"Русские на Ривьере" - читать интересную книгу автора (Тополь Эдуард, Стефанович Александр)

Книга первая

Часть третья К лазурному берегу

Отсутствие Галины Павловны было видно во всем – цветы в гостиной торчали в вазах почти без воды, на кухне в раковине стояла кастрюля с засохшей овсяной кашей, рядом с немытой посудой лежал клавир. И здесь же, надрываясь, свистел в свисток давным-давно закипевший чайник. Но Рострапович стоял в другом конце гостиничных апартаментов, у телефона, принимал поздравления со всех концов мира.

– Thank you very much, Your Honesty!… Заходите, ребята, располагайтесь!… I'll see you soon, I'll be there next month. Thank you again[1]. – Он положил трубку, но телефон тут же взорвался снова. – Ребята, – успел сказать он, – чай на кухне!… Алло! Спасибо! С шести утра звонишь? Ну что я могу поделать? Нет, все в порядке, тут пришел Тополь с приятелем… Понимаешь, я не могу выключить телефон, вчера российский консул сказал, что с утра будет звонить Ельцин, хочет сам поздравить… Да, сейчас будем завтракать, пока…

– Слава, мы привезли тебе привет с Родины – бутылку настоящей «Московской».

– Спасибо. Какая жалость, что вы не приехали вчера! А сейчас я не могу выпить – у меня репетиция… Алло! Bonjour, cimon ami! Comment allez-vous? Merci beaucoup! Mes amities a Cardinal!…[2] – Он положил трубку и повернулся ко мне. – Ты нашел чай? Тут есть какие-то печенья…

– Слава, у тебя найдется еще ваза для цветов? Я хочу тебя познакомить. Это мой друг кинорежиссер Александр Стефанович. Мы вмеcте учились во ВГИКе и не виделись двадцать лет. Сейчас мы заняты одним кинопроектом, едем в Ниццу на встречу с продюсером. Но специально сделали небольшой крюк, чтоб тебя поздравить.

– Спасибо. Как твой сын? Ты привез фотографии? Я в мае даю концерт в Чикаго, а ты сейчас где, в Нью-Йорке?

– В Майами.

– Жаль, а то бы показал мне жену и сына. Между прочим, писатель, я же был в Самаре, ставил там оперу и купил одну книгу – это нечто! Я с ней не расстаюсь, у меня даже закладки заложены…

Я ревниво насторожился. Пелевин? Сорокин?

– Смотри. – Он взял с подоконника какую-то книжку. – Читаю:

Я слушал, изумленно распахнув глаза. Великий Рострапович и…

– Кто это?

– Это претендент на кресло президента России!

– Кто?!

– Жириновский, «Азбука секса». Тут такие тексты! Слушайте!

Или вот:

Ну, Жириновский! Вот это тип! Он, кстати, когда-то заявил, что Рострапович нищенствует и играет на своей скрипочке в парижских кафе! – Слава повернулся к Стефановичу. – У вас там в Думе все такие умники? И кстати, что там за скандал с генеральным прокурором? Вы можете мне объяснить? Как его фамилия?

– Скуратов, – сказал Саша.

– И что, его действительно засняли в постели с проститутками? Или это кинотрюк? Скажите мне, как профессиональный киношник.

– Такие трюки невозможны, – ответил Саша. – Я как-то сделал на «Мосфильме» картину с Макаревичем в главной роли. А потом начальство спохватилось, что он музыкальный диссидент. И новый директор студии, отставной партийный функционер, на худсовете предложил с помощью комбинированных съемок лицо Макаревича всюду заменить лицом другого актера. Так весь худсовет от хохота по полу катался. Но здесь, Мстислав Леопольдович, сюжет еще интересней…

И Саша стал рассказывать такие закулисные подробности этого скандала, что Рострапович постоянно восклицал:

– Неужели?… Не может быть!… Как жаль, что Галя не слышит! Надо ей пересказать! Может быть, останетесь до вечера?…

А Саша уже перешел на другие байки.

– Кстати, о сексе, Мстислав Леопольдович. Вы знаете, как Подгорный ездил на Кавказ? Не знаете? Однажды Подгорный, тогдашний Председатель президиума Верховного Совета СССР, прилетел в Азербайджан, и его повезли в Кировабад. Там этих высоких гостей принимал отец моего приятеля, первый секретарь Кировабадского горкома. Естественно, в горах, на лоне природы, была накрыта поляна с шашлыками из индейки и баранами, запеченными в земле, под костром. Во время пира Подгорному, как самому главному гостю, подали шампур с жареными бараньими яйцами. «Это что такое?» – подозрительно спросил Подгорный. «Это бараньи яйца, потрясающе вкусно!» – «Нет! – заявил Подгорный. – Эту гадость я есть не буду! Как вы можете мне такое предлагать?» – «Да вы что, Николай Викторович? Неужели мы вам гадость будем предлагать? Это самое главное лакомство на Кавказе, вы попробуйте!…» Короче, уговорили. Подгорный откусил, пожевал и вдруг повернулся к своей свите – а с ним из Кремля прикатило человек пятьдесят секретарей и шестерок, – и вот он повернулся к ним: «Товарищи! Это и правда вкусно! Все попробуйте!»

Отец моего приятеля побледнел – где ему взять бараньих яиц на всю эту московскую ораву? Это же сколько овечьих стад нужно без баранов оставить! Но видит, что Алиев ему кулак показывает, и он дает команду пустить под нож полета баранов. А сам подсчитывает убытки, ведь каждый баран покрывает за лето до сотни овец и обеспечивает приплод ягнят. Но делать нечего, и через час сотня жареных бараньих яиц горой лежит перед кремлевскими гостями, они их под водку и коньяк смели за милую душу.

Назавтра везут Подгорного в другой колхоз, снова накрывают стол, но Подгорный ничего не ест, требует бараньи яйца. И его подхалимы, конечно, тоже. Отец моего друга приказывает пустить под нож еще одно стадо баранов. И так на всем пути Подгорного по Кировабадскому району каждый день вырезались все бараны. За пять дней этого визита животноводству края был нанесен какой-то дикий урон. А Подгорный, улетая в Москву, сказал:

– Вы мне в самолет положите пару ящиков яиц. Для товарища Брежнева и нашего Политбюро. И вообще, я заметил, что вы как-то скуповато нас яйцами угощали. Надо вам увеличить яйценоскость баранов. Это очень ценный продукт…

Глядя на хохочущего Ростраповича и развлекающего его Стефановича, я вдруг испытал странное чувство ревности. Словно до этой минуты Рострапович был моей личной собственностью, которую Саша теперь присвоил.

Неожиданно в дверь постучали.

– Да, да! Войдите! – крикнул Рострапович. Вошли сразу и секретарь Ростраповича, и администратор отеля.

– Мстислав Леопольдович, что у вас с телефоном? Вам уже час звонят из Кремля, а у вас телефон занят и занят!

– Боже мой! – всплеснул руками маэстро и побежал к телефону. – Ну, конечно! Я не положил трубку на рычаг! Мы заболтались…

– А ты спрашиваешь, за что тебя убивать! – заметил Саша, когда мы уже катили из Милана в Ниццу. – Ты зашел к человеку – и телефон отключился, сам Ельцин не мог к нему прозвониться!

Я молчал. Теплое весеннее утро, нежное, как апрельские тюльпаны, парило над нами. Справа были видны Альпы, которые мы пересекли ночью, но там теперь не было и намека на непогоду, грозу и ливень. Пейзаж был такой библейски-идиллический и покойный, что воспоминания о ночном покушении казались пустой нелепостью и отлетевшим в прошлое сном. Хотя Стефанович на всякий случай старался не обгонять автофургоны и вообще не приближаться к ним. Но фургонов было немного, и вообще двухрядное шоссе было достаточно свободно – курортный сезон еще не наступил, а пролетевшая над Европой гроза спугнула преждевременных «дикарей». По обе стороны от нас мягко холмилась зеленая долина с чистенькими итальянскими деревушками и аккуратно очерченными лоскутами виноградников, снятых с полотен Сезанна. Все было подстрижено, окучено, прополото, поднято на подпорки, накрыто полиэтиленовой пленкой…

– Ну чем это не Сочи? – сказал я. – Неужели и в России нельзя…

– Ни-ког-да! – перебил Саша на манер своего духовного отца Шлепянова.

– Но почему?

– Потому что у нас другой климат. И из-за этого мы другая нация. Когда здесь, в райском климате Средиземноморья, родилась цивилизация, у нас еще был ледниковый период. Тут уже были водопровод, виноградарство, философия и поэзия, а у нас касоги дрались с зулусами. Тут уже были законы, суды, ремесла и живопись, а у нас еще шили одежду из звериных шкур. Тут уже снимали по три урожая в год, а у нас только учились класть печи, чтобы как-нибудь пересидеть зиму. Но если девять месяцев в году сидеть на печи и ни хрена не делать, то как успеть за развитием человечества?

– Похоже, мне придется защищать от тебя Россию…

– А кто на нее нападает? По моей теории граница цивилизации проходит по границе выпадения снега. И я просто констатирую факт – нам не повезло с климатом. Сегодня в Москве минус шесть, снег, никакого солнца и продолжение ледникового периода! Как Шлепянов сказал однажды о Петре Первом: «И что ему дался этот Финский залив! Не мог он, что ли, «ногою твердой стать» при Ялте?» Ведь действительно совсем другая была бы страна!

– У шведов климат не мягче, а они построили социализм с человеческим лицом.

– Я жил в Стокгольме. Там зимой довольно тепло. Гольфстрим рядом. А у англичан двести пятьдесят дождливых дней в году, и поэтому они занудны, как их погода. Нет, климат – это очень важно. Посмотри вокруг – мы с тобой в утробе европейской цивилизации! Только в этом тепле и в этой красоте могли родиться гуманизм и гедонизм – самые великие, на мой взгляд, открытия человечества. Прошу снять шляпу и побриться – ты приближаешься к возлюбленной мною Франции. Как ты уже понял, в моей жизни было много красивых женщин. О некоторых из них я тебе рассказал, о других еще расскажу, а о самых красивых и всемирно знаменитых не расскажу никогда. Но с кем бы я ни был, в душе я никогда не изменял главной любви своей жизни – Франции. Я люблю эту девушку с четырнадцати лет. Тогда это была, конечно, только мальчишеская романтическая любовь по книгам и фильмам, она могла исчезнуть при встрече с реальной Францией и, действительно, чуть не испарилась во мне в первый день моего пребывания в Париже. Но затем… Я могу на полном серьезе говорить с придыханиями Татьяны Дорониной: «Любите ли вы Францию? Нет, я хочу спросить вас: любите ли вы ее так, как люблю ее я – всей душой…» – ну и так далее.

И я хочу, чтобы ты увидел Францию моими глазами. Чтобы ты влюбился в нее, как я, и понял – нет, не понял, понять не проблема, – прочувствовал, для кого мы будем делать наш фильм. Без ощущения души этой страны у тебя ничего не выйдет. Только зная французов – этих великих гурманов жизни, еды, вина, женщин и искусства, – можно приступать к созданию фильма для французского зрителя.

– Хороший монолог, старик. Нужно его куда-нибудь вставить. Можешь повторить на магнитофон?

– Блин! Вокруг тебя рай, а у тебя никаких эмоций! Ты стал настоящим американцем, бесчувственным, как все они. Или ты и был таким?

– Был, Саша. Всю жизнь.

– А что? Разве нет? Если посмотреть твою жизнь, ты давил свои чувства ради достижения каких-то других целей. Пренебрег ради них карьерой в кино и любимыми женщинами, ночевал на вокзалах и даже услал сам себя в эмиграцию ради своей заветной «Главной книги». Устроил в своих книгах публичную, на весь мир порку КГБ и советскому режиму, а теперь – нашим миллиардерам-олигархам…

– Саша, не надо так высоко, я еще жив.

– Мне одно не понятно: если это действительно «заветная» книга, о которой ты мне рассказывал, почему ты не написал ее тогда же, по горячим следам? Почему тянул столько лет?

– Это хороший вопрос. Сегодня какое число?

– Ты сам знаешь – двадцать седьмое марта, день рождения Ростраповича.

– Саша, в марте 79-го года я дал подписку о неразглашении фабулы этой книги. Запрет распространялся на двадцать лет. Поэтому я и сговорился с Гайлендом на апрель 99-го…

– Запрет на фабулу? Я не понимаю. Кому ты дал подписку?

– Об этом ты прочтешь в романе.

– Минуточку! Я тебе рассказываю о самых, можно сказать, интимных событиях моей жизни. А ты не можешь рассказать мне фабулу своей книги? Я что – стырю ее?

– Саша, не нужно меня пытать. В марте 79-го КГБ проводил в Риме совершенно уникальную операцию, а ЦРУ пыталось эту операцию сорвать. Я был участником событий, но дал подписку о неразглашении на двадцать лет. Всё. Больше я не могу сказать об этом ни слова.

– Насколько я понимаю, ты дал эту подписку не в КГБ…

Я молчал, я и так сказал ему о своей работе больше, чем когда-либо кому-либо.

– Н-да… – усмехнулся он. – Тяжелый вы народ, писатели. Я думаю, что и достать тебя можно тоже только через литературу. Может, таким путем ты проникнешься к Франции. Поэтому послушай мою трактовку самого знаменитого французского романа «Три мушкетера».