"Камни его родины" - читать интересную книгу автора (Гилберт Эдвин)

Часть II. Каркас.

«Письмо такое беспечное, – подумал Эбби, опуская конверт в почтовый ящик, – что о подлинных чувствах автора и не догадаешься. Впрочем, все, что касается увлечения проектированием и постройкой дома, – чистая правда».

Эбби, однако, отлично понимал, что и тут его поразительная энергия была в известной степени вынужденной: все-таки это была отдушина. Направляясь по тротуару к тому месту, где Нина с матерью должны были ждать его в машине, он с невольным сожалением подумал о том, что дом – увы! – готов, а заказов нет и заняться нечем.

Только уязвленное самолюбие не позволяло ему признаться самому себе в том, что его семейная жизнь складывается совсем не так, как он ожидал. Это следовало понять уже из замечания Нины после возвращения с Нантукета.

– Ну вот, – сказала она, весело и деловито распаковывая вечером свой чемодан, – с медовым месяцем покончено. Теперь заживем в свое удовольствие.

Он принял тогда эти слова за шутку и только теперь, почти год спустя, начал яснее понимать их значение. Вопрос о детях тоже более или менее выяснился. Эбби хотел иметь детей, но совсем не собирался спешить. Однако, по мере того как он убеждался, что Нина не разделяет его желания, оно становилось все сильнее и настойчивее.

Конечно, пока еще ничего нельзя сказать. Абсолютно ничего. Все может измениться – времени хватит. И ведь в других отношениях Нина – замечательная девушка! Какую энергию она проявила, добиваясь того, чтобы в Тоунтоне и окрестных городках решительно все узнали о появлении нового архитектора. Ее мать, Элен, у себя в агентстве по продаже недвижимости всячески помогала ей в этом. «Таким образом, – думал Эбби, – все уравновешивается».

Таков был Эбби: он всегда стремился к тому, чтобы все в жизни было уравновешено.

Нина сняла замшевые автомобильные перчатки и закурила сигарету от зажигалки, вмонтированной в приборный щиток нового фордовского лимузина (она мечтала о «крайслере», но Эбби заявил, что сойдет и «форд»; в конце концов они поладили на этом лимузине).

– Какой у него усталый вид, – сказала мать Нины, глядя на Эбби, подходившего к машине. – Скажи-ка, детка, ты не слишком утомляешь его?

– Господи, мама! Конечно нет. – Нина глубоко затянулась, раздраженная этим неуместным намеком.

– Ты ведь знаешь, что за народ эти мужчины, – не унималась Элен Уистер.

– Знаю, знаю, – сказала Нина. – Пожалуйста, мама, больше не напоминай ему о пристройке к дому. Он терпеть не может, когда на него наседают.

Элен Уистер вставила сигарету в мундштук с серебряным ободком:

– Мужчины любят, чтобы на них наседали. Слегка. А потом, знаешь что, детка? Это все же лучше, чем позволить им наседать на нас.

– Ну, еще бы!

– Я слишком часто позволяла твоему отцу наседать на меня. Пожалуй, это было с моей стороны величайшей глупостью. Только дай им волю – жизни рада не будешь.

Нина пристально посмотрела на мать, ощущая острую, болезненную жалость к этой женщине, которая в одиночку отстояла свое место в жизни и даже сумела сохранить красоту. Да, красоту, хотя и поблекшую: глаза серые, блестящие, совсем молодые, а на стройной шее не видно сетки морщин, обычно появляющейся у женщин среднего возраста. Если не считать седины в коротко подстриженных завитых волосах да маленьких горьких складок по углам рта, она все еще была привлекательной женщиной: высокая, подтянутая, одетая с несомненным, хотя и провинциальным шиком. Нина всегда гордилась ею. Впрочем, бывали случаи – особенно в присутствии Эбби, – когда мать шокировала ее.

– Открой дверцу, мама. Эбби сядет с твоей стороны.

– Вот и я, – сказал Эбби. Действительно, вид у него усталый. И цвет лица какой-то желтоватый; к тому же эти светлые волосы и тонкий, длинный нос... Словно портрет, написанный пастелью. На нем была белая рубашка с узеньким полосатым галстуком, серые шерстяные брюки и твидовый пиджак – тот самый, который он носил в Нью-Хейвене.

Однако Эбби обошел вокруг машины и взялся за ручку той дверцы, где сидела Нина. Она любила править сама – так приятно вести новую машину! Обычно Эбби охотно уступал ей; в этом отношении он всегда был ужасно мил. Но сейчас не стоило пререкаться. Она придвинулась ближе к матери и освободила водительское место.

Эбби поцеловал Нину и сказал:

– Привет, Элен! Не возражаете, если по пути к Верну я загляну на минутку домой? – Он медленно поехал по Мэйн-стрит к вокзалу, повернул на север, миновав небольшой сквер, где стояла пушка – памятник войны за независимость, – и выбрался на Тоунтон-роуд.

– Наш дом – главное его сокровище, – пошутила Нина. – Я на втором месте.

Элен Уистер рассмеялась.

– Ваш дом вызвал большие дебаты, Эбби. Куда ни придешь, только о нем и слышишь. Кому нравится, кому нет, но обсуждают его решительно все.

– Что нового в мире недвижимых имуществ, Элен? – спросил Эбби.

Элен вздохнула:

– Просто удивляюсь, как я все это выдерживаю. Вы не представляете себе, что это за мышиная возня! А с какими мерзкими типами приходится иметь дело! Помните, я рассказывала вам об этой парочке из Уайт-Плейнз? Я убила на них шесть уик-эндов – и чем все кончилось, как вы думаете? Прямо от меня они пошли к этому мерзкому Уикфорду, – его контора напротив моей – и купили первый же участок, который он им показал.

– Мама! – Нина с трудом сдерживалась. – Пожалуйста, оставь. Кому это интересно? – Она сердито толкнула мать локтем.

– Хорошо тебе говорить, детка: тебе не приходится иметь дело с этими людьми, – ответила Элен.

«Беда с мамой, – подумала Нина. – Всю жизнь чего-то добивается, наседает и уже не может остановиться. Неужели она не видит, как это раздражает Эбби? Если она будет атаковать его со всех сторон сразу, он никогда не согласится на эту пристройку и она не сможет жить вместе с нами».

По мере того как они удалялись от центра города, дома становились все реже и по бокам дороги попадалось все меньше прилизанных газонов; впрочем, фермы, видневшиеся вдали, принадлежали большей частью ньюйоркцам, и на них лежал тот же отпечаток прилизанной нарядности, который так нравился Нине и который вообще свойствен Ферфилдскому округу.

Но больше всего ей нравилось то, что наконец-то она поднялась выше мещански-ограниченного среднего слоя тоунтонских коммерсантов, чьи конторы и дома – второсортные подделки под колониальный стиль – теснятся на городских улицах. Теперь у нее участок в девять акров и ультрамодный, совершенно ослепительный дом. Здесь, за городом, прилично выглядит только вполне современный дом, а если уж колониальный, то непременно подлинный, построенный в XVIII веке.

– Можете себе представить, Эбби... – заговорила ее мать и закашлялась. – Можете себе представить: вчера я чуть-чуть не раздобыла вам клиента. Эта чета из Калифорнии – не то из Сан-Фернандо, не то из Сан-Вернардино, не помню, терпеть не могу такие названия; словом, они приехали с Запада, и я показывала им все, что у меня есть, исчерпала весь список и без всякого успеха. Потому что таких болванов свет не видывал. Ну, и после всей этой возни, после бесчисленных встреч за завтраком они вдруг решили строиться сами, и не найду ли я им участок. Вот тут я и подумала: Эбби! И я рассказала им о вас. – Элен снова закашлялась и сунула сигарету в пепельницу на приборном щитке. – Конечно, это было ни к чему. Они мечтают о «таком доме, знаете, вроде ранчо». Одним словом – кошмар! Ну, и я не решилась направить их к вам. Напрасно, может быть?

– Вот и хорошо, что не решились, – сказал Эбби. – Такие заказы не по моей части. Зачем же я стану отбивать работу у людей, которые в ней нуждаются?

«Честное слово, – думала Нина, – иной раз так и придушила бы его. Он воротит нос от заказов, сплавляет их другим архитекторам, а сам ходит за ней дома по пятам и тушит свет, чтобы сократить расходы на электричество. Или ворчит, что еженедельные счета за продукты разорят его, и поэтому не устраивать ли хотя бы раз в неделю рыбный день? А сам терпеть не может рыбу – если не считать омаров! Впрочем, тут он и рыбу станет есть. Из принципа. Говорит, что уехал из Бостона ради того и ради другого, а сам почти ничего не делает. Правда, одно время – когда около него был Рафф Блум – он как будто бросил эти остиновские штучки». Но, разумеется, такой вариант Нину тоже не устраивал.

Возможно, он и делал какие-то попытки выйти из привычных рамок, но, в общем, отлично мог бы жить у себя в Бостоне на Коммонвелт-авеню. Словом, решила Нина, он болтается где-то между двумя остиновскими крайностями: надутым папашей, с одной стороны, и полоумной сестрой и дядей – с другой. Только архитектура дает ему ощущение, что он освободился от рутины. Архитектура, да еще, может быть, постельные дела. Он это называет «заниматься любовью». Как и все мужчины. Любовь! Какое отвратительное лицемерие! Не любовь, а просто похоть, вот это что! Делать детей – какая гадость!

В свое время она считала нападки матери на мужчин несправедливыми, слишком желчными. Оказывается, мать была права. Ничего удивительного – как подумаешь, каким первостатейным подлецом был отец! Слава богу, хоть своевременно убрался восвояси. Ну, уж она-то не стала бы терпеть, не то что бедная мама, которая мучилась с ним столько лет. Чем больше Нина наблюдала мужчин – этих так называемых стопроцентных американцев, – тем больше убеждалась, что все они от природы тупые, вздорные, надутые и похотливые ублюдки. Все – в той или иной степени. И Эбби такой же.

Хуже всего, ужаснее всего то, что она зависит от Эбби. Но если бы даже она окончила университет и попыталась проникнуть в мир нью-йоркских художественных журналов, все равно ничего бы из этого не вышло и она напрасно обивала бы пороги редакций; в конечном счете она еще больше зависела бы от благосклонности какого-нибудь мужчины, чем теперь, – вот что обидно! Мрачная картина, с какой стороны ни смотри.

Нет, не всегда мрачная. Вот, например, сейчас: сидя в машине рядом с Эбби, она подъезжает по мягко изогнутой асфальтированной дорожке к пригорку, на котором в лучах вечернего, еще яркого солнца сверкает новый, ослепительно белый, нарядный дом. Нет, он совсем не мрачен, этот дом, выстроенный по проекту Эбби (где воплотились и его преклонение перед Мисом ван дер роэ и ненависть к традициям Коммонвелт-авеню и бостонского высшего общества). Если Нине и случалось порой испытывать приступы любви к Эбби, то это бывало только тогда, когда она глядела на свой новый дом.

Дом представлял собой длинный, сплошь одетый в стекло прямоугольник, симметрично разделенный выступающими стальными колоннами на пять секций. Именно пять. Абсолютно просто, но – как хорошо понимала Нина – это была смелая, ко многому обязывающая простота. Огромную (пятьдесят футов на двадцать два) площадь занимали гостиная, столовая и кухня. Кроме того, в доме была большая спальня с ванной и гардеробной и две комнаты поменьше, которые Нина именовала «апартаментами для гостей», а Эбби предпочитал называть «помещением для будущего потомства». Из гостиной можно было выйти на обширную террасу, которая тянулась вдоль задней, юго-восточной стены дома; отсюда открывался вид на полого спускающийся зеленый луг...

Нет, это совсем не мрачно. Это резиденция мистера и миссис Эббот III («... Здесь живет Нина Остин – знаете, до замужества ее фамилия была Уистер, – так вот, это она живет здесь...»).

За обедом Верн Остин, дядя Эбби, то и дело посматривал на Нину, и Эбби подметил тоскливое выражение в глазах старого джентльмена. Верн был покорен красотой Нины; он вообще поклонялся красоте в любых ее проявлениях. Вся обстановка этого старинного дома свидетельствовала о превосходном вкусе хозяина. Присутствие Нины оживляло его: при ней он говорил больше и с большим жаром, чем обычно.

Он сидел во главе овального стола времен королевы Анны; свечи в двух массивных серебряных канделябрах бросали теплые отблески на его лицо, и оно казалось совсем молодым. Эбби вдруг поймал себя на том, что наблюдает за дядей с каким-то болезненным интересом и старается представить себе, как будет выглядеть он сам лет через тридцать; видимо, он будет очень похож на Верна, куда больше, чем на отца. До чего же это странно – видеть себя шестидесятилетним стариком.

У Верна был типичный остиновский нос, тонкий, длинный, с небольшой горбинкой, резко выступавший на узком лице. Только щеки чуть-чуть обвисли да косматые брови над живыми голубыми глазами совсем побелели. В его высокой фигуре было что-то аскетическое: чувствовалось, что перед вами человек, который всегда умел обуздывать свои желания. Он был родом из Бостона, но, окончив Гарвард, уехал в Париж и поступил в «Ecole des Beaux Arts»[30]. Жизнь богемы пришлась ему по вкусу, и он твердо решил до конца жизни не возвращаться в Бостон. Он уехал в Нью-Йорк, где можно было жить свободнее, чем в провинции; впрочем, насколько знал Эбби, он никогда не пользовался преимуществами, которые давала эта свобода.

Верн остался холостяком, изысканным и вполне удовлетворенным своей участью. К тому времени, когда его архитектурная карьера достигла вершины, жизнь в большом городе стала утомлять его. В 1927 году он приобрел старинный дом в Тоунтоне, построенный в 1771 году Джонатаном Остином – представителем другой ветви обширного клана Остинов. В Тоунтоне Верн заново создал себе практику (и весьма доходную), о чем свидетельствуют тоунтонская городская библиотека, банки, ратуша и многочисленные загородные виллы.

Он так и остался бы одним из последних представителей вымирающего поколения, смотревшего на архитектуру как на благородное, поистине джентльменское занятие, но на закате дней вдруг отказался от прежних взглядов, пожертвовал своей практикой и пустился в новые для него сферы современного зодчества.

Это было так неожиданно и странно, как если бы кто-нибудь из старых мастеров – скажем, Стэнфорд Уайт – в 1900 году вдруг отказался от традиций Ренессанса и бросился в объятия Адлера[31] или Салливена.

– Трагедия моей жизни, – сказал Верн Нине, – заключается в том, что я всегда опаздывал. Всегда и во всем. – Но это было сказано весело, без тени жалости к себе.

– Какая чепуха, Верн! – ответила Нина. – По-моему, не успели вы отказаться от прежних взглядов, как стали молодеть день ото дня. Правда, Эбби?

Эбби кивнул. Он заметил, что Элен Уистер поспешно закурила, явно горя желанием вступить в разговор.

– Можно вам кое-что сказать, Верн? – Она кашлянула, и дымок сигареты окутал ее лицо. – Я вас видела только один раз (то есть близко видела, вы понимаете) много лет назад на собрании в ратуше, когда разыгрывалась вся эта мерзкая история с разделением города на зоны. Помните? Я до сих пор считаю, что только ваша речь как-то поколебала старожилов. – Она улыбнулась и стряхнула пепел. – Так вот, я хотела сказать, что вы с тех пор совершенно не изменились. Во всяком случае, на мой взгляд.

– Элен, – сказал Верн, – вы должны приходить ко мне почаще. – Он подождал, пока старая экономка, миссис Кэзи, собрала тарелки и поставила перед ним чашу для полоскания рук. – В сущности, – продолжал он, – мне давно уже пора расстаться с этой берлогой. Я непрерывно твержу себе это. А тем временем приезжает в Тоунтон мой племянник и не долго думая строит себе за один год как раз такой дом, какой должен был построить я. Видите, я и тут опоздал. Эбби, ты единственный Остин, живущий в красивом и комфортабельном доме. У остальных, не исключая и меня, не дома, а какие-то музейные реликвии. – Он отодвинул чашу. – Как ни странно, я до нелепости привязан к этому логову. – И Верн любовно посмотрел на огромный, благородных пропорций камин, отделанный тесаным камнем и изразцами. Потом снова повернулся к Нине.

– Знаете, Нина, ведь я после каждой поездки по Тоунтону или Вестчестеру возвращаюсь совершенно больной. Как погляжу на свои уродливые творения – страшно делается!

Никто, кроме Эбби, не знал, что в последние годы Верн Остин фактически проживает свои сбережения, что, объявив войну романтическому прошлому, он отказался от множества заказов своих прежних клиентов. И что теперь, когда ему стукнуло шестьдесят, он рискует уже не только профессиональной репутацией.

Вот почему Эбби остро чувствовал свою ответственность за дела фирмы «Остин и Остин». Верн так рассчитывает на него, так надеется на магический эффект этого «переливания крови»! Теперь перед Эбби действительно стоит двойная задача: создать репутацию себе и восстановить репутацию дяди. Зря Рафф Блум ворчит, что, мол, легко ему, Эбби, идти по укатанной дорожке! И зря Винс Коул повторяет, что весьма приятно так сразу получить тепленькое местечко в солидном и налаженном деле!

– ... Вот именно, уродливые творения, – продолжал Верн. – Иначе и не назовешь все эти тюдоровские особняки, банки в романском стиле и многотысячные виллы с коровами, с овцами, с голубятнями, которые я проектировал для биржевых дельцов во времена моей уоллстритской идиллии (так я теперь называю этот период своей жизни)... Просто не понимаю, что на нас тогда нашло, о чем мы думали? И что хотели. создать: символы каких несуществующих ценностей? – Он умолк и поднял крышку серебряной шкатулки для сигарет. – Я отлично знаю, что, когда я умру, небеса, в которые верят конгрегационалисты, для меня не откроются. В землю обетованную для архитекторов – если даже таковая существует – мне тоже не попасть... – Он вдруг повернулся к дверям кухни: – Миссис Кэзи!.. – И, когда экономка вошла, спросил: – Миссис Кэзи, вы опять утащили у меня сигареты?

Она ответила хладнокровно и даже наставительно:

– Вы уже выкурили свою дневную норму, мистер Остин. Еще до обеда.

Верн захлопнул крышку шкатулки.

– Да, – сказал он. – Совершенно верно. Выкурил.

Они пили кофе в гостиной, а потом, когда Эбби и Верн заперлись в кабинете, чтобы в последний раз просмотреть эскизы будущего здания Тринити-банка, Нина с матерью перешли в гостиную – комнату с выбеленными стенами, украшенными оливковым орнаментом (подлинная старинная роспись, как уверял Верн), огромным камином из грубо обтесанных камней и полом из широких дубовых досок. Миссис Уистер уселась на софу, и Нина заметила, что одна из ручек совсем протерлась с краю. Элен оглядывала комнату.

– Итак, я в этом доме. Забавно, правда? – Она вставила сигарету в мундштук из слоновой кости и продолжала, понизив голос: – Между нами говоря, детка, ну, где это видано – подавать такие бараньи котлеты? Совсем тощие, мягко выражаясь. Я могла бы расправиться еще с двумя по меньшей мере. Пришлось съесть лишнюю булочку, чтобы не умереть с голоду. Не понимаю, как это Верн еще ухитряется таскать ноги при такой диете. – Она улыбнулась. – Он просто глаз с тебя не сводил, ты заметила?

Нина села в глубокое чиппендейлское[32] кресло напротив:

– Ах, мама, в конце концов, ведь Эбби...

– При чем тут Эбби? Я говорю о Верне. Так и ел тебя глазами, правда?

– Но ведь он старик, мама.

– Разумеется. В том-то и дело.

Нина судорожно глотнула.

– Гадость какая!

– Что гадость, детка?

– Даже думать так о Верне.

– Я только хотела сказать, что, по-моему, ты напрасно теряешь время, милочка. От Эбби ничего не добьешься. Он и пальцем не пошевелит, чтобы сделать эту пристройку. Возьмись-ка лучше за Верна. Он, конечно, чудак, и джентльмен с ног до головы, и все такое, но я могу об заклад побиться, что он будет на твоей стороне... Я ведь вижу: стоит тебе улыбнуться и показать свои ямочки, как он просто тает. Если ты дашь ему понять, как ты мечтаешь об этой пристройке, он уломает Эбби, вот увидишь.

– Едва ли он чувствителен к таким вещам, – сказала Нина.

– Чувствителен. Все они чувствительны.

Что тут можно возразить? Ведь мама, в сущности, права. Конечно, Верн вполне может стать их союзником. Но когда такие вещи говорят вслух – звучит довольно противно. Напрасно мама так откровенно выкладывает ей все это.

– Мама, – сказала она, встав с кресла и подойдя к софе. – По-моему, я и сама могу разобраться в своих делах...

– Разумеется, детка, что за вопрос!..

– Тогда, пожалуйста, не нужно... – Нина села рядом с матерью. – Ну, зачем ты все время плетешь какие-то интриги?

Миссис Уистер, опустив глаза, вертела в руке костяной мундштук. Она была оскорблена в своих лучших чувствах.

– Ах, мама, пожалуйста, без трагедий. Я совсем не то хотела сказать.

Миссис Уистер заморгала и сбросила пепел в оловянную чашу, которая стояла на кофейном столике вместо пепельницы.

– Иногда мне хочется, чтобы ты посидела у меня в конторе и поглядела, каково приходится сорокапятилетней женщине, которая вынуждена сама зарабатывать на жизнь...

– Понимаю... Но теперь уже недолго ждать. Я все устрою. Просто Эбби только что истратил кучу денег на дом, а ты ведь знаешь Эбби. Сейчас ничего нельзя сделать. Я пыталась. Ты ведь знаешь.

– Конечно, знаю. Я и не жалуюсь. Просто иной раз я чувствую, что сыта по горло. До чего мерзкое занятие это комиссионерство!

Опасаясь, что Элен по обыкновению примется ныть, Нина весело сказала:

– Как по-твоему, мама, я хотела бы устроить большой прием. Новоселье или что-нибудь в этом роде.

– О, – сразу откликнулась миссис Уистер, – вот было бы замечательно. Я и сама собиралась предложить это, но, да будет тебе известно, я стараюсь не вмешиваться в ваши дела. – Она помолчала и, не дождавшись ответа, повторила: – Что ж, мысль прекрасная.

– Отлично, – сказала Нина. – По совести говоря, мне кажется, что если я сама не возьмусь за дело, Эбби вообще никогда не найдет клиентов. Он совсем не умеет подать себя; ему страшно оказаться на виду, в центре внимания. А уж я-то знаю: если он не начнет по-настоящему заниматься архитектурой, то станет невыносим. Стоит ему заподозрить, что кто-то может подумать, будто он вполне обеспечен и не нуждается в заказах, как он на полдня впадает в меланхолию.

– Я бы просто назначила день, – сказала миссис Уистер.

Нина кивнула. Она снова уселась в чиппендейлское кресло и закинула ногу на ногу, любуясь новыми лакированными туфельками, купленными в Уайт-Плейнз у «Лорда и Тэйлора». Она думала о Билле Ньюкоме и его жене Бетси. Билл три года назад окончил Принстон; Бетси, год спустя, – колледж Сары Лоуренс. А что толку? Двое детей, и вечная погоня за клиентами.

– Не хочу жить, как Ньюкомы, – сказала она.

– Ну, вы ведь люди совсем другого круга, милочка.

– Я говорю о том, как Бетси Ньюком бегает на решительно все сборища в городе и как она вечно трется среди людей и зазывает всех к себе на коктейли, хотя я знаю, что это им не по средствам...

– Что ж, ей волей-неволей приходится так поступать, – сказала миссис Уистер, – тогда как тебе...

– И мне придется, вот что хуже всего. Это совершенно бессмысленно, но я знаю – если я не возьмусь за это, Эбби очень быстро решит, что он неудачник, и тогда хоть из дому беги. Он урежет бюджет, и нам придется дрожать над каждым центом. Как Ньюкомам.

Мать кивнула:

– Назначь день, детка.

Около полуночи они вернулись домой. Такие прыжки из подлинного восемнадцатого века в столь же подлинный двадцатый порою даже пугали Нину.

Она подошла босиком к стеклянной стене спальни и взялась за шнур, чтобы задернуть штору. Эбби вышел из ванной в пижаме и сказал:

– Пусть будет пока открыто, дорогая.

– Ты ведь говорил, что устал как собака, – возразила она, повторяя слова, которые он сказал, выходя из дома Верна.

– Да, конечно... То есть был. – Эбби стоял совсем близко, и она почувствовала, как его рука обвилась вокруг нее. – Посмотри только, какая ночь!

Она посмотрела, и ночь с ее резкими силуэтами на фоне серебристого, ультраромантического сияния вызвала в ней приступ ненависти.

– Удачно расположен дом, правда? – сказал Эбби, прижимая ее к себе. – Лежишь в постели, а прямо перед тобой сверкают звезды.

– Остин, – она ловко высвободилась и отошла от него, – ты прямо поэт.

– А ты красавица, – ответил он, продолжая стоять у окна; его голова со светлыми, как и у нее, волосами, казалось, была окружена призрачным золотистым ореолом. – Даже в этой пижаме, – добавил он.

Теперь скорее в постель, зевнуть и сделать вид, что засыпаешь.

– А куда девались ночные рубашки, которые ты надевала тогда на Нантукете? – спросил он, идя вслед за ней к кровати.

О боже, нашел время для вопросов! Чего доброго, сейчас начнет выяснять отношения. Умереть можно!

– Нина... – Она уже лежала, и он сел на край постели рядом с нею.

– М-м-м... – (Как будто она засыпает.)

– Можно, я скажу тебе кое-что? – Эбби нащупал ее руку. – Ты перестала надевать эти рубашки, и я стал думать...

– О чем?

– О том, что ты сказала, – помнишь, в прошлом году, когда мы вернулись с Нантукета? – насчет нашего медового месяца: «Вот он и прошел, теперь заживем в свое удовольствие».

– Я так сказала? – спросила Нина.

– Именно так, – подтвердил Эбби. – Но это не все. Я еще хотел поговорить о твоем отношении ко мне. Оно пугает меня, Нина. Что случилось? Неужели ты так понимаешь замужество: медовый месяц сам по себе, а все остальное – само по себе? – Отвернувшись, Эбби смотрел в окно на феерическую ночь. – Я думал об этом сегодня в конторе и вечером у Верна... Понимаешь, он поддразнивал меня, говорил, что у меня круги под глазами... Видимо, он думает, что ты мне по ночам и передышки не даешь. А в конторе, если у меня побаливает голова, он улыбается и подмигивает... Ты понимаешь, о чем я говорю? – Эбби снова повернулся к Нине. – Даже подумать страшно, к чему мы идем... Об этом нелегко говорить... – Он поколебался: – Послушай, Нина, если что-нибудь не в порядке, почему ты мне не скажешь?

– Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.

– Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.

– К врачу?

– А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...

Нина вспыхнула.

– Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.

– Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...

– Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.

– Нет, ты мне ответь: разве не так?

– Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?

– Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.

«Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»

Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.

– Эбби...

Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.

– Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...

Эбби пошевелился:

– Из-за мамы?

– Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.

Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.

– Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...

– Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.

– Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...

– Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.

– Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...

– Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?

– Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.

– Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?

– Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!

Эбби снова пошевелился. Потом сел.

– Мне очень жаль, Нина, но...

– Я поклялась тогда, что больше не стану напоминать тебе об этом. И не стала бы. – Нина была страшно довольна: она не только сумела правдоподобно объяснить свое поведение, но и заставила его защищаться.

– Нина... – уже куда мягче.

– Что?

– Мне очень жаль, что так получилось...

– Правда? – Она помедлила, торжествуя победу. Затем села и, словно подчиняясь непреодолимому импульсу, обняла его.

– Если бы ты сказала мне раньше... – Слова, в которых слышалось раскаяние, звучали приглушенно, где-то у ее плеча.

Она не ответила; в этом не было надобности.

– Нина, дорогая... – Руки Эбби пробрались под куртку ее пижамы. – Нина... – Да, несомненно, его голос дрогнул. – Я не допущу, чтобы ты так волновалась из-за этого... Не нужно... Мы что-нибудь придумаем, – задыхаясь, шептал он.

И тут она поняла – с каким опозданием! – что эта минута сулит ей такой успех, какого не принесли бы ни ее собственные хитрости и уловки, ни намеки или интриги матери. Потому что, отодвинувшись от Эбби и неохотно стаскивая с себя пижаму, она увидела в ярком свете луны его лицо, увидела, как он со свойственной ему сдержанностью старается скрыть физическую муку желания.

Она поняла и еще кое-что: страдание на лице Эбби, когда она вырвалась из его объятий, доставило ей острое наслаждение. Она испытала жгучее, ослепительное счастье... Но почему, почему?.. Не потому ли, что она уже видела однажды такое же, в точности такое же выражение страдания? Но то были другие глаза, то был не Эбби...

И призрачное видение, сознательно скрытое, погребённое давным-давно в тайниках памяти, вдруг всплыло и явилось перед нею, яркое, почти осязаемое...

В тот июльский день в Маунт-Киско стояла такая удушливая жара, а тринадцатилетняя Нина с золотистой челкой, в кораллового цвета штанишках и тенниске так старалась выглядеть свежей и очаровательной, что... Да разве кто-нибудь в целом свете понимает, как важно для девочки, которая влюблена по уши, быть свежей и хорошенькой! Ведь она просто сгорает от любви. Да, да, влюблена, влюблена, и не в какого-нибудь мальчишку, не в первого встречного, а в Раша Дэниелсона, отец которого, корреспондент журнала «Лайф», уехал в Европу и теперь пишет о войне между Россией и Финляндией. А сам Раш – лучший ученик в классе и собирается поступить в Прин-стон.

И это, если хотите знать, головоломная задача – выглядеть свежей и привлекательной в такую невыносимую жару, когда на верхней губе все время выступает испарина и страшно даже посмотреть в зеркало – а вдруг тоненькая тенниска потемнела под мышками от пота?!

Но раз уж мама уехала в Нью-Йорк за покупками, а папа у себя в конторе, а они с Рашем как раз проходят мимо ее дома, почему бы не зайти, выпить бутылочку кока-колы или еще чего-нибудь, поставить несколько пластинок и даже потанцевать в гостиной? Там так уютно и прохладно – веранда чудно защищает гостиную от солнца. Словом, Нина как бы между прочим пригласила Раша зайти, и, когда он сказал «о'кэй», сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди.

А когда они поднимались по лестнице, он еще вдобавок подал ей руку, и они вместе вошли в затененную гостиную, оклеенную пестренькими бело-зелеными обоями, и там, на бежевом диване...

Раш так резко выдернул руку, словно его кто-то ударил, и только тогда Нина вдруг заметила, что происходит прямо перед ней: она увидела лицо отца, искаженное мукой, и как он испугался, и здесь же, на диване – на том самом месте, где он сидел по вечерам с мамой, – нечто странное, Ужасное: чужая женщина в каком-то красном бумажном Платье, измятом и растерзанном на груди. Она обнимала отца – да, ее, Нининого, папу, только лицо у него было набрякшее, страшное, отвратительное, а женщина была моложе и, может быть, даже красивее, чем мама, и все старалась привести в порядок свое красное платье.

Раша и след простыл, слышно было, как он сбегает по ступенькам крыльца. И сама Нина, бледная, в холодном поту, чувствуя подступающую тошноту, побежала куда глаза глядят и забилась в гараж позади дома, и там было еще жарче, чем всюду, и стояли багрово-черные лужи пролитого масла, и ее тошнило все сильнее, словно она отравилась, и, казалось, этому конца не будет, точно так же, как не будет конца отвратительной муке, которую она увидела на отцовском лице...

– Нина... – Эбби пытался удержать ее, но она выскользнула из его рук, вскочила и убежала в ванную, оставив его в постели со всеми его муками и этой идиотской одышкой. Подождет.

Она отлично понимала, что ему это неприятно. Но ведь он сейчас не думает о том, что от этого рождаются дети. Придется ей позаботиться самой. Конечно, не думает: она убедилась в этом, как только вернулась из ванной и подошла к низкой широкой кровати; он думает только о ней, думает о той минуте, когда его протянутые дрожащие руки коснутся ее испещренной лунными бликами наготы.

Так оно и есть. И Нина стерпела остальное, памятуя о своем великом и запоздалом открытии, что у нее есть оружие куда более грозное, чем она предполагала. Неужто всем мужчинам можно причинять такие муки? – размышляла она.

К концу недели атмосфера тревоги в конторе «Остин и Остин» сгустилась до крайности: никак не удавалось найти способ удовлетворить строительный комитет правления Тринити-банка.

Растущее волнение Верна постепенно передавалось и Эбби, который боялся даже думать о том, что станет с дядей, если проект будет отклонен и заказ передадут другому архитектору. Верну впервые представился случай открыто примкнуть к современному направлению в архитектуре и отречься, таким образом, от своего эклектического прошлого. А Эбби был кровно заинтересован в этом заказе потому, что он внес много серьезных изменений в общий план и конструкцию здания. И поскольку другой работы у него не было, проект банка стал как бы началом его собственной карьеры, а ожидаемый (и к тому же весьма крупный) гонорар он, в отличие от дяди, рассматривал как реальный символ своей независимости.

Вот почему он так обрадовался, когда Винс Коул предложил заехать в Тоунтон по пути из Гринвича в Хартфорд и взглянуть на проект, так сказать, со стороны.

В одиннадцать утра Эбби встретил его на вокзале и повез в контору на маленьком сером «виллисе» (фордов-ский лимузин был в распоряжении Нины).

– Обрисуй мне в двух словах общую ситуацию, – сказал Винс, полагаясь на свою способность схватывать суть дела прямо на слух.

Эбби стал рассказывать; Винс слушал молча и кивал. Он рассеянно достал сигареты (теперь он признавал только «Парламентские»), закурил и, немного оживившись, повернулся к Эбби.

– Похоже, я не дал тебе выспаться, а?

Эбби свернул на Мэйн-стрит.

– Вид у тебя такой, словно вы с Ниной решили поставить рекорд в постели, – добавил Винс.

Эбби ответил улыбкой, которая должна была казаться веселой или по крайней мере загадочной, но получилась просто вымученной. «Ах, если бы Винс был прав!» – грустно думал он. Конечно, будь у него уйма работы, столько заказов, чтобы они поглотили всю его энергию без остатка, как было во время постройки дома, он, пожалуй, примирился бы с семейными неурядицами; во всяком случае, он терпеливо ожидал бы, когда у Нины пройдет это состояние, которое, как он теперь думал, было своего рода психологическим протестом против сексуальной жизни. А может быть, это просто холодность (до чего же неприятное слово!), которая усиливается всякий раз, когда она чем-нибудь расстроена, или озабочена, или?..

Если дело с банком наладится, ему сразу станет легче, он почувствует себя увереннее, и это благотворно повлияет на Нину. Его работа, его успех – все это страшно важно Для нее.

Но самое главное так и остается неясным. Если вообще тут возможна ясность. Вновь и вновь он задавал себе все тот же вопрос: возможно ли, чтобы такая прелестная Девушка, как Нина, девушка с идеально женственным телом, была равнодушна к физической любви – самой основе жизни? Сколько раз он допытывался у нее – может быть, это его вина, может быть, он сам чем-нибудь охлаждает ее? Но она всегда отрицала это.

А вдруг он противен Нине? Вдруг ей только сперва показалось, что она любит его? Или она погналась за материальным благополучием? Но тогда зачем ей он, именно он? Такой девушке, конечно, ничего бы не стоило выйти замуж в Нью-Хейвене за кого угодно. Тем не менее она выбрала его. И странная беспомощность, с которой она льнула к нему и искала у него защиты, внушала ему уверенность, что в глубине души она его любит.

Думая обо всем этом, Эбби испытывал невыразимую нежность и влечение к ней; он видел ее и сейчас такой, какой оставил сегодня утром в постели, спящей в отделанной кружевами ночной сорочке (она опять стала надевать их), обнаженная рука лежит поверх простыни, пальцы полусогнуты, как у ребенка, грудь тихо вздымается и опускается, белоснежная наволочка оттеняет волосы...

– Берегись! – крикнул Винс.

Эбби инстинктивно рванул руль влево и каким-то чудом избежал столкновения с крытым грузовиком, стоявшим наискосок у обочины.

– Прости, – пробормотал он.

Контора «Остин и Остин» на втором этаже небольшого кирпичного дома состояла из маленькой приемной с голыми стенами (Верн убрал все фотографии своих прежних работ) и коридора с верхним светом, откуда вели двери направо, в кабинеты Верна и Эбби, и налево – в комнату для совещаний, через которую можно было пройти в светлую чертежную. Там стояло восемь чертежных столов; ни один из них не был занят.

В клетушке, которая служила Эбби кабинетом, Верн, Эбби и Винс, все без пиджаков, стояли перед чертежной доской с эскизами будущего здания Тринити-банка.

– Можно мне снова посмотреть фасад? – спросил Винс, и Эбби взял со стола кальку. Он приколол ее поверх плана здания: благодаря прозрачности бумаги теперь можно было сравнивать оба чертежа.

Пока Винс рассматривал чертежи, Эбби заметил, что он слегка пополнел; вьющиеся каштановые волосы были подстрижены короче, чем раньше, и это придавало его классическому профилю какую-то сухость, смягчавшуюся только блеском черных глаз. Пожалуй, Эбби впервые увидел Винса в обличье делового человека.

Винс откинул верхний лист и вновь начал изучать план здания, где на площади семьдесят на девяносто четыре фута были размещены открытые кабины кассиров, отделенное барьером пространство для служащих и клиентуры, ипотечный отдел, две небольшие комнаты для совещаний и внутренняя лестница, которая вела вниз, в полуподвал, к сейфам, и вверх, на второй этаж, занятый общей комнатой для сотрудников, залом совещаний и уборными.

– Не могу найти ни единого квадратного фута лишней площади, – пожаловался Верн Остин. – А ведь сквозь эту огромную стеклянную стену видно решительно все. Просто ума не приложу, как разгрызть этот орешек!

– Дело в том... – начал Эбби.

– А что именно они сказали, когда вы показывали им эти эскизы в последний раз? – спросил Винс, снова опуская кальку с видом фасада. Сплошная стеклянная стена на консолях без всякой дополнительной опоры висела свободно, словно занавес. Шесть стальных колонн, поддерживающих консоли, стояли внутри здания, в шести футах от стены.

Верн раздраженно подергал себя за тонкий длинный нос.

– В общем, их воркотня сводилась к тому, что главная цель постройки – увеличить обороты. Насколько я понял, им нужно не столько здание для банка, сколько эффектный рекламный трюк.

– Потому-то мы и устроили эту сплошную стеклянную стену, – вставил Эбби. – Получается нечто вроде огромного рынка. Посетитель уже снаружи видит все, что происходит внутри, и это совершенно сводит на нет старомодные представления о тайнах банков.

– У последнего банка, который мне довелось проектировать, – Верн пристально смотрел на дверь чертежной, – был бетонный фасад, облицованный кирпичом. Его построили как раз перед Пирл Харбор[34]. Банк был вдвое меньше этого и раз в десять массивнее. Прямо в дрожь бросает, как вспомню, сколько мы налепили на него всяких георгианских финтифлюшек.

Винс выслушал старого архитектора с учтивым вниманием, но несколько рассеянно.

– Они хотят, чтобы люди чаще прибегали к их Услугам? – сказал он. – Что ж, ведь услуги – их товар. Больше им нечего продавать. Ваш план здания вполне отвечает этой цели и... – Он запнулся, приподнял кальку и снова стал рассматривать план. – Эта лестница ведет в подвал?

– Да, – сказал Эбби. – Там у нас банковские сейфы и отдельные кладовые для...

– Минутку, – прервал его Винc. Он взял кусок чистой кальки и наложил на план. – У меня наклевывается дивная идейка... Если это получится...

Винс сделал грубый набросок, наложил на него кальку с фасадом и легко наметил с краю прямоугольник, изображавший кладовые.

– Зачем прятать сейфы в подвал? Не лучше ли выставить их на первом этаже, у самой стеклянной стены? Пусть весь город смотрит на них днем и ночью. – Он умолк и положил карандаш. – Ночью их можно освещать прожекторами.

Эбби посмотрел на Верна.

– А что? Это было бы поразительно эффектно.

Верн был слегка озадачен: эффект, конечно, сильный, но несколько, так сказать, театральный. Он кивнул и снова взялся за нос.

– Я буду очень удивлен, если это не положит их на обе лопатки.

– Я тоже так думаю, – сказал Эбби, обращаясь к Винсу, который уже надевал серый шерстяной пиджак с чуть заметными полосками. – Это прямо замечательная мысль, Винс. – Он снова посмотрел на чертеж, отлично представляя себе здание: стеклянный занавес открывает глазу обычную картину банковских будней, а черные, сверкающие никелем сейфы сразу приковывают к себе внимание зрителей; кажется, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до них.

Эбби закурил сигарету. Да, эффект театральный, что и говорить. Как-то плохо он вяжется с общим строгим стилем здания. Но, с другой стороны, Винс прав: когда говорят о банке, то прежде всего представляют себе огромные сейфы, битком набитые деньгами. А может, я просто стараюсь подвести фундамент под свое желание получить выгодный заказ?

– Кстати, об умении показать товар лицом, – заметил Винс, подтягивая узел строгого полосатого галстука. – Сегодня в три часа я должен встретиться в Хартфорде с Ральфом Гэвином. Вот человек, у которого можно поучиться, Эб! К пяти часам он так обработает этих парней из строительного комитета начальной школы, что они и слышать не захотят ни о ком, кроме «Гэвина и Мура».

Верн положил руку на плечо Винса.

– Вы не откажетесь позавтракать с нами, правда, Винсент? У нас в клубе обслуживают очень быстро. – Эбби показалось, что в жесте Верна была какая-то слишком уж смиренная признательность.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Винс, вновь поглядев на часы. – Если только я поспею к поезду час двадцать.

Тоунтон-клуб объединял высшие слои интеллигенции и деловые круги города. Эбби не раз слыхал от дяди, что это учреждение поглощает слишком много денег и времени, так что посещать его следует лишь в тех случаях, когда нужно заполучить клиента. Поэтому приглашение Винса Коула на ленч явилось для Эбби лишним доказательством страстного желания дяди добиться заказа от Тринити-банка.

По правде говоря, Эбби тоже воспрянул духом. У него появилась надежда. Эффектное предложение Винса может оказаться решающим.

Эбби чувствовал, что он и сам благодарен Винсу гораздо больше, чем ему того хотелось.

Он повез дядю и Винса в Тоунтон-клуб и по пути чувствовал необыкновенный прилив оптимизма. Он даже позволил себе роскошь помечтать о том, как будет выглядеть строящееся здание, и мысленно полюбоваться табличкой: «„Остин и Остин", архитекторы».

Вероятно, Эбби с меньшим энтузиазмом отнесся бы к приему, который они с Ниной устроили в своем новом доме, если бы его не подбодрило благополучное решение вопроса о заказе Тринити-банка.

Это случилось позавчера: протокол одобрения и первый чек уже были подписаны. Целую неделю они с Верном пороли горячку, проводили в конторе дни и ночи, приготовили совершенно новый комплект чертежей и заказали в Нью-Йорке макет здания. В основу всей переработки проекта была положена идея Винса. Строительный комитет банка – небольшая группа прожженных дельцов – встретил новый вариант с полным удовлетворением.

В то утро Эбби впервые почувствовал, что он действительно архитектор. Но радость его не шла ни в какое сравнение с восторгом Верна.

Худое, сразу помолодевшее лицо дяди горело от возбуждения, а голубые глаза так сверкали, что никто не заметил бы в этот момент окружающей их тонкой сетки морщин. И радость самого Эбби в значительный степени объяснялась удовольствием, которое он испытывал, глядя, как Верн следит за рабочим, который исправлял два чертежных стола с привинченными к ним лампами дневного света, как он своими руками окантовывает перспективный вид нового банка и вешает его на стену приемной. А перед завтраком Верн заглянул в кабинет Эбби, обнял племянника с необычной теплотой и сказал:

– Ах, Эбби, ты не понимаешь, что это значит для меня! Как будто я заново родился на свет!

Эбби улыбнулся смущенно и радостно.

– Еще бы, – сказал он.

Потом они пошли завтракать в Тоунтон-клуб и там задержались в баре, и Верн позволил себе выпить два бокала мартини и сказал, что им потребуются два чертежника для выполнения рабочих чертежей. И о секретарше тоже пора подумать: помимо обычной секретарской работы, ей придется печатать массу длинных и сложных спецификаций.

«Кто бы поверил, – размышлял Эбби, – что когда-то в платежной ведомости Вернона Остина, члена Американского института архитекторов, значилось сорок чертежников и три секретаря?»

Реакция Нины, когда Эбби позвонил ей и выложил новости, была прямо-таки трогательная.

– О, я сейчас же позвоню маме! – воскликнула Нина. Потом добавила: – Эб, не кажется ли тебе, что теперь можно подумать и о пристройке? У меня такое чувство вины перед мамой, что я даже не в силах радоваться нашей удаче...

Эбби, окрыленный новыми надеждами и уверенностью в своих силах, не забыл обещаний, данных ей ночью. Он ответил с истинной щедростью влюбленного:

– Хорошо, дорогая, обсудим практически, что тут можно сделать.

– Эбби, правда?.

– Да, конечно.

Вернувшись в контору, он написал о новостях отцу и матери и, конечно, послал письмо Раффу Блуму.

День близился к концу, но было еще светло. Даже теперь, наблюдая за ней издали, с другого конца переполненной гостями комнаты, глядя, как она ходит среди них с бокалом в руке, в сиреневом очень открытом платье, которое выгодно оттеняет ее красоту, Эбби чувствовал такое влечение к ней, что у него дрожали колени.

– На редкость удачный вечер, – сказал Верн, и Эбби понял, что дядя тоже не спускает глаз с Нины.

– Во всяком случае, многолюдный, – отозвался Эбби; желание его усилилось, когда он понял, что тоска, светившаяся в глазах Верна, смешана с завистью.

– Нина справляется прекрасно, – продолжал Верн. – По крайней мере с мужчинами.

– Добрая половина гостей мне вообще незнакома. – Эбби заметил, что Нина направляется к ним.

– Такие вот вечера – это важнейшая стадия творческого процесса, – изрек Верн с насмешливой серьезностью. – Чертежная доска – дело десятое. Вечера куда важнее.

Но Нина, улыбнувшись им и показав свои ямочки, шепнула:

– Остин, поциркулируй среди гостей. – И прошла мимо.

Верн захихикал:

– Она права. Хватит нам бездельничать. Дело есть дело.

– А почему бы и не побездельничать? – спросил Эбби. Он сразу же нашел оправдание: – Заказ Тринити-банка у нас в кармане, так что теперь мне море по колено. – Он призадумался. – Кстати, Верн, скажите честно: как вы относитесь к этому трюку с сейфами?

Верн положил ему руку на плечо и ответил, слегка понизив голос:

– Ну, я не в восторге, сам понимаешь.

– Я тоже.

– Вот как? – Дядя пристально посмотрел на него.

– Конечно. Почему же мы не сказали об этом сразу? Выходит, мы просто-напросто струсили? В моральном смысле.

Верн потрогал свой нос.

– Не думаю, чтобы дело обстояло так уж страшно, Эб. Небольшой компромисс, вот и все. Во всяком случае, на мой взгляд. По сравнению с той безвкусицей, которую я стряпал всю жизнь...

– Напрасно я согласился на это, – пробормотал Эбби.

– Ты согласился ради меня, Эб. Ты, вероятно, и сам не знал, что идешь на это ради своего старого, выжившего из Ума дядьки.

Пожалуй, тут есть доля правды. И все же мысль о трусости засела у него в голове.

– Ну, допивай свой коктейль, Эб. Не забудь, что ты хозяин. Сейчас не время думать о всякой чепухе. – Верн протянул бокал, глядя Эбби в глаза. – Впрочем, нет – еще два слова: будем надеяться, что тебе никогда не придется идти на более серьезные компромиссы.

Эбби улыбнулся и допил коктейль, а Верн отошел, чтобы поздороваться с каким-то приятелем.

Слова дяди не выходили у Эбби из головы. Он понимал, что эти слова – не просто любезность; понимал, что Верн оправдывается перед ним и в то же время предостерегает его.

Он подошел к столу с напитками, поставил пустой бокал и, ожидая, пока буфетчик приготовит новый, мысленно сформулировал наконец ответ на вопрос, который не давал ему покоя почти год. Да, он поступил правильно, согласившись стать компаньоном Верна. Раньше он сомневался в этом, так как его решение было вызвано, с одной стороны, тем, что здесь жила Нина, а с другой – опасением, что, приняв какое-либо другое, более солидное предложение, он рискует обмануть ожидания фирмы, которая, быть может, рассчитывает получить от него больше, чем он в состоянии дать. Словом, думал он, потягивая коктейль, в конечном счете это был правильный шаг.

Эбби закурил и приготовился исполнять обязанности хозяина дома. Ему вдруг вспомнились приемы, к которым он привык в Бостоне: там, если даже вы и не были знакомы со всеми гостями, то хотя бы знали, кто они такие. Он окинул взглядом свою гостиную и решил, что своеобразная прелесть этой комнаты совершенно пропадает при таком обилии народа. Гармоничное соотношение между прозрачными и непрозрачными стенами, тщательно подобранная мебель работы Ноула – все это не производит впечатления в такой толчее. Интересно знать, обратится ли потом к нему как к архитектору кто-нибудь из этих людей. Нина, конечно, считает, что все они – потенциальные клиенты. Действительно, большая часть гостей была приглашена ею и ее матерью, а кое-кто – Верном.

Сам Эбби пригласил Трой и Винса, Бинка Нетлтона с Эйлин и нескольких нью-хейвенских приятелей, живущих поблизости, а также мистера и миссис Джордж Бьюел, которые знали Эбби с детства и жили теперь в Гринвиче. Он заметил их в толпе; они, видимо, чувствовали себя одиноко и тихонько переговаривались между собой. Эбби подошел и пристроил их у обеденного стола – единственное место, где еще можно было сесть.

Хотя Бьюелы не жили в Бостоне уже семнадцать с лишним лет, тем не менее они заговорили прежде всего не о Гринвиче, не о Тоунтоне, не об этом доме, а именно о Бостоне и людях, которых Эбби хотя бы смутно помнил; Бьюелы рассказали, как однажды повели Эбби – десяти-детнего мальчугана – вместе со своими племянниками в Бостон-Гарденс посмотреть цирк и как он после этого (по словам его матери) сделал из своей простыни какое-то подобие цирковой палатки, не забыв при этом о раскрашенных шестах и бумажных флагах. Эбби, чтобы не портить старикам удовольствия, весело смеялся и уверял, что начисто забыл об этом случае.

Потом, когда разговор все-таки коснулся нового дома, Бьюелы заметили, что он «удивительно воздушный»; они явно относились к Эбби снисходительно и считали этот дом очередной ребяческой забавой – вроде пресловутой цирковой палатки.

Неподалеку от них стояла группа незнакомых гостей, и, беседуя с Бьюелами, Эбби слышал краем уха немало критических замечаний по поводу своего нового дома.

– А трубы отопления прямо залиты в бетон под полом? – Мужской голос.

– Конечно. – Другой голос.

– А что, если одна из них лопнет ко всем чертям? Как до нее добраться?

Хохот.

– Дом восхитительный, что и говорить! Если бы только я могла заставить мужа понять это. Но он ярый ненавистник модернизма. Подумать только – в наше-то время!

– Уж лучше бы эти архитекторы не брались за внутреннюю отделку. Эту работу они должны поручать нам.

Вскоре после того как Эбби попрощался с Бьюелами, ему довелось познакомиться с одним из таких критиков. Нина подвела к нему мужа и жену – мистера и миссис Гришэм.

– Это мамины клиенты, – объяснила она. – Свой первый дом они купили с ее помощью.

– Мы очень любим его, – сказала Сандра Гришэм, худощавая рыжая женщина в плотном шерстяном костюме. Эбби решил, что она, должно быть, без памяти любит лошадей и собак. – Это старинный, колониальный дом на Байерс-роуд. Только, видите ли, – она робко покосилась на мужа, – я уже давно мечтаю о современном доме. Вот хотя бы вроде вашего. Восхитительный дом. Но Уолли и слышать об этом не хочет.

Уолли Гришэм смотрел на Нину.

– Что?

– Я сказала, что ты и слышать не хочешь о таком Доме. Ведь верно?

– Что правда, то правда. – Уолли снова посмотрел на Нину, потом на Эбби и, спохватившись, добавил: – Не сочтите за грубость, конечно. Я и сам знаю – архитектору так не говорят.

– Нет, почему же, – ответил Эбби с подчеркнутой любезностью. – Я вполне понимаю вашу точку зрения.

– А я нет, – сказала Нина. – По-моему, мистер Гри-шэм из таких людей, которые, если поверят во что-нибудь, сразу отказываются от прежних взглядов. – Она повернулась к Гришэму. – Разве не так?

Уолли Гришэм был крупный, грузный мужчина лет сорока; у него были черные густые волосы, нос луковицей и тонкие, плотно сжатые губы.

– Боюсь, что вы ошибаетесь, – ответил он. Когда он смотрел на Нину, его тяжелое, жесткое лицо смягчалось. – Я всегда знаю, чего хочу. И умею добиваться своего.

– Какая я счастливица! – сказала его жена.

– Можно мне ненадолго похитить вашего мужа, миссис Гришэм? – спросила Нина.

Миссис Гришэм внимательно посмотрела на нее, а Эбби уставился на свою сигарету.

– Попробую обратить его в свою веру, – объяснила Нина, уводя Гришэма на террасу.

– Боюсь, что это безнадежное дело, – сказала миссис Гришэм Эбби, когда они ушли. – Жаль. Мне ужасно хотелось бы жить в таком замечательном доме. – Она вздохнула. – Вы не интересуетесь гончими, мистер Остин?

Время от времени Эбби с невольной тревогой поглядывал в сторону террасы. Он как раз придумывал способ избавиться от своей густопсовой собеседницы, когда кто-то подкрался сзади и руками закрыл ему глаза. Он сразу понял, что это Трой.

– Угадай кто! – сказала она.

– Какая-нибудь тупоголовая родственница из Бруклина, – сказал Эбби; он повернулся, поцеловал ее и пожал руку Винсу Коулу.

– Прошу прощения, – сказал Винс. – Не скажете ли, где нам разыскать архитектора, который проектировал этот дом?

– Да-да, – Трой моментально включилась в игру. – Нам как раз нужно что-нибудь такое-этакое!

Итак, он вырвался из рук миссис Гришэм, но тут сзади раздался голос... ну конечно, так растягивать слова может только Бинк Нетлтон. – Эй... – И Эбби кинулся пожимать руку круглолицему проказнику Бинку и хорошенькой, вечно надутой Эйлин, его жене.

Трой сейчас же повела их в прихожую. Там она достала из стенного шкафа подарок, который привезла новоселам, – большую картину.

– Я решила, что она будет дивно выглядеть вот здесь, над камином. Имей в виду, Эб, мне пришлось долго копить деньги, чтобы купить ее.

Стоя позади нее, Эбби смотрел на картину, которую Трой прислонила к дверце шкафа. Это было абстрактное полотно, написанное очень яркими красками; имени художника Эбби никогда не слышал, но картина понравилась ему с первого взгляда. Он повернулся к Трой. Она сделала протестующий жест:

– Не нужно никаких речей, мой миленький. Я и так вижу, что угодила тебе.

– Какая прелесть! – сказал наконец Эбби, любуясь картиной. – А кто художник?

– Ну, он сущий ребенок, но какой талантливый! – Трой прямо захлебывалась. – Я уверена, что он станет великим негритянским художником. Только у него никто ничего не покупает. Я первая.

Эбби усмехнулся. Как хорошо, что Трой такая же, как была. Он надеялся, что она всегда останется такой.

– Моя начальница миссис Халперн – женщина замечательная и очень толковая – говорит, что мне действительно удалось найти для тебя стоящую вещь, – сообщила Трой.

Осторожно спрятав картину, Эбби сказал:

– Давай повесим ее, когда толкучка кончится. Затем он увел Трой, Винса, Бинка и Эйлин в бар и принялся угощать их коктейлями.

– А где же хозяйка? – спросила Трой, доставая из сумочки сигареты и зажигалку.

– Сейчас разыщу ее. Я мигом вернусь. – Он отошел и, улыбаясь, раскланиваясь направо и налево, начал пробираться сквозь толпу гостей к террасе.

Нина едва ли отважилась бы вступить в единоборство с таким человеком, как Гришэм, если бы не была уверена в своих силах и не чувствовала себя в ударе. Она была возбуждена, и не столько выпитыми коктейлями, сколько тем, что впервые играла роль хозяйки на столь потрясающем вечере в своем собственном потрясающем доме, где был настоящий бар, и длинный стол с закусками, и две горничные, и еще двое слуг, нанятых специально для этого случая. И многие видные тоунтонцы пришли к ней в гости и теперь смотрят на нее, и тут же среди них – ее мать, и вдобавок она уверена, что осенью Эбби возьмется наконец за пресловутую пристройку к дому (о том, какой ценой придется расплачиваться с Эбби за это достижение, она старалась не думать).

Сейчас, в сумерках, беседуя с Гришэмом, она думала о том, что если этот стратегический ход поможет Эбби добиться успеха, она будет сторицей – хотя и косвенно – вознаграждена за свои усилия. Думала она и о том, что ее старания обработать этого грузного делягу в сером костюме слишком уж откровенны. Но мать прожужжала ей уши рассказами о Гришэме, о том, что он «богат до отвращения», что у него два «ягуара», и пароходная линия, и куча акций в других компаниях. И Нина решила добиться своего.

– Не пойму, хоть убейте, – сказала она, снова бросаясь на приступ, – как может человек, связанный с современной промышленностью, отрицать современную архитектуру.

– Когда дело касается промышленности, – перебил он, – я стою и всегда стоял за современность. А дом – дело другое. Дом – это место, куда уходишь, чтобы отгородиться от всего на свете. – Он еще делал вид, что спорит с ней, но как только две пары, стоявшие поблизости, отошли и направились к дому, улыбнулся, стараясь, видимо, придать этой улыбке дружелюбие и интимность. – Хотите, скажу вам правду? Так вот, Нина, – я буду называть вас Ниной, – вот вам правда без всяких светских выкрутасов: меня не дом ваш интересует, а та, что живет в нем. – От его резкости не осталось и следа. – Словом, меня интересует его хозяйка.

– Благодарю вас, сэр, вы очень любезны, – отозвалась Нина, не моргнув.

Внезапная перемена в нем и его прямой, откровенный ход нисколько не смутили Нину. Она ждала этого, толкала его на это, весь вечер добивалась этого. И выражение ее глаз говорило не о простом кокетстве, а о чем-то куда большем.

Она допила свой бокал и поставила его на кованый железный столик.

– Если вы взглянете на дом вот отсюда... – сказала она, спускаясь с мощеной террасы на свежую дерновую лужайку. Он последовал за ней. – Отсюда вам легче будет увидеть, что я имею в виду, говоря об универсальности такого рода проектов. – Она вспомнила, как Эбби однажды рассказывал ей об этом. – Понимаете, нужно, чтобы создавалось ощущение потока, непрерывного движения, в котором участвуют и люди, и дом, и земля, на которой он стоит, и окружающий пейзаж. И тогда все сольется воедино. – Потом, чувствуя на себе его пристальный взгляд, она смущенно добавила: – Теперь вы согласны со мной, правда?

– Гм...

– Я не наскучила вам? – Нину вдруг охватила досада, и она поняла, что ведет себя нелепо; грубая физиономия Гришэма, на которую она старалась не смотреть, придвинулась угрожающе близко. Она повернула обратно. – Ну, мне пора. – Но тут Гришэм схватил ее за руку.

– Разве так обращаются с гостями? – Он крепко сжал ее пальцы своей горячей лапищей.

Нина хотела вырвать руку, но тут увидела выражение его лица. Уже не стараясь высвободиться, она медленно сказала:

– Нет, ничего не выходит. А я-то думала, что сумею хоть чуточку переубедить вас...

– Хотите, я что-то скажу вам?

Она кивнула: сейчас он скажет тот что она старалась ему внушить.

Уолли Гришэм еще крепче сжал руку Нины и повел ее вниз по лужайке.

– Я и спорил-то с вами только для того, чтобы подольше задержать вас около себя. Чтобы смотреть на вас. – Он говорил отрывисто, чуть-чуть хрипло; в жестких, пронзительных глазах появилось знакомое страдальческое выражение, и вдруг оказалось, что она охотно идет с ним по направлению к лощине у подножия холма, радуясь, что еще светло и ей хорошо видно его лицо.

– Почему вы думаете, что меня нельзя переубедить? – Гришэм остановился под старым, могучим кленом, все еще не выпуская ее руки.

– Потому что вы считаете себя великим знатоком всего на свете, включая и архитектуру. И совершенно напрасно, – ответила Нина, глядя на вершину холма.

– Вы правы, Нина. Есть куча вещей, в которых я далеко не знаток. Например, женщины... – Он помолчал. – Вот, скажем... Вы ведь видели мою жену?..

– Да. – Следя за его глазами и стараясь не замечать мясистых мешков под ними, она думала: «Теперь он готов. Готов клеветать на жену, которая отдала ему свою молодость, терпела нужду и лишения, когда у него не было ни цента. Пробил себе дорогу. Богатый человек. Богатая гадина».

– Ну вот, значит, вам ясно... – Его толстые пальцы скользнули вверх по ее обнаженной руке. – Теперь вы, надо думать, поняли, почему я старался удержать вас. Кабы вы знали, каково мужчине... – Голос его прервался; казалось, он старается что-то проглотить.

– Однако мне действительно пора, – сказала Нина, но, вместо того чтобы уйти, вдруг положила голову ему на грудь. – Кажется, я слишком много выпила...

Она услышала странный звук – какое-то всхлипывание; потные руки поползли по ее шее и плечам.

В ту же секунду она вырвалась и, отскочив в сторону, успела увидеть его глаза – темные глаза, увлажненные мукой.

– Нина!..

Она бежала вверх по холму и слышала за собой его тяжелое дыхание.

– Нина, постойте!..

Добежав до дерновой лужайки, она остановилась, глядя на приближающуюся тушу – массивное туловище, мясистый нос, густые черные волосы. Теперь этот человек будет пресмыкаться, как шелудивый пес. Вслух же она сказала:

– Прошу прощения, Уолли. Это всё коктейли – они меня совсем доконали.

– Но ведь я еще увижу вас? – Гришэм с трудом произносил слова, и Нина заметила, как он осторожно оглянулся, словно опасаясь появления жены.

– Неужели вы думаете... – начала Нина.

– Ладно. Знаю. Заранее знаю все, что вы скажете. (Несмотря на одышку после подъема на холм, очень настойчиво, почти в упор.)

Заглянув в голодные, страдальческие мужские глаза, Нина вновь почувствовала острое удовольствие. Ей захотелось больно уколоть его, сказать что-нибудь уничтожающе-любезное:

– Между прочим, Уолли, вы, кажется, не совсем холостяк... Да и я, как вам известно...

– Знаю, все знаю... Послушайте, Нина... – начал он, но вдруг вскинул голову, подобрал обмякшие губы, и Нина увидела, что он пытается улыбнуться кому-то, кто стоял у нее за спиной.

Это был Эбби.

– Простите, мистер Гришэм, но мне придется увести жену, – сказал Эбби и затем, обращаясь к ней: – Приехали Трой с Винсом и Нетлтоны...

– Да ну!.. – Нина испытующе поглядела на него. Потом она на секунду повернулась к Гришэму. – Прошу извинить меня, – сказала она и, уходя с Эбби, добавила нарочито небрежно и кокетливо: – Знаешь, Остин, я приняла на себя миссию обратить мистера Гришэма в нашу веру, но, как видно, я никуда не годный миссионер. – И она рассеянно помахала Гришэму на прощание.

У самого дома Эбби задержал ее:

– Я предпочел бы, Нина, чтобы ты не была так чертовски настойчива.

– В чем настойчива?

– Да вот в этом самом миссионерстве.

– Но я просто пыталась втолковать этому крокодилу, что ему необходимо построить себе современный дом.

– Понимаю... Только, Нина, дорогая... Неужели ты не видишь, какими глазами он смотрит на тебя?

– Но, Эб...

– Словом, я предпочел бы, чтобы ты этого не делала. Нина была искренне удивлена.

– Остин, а ведь я впервые вижу, что ты ревнуешь! И к кому? К такому крокодилу, как Уолли Гришэм!

– По-моему, он вовсе не крокодил. – Эбби чуть-чуть помешкал и вошел в дом.

– Эб! – Они пересекали комнату, все еще переполненную гостями. – Будь добр, не морочь мне голову. Если я не буду хоть изредка делать тебе рекламу... – Впереди, у стойки с напитками, она увидела Трой, Винса и Не-тлтонов.

Когда до них осталось всего несколько шагов, Эбби обнял ее за талию.

В половине десятого гости разъехались. Уехал и Верн. Мать Нины отвезла слуг обратно в город. Наконец-то большая прямоугольная гостиная, к великому удовлетворению Эбби, приняла свой обычный опрятный вид, а теплый весенний ветерок, врывавшийся с террасы, быстро освежил воздух, пропитанный запахом коктейлей. Эбби задвинул стеклянную дверь и выключил часть лампочек.

Остальные – Трой, Винс, Бинк и Эйлин – собрались в дальнем конце комнаты у маленького квадратного камина, углом выступавшего из стены, обшитой кипарисовыми панелями. Картина, привезенная Трой, висела на видном месте над камином, чуть-чуть сбоку. Напротив камина стояла длинная кушетка из губчатой резины и несколько удивительно простых стульев. Нина принесла поднос с шотландским виски, газированной водой и льдом, поставила его на стеклянную доску кофейного столика 1 предложила гостям наливать по своему вкусу.

Вскоре Эбби заметил, что все чувствуют себя как-то жованно. Прежде всего он обратил внимание на то, что Грой ведет себя не так шумно, как обычно; она сидела на кушетке рядом с Винсом, и Эбби показалось, что между ними возникла какая-то новая, хотя и не подчеркиваемая близость.

А может быть, все дело в том, что Эйлин, жена Бинка, больно уж налегает на виски, и Бинк нервничает из-за этого?

А может быть, не успокаивался Эбби, причина этой скованности в нем самом? Он недоволен Ниной и не хочет мириться с затеянным ею флиртом. Пусть это совершенно невинный флирт, пусть даже с благими намерениями, – он все равно считал это недопустимым, хотя и решил по возможности больше не вступать с ней в пререкания.

– Сегодняшняя встреча напоминает мне наш коттедж в Вудмонте, – сказал Эбби, вовсе не испытывая особой тоски по минувшим дням: просто нужно было прервать затянувшееся молчание. Он заметил, как Нина быстро подставила блюдечко под бокал Эйлин.

– Да нет, тут не пахнет морем, – возразила Трой. – И дом не слишком похож. – Она удобно устроилась, поджав ноги и раскинув веером широкую шуршащую юбку. При боковом освещении ее личико казалось побледневшим и осунувшимся, а в громадных блестящих глазах притаилась печаль. «Не слишком ли жадно кинулась она в водоворот нью-йоркской жизни?» – подумал Эбби.

– Эб, милый, а что слышно о Раффе Блуме? – спросила Трой. – И не стыдно ему? У тебя новоселье, а его нет.

– Да ведь я читал тебе его последнее письмо.

– О том, что он собирается остаться работать в Сан-Франциско? – спросил Винс.

Эбби кивнул.

– С тех пор ни словечка.

– Видимо, он недурно проводит время, – решила Трой. Раздалось знакомое звяканье и щелчок: она закурила.

– Беда с этими стипендиями, – заметил Винс. – Теряешь целый год.

– Ну, я бы лично не прочь вот так потерять год, – спокойно отозвался Бинк.

Вдруг Эйлин, сидевшая на полу, схватила свой бокал и поставила его рядом с собой на пробковый пол с такой силой, что виски расплескалось.

– Бинк Нетлтон, с меня хватит! Больше я здесь жить не желаю, вот и все! Если мы не вернемся домой к... ну, хотя бы к рождеству, я уеду сама. Я торчу в Нью-Хейвене, в этой мерзкой, замызганной конуре, верю, что мы вот-вот вернемся домой, а ты, оказывается, обманываешь меня! Ты совсем помешался на здешних местах! Тебе наплевать, что твоя жена... – Дальше ничего нельзя было разобрать, потому что Эйлин горько разрыдалась.

– Послушай, детка... подожди... Да какого черта ты... послушай... – Круглая, толстощекая физиономия Бинка выражала величайшую беспомощность и растерянность; он повернулся к остальным. – Она совсем расклеилась сегодня-Нина поднялась.

– Не выпить ли нам кофе? Эбби налил себе еще виски.

– Пойдем, детка... – Привычным жестом Бинк поднял жену с пола и повел ее в спальню хозяев.

«Хотелось бы знать, – думал Эбби, – какое все-таки будущее ждет Бинка – беглеца из Хантсвилла, Алабама?» Эбби и сам был беглецом, только из Бостона, а Рафф Блум – из Сэгино. Ну а Винс Коул? Что ж, и Винс от чего-то бежит и, пожалуй, еще стремительнее, чем все остальные, потому что лучше всех знает, что ему нужно. А какими глазами он смотрит на беднягу Бинка! Конечно, считает, что Бинк так и просидит всю жизнь за доской где-нибудь в уголке огромной чертежной – добросовестный рядовой проектировщик, которому никогда не обзавестись собственной конторой. Сам-то Винс больше всего на свете боится такой перспективы, – вот он и лезет из кожи вон, напрягает всю свою энергию и несомненный талант в погоне за успехом и всем, что успеху сопутствует. Вероятно, он просто не понимает Бинка, не видит, что это молодой человек, готовый на немалые жертвы, лишь бы пробиться в жизни, не поступаясь своими убеждениями.

Эбби бросил в стакан кусочек льда. В эту минуту раздался стук в дверь – кто-то изо всех сил барабанил по ней снаружи. Эбби поставил стакан, подошел к двери и открыл ее.

На пороге стоял Рафф Блум.

– Черт возьми, Эбби, кажется, я все-таки успел! Эбби сжал ему руку. От удивления и восторга он не мог выговорить ни слова, но тут подоспели остальные; они встретили Раффа хором приветствий, а он поцеловал Нину, и поцеловал Винса (в щеку), и даже поцеловал Трой.

Потом Рафф снова вышел наружу и поднял с земли что-то, стоявшее за дверью.

– Вот, получайте! Подарок на новоселье. Тащил из самой Калифорнии.

Он внес в комнату помятое ведро с землей, из которого торчал какой-то зеленый росток.

– Что это, Рафф? – Эбби стал на колени, чтобы рассмотреть подарок.

– Такой штуки не сыщешь ни в одном питомнике на Бостон Пост-роуд. – Рафф осмотрелся, прошел на кухню, принес кружку воды и вылил в ведро. – Это саженец Sequoiadendron giganteum – гигантской вечнозеленой секвойи. Толщина ее иногда доходит до тридцати пяти футов, а высота до трехсот и более. Только за ней придется ухаживать до седьмого пота. Она перенесла трудное путешествие, так что пока держите ее в комнате. – Он бесцеремонно поставил пустую кружку на стеклянный. кофейный столик, но Нина поспешно убрала ее. – Я заглянул в этот лес секвой на часок, а провел там весь день и половину ночи. Хотите научиться такому, о чем и помину не было на архитектурном факультете и в проектных бюро? Тогда ступайте в лес секвой. Какие формы, какие эффекты света и тени! Славное местечко – местечко на славу!

– Рафф, это потрясающая штука! – Эбби рассматривал маленькое растение. – Знаешь, я уже придумал, куда его высадить.

– Высаживай на здоровье, – отозвался Рафф. Эбби показалось, что он еще больше вытянулся и отощал; его угловатое лицо было обветрено, а глаза стали синее и прозрачнее.

– Ах ты кривоносый ублюдок! – воскликнул Бинк. – До чего же приятно снова увидеть тебя!

– Вы дивно выглядите, Рафф, – сказала Трой.

Рафф бросил на нее сердитый взгляд.

– Замечательно, просто замечательно, – не унималась она. – Вы, наверное, влюблены.

Он отвернулся от нее и обратился к Эбби, сделав широкий жест рукой:

– Ну, Эбби, я видел все своими глазами. Кого бы я ни встретил по пути, с кем бы ни познакомился – все стремились на Запад, словно в землю обетованную. Вдруг получаю твое письмо с приглашением на новоселье. И тут я почувствовал, что этот милый штатик соскучился в разлуке и зовет меня. Этого было достаточно. – Помолчав немного, Рафф добавил: – Я приехал бы раньше, но у меня прямо из-под носу увели машину. Правда, потом она нашлась – за вычетом кое-каких деталей вроде... – Он запнулся, не желая омрачать радость встречи. Схватив Эбби за руку, Рафф притянул его к себе и крепко обнял. – Ну, как живешь, сукин ты сын, йог несчастный?

Эбби ответил, что превосходно, и в данную минуту это было правдой. А Нина спросила:

– Что вы будете пить, Рафф?

– Пить? Я голоден, Нина! – Он посмотрел в сторону кухни. Потом снова обвел глазами комнату. – Дом восхитительный, Эбби. Ты не только разделался с Булфинчем[35], ты предал его забвению во веки веков и еще на год сверх того, аминь! А вы, Нина, прямо расцвели. И какое платье! Все понятно. – Критически разглядывая Эбби, он добавил: – Самый приятный способ похудеть, а?

Улыбаясь и не глядя на Нину, Эбби потянулся за сигаретой.

– Так как же насчет еды? – не унимался Рафф. – Или в этой бонбоньерке, которую вы называете домом, кроме дамских лакомств, ни черта нет?

Нина направилась в кухню.

– А чего бы вам хотелось? – спросила она.

– Только не хлопочите! – сказал Рафф. – Никаких деликатесов. Что-нибудь попроще, чтобы набить брюхо. Какое-нибудь традиционное американское блюдо: скажем, цимес или фаршированная щука. Найдется?

– Нет, – рассмеялась Нина. – Зато у нас осталась холодная индейка. И в любом количестве.

Рафф двинулся на кухню. Он разыскал в холодильнике индейку, оторвал кусок побольше – целую ногу! – открыл жестянку пива и вернулся в гостиную. Он стоял у камина, а Эбби не спускал с него глаз и думал о том, какая пустота образовалась в его жизни после отъезда Раффа и как хорошо снова почувствовать его присутствие и поддержку.

– Единственное критическое замечание, Эб, – сказал Рафф. – Вот этот камин, он что – для лилипутов? Какого дьявола ты не построил здесь настоящий камин для мужчины? Подумать только, я – Рафф Блум! – должен рассказывать тебе о самых святых традициях американской доколониальной архитектуры! Камин так камин: футов пять в высоту и не меньше семи футов шириной. А в глубину хватит и двадцати четырех дюймов. Вот! У такого камина можно и пятки поджарить и спину, да кое-что еще... не будем уж уточнять. Словом, камин – это сердце всего дома.

И Рафф занялся индейкой.

– Как ты думаешь, он долго пробудет у нас? – Нина сидела у туалетного столика и наносила на лицо кольдкрем.

– Не знаю, – ответил Эбби, застегивая пижаму. – А что?

– Да нет, ничего, – сказала Нина. – Только он такой неряха. К тому времени, когда он отправился спать, наша гостиная была разгромлена начисто.

– Да, – согласился Эбби, который тоже не любил неопрятных людей, но делал исключение для Раффа. – А как все-таки мило с его стороны достать для нас это деревце и тащить его сюда через весь континент!

– Угу! – сказала Нина, что могло означать вежливое согласие. По отношению к Раффу она всегда была чрезвычайно лояльна.

– Ох, вспомнил! У него ведь нет сигарет. – Эбби накинул халат, взял с бюро нераспечатанную пачку и направился к двери. Я сейчас вернусь. – Оглянувшись на Нину, он вдруг закрыл дверь, вернулся и поцеловал ее в губы, обведенные белой полоской крема.

– Остин, что ты! Ведь я намазалась! – Она состроила гримаску своему отражению в зеркале.

– Я моментально вернусь, – повторил Эбби, не отрывая глаз от зеркала, в котором отражались ее худенькие белые плечи и молодые груди, чуть розовевшие сквозь ночную рубашку. – Ты подожди меня, Нина, хорошо? Я сейчас.

– Ох, Эб, так поздно!.. Я устала.

– Ну, на террасе в обществе Уоллеса Гришэма ты не выглядела усталой, – вырвалось у него.

– Эб, ради бога!..

В глазах у нее мелькнула такая досада, такое раздражение, что он поспешно сказал:

– Прости, я не хотел... не собирался вспоминать об этом. – Он виновато погладил кончиками пальцев ее плечо и вышел из комнаты, отлично понимая, что с возвращением можно не спешить.

Проходя через гостиную, он заметил на террасе белую фигуру. Это была Трой: она сидела на железной скамье в купальном халате и курила. В ночном сумраке ее лицо казалось особенно бледным.

– Ты почему не в постели, Эб? – спросила она, когда он подошел к ней.

– Хочу отнести Раффу сигареты, – ответил он. – Я как раз собирался задать тебе такой же вопрос. А где Винс? – Он пристально посмотрел на нее. – Что-нибудь не в порядке, Трой?

– Не спится. Хотела постучать к вам, но потом решила, что это будет бессовестно. Вы ведь как-никак молодожены.

– Нет, я... – Он оглянулся на окна гостиной. – Вот только отнесу это Раффу...

– Я, пожалуй, еще посижу тут, – сказала Трой и добавила ему вдогонку: – Знаешь, тут в кустах сирени какие-то птички свили себе гнездо.

Проходя по коридору, он ломал себе голову – что могло случиться у Трой.

Вот и спальня Раффа. Эбби негромко постучал.

– Я вспомнил, что ты без сигарет, – сказал он, когда Рафф открыл ему.

Рафф стоял в дверях: нижний этаж обмотан голубым мохнатым полотенцем, волосы мокрые – он принимал душ.

– Вот это сервис, Эб! – воскликнул Рафф, тут же открывая пачку. – Только ты лучше не балуй меня, не то я застряну здесь надолго. Помнишь, я рассказывал тебе анекдот о женщине, которая пожаловалась раввину, что у нее в доме слишком много народу?

Эбби кивнул и улыбнулся:

– Эта комната записана у нас за тобой.

– Благодарю. – Рафф подошел к огромному окну и плюхнулся в большое плетеное кресло.

– Кстати, – заметил Эбби, – твои готовальни и книги у меня в кабинете.

Он тут же пожалел, что сказал это, так как Рафф добавил:

– И они обошлись тебе в семьдесят монет.

– Я ведь не к тому, Рафф.

– Знаю, что не к тому.

– Но если ты опять собираешься их продать, – сказал Эбби, – то я предпочел бы, чтобы они остались здесь.

– Самое надежное место, – сказал Рафф, закуривая.

Они немного помолчали.

– Черт побери, Рафф... Мы с Верном все-таки получили этот заказ Тринити-банка, так что я чувствую себя крезом... Насколько я понимаю, ты сейчас на перепутье, и я мог бы...

– Совсем забыл сказать тебе, – перебил Рафф. – С понедельника я приступаю к работе.

– Да ну? Вот так новость! – Эбби присел на край низкой двухспальной кровати. – Где? У кого?

– В Нью-Йорке.

Пораженный Эбби смотрел на него во все глаза.

– Понимаешь, это не совсем то, чего бы мне хотелось, – объяснил Рафф, – но все сложилось так, что я почувствовал: нужно соглашаться. Хоть я и не суеверен.

– Ну, это как сказать!.. – Эбби закурил, но после первой же затяжки закашлялся. В груди у него хрипело. Он отложил сигарету.

– Разве что чуть-чуть: унаследовал от матери, – уступил Рафф.

– А что за работа?

– Видишь ли, это началось еще весной; я встретился на западном побережье с Гомером Джепсоном, и он дал мне два письма: одно к «Гаррисону и Абрамовичу», а другое – к «Скидмору, Оуингзу и Меррилу». Как-то утром я пошел в контору Гаррисона и на Рокфеллер-плаза столкнулся с Мэтью Пирсом, повелителем Уэйр-д-Холла. Он спрашивает, куда я иду, а я говорю – к Гаррисону; он спрашивает – зачем, а я говорю – насчет работы; он говорит, что у него в конторе есть для меня место, хотя им и не часто приходится строить бордели из стекла, а я... Словом, не успел я оглянуться, как уже пожимал руку его главному архитектору. Предприятие у них огромное – короче говоря, это как раз то, чего мне чертовски хотелось бы избежать. Но потом я решил, что будет полезно поработать в большой фирме и в большом городе, чтобы подучиться.

– Рафф... – Эбби указал приятелю на сигарету, которая догорела до самого мундштука. Рафф посмотрел на нее, вздрогнул, и окурок упал на пол. Эбби быстро нагнулся, поднял его и бросил в пепельницу.

– Чуть без пальцев не остался, будь она проклята! – Рафф помахал рукой. – А может, это примета, намек?

– На что?

– Понятия не имею. Скажем, на то, что мне не следует идти на эту работу? – Он подался вперед и продолжал: – Я ведь совсем не в восторге, Эбби, не то что в тот раз, когда я получил место у Сааринена.

– По-моему, это замечательный шанс для тебя, – сказал Эбби. Он поглядел на дверь, и ему пришло в голову, что дом полон народу и утром уже нельзя будет побеседовать с Раффом с глазу на глаз. – А как здоровье твоей матери? Или ты предпочитаешь не говорить об этом?

Рафф рассматривал свои руки.

– Ты ведь знаешь, я ездил к ней...

– Ну, и что же?

– Дело дрянь, Эбби.

– Ей нисколько не лучше?

– На этот раз она даже не узнала меня.

– Что ты говоришь! – Эбби понял, что поступил правильно, расспрашивая Раффа: Раффу нужно с кем-нибудь поделиться, это ясно.

– Я поехал к ней, – медленно начал Рафф, – чтобы посмотреть, нельзя ли забрать ее оттуда и пристроить где-нибудь на Востоке. Но об этом и речи быть не может. Она не поедет. – Рафф встал и туже затянул узел полотенца. – Она уверена, что... Понимаешь, она думает, что по-прежнему живет в нашем старом доме в Сэгино. Все время ходит по комнатам и приказывает санитарам пройтись пылесосом по гостиной или стереть пыль с люстры в столовой, а сама то и дело поглядывает в окно, не едет ли Моррис. Она сказала мне, что хочет навести порядок в доме, так как Моррис вот-вот вернется из поездки. – Воспоминания нахлынули на Раффа, и глаза его затуманились. – Есть такое выражение: смерть от разбитого сердца. Вот это и случилось с Джулией. Сердце ее разбито. В этом все дело. Ничего больше. Не стало Морриса, и не стало жизни, и разум ее... Словом, Эбби, это настоящее слабоумие. Она не подпускает к себе врачей, когда они приходят, чтобы впрыснуть ей инсулин. Это больше всего тревожит меня. И она хочет всегда быть одетой, чтобы Моррис, когда он войдет, нашел ее привлекательной. – Рафф обвел комнату невидящими глазами. – Меня это просто доконало.

Эбби покачал головой, и Рафф добавил:

– Впрочем, она счастлива. Она, слава богу, совершенно счастлива. Счастлива как дитя, как новобрачная.

– И на том спасибо, – заметил Эбби.

– Конечно.

Только теперь Эбби понял, почему Рафф городил тут ерунду и уверял, что ему хочется поработать у «Пирса и Пендера». Ему пришлось согласиться на эту работу, потому что она лучше оплачивается: с каждым днем содержание матери будет обходиться все дороже.

Эбби сразу подавил желание предложить Раффу работать в конторе «Остин и Остин». Раффу будет так же трудно принять это предложение, как ему самому – сделать его. Поэтому он просто сказал:

– Могу я все же надеяться, что ты будешь иногда приезжать к нам на уик-энд? То есть когда ты уже окончательно устроишься у Пирса.

– Конечно, – сказал Рафф, словно очнувшись. – Это будет замечательно. – Он снова затянул полотенце и, словно желая рассеять уныние, которое сам же нагнал, вернулся к своему обычному бодрому тону. – Ну, как женатая жизнь, старина? Выглядишь ты, прямо скажем... – Он прищурился. – Словом, ты уже совсем не тот первозданный, нетронутый Эб Остин, которого я знакомил с этой... как там ее звали?

– Еще бы! – сказал Эбби и быстро переменил тему: – По части рекламы фирмы «Остин и Остин» Нина совершенно бесподобна. А как ты находишь ее?

Рафф колебался только долю секунды:

– Восхитительна, прелестна! Под стать дому. Черт возьми: заполучить такую красавицу жену! Но ты заслужил, Эбби. Упивайся – хватит на долгие годы!

– Да, – сказал Эбби, открывая дверь.

– А как твоя астма, очень донимает? – спросил Рафф. – Одышка у тебя такая, что...

– Вероятно, слишком много курил сегодня вечером, – ответил Эбби. – Спокойной ночи, Рафф, утром увидимся. – Он прошел по коридору мимо комнаты Винса и вернулся в полутемную пустую гостиную. Выйдя на террасу, он кашлянул, чтобы прочистить горло. Трой, плотно закутавшись в свой белый халат, стояла под высоким кустом сирени.

– До смерти хочется заглянуть в это гнездо, – шаловливо сказала она. – Завтра возьму лестницу и влезу туда.

– Это колибри, – сказал Эбби. – Они уже снесли там два яичка. Ты не замерзла?

– Немножко. Как и следовало ожидать, вы с Раффом заболтались.

– Понимаешь, у него... – Эбби колебался, рассказывать ли ей о Раффе. – Пойдем в комнату. – В гостиной он подошел к кушетке против камина. – Винс тоже не спит. Даже в коридоре слышно, как он бродит по своей комнате.

– Потому что не может перебраться в мою, – сказала Трой. Она уселась рядом с Эбби, поджав под себя голые ноги. – Он ужасно заботится о приличиях, когда мы приезжаем сюда. Боится, как бы ты не подумал, что он компрометирует твою сестру.

– Что-нибудь случилось, Трой? Ты не в своей тарелке.

– Да нет, ничего особенного, – ответила Трой.

– Однако ты собиралась постучаться ко мне?

Она взглянула на дверь спальни.

– Ну, с этим можно подождать и до завтра. Не бойся, тебе не придется сидеть тут со мной и гладить мои ручки.

– А я не прочь. – Эбби не скрывал своей тревоги. – По-видимому, речь идет о тебе и о Винсе?

Трой встала и отошла к камину.

– Понимаешь, дело тут не в морали... – Она задумчиво смотрела на новую картину. – Но я действительно не знаю... никак не могу решить, нужно нам с Винсом пожениться или нет?

– Когда мы виделись в последний раз, ты сказала, что это исключено, – заметил Эбби.

– Тогда я еще не знала, что я беременна.

– Ты... – начал Эбби и тут же умолк, упрекая себя за неспособность отнестись с обыкновенным здравым смыслом к этой, в сущности, весьма обыкновенной ситуации. Но очень трудно быть объективным и проявлять моральную терпимость, когда речь идет о твоей собственной сестре.

– Эб, милый, нечего так хмуриться. Как тебе не стыдно! Знаешь, на кого ты сейчас похож? На эту ведьму Ханну Трой, нашу прабабушку. Даже хуже.

Эбби помрачнел еще больше, вспомнив старинный, потемневший портрет, который Трой увезла из Бостона и повесила в своей нью-йоркской квартире. Совсем расстроившись, он попробовал закурить сигарету, но сразу закашлялся. Наконец он сказал: – Не понимаю, что тут решать. Не собираешься же ты обратиться к какому-нибудь гнусному...

– В том-то и загвоздка, что я и от малыша не хочу отказаться, и работу бросить не желаю. И затем, я...

– А Винс знает?

– Еще бы! Он в полном восторге. И ужасно возмущается тем, что я отказываюсь бежать очертя голову в мэрию за разрешением на брак...

– Это было бы самое правильное.

– Как! Пропустить твое новоселье! – воскликнула Трой.

Эбби даже не улыбнулся.

– А вышла бы ты за Винса, если бы этого не случилось?

– Вот то-то и оно, – сказала Трой. – Не знаю. Не могу решить. А ведь это страшно важно. Тут нужно быть абсолютно честной. Я ведь всегда мечтала о ребенке. Конечно, можно пойти напролом... Мне хотелось бы Девочку... Только это будет ужасно нехорошо по отношению к папе. Да и к тебе, пожалуй... Мама, я думаю, примирилась бы легче. Но папа!.. – Она рассмеялась. – Папа, конечно, будет считать, что ему чего-то не хватает, правда?

Эбби почти не слушал. Трой, как всегда, болтает невесть что; в любой критической ситуации она прежде всего видит смешную сторону. Он решил не говорить ничего такого, что могло бы толкнуть ее на опрометчивый поступок.

– Послушай, ведь Винс не первый встречный, и он тебе нравится. Раз или два ты уже готова была выйти за него, правда? По-моему, если вы поженитесь, это будет не только потому, что ты вынуждена...

– А почему ты женился на Нине?

– Потому что... – Он замялся. – Ты отлично знаешь – я просто без ума от нее. Ты-то ведь знаешь, Трой.

– Но теперь ты счастлив? Не жалеешь?

– Что за глупый вопрос! Конечно нет.

– И вовсе не глупый. Просто я хочу знать наверное. Как это, должно быть, ужасно: проснуться в один прекрасный день с сознанием, что ты несчастлив, – сказала Трой.

– Ты никогда не любила Нину. С самого начала.

– Не в том дело. Просто... В общем, у меня никогда не было уверенности, что я по-настоящему знаю ее, – возразила Трой. – И я боялась, что ты тоже не знаешь. А спросила я потому, что подумала: а вдруг я и Винсента не знаю?

– Пора бы узнать. Времени было вдоволь.

– Видишь ли, я страшно уважаю его... То есть я думаю, что он добьется очень многого... И он очень красивый – красивее не бывает. Но знаю ли я его? И можно ли по-настоящему узнать человека, узнать до конца? Вот что пугает меня, Эб.

– Но ты ведь знаешь, любит он тебя или нет?

– Да. Это я, кажется, знаю.

– Разве этого недостаточно, Трой?

Она пристально смотрела на него большими серьезными глазами.

– Эб, ты все еще не пришел в себя? Или ты в самом деле так думаешь?

Он нерешительно ответил:

– Конечно, сперва я был ошарашен. Вернее, удивлен. Но теперь... Видишь ли, я не могу написать тебе черным по белому: поступай так-то и так-то, и тем самым взять на себя ответственность. Но я действительно думаю, что в конце концов ты все равно вышла бы за Винса. В любом случае.

– Что ж, это уже немало. – Она обошла вокруг кофейного столика, снова села рядом с Эбби и подобрала ноги. Он обнял ее, и они долго молчали. Потом он поцеловал ее в щеку.

– Я уверен, что в конце концов ты найдешь правильное решение.

Трой ответила после недолгого молчания:

– Надеюсь. Не такая уж я тупица.

И Эбби понял, что она по-своему выразила согласие с его доводами.

Трой вдруг встрепенулась и тихонько, почти про себя, засмеялась:

– Эб, как бы там ни было, ты не говори Винсенту, что все знаешь. Он такой самолюбивый... И ужасно боится сделать что-нибудь не так, как нужно, – вернее, он хочет поступать так, как, по его мнению, ты считал бы правильным. – Она задумалась. – В некоторых отношениях он сущий младенец. Настолько же, насколько в других – даже слишком взрослый.

– Знаю.

Она поднялась.

– Пожалуй, нужно сразу сказать ему, что я согласна и что все обойдется благопристойно до чертиков. Иначе он будет беситься всю ночь.

Эбби тоже встал. Трой подошла к нему.

– Спокойной ночи, мой славненький. Спасибо тебе. – И маленькая фигурка в белом побрела к двери.

Знакомое чувство отрешенности – словно на необитаемом острове – овладело Раффом, когда в понедельник утром он шел по Медисон-сквер в Нью-Йорке, впервые направляясь на работу к «Пирсу и Пендеру».

Он думал о том, что путешествие как-то еще больше сузило, стянуло привычный круг одиночества. Да, за это время он видел немало замечательного и немало прискорбного; он разговаривал со многими людьми и, как всегда, щедро отдавал им себя. Он всегда отдавал себя, и это возмещалось; но на это уходило столько сил, что он с каждым днем все больше тосковал на своем необитаемом острове.

Он вспомнил, как Эбби Остин отвозил его вчера на станцию. Что это Эбби сказал? Ах, да! Он сказал: «Рафф, ты вдохнул жизнь в этот дом; теперь он действительно стал похож на дом, где живут люди».

Но это получилось само собой – ведь он любит Эбби, несмотря на его слишком изысканный дом, замороженную жену и так далее. А все же ночью, как только он улегся спать в безукоризненно элегантной спальне, примыкающей к комнатам его женатых друзей, которые уже никогда не будут одиноки ни в счастье, ни в горе, его сразу же настигло и пронизало чувство отчужденности, леденящее, как порыв ночного ветра.

Может быть, и для него что-нибудь припасено в Нью-Йорке? Может быть, он встретит здесь единственного нужного ему человека или переживет яркое, незабываемое мгновение? А может быть, и то и другое? Вздор, конечно. Хорошо бы уехать отсюда. Уехать куда-нибудь подальше, чтобы чувствовать близость всего, что тебя окружает. Там и одиночество будет совсем другое. Не такое, как здесь, на этой улице.

Здесь, среди беспорядочного нагромождения деловых зданий и складов, среди бесчисленных витрин, заваленных товарами, среди многолюдной толпы прохожих, равнодушно снующих мимо, он ни на минуту не мог забыть о своей полной финансовой несостоятельности.

Стоя у края тротуара в ожидании зеленого сигнала, он напряженно подсчитывал: итак, в кармане всего двести девяносто долларов. Весь капитал. От премии не осталось ни гроша. Правда, в Сан-Франциско он довольно долго работал у одного архитектора и перед самым отъездом на Восток получил без малого пятьсот долларов.

Но эти пятьсот долларов можно и не считать: он хранил их в машине, в ящичке для инструментов, за приборным щитком, а машину у него увели на прошлой неделе в Нью-Джерси. Когда полиция нашла ее, ящичек был пуст.

Сегодня спозаранок он продал ее торговцу подержанными машинами на Седьмой авеню.

Сбросим еще сто шестьдесят долларов: в полдень их нужно отправить этим молодчикам, владельцам санатория «Сосны». «К сожалению, мы вынуждены уведомить вас, что в связи с ростом цен на продукты питания и повышением жалованья служащим, а также вследствие того, что ваша мать нуждается в дополнительном уходе, нам пришлось соответственно увеличить сумму...»

Еще сбросим плату за месяц вперед за однокомнатную квартиру на Сорок четвертой улице, неподалеку от Второй авеню, рядом со строящимся зданием Объединенных наций.

Теперь прибавим жалованье: первая получка у «Пирса и Пендера» через неделю. Семьдесят пять долларов.

Переходя улицу, Рафф смотрел на дом, в котором помещалась контора фирмы – унылая, непривлекательная громада из красновато-бурого камня, построенная с единственной и явно непочтенной целью: дать владельцам за наименьшую цену наибольшую полезную площадь. Посмотришь на этот дом и не почувствуешь ни подъема, ни волнения, ни восторга. Площадь и стоимость – вот и все.

Прямо не верится, что столь солидная фирма, как «Пирс и Пендер», втиснулась в такой дом, в такую допотопную, уродливую манхеттенскую коробку. Ведь Манхеттен – средоточие американской культуры; он по праву может гордиться своими великими архитекторами. И тем не менее, хотя его небоскребы стали для всего мира символом современности, среди них до сих пор нет ни одного здания, построенного Фрэнком Ллойдом Райтом или Эро Саариненом.

Рафф толкнул черную дверь, вошел в вестибюль и посмотрел на часы, висевшие на голой, словно тюремной, стене. Опоздал на десять минут.

Фирма «Пирс и Пендер», хотя она и ютилась в старом, неказистом помещении, на самом деле была процветающим, типично коммерческим предприятием; накопив немалый опыт, она строила здания, в общем отвечающие требованиям клиентов. После отъезда Мэтью Пирса дела пошли в гору. Пирс продолжал получать известный процент с прибылей, что служило подспорьем к его университетскому жалованью и доходу от частной практики, которой он занимался в Нью-Хейвене. Не он, а Пендер добился успеха для фирмы. Пендер был отличным архитектором, но все его время уходило на переговоры с клиентами, а основную работу пришлось доверять малоизвестным, хотя и способным людям. В части проектирования Пендер целиком полагался на главного архитектора, будущего начальника Рафферти Блума.

Рафф назвал свое имя секретарю, сидевшему в приемной за старинным телефонным коммутатором, и стал ждать. У него сосало под ложечкой – обычная история в первый день работы на новом месте, в начале новой эры. Чтобы как-нибудь отвлечься, он стал рассматривать фотографии, развешанные по желтым, обшарпанным стенам, – снимки зданий, построенных «П. и П.»: автобусных станций, всевозможных универсальных магазинов, складов, фабрик, доходных домов. Всё – большие, внушительные здания; фирма явно не разменивалась на такие мелочи, как особняки или коттеджи. Рафф слегка приуныл, обнаружив какое-то единообразие в этих совершенно различных по назначению постройках. На вид они были очень солидны: с архитектурной точки зрения не придерешься. Но сходство между ними Раффу не понравилось.

Он снял пальто и положил на стол свою черную готовальню. Кленовые двери напротив были распахнуты, и Рафф увидел чертежную – непрезентабельную, но удобную комнату, битком набитую служащими. К каждой доске была привинчена люминесцентная лампа: нелепые очертания этих ламп напоминали телевизионные антенны на крышах одноэтажных домов.

– Рафф!

В открытых дверях стояла массивная фигура Брайса Джонса; после Нью-Хейвена Рафф его ни разу не видел.

– Мне сказали, что ты появишься здесь сегодня. – Брайс переложил из одной руки в другую объемистый сверток синек.

Рафф обрадовался, увидев знакомое лицо. Они наскоро обменялись воспоминаниями. Потом Джонс объявил:

– Жаль, но мне пора. Должен сделать съемку местности.

– Понимаю, – сказал Рафф. Потом вопросительно: – Каково здесь, Брайс? Ты доволен?

– Вполне, – ответил тот.

– Чем ты занимаешься?

– Вероятно, все лето проторчу на Лонг-Айленде. Мы там строим склад. Для практики очень полезно. И ведущий инженер проекта у меня славный парень.

– Отлично, – буркнул Рафф.

– Что ты так насупился, Рафф? Тут народ ничего.

Рафф усмехнулся.

– По-моему, – продолжал Брайс, – если не можешь открыть собственную контору, то здесь не хуже, чем в любом другом месте. Репутация у них в общем неплохая.

– Да.

Брайс окинул взглядом грязно-желтую комнату.

– Штука нехитрая, Рафф: делай что велят. И точка.

– Да.

– Так работают почти все крупные фирмы. Иначе вылетишь в трубу.

Рафф кивнул.

Брайс застегнул пиджак.

– Ты, конечно, будешь в проектном?

– Да.

– Там славная публика. Начальник у них Мансон Керк. Толковый парень.

– Правда?

– Нужно только уловить стиль его работы. Он несговорчив, вернее – у него свои представления о том, как вести дело; но человек он талантливый. Ну, желаю успеха, старина, – сказал Брайс, на прощание пожимая руку Раффу.

После ухода Джонса в приемную вошел какой-то старик и повел Раффа сперва в одну клетушку, потом в ДРУГУЮ Инструктаж, охрана труда, страхование, анкета, рабочие часы, списки. Он познакомился с уймой людей. Затем его ввели в клетушку побольше и представили мистеру Пендеру.

К тому времени, когда Рафф попал в проектный отдел – небольшое помещение в дальнем углу этажа, – у него было такое чувство, словно из него выжали весь сок, как из лимона, проделавшего путь от ветки дерева до консервной банки.

Когда Рафф вошел в неопрятную комнатушку Ман-сона Керка, главного архитектора, тот поднял на него светлые глаза, полуприкрытые пергаментными веками, – глаза, которые казались меньше и темнее из-за набрякших бледных мешков под ними, – и слегка раздвинул в улыбке тонкие губы. Этот маленький сутуловатый человечек с редкими сернисто-желтыми волосами, в пестрой клетчатой рубашке, на которой болтался незавязанный черный галстук, даже не встал из-за стола.

– Садитесь, Блум. – Он повернулся в сторону чертежной. – Сол! – позвал он и тут же познакомил Раффа со своим помощником, Солом Вейнтроубом.

– Привет! – сказал Вейнтроуб, высокий и тонкий, как трость, человек с утомленным лицом. На правой щеке у него была большая родинка, и когда он улыбался – а в эту минуту он как раз улыбался, – родинка двигалась.

– Сол... – Керк взял прозрачную линейку и начал постукивать ею по краю исцарапанного кленового стола. – Сол, как только вам удастся выбить из этого молодого человека все, чему его научили в Йеле, или откуда там он явился, дайте мне знать. И почему это все хотят проектировать? – Он обращался к Вейнтроубу, хотя предназначались его слова, конечно, Раффу. – Когда же они поймут наконец, что единственные счастливчики среди людей, причастных к архитектуре, – это простые чертежники, которые только и знают, что карандаш, бумагу и рейсшину. – Наконец к Раффу: – Повторите, где вы учились и работали.

Рафф изо всех сил старался подавить раздражение; он отвернулся, посмотрел снизу вверх на Вейнтроуба, увидел Добрые оленьи глаза и родинку, которая тут же подпрыгнула и заплясала. Потом он снова перевел взгляд на и повторил: три года в Мичиганском университете, два года в Йеле, летом – работа в конторах Детройта, Блумфилд-Хилза, Нью-Хейвена, Сан-Франциско.

Керк был явно доволен.

– Слава богу! Значит, пеленки пачкать не будете. Надо думать, вас научили проситься. – Он шире открыл глаза и окинул взглядом фотографии зданий на стене. – Ладно, Блум, посмотрим, на что вы способны. – Он взял со стола какую-то таблицу, взглянул на нее и сказал Вейнтроубу: – Мы опаздываем с заказом «Юнайтед кемикл», Сол. Давайте посмотрим, не справится ли Блум с проблемой главного входа... – Зазвонил телефон. Керк снял трубку и начал разговаривать. Вейнтроуб и Рафф секунду подождали, потом Вейнтроуб сделал Раффу знак, и они вместе вышли. Им вслед несся голос Керка, протяжный и скрипучий.

– Он устал, – объяснил Вейнтроуб, когда они были уже в чертежной. – Когда он переутомлен, он всегда раздражителен. Придется вам приспособиться к его характеру. Он был... В общем-то человек он хороший.

Что ж, может, Вейнтроуб и прав. Может, Керк действительно человек более деликатный, чем кажется при первом знакомстве. Интересно, каким он был прежде, почему изменился и что заставило Вейнтроуба так простодушно сказать: «Он был... В общем-то человек он хороший».

Сол Вейнтроуб не спеша водил Раффа по отделу и знакомил с сотрудниками.

Потом он ушел за чертежами, а Рафф придвинул себе стул и уселся, обхватив его ножки своими длинными ногами и зацепившись ступнями за перекладину. Он чувствовал, что за ним наблюдают.

Справа от него, ни на минуту не умолкая, тихо и фальшиво насвистывал молодой англичанин с яично-желтыми волосами. Вдруг он перестал свистеть и посмотрел на Раффа. У него был узкий подбородок, весь в прыщах.

– Ну что, приятель, получили порцию?

– Как вам понравился маэстро? – раздался голос слева.

Рафф недоуменно повернулся к тощему темно-рыжему моложавому на вид человеку в роговых очках, за стеклами которых поблескивали насмешливые глаза.

– Маэстро?

– Его светлость, – объяснил англичанин (его звали Чилдерс), – Керк.

– А! – произнес Рафф.

– Какую коробку вам подсунули? – Рыжий ухмыльнулся. Заметив удивление Раффа, он добавил: – Так мы называем все проекты «П. и П.»; Пиповы коробки.

– Проектный автомат, – бросил Чилдерс.

Рафф сразу понял этот намек на некоторое однообразие проектов, уже подмеченное им в приемной.

– Но кое-что сделано неплохо, по-моему. То есть для такой крупной фирмы, – честно поправился он.

– Все хорошее сделано Вейнтроубом, – сказал рыжий архитектор, фамилия которого была Ейтс. – Вейнтроубом и нами, ломовыми лошадками. – Затем, после обдуманной паузы: – Впрочем, жалованье у этих лошадок отличное – на большее в Нью-Йорке рассчитывать нельзя... – Он закурил. – Ради бога, Элиот, перестаньте свистеть.

– Прошу прощения, – сказал Элиот Чилдерс и склонился над чертежом. Тихий, но пронзительный свист немедленно возобновился.

Вернулся Сол Вейнтроуб. Он раскатал на доске Раффа рулон чертежей: эскизный проект здания исследовательского института компании «Юнайтед кемикл» в Нью-Джерси.

– Разберитесь в этой штуке, – сказал он. – Мне хотелось бы знать ваше мнение о проекте. И, может быть, у вас появятся какие-нибудь идеи насчет проблемы входа.

После этого Вейнтроуб вернулся в свой угол, сел и углубился в работу. Проводив глазами его долговязую фигуру, Рафф без всякой охоты взглянул на чертежи. Он встал, снял пиджак, повесил его на крючок и снова уселся на высокий стул.

Он просматривал лист за листом: план участка, план нижнего этажа, стандартные конторские помещения, лаборатории, фасад и перспективный вид.

Пятнадцать этажей. Настоящая башня. Окна и перемычки чередуются с назойливой правильностью, придавая фасаду сходство с шахматной доской. Весь облик здания подчеркнуто геометричен, заострен. Раффу оно показалось, пожалуй, слишком острым, слишком высоким и тяжеловесным для десятиакрового, по-деревенски уютного участка.

Он рассеянно взглянул на нижний правый угол листа. Увидел штамп «Пирс и Пендер, архитекторы». Еще ниже было написано: «Главный инженер проекта – Мансон Керк».

Участок. Рафф продолжал изучать его очертания, рельеф, расположение деревьев, воды, дорог.

Он уже видел пейзаж, и чем отчетливее была эта картина, тем яснее он представлял себе, каким должно быть здание, чтобы органически слиться с окружающей природой. Он совершенно забыл, что Вейнтроубу нужно только одно: отзыв о проекте.

Контуры будущего здания возникли перед его глазами сразу, почти мгновенно: они естественно вытекали из его назначения и особенностей участка. Рафф взял толстый мягкий карандаш, развернул чистый лист кальки и укрепил его поверх прежнего чертежа.

Он любовно набросал общую компоновку: административные помещения расположил в двух нижних этажах, которые раскинулись широким незамкнутым квадратом, образующим двор или эспланаду; лаборатории разместил в башне; высоту ее уменьшил с пятнадцати этажей до девяти.

Теперь – еще один лист; эскиз общего вида. И третий лист...

Пальцы осторожно, ласково сжимают толстый черный карандаш. Длинные горизонтальные линии – вот основа первых двух этажей. Из них, как из гигантских, широко раскинувшихся корней, вырастает башня...

Но не такая, как прежде, не похожая на лифтовую клетку, а более плавная, суживающаяся кверху. Скруглить углы. Да, скруглить их, смягчить, словно это дерево или человеческий торс, и пусть кирпичные перемычки между стеклянными полосами окон мягко обвивают эту конусопо-добную башню.

Вот так.

Теперь связать все это, отделать. И поскорее новый лист, и рейсшину, и угольник, и карандаш поострее.

Но закончить этот лист ему не пришлось.

– Вы взялись за другую работу? – Чей это голос? Ах да, это Вейнтроуб.

Рафф вздрогнул и поднял голову. Потом нерешительно сказал:

– Я просто набросал это...

– Это ведь то же здание – «Юнайтед кемикл», не так ли? – спросил Вейнтроуб, и родинка на его щеке подскочила. Он сдвинул кальку, под которой лежал эскиз фасада, и уставился на него. – Вы всегда начинаете сочинять свое, когда у вас спрашивают мнение о каком-нибудь проекте?

– Нет, – ответил Рафф. – Просто... просто мне это пришло в голову.

– Понятно. – Вейнтроуб не отводил глаз от чертежа. – Как вы додумались до этого, хотел бы я знать? Очень красивый замысел.

– Я представил себе участок, – объяснил Рафф. – Здание не вяжется с ним. Оно похоже на лифтовую клетку, только с окнами. Я и подумал: а почему институт химических исследований обязательно должен отпугивать людей? И стоит ли загонять столько народу в лифтовую клетку – пусть даже красивую?

– Блум, это проект самого мистера Керка.

– Вы понимаете, мне хотелось, чтобы не было этого ощущения чего-то сурового, устрашающего, – с увлечением продолжал Рафф. – Поэтому я скруглил углы – мягкие линии лучше гармонируют с местностью, с деревьями и холмами. Мне кажется, если... – Он вдруг понял, что ведет себя глупо. – Словом... вот мой взгляд...

– Ничего себе взгляд, – буркнул Вейнтроуб, косясь на дверь, ведущую в кабинет Мансона Керка. – А почему вы не постарались решить проблему входа? – Он стоял, выпрямившись во весь рост – точь-в-точь палка, воткнутая рядом с чертежной доской. – Входа в эту самую... «лифтовую клетку»? – Засунув худые руки в карманы брюк, он отошел от Раффа, но потом снова повернулся к нему. – Думаю, мистер Керк обязательно захочет познакомиться с вашим решением этой проблемы. – Широкая улыбка, не слишком красивая, но добрая. – Тут нужны решения, а не взгляды.

Мягкое предупреждение Вейнтроуба отрезвило Раффа. И все же он был полон воодушевления. Он все думал и думал о том, какое получилось бы здание, будь у него возможность осуществить свой проект. Что-то коренным образом изменилось в направлении его мыслей: проблема жилого дома, столько лет занимавшая его, вдруг отступила на задний план.

Более того – сегодня утром за каких-нибудь три-четыре часа в этой ненавистной ему конторе, похожей на казарму, он что-то уяснил себе, нашел слова для принципов, которые давно уже вынашивал, но не мог четко сформулировать, открыл способ приложить их к индустриальной архитектуре и с их помощью решил стоявшую перед ним частную проблему.

«Может быть, когда-нибудь, – думал он, – придет такой день...»

– Пошли завтракать, старина? – раздался над самым его ухом голос Чилдерса. Рафф поднял голову. Круглолицый добродушный англичанин с яично-желтыми волосами, в яично-желтом свитере и мешковатой твидовой куртке стоял рядом.

Рафф кивнул, встал и только тогда ощутил сосущую пустоту в желудке: он был голоден – встал на рассвете, позавтракал наспех, мчался сломя голову, чтобы успеть До начала работы продать машину. Он нащупал в кармане бумажник – деньги нужно отправить в санаторий сегодня же.

– Идете, Бенджи? – спросил Чилдерс у Ейтса.

– А как же. – Бен Ейтс не отрываясь смотрел на чертеж. Он снял очки, тщательно протер их, снова надел. Потом поднял заостренное книзу, как у сатира, лицо.

– Давайте-ка отпразднуем первый день Блума: устроим вегетарианский завтрак.

– Идет, – согласился Чилдерс.

– А где вы завтракаете? – спросил Рафф, когда они шли к лифту по коридору, запруженному чертежниками, стенографистками и прочими служащими «П. и П.».

– В «Рейсшине». Раньше этот ресторанчик назывался «Сад Луиджи», но потом новый владелец изменил название. Своего рода филиал нашего заведения, – объяснил Ейтс. – Там лучшие в городе вегетарианские завтраки.

На улице Рафф попросил подождать его, забежал в почтовую контору и отправил в Мичиган сто шестьдесят долларов. «Хоть бы ресторан был не из дорогих», – подумал он.

Пробираясь сквозь толпу, которая в этот майский день заполнила прокопченные улицы, лавируя в потоке покупателей и клерков, Рафф ближе знакомился со своими спутниками. Чилдерс был холостяком; он приехал из Лондона. Работая там у архитектора, занимавшегося индустриальным строительством, он набил руку на проектировании аэропортов, хотя сам терпеть не мог летать. Бен Ейтс шесть лет назад окончил М. Т. И. Последние два года работает у Керка. У него жена и двое детей. Живет в Порт-Вашингтоне, Лонг-Айленд.

– В прошлом году я собирался уйти и открыть собственную контору, – рассказывал он. – Но Херриет ухитрилась забеременеть. К счастью, мне и здесь недурно платят за мои гениальные способности. Работать у «П. и П.» легко, надо только приспособиться к этой карусели. Проектный автомат Керка. – У Раффа сделалось такое лицо, что Ейтс запнулся. – Ну да. Самый настоящий автомат. Первый проект Керка оказался удачным, и машина завертелась. Старая история: одна удача тянет за собой другую.

– Вот уж за мой пенсильванский аэропорт никакой премии не получишь, – заметил Чилдерс. – Господи, что за гнусная неразбериха! Приходится переделывать чертежи всякий раз, как у Военно-воздушных сил появляется новый самолет. Ангары становятся все выше и выше, все шире и шире, а олухи инженеры требуют... – Он вздохнул. – Ко всем чертям. Больше всего на свете мне нужен вегетарианский завтрак.

Сперва Рафф решил не возражать против безвкусной вегетарианской еды: ведь его спутники отказались от привычной рутины только для того, чтобы он почувствовал их расположение и готовность помочь. Но сейчас они поравнялись с итальянской закусочной, из которой струился дразнящий, навязчивый запах копченой колбасы, прованского масла и чеснока. Стены ее были увешаны копченостями, связками сосисок, красного перца и целыми гроздьями модзарелловских сыров. Рафф втянул в себя воздух, заглянул в двери закусочной. У него подвело живот от голода.

– А в этом заведении вы когда-нибудь завтракали? Выглядит оно завлекательно...

Спутники посмотрели на него.

– Вы предпочитаете?.. – вежливо спросил Чилдерс.

Рафф замялся. В эту минуту мимо них прошли три женщины; Ейтс и Чилдерс поздоровались с ними. Рафф невольно обратил внимание на самую молодую – узкобедрую светловолосую девушку в туфлях на низком каблуке.

– А где завтракают они? – Рафф смотрел вслед девушке.

– Троица, – лаконично сказал Бен. – В «Рейсшине», как и все. Ее зовут Мэрион Мак-Брайд.

– Пошли в «Рейсшину», – объявил Рафф.

– Бросьте, – сказал Чилдерс. – Через это проходит каждый, кто впервые видит Мак. Но она безнадежна.

– Замужем? – спросил Рафф.

– Да. За архитектурой.

– Она работает у архитектора Илсона Врайна на втором этаже. Мак – соблазнительная штучка, к тому же дьявольски способная. Мансон Керк пытался переманить ее, но не тут-то было. – Ейтс ухмыльнулся. – Однако он не падает духом. Когда мы выставляем готовый проект, он всякий раз приглашает ее посмотреть. Только она запечатана наглухо. – Он помолчал. – Непонятное явление.

Раффу она напомнила Нину. Такая же опрятная, сдержанная, светловолосая. Но к Нине он был равнодушен, а эта девушка с холодными зелеными глазами и узкими бедрами при первой же встрече словно ударила его в самое чувствительное место.

Желая то ли поддразнить Раффа, то ли услужить ему, Ейтс и Чилдерс заняли столик у стены, по соседству с Мэрион и ее подругами.

– Три мартини. С маслинами, – заказал Ейтс, не спрашивая Раффа. Потом он сообщил: – Вегетарианский завтрак состоит из трех блюд.

– За вас, старина, – провозгласил Чилдерс, как только официант принес три коктейля.

– В качестве лошадки с большим стажем могу дать вам добрый совет, – сказал Ейтс, глядя поверх своего бокала. – Если хотите каждую неделю получать положенную вам кругленькую сумму, не пытайтесь что-нибудь менять в проектах Керка.

«Ничего не попишешь», – подумал Рафф. Чилдерс и Ейтс, конечно, слышали все, что ему говорил Вейнтроуб.

– Спасибо. – Он допил мартини, что было приятно даже на пустой желудок, и закусил маслиной.

– Теперь второе блюдо. Готовы? – спросил Ейтс, не спеша допивая коктейль. Когда официант вернулся, он заказал: – С лимонами, пожалуйста.

– Без витаминов, знаете ли, не обойдешься, – заметил Чилдерс.

После второго коктейля, слегка отдающего лимоном и еще более ароматного, чем первый, Рафф уже откровеннее поглядывал в сторону соседнего столика, где сидела Мэрион Мак-Брайд.

– Придется заказать третье блюдо. Иначе какой же это оздоровительный завтрак. – Ейтс поманил официанта. – Пожалуйста, Джозеф, с луком.

Первое и второе блюда померкли перед третьим. Рафф смеялся, удивляясь про себя тому, что у него такой громкий голос и совсем онемели губы. Вот так вегетарианский завтрак!

– Это экзамен, старина, – объяснил Чилдерс. – Кто провалится, тому уже не стать членом нашего клуба.

– Так сказать, посвящение, – добавил Ейтс. Потом, понизив голос и с опаской оглядев длинную темную комнату, полную посетителей: – Выпьем за Мансона Керка.

– Ферк-Керк! – весело загудел Рафф. – Феркитудл!

– Как, как? – переспросил Ейтс.

– Феркитудл!

– Что это значит? – захихикал Ейтс. – Звучит красиво и непристойно.

– Вы не знаете, что такое «феркитудл»? – возмутился Рафф. Он перегнулся к соседнему столику, где сидела Мэрион Мак-Брайд. – Знакомо ли вам слово «феркитудл», мисс Мак-Брайд?

– Что?!

– Известно ли вам это великолепное народное словечко елизаветинской эпохи?

Бледное овальное лицо в капюшоне коротких светлые волос повернулось к Ейтсу и Чилдерсу.

– У вашего приятеля, кажется, не все дома, – сказала она.

– Феркитудл! – восторженно крикнул англичанин.

– Блум теперь член нашего клуба, Мак, – сказал Ейтс девушке. – Будьте с ним поласковей.

Потом, когда они нетвердо шагали в контору, Чилдерс спросил:

– Слушайте, Блум, а такое слово действительно существует?

Рафф вдруг почувствовал страшную усталость. Он мельком взглянул на Чилдерса.

– Какое?

– Феркитудл!

– А!

– Или вы изобрели его? – подхватил вопрос Ейтс.

– Нет. – Рафф объяснил, что, занимаясь Шекспиром в первый год своего пребывания в Энн Арбор, он случайно набрел на это слово. – Подлинное английское слово. Означает любовную интерлюдию перед... Как я хочу пить! – перебил он себя. – А вы?

– Обязательно расскажу жене. Она разнесет это словечко по всему Лонг-Айленду.

Когда они еще раз поравнялись с итальянской закусочной, Рафф зашел туда и купил полфунта винограда «Конкорд». Догоняя своих спутников, он сунул одну ягоду в рот, раздавил языком и долго наслаждался ее терпкой сладостью.

– Надеюсь, вы не каждый день устраиваете вегетарианские завтраки? – спросил он, когда они уже вошли в здание на Медисон-сквер.

– К сожалению, нет, – ответил Чилдерс, разглаживая свитер на своем кругленьком, как у Будды, животике.

– В следующий раз, когда мы будем принимать нового члена, вам не придется платить по счету, – добавил Ейтс.

– А разве я платил? – Рафф с трудом припомнил, что официант принес ему счет за коктейли – шесть с лишним долларов; он мог бы прожить на эти деньги два дня.

Глаза его, куда менее живые, чем несколько часов назад, опять скользнули по приемной, по большому чертежному залу, по рядам, и рядам, и рядам людей в белых рубашках, по всем этим чертежникам, и руководителям групп, и ведущим инженерам.

Он отправился в уборную, вернулся, повесил пиджак на вешалку. Придвинул стул к доске. Сел. Всей тяжестью облокотился на нее.

Справа от него круглолицый англичанин уже занялся проектом аэропорта; слева Бен Ейтс вычерчивал детали окон для нового отеля в Гаване.

Фальшивый свист Чилдерса разносился по комнате. В углу над доской склонилась долговязая фигура Сола Вейнтроуба. Раффу показалось, что он работает у «Пирса и Пендера» уже много лет.

Не следовало пить столько мартини натощак. Он ведь пока еще не настоящий столичный житель. Рафф прикрыл ладонью утомленные глаза и с тоской вспомнил мягкую, продавленную тахту в диванной Уэйр-д-Холла. Вспомнил...

– ... от стула... – донеслось до него откуда-то издали.

Медленно, тупо Рафф опустил руку, выпрямился. У доски, склонив набок желтоволосую голову, стояла маленькая фигура Мансона Керка.

– Проснитесь и оторвите задницу от стула! – буркнул Керк.

– Ох... конечно... я... – забормотал Рафф. Он встал и, согласно традициям всех чертежных, уступил свое место Керку.

Тощая спина пригнулась к доске. Керк рассматривал грубый карандашный набросок Института химических исследований. Несколько минут он пялил на него глаза, а рука его тем временем рассеянно взяла карандаш и медленно, машинально обвела чертеж рамкой.

Элиот Чилдерс перестал свистеть. Бен Ейтс осторожно двигал рейсшиной. Воцарилась мертвая тишина.

В ожидании взрыва Рафф проглотил слюну.

– Блум! – Голос Керка, вернее – его шепот, был пропитан яростью. – Почему? Почему? Почему вы так беспардонно пускаете на ветер наше время? Почему? Знаете ли вы, сколько «блестящих» молодых архитекторов осаждают меня ежедневно, еженедельно, ежегодно? В чем же дело? Вам что, не нравится у нас? – Он говорил хрипло и глухо, все время обращаясь к чертежной бумаге. – Что вы сделали за сегодняшнее утро? Вот это? Вы, как видно, издеваетесь над нашими предварительными наметками? – Не успел Рафф раскрыть рот, как Керк заговорил снова. – Это же не башня, а какой-то ублюдок! Вы отпилили у нее верхушку, что ли? Если уж взялись делать что-то свое, почему не вычертили целиком, как полагается? А из какого материала ее строить? И существует ли на свете такой материал? И потом, вот... вот тут! С чего это вы так размахнулись с двумя нижними этажами? Уж взяли бы сразу, сплющили эту вафлю и размазали ее на все десять акров! – Он перевел дух, словно собираясь с силами, прежде чем выпустить новый заряд брани. – Эти бедняги из «Юнайтед кемикл» чуть не месяц растолковывали мне, что им нужно, чего они хотят, каким должно быть это здание. Я воплотил их требования. Вот первейший долг архитектора, Блум! Никаких дурацких, безответственных фокусов! Проектировщик должен воплощать... понимаете, творчески воплощать требования клиента, а не заниматься... – Он взял со стола оба листа с набросками Раффа, методично сложил их вдвое, потом еще и еще раз. Бросил в проволочную корзинку для бумаг. –... А не заниматься пустопорожним бумагомаранием, над которым вы тут изволили уснуть. Видимо, работа, которую я вам поручил, пришлась вам не по вкусу? Вход. Как обстоит дело со входом? – Наконец он встал. – Да, вот именно. Вход. Ну что ж... – Чуть приподняв веки, он внимательно оглядел комнату. – Придется поручить кому-нибудь другому подумать над проблемой входа.

Мансон Керк собрал свои чертежи и, волоча ноги, вытянув худую шею, направился к себе в кабинет.

Рафф сидел, уставившись на пустую чертежную доску, безмолвный в кругу безмолвия, рожденного смущением и сочувствием свидетелей этой сцены и его собственным бессильным гневом.

– Сол! – раздался требовательный зов Керка, и Рафф увидел, как поднялся с места Вейнтроуб, как его длинная, тощая фигура уныло и покорно скрылась в дверях комнаты Керка.

Рафф вытащил сшарету из пачки, закурил, встал с табурета и вышел в коридор. Потом отправился в уборную. Он просто не знал, куда деваться.

Ему до сих пор ни разу не случалось так уходить с работы. Ни разу ни в одной архитектурной конторе он не сталкивался с таким откровенным деспотизмом, с такой бессмысленной, беспричинной грубостью.

Уйти, начать все сначала? Потерять по меньшей мере неделю? Он даже не пытался подсчитать, сколько у него осталось денег, не позволял себе думать о Джулии.

Он в последний раз затянулся, затоптал окурок и открыл дверь. Навстречу ему по коридору шел Вейнтроуб.

– Я так и думал, что вы здесь, – сказал он, подойдя к Раффу. – Мне очень жаль, что так случилось. Это моя вина. Следовало предупредить вас, чтобы вы спрятали наброски. Я-то ведь знаю, что и как. Видимо, мистер Керк случайно заметил их, когда вы уходили завтракать.

«Хороша случайность!» – подумал Рафф, снова удивляясь сдержанности и благожелательности Вейнтроуба.

– И как это я не предупредил вас, – повторил Вейнтроуб.

– Да вы, собственно, предупредили, – сказал Рафф.

Вейнтроуб машинально дотронулся до темной родинки на своей смуглой впалой щеке. Видя это и желая вывести его из замешательства, Рафф спросил:

– Итак, он послал вас ко мне в качестве палача?

– Нет...

– Серьезно? – Рафф воззрился на Вейнтроуба.

– Поскольку вас рекомендовал Мэтью Пирс, едва ли мистер Керк станет вас увольнять. Во всяком случае, не прямо. Он хочет, чтобы я дал вам другую работу. – Вейнтроуб нахмурился. – Очень это неудачно! Он не всегда такой. Очевидно, у всех людей – в том числе и у мистера Керка – бывают минуты, когда они не уверены в себе. Мистер Керк, как и все люди, иногда боится за свое положение. Он не любит, когда кто-нибудь из сотрудников отдела слишком выделяется. Вы понимаете меня? Он приветствует всякие идеи и очень хорошо принимает их, если они ему нравятся или если он считает их удачными, либо соответствующими архитектурным принципам «П. и П.», – а эти принципы он сам создал. И как-никак они принесли фирме успех. – Вейнтроуб нерешительно помолчал. – Дело тут, видимо, в том, что он очень дорожит своим высоким постом в фирме. И порой ему начинает казаться, что все проектировщики вообще – или кто-нибудь из них в частности – угрожают его положению. Если вы хотите работать с ним, старайтесь внушить ему, что он человек незаменимый, мастер своего дела...

Маэстро!..

– Вам, конечно, виднее, как обходиться с ним, – сказал Рафф.

– Мне деньги нужны, – прямо и просто ответил Вейнтроуб.

Они пошли обратно.

– Какое он дал задание? – спросил Рафф уже в отделе.

С несчастным видом Вейнтроуб взял со стола, придвинутого к его чертежной доске, лист бумаги и развернул перед Раффом.

– Боюсь, что не слишком интересное. Но если вы пойдете на это... Я уверен, что следующая работа...

– Какое же все-таки задание? – Рафф был готов ко всему.

– Надо вычертить в крупном масштабе секцию балконной решетки. Это здание женского общежития в Молфорд колледже.

– Так, – услышал Рафф свой голос. Он бросил взгляд на маленький небрежный эскиз решетки с простым геометрическим узором: заурядная работа, с которой без труда справился бы любой выпускник чертежной школы.

Простой геометрический способ дать ему понять, чтобы он убирался на все четыре стороны. А если хочет остаться здесь, у кормушки, – пусть остается и делает что велят.

Раффу хотелось уйти. Убежать. Убежать со всех ног.

Или это путь наименьшего сопротивления?

Да, пожалуй, что так. Для него, во всяком случае. Чего уж легче: надуться в сознании своей принципиальности и гордо удалиться. А в «Частную больницу и санаторий „Сосны"» написать: «Уважаемые джентльмены, я ужас какой принципиальный; поэтому давайте забудем на время о деньгах, которые я должен ежемесячно присылать вам».

Нет, Ферк-Керк, дудки! Отступления не будет. Рафф Блум сделает первоклассный чертеж балконной решетки, и в большом масштабе (и на этот раз без всяких изменений), и не позволит выгнать себя. Он будет получать свои денежки и не станет скулить о принципиальности, и неспособности к компромиссу, и необыкновенной чувствительности своей эстетической задницы. Он не позволит выгнать себя, и не спасует перед молодчиками из «Сосен» и их растущими ценами, и не станет тревожить Джулию. Обеспечит ей покой, а если ей так уж нужно, то и бутылку Джеймсона в придачу.

Он взял чертеж.

– Сейчас примусь за работу, – сказал он. – Спасибо, мистер Вейнтроуб.

– Меня зовут Сол.

Рафф не мог не улыбнуться. Он вернулся к чертежной доске. Свист возобновился.

Только в половине шестого закончился этот длинный, нелепый, трудный день. Рафф замешался в толпу служащих, которая, как дым из трубы, валила из помещения, но вдруг вспомнил о своих набросках здания исследовательского института. Он вернулся на четвертый этаж и начал рыться в высокой проволочной корзине для мусора. Чертежи исчезли.

Он обвел глазами опустевшую комнату, и взгляд его задержался на дверях кабинета. Нет, едва ли. Керку его наброски ни к чему. Впрочем, все это неважно – ему самому они тоже не нужны: они все еще живы в его памяти, четко врезаны в нее.

Задания шли одно за другим: элементарные, скучные, унизительные. Рафф только потому не отказывался от них, что понимал: каждым таким заданием Керк бросает ему своеобразный вызов, напоминая, что в любую минуту он волен уйти с работы.

Он не сдавался и день за днем глотал обиду. Жалованье за первую неделю доставило ему даже какое-то странное удовольствие.

После работы он старался развлекаться: побывал с Элиотом Чилдерсом на выставке нью-йоркской Лиги архитекторов, провел один вечер в Порт-Вашингтоне вместе с Беном Ейтсом, его женой и двумя ребятишками.

Он много ходил. Подолгу мерил шагами улицы. В среду вечером, обойдя со всех сторон участок, где строилось здание Секретариата Объединенных * Наций, он увидел в табачной лавке телефонную будку и зашел туда. Отыскал в книге номер Мэрион Мак-Брайд. Позвонил ей. На звонок никто не отозвался.

Затем он вернулся на Сорок четвертую улицу, в свою однокомнатную квартиру на втором этаже. Отпирая дверь, услышал телефонный звонок. Его вызывала Трой Остин.

Она сообщила ему, что выходит замуж. Во всяком случае, собирается. Конечно, Трой и тут не обошлась без обычных штучек. На этот раз она ударилась в страшную таинственность.

– Винсент в ярости, он не хотел, чтобы я говорила вам, – шептала она в трубку. – Он весь зеленый от злости. Но я ему сказала: ладно, будем держать это в секрете, – но уж Раффу-то мы можем довериться! – Она хотела что-то добавить, потом Рафф услышал, как она обращается к Винсу, потом трубку взял сам Винс:

– Не слушай ее, Рафф. Можешь ты встретиться со мной завтра?

– Могу.

– Позавтракаем вместе в Йель-клубе. Половина первого тебя устраивает?

На следующий день они встретились на Вандербилт-авеню, у входа в клуб. Рафф еще ни разу не был в Йель-клубе; не ходил он туда главным образом потому, что вообще не любил клубы и клубное времяпрепровождение. Но сейчас, глядя на радость Винса Коула, он радовался и сам. Право, стоило прийти, чтобы посмотреть на Винса в сером шерстяном костюме от Дж. Пресса, на то, как легко он шагает, держа в руке портфель, как приветствует швейцара, как помахивает кому-то рукой, стоя у барьера в гардеробной, как небрежно, тоном завсегдатая, обращается к официанту, как советует Раффу заказать коктейль гибсон и рагу из барашка!

– Весь вопрос в том, – сказал Винс, когда официант принес коктейли, – способен ли ты быть в боевой готовности к одиннадцати часам в субботу? Мы заедем за тобой. Знаю я тебя: ты вечно опаздываешь, а нам надо быть у судьи ровно в полдень. Понимаешь, минута в минуту.

Рафф потянулся к своему бокалу, поднял его.

– Поздравляю, Винс.

– Благодарю. – На какое-то мгновение красивое лицо Винса стало спокойным, торжествующе-спокойным. Вот таким – или почти таким – оно было в тот памятный день, когда Винс получил премию за проект дома. Потом он настойчиво повторил: – Ты постараешься не опоздать, ладно, Рафф?

Рафф кивнул; он сам не понимал, почему предстоящее событие все еще удивляет его.

– Эб приедет к субботе? – спросил он.

– Мы не хотели бы посвящать Эба, – ответил Винс, впервые проявляя замешательство. Он стал вертеть бокал, выдавливая ножкой круги на скатерти. – Ты же знаешь, какой он чудак: начнет волноваться, суетиться. Вот мы и решили потихоньку проделать это сейчас, а потом сказать ему, что тайно обвенчались еще в апреле. – Он запнулся, поняв, что выболтал как раз то, о чем решил умолчать. – Весь этот глупейший камуфляж приходится устраивать ради семьи. – Сказано это было так, словно речь шла о его собственной семье, а не о семье Трой. – В общем, – продолжал он, – по-моему, так будет лучше. Терпеть не могу эти дурацкие пышные свадьбы.

– Да ну?

– Ты это отлично знаешь.

– Ну ладно. Так или иначе, Винс, судя по твоему виду, ты чертовски счастлив.

– Еще бы! – ответил тот с неподдельным жаром. – Значит, ты сможешь прийти? Только смотри не опоздай. – Он осторожно вытащил сигарету из пачки. – Как тебе работается у «Пирса и Пендера»?

Больше о свадьбе и связанных с ней обстоятельствах Винс не сказал ни слова – он избегал этой темы так же настойчиво, как Трой обыгрывала ее.

– Тебе здесь нравится? – спросил он.

– Неплохо.

Официант принес рагу. Когда он ушел, Винс снова заговорил:

– Тебе случайно не попадались какие-нибудь материалы по проекту К-шесть в Ларчмонте? Я слышал, «П. и П.» в лепешку расшибаются, чтобы получить этот заказ.

– К-шесть?

– Ну да, начальная школа, – нетерпеливо объяснил Винс. – Шесть классов для мелюзги.

– Ничего об этом не слышал, – честно признался Рафф.

– А я вот слышал. Не знаю, насколько это верно, но говорят, они для пущей важности посылают самого Мансона Керка. Я и подумал, что раз ты работаешь с Керком...

Рафф промолчал. Они взялись за еду.

– Как вы собираетесь провести медовый месяц? Поедете куда-нибудь?

– Некогда. В понедельник должен быть в Нью-Хейвене и Милфорде. Я здесь только до субботы.

– А квартиру вы уже сняли?

– Мы решили, что я перееду к Трой. У нее огромная квартира, там куча комнат. Нам иначе и нельзя: придется принимать у себя весь клан Остинов. Будут валиться как снег на голову – то один, то другой.

Винс так сокрушенно покачал головой, точно сложная проблема родства со столь многочисленным кланом совсем доконала его. Рафф с трудом подавил озорное желание спросить у Винса, как поживают его сестрица Рут и братец Эдди, полисмен. Ну и Винс! Уже пробует под шумок завернуться в тогу Остинов. Не рано ли?

– Вот мы обоснуемся, Рафф, и ты приедешь к нам обедать.

– С удовольствием, Винс.

Только возвращаясь на Медисон-сквер, Рафф сообразил, что Винс за завтраком ни разу не намекнул на беременность Трой и ничего не сказал о своем отношении к будущему ребенку.

Зато в субботу, когда они ехали на такси к судье (до этого Винс дважды напоминал Раффу по телефону, что опаздывать нельзя), Трой говорила о ребенке много и без всякого стеснения. Винс сидел как на иголках, и было ясно, что глянец, которым сверкало для него сегодняшнее событие, изрядно потускнел из-за ее радостной болтовни.

– ... Я только одного боюсь, – трещала она, пока такси осторожно пересекало Кэнэл-стрит, – как бы не наградить его или ее (конечно, я надеюсь, что будет она) этим ужасным остиновским носом. – Она искоса взглянула на Винса. – Винсент, вот было бы здорово, если бы все малюсенькие гены собрались вместе и решили образовать точную копию своего красивого папаши.

Винс подмигнул Раффу, но лицо его отнюдь не выражало ликования. Он посмотрел на часы.

– Через двадцать минут, Трой, ровно через двадцать минут мы будем женаты.

Трой кивнула, обняла его и потерлась щекой о его шею. Потом снова выпрямилась.

– Я все думаю, почему это я так обожаю младенцев? – Она повернулась к Раффу. – Вы любите детей, Рафф?

– Да вроде бы люблю, – ответил он.

– Действительно любите их, или они вам нравятся потому, что так принято?

Большие глаза были необычно серьезны. Рафф заметил это.

– А почему вы спрашиваете?

– Потому, – сказала Трой, – что, по-моему, между «мне нравится» и «я люблю» огромная разница. – Она секунду помолчала. – Это касается и архитектуры и вообще всего, что нам дорого. Настоящая архитектура – это любовь, это любимое дело. Один архитектор любит свою работу, а другому она просто нравится; это разные вещи. Вот я и спрашиваю себя, почему я люблю детишек, малышей? По какой причине? Если не говорить о материнском инстинкте, который, в общем, погоды не делает, первая причина – это...

– Дорогая, мы приехали, – прервал ее Винс. Шофер остановил машину у тротуара перед огромным закопченным домом на Нижнем Бродвее.

– Мне кажется, тут дело в том, – продолжала Трой, когда они вошли в вестибюль, – дело в том, что дети так невинны. Я говорю о настоящей, чистой, беспомощной невинности. Увидеть и почувствовать на этом свете невинность можно только у детей.

– Пятнадцатый, – бросил Винс лифтеру.

– Да, главная причина, видимо, в этом... – Лицо У Трой было по-прежнему сосредоточенное и даже растроганное. Но когда двери лифта открылись, в глазах ее снова засветилось лукавство. – Ох, ведь мне предстоит сейчас Дивное переживание, если только я не поскользнусь и не выкину. – Она засмеялась и взяла Винса под руку. Они пошли по коридору, отделанному мрамором. – Милый, У тебя еще более благопристойный вид, чем у Эба.

– Волнуюсь, – сказал Винс, открывая дверь в приемную судьи.

– Я тоже. Только я не замечала этого, пока ты не сказал.

В приемной они сели рядышком на скамью красного дерева, и, глядя на них, Рафф опять тоскливо подумал о своем одиночестве; потом ему пришло в голову, что брак Винса и Трой может оказаться удачным, хотя они совсем непохожи друг на друга. Трой, безусловно, внутренне соберется, а Винс почувствует, что достиг высоты, к которой так стремился, и тогда к нему придет наконец уверенность и зрелость. (Впрочем, кто из них может похвалиться зрелостью? Во всяком случае, не Блум, думал Рафф.)

Гражданская церемония в прокуренном кабинете судьи заняла не много времени. Рядом с Раффом стоял второй свидетель – тощий клерк неопределенной наружности. Винс, у которого в петлице синего костюма красовалась белая гвоздика, держался с несгибаемой, твердокаменной торжественностью. На Трой было простое светло-коричневое платье с черным узором, одна-единственная нитка жемчуга и жемчужные серьги. Ничто на ней не звенело и не брякало. Но торжественной она все же не выглядела; только когда церемония подошла к концу и они с Винсом поцеловались, глаза ее затуманились.

– Ах, – воскликнул толстомордый судья, – какая прелестная картинка!

Этого Трой уже не могла стерпеть. Она скосила глаза на приторную физиономию судьи и повернулась к Винсу.

– Дорогуша, – проворковала она, – подумай, как здорово: по утрам, когда приходит горничная, тебе уже не придется скатываться с постели!

Винс как-то чересчур весело засмеялся, подмигнул судье и вынул бумажник. А Рафф неожиданно для себя одобрительно улыбнулся Трой. Она перехватила эту улыбку и поняла ее значение.

– Рафф, – попросила она, – я жду поцелуя. Вы никогда не целовали меня. Всегда целовала вас я.

Наклонившись к ней, он слегка коснулся ее губ, но она встала на цыпочки, крепко поцеловала его в губы, потом еще раз – в переносицу.

– Что ж, Рафф, значит, двое вышли из игры, остался один?

– Да, – ответил Рафф.

Вечером, снова предоставленный самому себе, Рафф все еще чувствовал щемящую боль одиночества, которая с такой силой пронзила его в полдень, когда Винс Коул и Трой соединили свои жизни. Да, он снова предоставлен самому себе в этом городе чудес, где ничто не кажется ему чудесным, кроме силуэтов, мелькающих порой за шторами в неярко освещенных окнах, да маленьких деревьев, которые упорно росли, хотя земля вокруг них была забетонирована людьми.

Бродя по городу, он добрался до Пятьдесят девятой улицы и, шагая под старинной громадой моста Куинсборо, думал о том, что хорошо бы попасть в воскресенье в Нью-Хейвен и пообедать там с Гомером Джепсоном и его женой или провести ночь у Лиз Карр, у которой такое податливое и нетребовательное тело.

Или повидать Мэделайн. Он до сих пор помнил девушку, с которой встретился в калифорнийском поселке Биг-Сер. Ее звали Мэделайн Триллинг, и он провел с ней необыкновенный уик-энд на вершине горы у бывшего профессора Стэнфордского университета, который там жил в собственноручно построенном кирпичном домишке, наслаждаясь простором и уединением. Профессор знал одиннадцать языков и любил наигрывать подлинные индейские мелодии на самодельной флейте из вишневого дерева. У него всегда гостила куча друзей, старавшихся помочь ему, добавляя к его сорокадолларовой пенсии пиво,, хлеб, свежие фрукты и мясные консервы. С тех пор прошло полгода: необыкновенный уик-энд окончился для Раффа в ту самую минуту, когда Мэделайн рассказала ему, что у нее есть муж, который искалечен на войне и лежит в госпитале. Вернувшись по Пятьдесят седьмой улице к набережной, он постоял, глядя в черное зеркало Ист-ривер.

Рафф немало думал о своем одиночестве, отлично понимал его причины и видел оборотную его сторону – вечное беспокойство и напряженность. Перед ним опять возник образ Мэрион Мак-Брайд: вот она здоровается с ним у лифта или сообщает, что, наверно, будет дождь, вот завтракает в «Рейсшине» с двумя суровыми архитекторша-ми, типичными обитательницами Гадвилла...

Сейчас ее, разумеется, нет дома. Субботний вечер. И все-таки надо попробовать позвонить ей еще раз. Бросив окурок в воду, он проследил за траекторией его полета, отмеченной оранжевыми искрами. На Первой авеню зашел в телефонную будку какого-то писчебумажного магазина, набрал номер Мэрион и слушал телефонные гудки в твердой уверенности, что никто ему не ответит. Поэтому, когда в трубке раздался ее голос, он онемел от удивления и благодарности.

– Хелло! Хелло! – повторяла она.

– Хелло! Это... это Рафф Блум.

– Да, я слушаю.

Он пошел напролом:

– Я знаю, уже поздно, но я тут неподалеку, и мне захотелось позвонить вам, хотя все в конторе твердят, что это пустая трата времени.

После короткого молчания она ответила:

– Я только что вернулась. Смотрела французский фильм. – Пауза. – Ну что ж, заходите, пропустим по стаканчику перед сном. Но ненадолго – я занята по горло.

Такси ему не по карману. Он стремительно зашагал по Первой авеню на север, хотя ему и дали понять, что рассчитывать не на что.

Он очень спешил, но, несмотря на это, город, в котором только что он не находил ничего чудесного, вдруг изменился и засиял в этой мгле, испещренной пятнами электрического света. Рафф словно прозрел, он почувствовал себя частью Нью-Йорка и уже с надеждой смотрел на ряды постыдно уродливых серо-каменных зданий, на окна, из которых высовывались люди, жадно вдыхая нездоровую, но такую приятную прохладу вечернего воздуха. Он смотрел и думал, что все эти кварталы, где во время пожара каждый дом превращается в предательскую западню, когда-нибудь пойдут на снос. На их месте встанут новые здания, совсем непохожие на унылые кирпичные громады, заполняющие современные поселки и городишки, где домовладельцы стараются выжать побольше дохода из каждого квадратного фута своего участка.

Рафф представлял себе чудесные сочетания изящных невысоких домов различных очертаний и окраски, расположенных на просторе, окруженных деревьями, парками.

Другого способа оздоровить городскую атмосферу он не видел. Если уж нельзя всем жить в сельской местности, если это неосуществимо или неразумно, – значит, надо создать сельскую местность здесь, в городе. («А представляете ли вы себе, сколько стоит в Нью-Йорке квадратный фут земельного участка?») Нужно сломать границы города, вырваться на вольный воздух и жить, как в давние времена, когда еще не было хапуг архитекторов и хапуг землевладельцев, которые потом ухитрились загнать жителей в свои темные коробки, начисто забыв, что налогоплательщики – тоже человеческие существа.

Вот и дом, где живет Мэрион, – безличное темно-красное здание на Первой авеню, обветшалое и замызганное. Рафф сразу отметил знакомую претензию на шик: оконные рамы оранжево-розовые, а двери черные, лакированные; тесный, как мышеловка, вестибюль оклеен черно-розовыми обоями, стойки перил блистают девственной белизной, словно свежее белье на изъеденном проказой теле.

На втором этаже у открытых дверей своей квартиры стояла Мэрион Мак-Брайд. Рафф поднимался по ступенькам и думал, что даже английская блуза, юбка из шотландки и туфли на низких каблуках не могут скрыть ее особенной, сдержанной и аристократической красоты.

– У меня нет ничего, кроме виски, – сказала она.

– Вот и чудесно. – Рафф вошел в гостиную и уселся, довольный, ликующий, полный благодарности; наедине с этой девушкой он чувствовал, что приобщается к жизни Нью-Йорка. Он огляделся: узкая комната, точно купе пульмановского вагона, радиаторы отопления, темно-серая, почти черная тахта, над ней картина позднего Мондриана; ее четкие геометрические формы выпукло и весело выделяются на стене, выкрашенной в черный и устрично-белый цвет; кофейный столик с белой мраморной доской; два березовых стула, похожие на скелеты; в простенке между окнами – чертежный стол.

– Наливайте себе, – Мэрион показала на мраморный столик с графином.

Он налил немного виски в стакан и разбавил водой, потом поднял голову и взглянул на Мэрион, которая села напротив на березовый стул. Он уже давно понял, что хочет поближе узнать ее, что его влечет к ней и человеческий интерес и мужское желание.

И еще ему хотелось пробиться сквозь эту броню равнодушия, но не сорвать ее в жестоком единоборстве, а осторожно снять и увидеть все, что под ней скрывается; обнаружить богатства, которые, по его убеждению, таятся в душе Мэрион.

Он не стал долго раздумывать.

– Скажите, Мэрион – я не буду называть вас Мак, это не идет к вам, – скажите, почему вы позволили мне прийти? Все предупреждали меня, что это безнадежное Дело, и я очень удивлен.

– А почему вы позвонили мне?

– Вероятно, потому, что ничем не отличаюсь от прочих мужчин у нас в конторе, да и где угодно. – Он отпил виски. – Впрочем, дело не только в этом. Я еще хотел понять, почему красивая девушка так старается выглядеть бесцветной и неженственной, точно какой-нибудь робот или...

– Благодарю, – прервала она его решительно, но совершенно спокойно. – Доскажете как-нибудь в другой раз. – Она закурила и взглянула на ручные часики.

Прекрасное начало Раффа было испорчено. Но все-таки он продолжал.

– Ладно, Мэрион, не буду расспрашивать вас. Думать об этом я не перестану, но...

– Можете спрашивать.

– Боюсь окончательно погубить себя в ваших глазах, – с неуверенным смешком сказал Рафф. Тем не менее он взял себя в руки. – Понимаете, меня возмущают люди, которые понапрасну упускают жизнь. Вот такие, вроде вас. Ведь вы засохнете! Что за охота умереть старой девой?

Мэрион Мак-Брайд быстро встала со стула и подошла к окну. Рафф посмотрел на ее ноги и сразу же отвернулся. Он снова отпил виски.

– Как бы вам понравилось, – голос Мэрион звучал раздраженно и воинственно, – как бы вам понравилось, если бы у вас отняли обе руки и вы больше не смогли бы держать карандаш?

– Что?!

– Как бы вам понравилось, если бы вам пришлось бросить архитектуру?

– Нелепый вопрос, Мэрион!

– Ну, так если хотите знать, вот почему я «понапрасну упускаю жизнь». Просто-напросто я хочу быть архитектором.

– Ну и будьте на здоровье!

– Я хочу быть настоящим архитектором. Со своей конторой и клиентами. Очень-очень известным архитектором. И, главное, очень хорошим. – В этих словах чувствовалась глубокая, непоколебимая уверенность в себе. – Но у меня, к несчастью, довольно привлекательная внешность, да еще вдобавок белокурые волосы. Кончится тем, что я их выкрашу. – Она помолчала. – Вам это кажется абсурдом? Нелепостью?

– Да, Мэрион.

– Моя мать училась на медицинском факультете. Она была уже интерном. И тут вышла замуж. Тоже за интерна. После этого она была счастлива, родила троих детей, а когда они выросли, стала несчастной и жалкой и разочаровалась в жизни. Отец? Ну, отец, конечно, процветает, – язвительным тоном добавила она. Знаете, сколько моих однокурсниц занимается архитектурой? Одна я. А нас было семеро. Остальные вышли замуж и всё еще строят планы, как они откроют маленькую контору – когда-нибудь, когда дети уже не будут путаться под ногами.

Рафф невольно вспомнил Трой.

– Более гнусной теории я в жизни не слышал. Серьезно, Мэрион.

– Ерунда! – воскликнула она. – Я не желаю попасться в западню. А это западня, мой друг. Хотя, быть может, и очень уютная. У меня, на беду, есть яичники, я могу зачать ребенка, понести от супруга. Если я доверюсь природе или мужчине, моя песенка спета. А я достаточно умна, мой друг, чтобы помнить об этом и не попадаться.

– Ни одной женщине-архитектору пока еще не удалось создать у нас в Америке процветающую фирму. Вот к чему сводятся ваши аргументы. – Рафф поставил стакан на стол. – Итак, вы решили постричься в монахини, запереть свою душу в монастырь, чтобы вас причислили к лику святых? Чепуха какая! Скажите мне, ради бога, Мэрион, почему дело, которое вы хотите делать, не может быть только частью вашей жизни и ваших чувств?

– Прекратим этот разговор. – Она снова села на стул и взяла стакан с виски.

– Объясните мне.

– Получив диплом, я поступила на работу к женщине архитектору. У нее была своя контора, она состояла членом Института американских архитекторов, была талантлива, хорошо знала свое дело. А все-таки серьезных заказов, по-настоящему выгодных или сложных, ей никто не поручал. Самое большее – какой-нибудь особнячок, или перепланировку, или пристройку. Не выйди она замуж за доктора, который лечил ее от язвы желудка, быть бы ей сейчас без куска хлеба. А теперь она берется за карандаш, только чтобы нарисовать корову или котенка своим детишкам. – Мэрион залпом допила виски. – Вот почему я говорю о западне, мой друг. Завтра мне рано вставать. Не понимаю, с чего я вообще позволила вам начать этот разговор.

– Договаривайте до конца, – взмолился Рафф. – Я не могу уйти, не узнав всего.

– А зачем вам это?

– Мне интересно. Чтобы вылечить вас, надо знать, из-за чего вы сошли с ума, – сказал он. А что? Разве он плохой доктор? Можно сказать, специалист. По чужим болезням.

Она посмотрела на него, встала, повернула стул и, Усевшись верхом, скрестила руки на спинке.

– Зачем вы уродуете себя? Зачем сидите в такой безобразной позе на этом безобразном стуле? – не выдержал Рафф. – Неужели нельзя отстаивать свою мысль и при этом оставаться красивой?

– Чего вы добиваетесь? – спросила она.

– Не знаю... Чтобы вы потеряли голову... А может быть, просто проверяю, долго ли мы будем вот так разговаривать, или...

– Или выясняете, нельзя ли провести со мной ночку? – перебила она его.

– А что! Славная была бы ночка! Ночка на славу!

Она с трудом сдержала улыбку. Потом сказала:

– Как вы думаете, почему я работаю для Илсона Врайна? Потому что это может послужить отличной рекомендацией. Знаете ли вы, что в наше так называемое просвещенное время, когда немало женщин занимается архитектурой, молодую женщину архитектора все-таки считают... – Она передразнила интонацию воображаемого клиента: – «Ну что ж... С устройством кухни или, скажем, с отделкой гостиной она, пожалуй, справится... А что будет, когда дело дойдет до расчета бетонных опор? Консолей? Канализации? Нагрузки на крышу? Н-да! Пожалуй, ничего не получится. Лучше не рисковать».

– А если вы станете сморщенной старой девой, заказы на вас так и посыплются? – Раффа и злила и забавляла ее несокрушимая уверенность.

– Во всяком случае, я попробую, – сказала она. – Вас зовут Блум? Почему не Полоум? Куда больше к лицу.

– Вы правы, Мэрион, – согласился он. – А почему вас прозвали Маком, когда ваше имя Мэрион? Мак – это оскорбление. 4 Клевета. Бесстыдная дерзость.

– Хватит. – Она снова встала, закурила вторую сигарету.

– Будь я мужчиной – я хочу сказать, заказчиком, – продолжал Рафф, – я не поручил бы вам даже курятник. Вообще ничего не поручил бы. Плевать, что у вас бог весть какой опыт и что вы с закрытыми глазами считаете на логарифмической линейке. – Он тоже встал и начал расхаживать по комнате. – Я подумал бы так: у этого ничтожного создания вкуса ни на грош; она даже стыдится того, что она женщина, и весь день шлендрает в туфлях на низком каблуке и в какой-то дерюге. Что может выстроить такая женщина? Гадвилл!

Рафф увидел, как что-то вдруг изменилось, что-то дрогнуло в этом патрицианском лице; потом оно снова стало каменным.

– Зачем вы позвонили мне сегодня? – чуть слышно спросила она. – Только для того, чтобы сказать это?

– А зачем вы позволили мне прийти? – в свою очередь, спросил он. – Я рад этому, очень рад, но зачем вы позволили?

Она отвернулась и сунула окурок в пепельницу.

– Не знаю. Может быть, мне стало жаль вас. Я слышала, какую каторгу вам устроил Мансон Керк.

– Вот уж не похоже на вас, – удивился Рафф. – Никак не думал, что вы позволяете себе проявлять интерес к людям, а тем более – эмоции!

– Что за хреновину вы несете!

– Какой у вас деликатный способ выражаться, Мэрион. – Наливая себе виски, он вспомнил Лиз Карр и ее пристрастие к откровенной анатомической терминологии, которое почему-то никогда его не шокировало.

Она опять бросила взгляд на часы.

– Предполагалось, что мы выпьем по стаканчику и вы сразу уйдете.

– Ухожу. – Рафф торопливо проглотил остаток виски. С грустью посмотрел на ее грудь – неприступную твердыню под безобразной блузкой.

– Вы наполовину ирландец?.. – донесся до него ее вопрос.

– Да. – Рафф поставил стакан. Вкусная штука – виски. Даже слишком. Он вспомнил Джулию.

– ... Наполовину еврей? – закончила Мэрион.

Он кивнул, но что-то в ее голосе заставило его спросить:

– А в чем дело? – Вот оно, то неизбежное, что в разных формах и обличьях всегда подстерегает его и к чему невозможно относиться спокойно, как бы часто это ни случалось. – В чем дело? – повторил он.

– Ни в чем, кроме того, что... Я ведь никогда… Словом, мне интересно. Такое смешанное происхождение... как по-вашему, хорошо это или плохо?

– Вы спрашиваете всерьез?

– Конечно.

Рафф машинально потянулся к стакану, поднял его, налил себе еще виски.

– Своему другу я этого не пожелал бы.

– Почему?

– Разве это не ясно?

– Нет. Почему?

– Прежде всего потому, что когда вам что-нибудь Удается, люди говорят: «Здорово! Ну и ловкачи эти ирландцы!» А когда вы скажете или сделаете что-нибудь невпопад, вы обязательно услышите: «Чего и ждать от еврея!»

– Так. Понятно. – Ему показалось, что она оглядела его как-то очень уж критически.

– Я, конечно, преувеличиваю, – сказал он. – Но мне действительно приходится слышать и то и другое.

– Да, – отозвалась она. Наступило долгое молчание. Ему было бы легко углубиться в эту тему, но он не захотел. Она опять посмотрела на часы. – Я должна успеть утром на поезд семь пятнадцать, – сказала она. – Я еду в Раи, к двоюродному брату.

Рафф встал. Ему так не хотелось уходить, так тошно было думать, что его ждет еще одна ночь, не согретая любовью, так трудно было преодолеть уверенность, что, будь у него больше времени, он смог бы пробудить в этой непреклонной девушке какое-то чувство, истинную теплоту и нежность.

– Я хочу снова прийти к вам, Мэрион.

– Я работаю по вечерам. – Она кивнула в сторону чертежного стола. – Собираюсь принять участие в конкурсе на проект дома с кондиционированным воздухом.

– Хоть бы вы получили первую премию! Хоть бы все премии достались женщинам! Может быть, вы перестали бы тогда так выхолащивать свою жизнь! – Он подошел к двери, открыл ее. Протянул руку Мэрион. – Только не красьте волос. И, черт вас возьми, Мэрион, почему вы не мажете губ, почему не носите туфель на высоких каблуках, и зачем у вас такой вид, словно вы никогда не расстаетесь с логарифмической линейкой? – Она попробовала освободить руку, но он только крепче сжал ее. – Я предсказываю... Вот что я вам сейчас предскажу: если вы дадите себе волю, если перестанете зарывать в землю то, чем вас наградил господь бог, то, бьюсь об заклад на свой последний доллар, вы добьетесь всего, чего хотите, – и быстро добьетесь. Попробуйте, Мэрион! Плюньте на западни и попробуйте!

Она принужденно улыбнулась слабой, неуверенной улыбкой.

– Спокойной ночи, Рафф.

– Если я окажусь прав, – он все еще сжимал руку Мэрион, страдая при мысли, что придется ее выпустить, – вы скажете мне спасибо. Кто знает, может, этот мой приход изменит всю вашу жизнь. – Он с тоской взглянул на темную лестницу. – Хотел бы я, чтобы он изменил и мою!

Она не ответила. Теперь действительно надо уходить. Рафф вышел на площадку, прислушиваясь к медленному шарканью своих ног: еще секунда – и раздастся стук бесповоротно захлопнувшейся двери.

Но стука не было. Круто повернувшись, Рафф увидел, Что Мэрион стоит в дверях и смотрит ему вслед.

Захлестнутый волной желания, неодолимой страсти, он вернулся, зная, что ждать нечего, но уже не владея собой.

Он прижал ее к себе, сперва легко, потом крепче, все время настороженно ожидая сопротивления, яростного толчка, грохота двери.

Нет. Ничего.

Он целовал ее щеки, губы, ее внезапно приоткрывшийся рот.

Она что-то сказала или вскрикнула – он не расслышал: заглушенный стон, мольба без слов, взрыв смертельного ужаса.

Она обхватила его обеими руками, вцепилась ему в спину. Толчком ноги он закрыл дверь.

Не столько торжествуя победу, сколько удивляясь ей и радуясь, он лежал в спальне Мэрион, в ее постели, еще не совсем проснувшись и как бы ощупью выбираясь из глубокого забытья.

Он пытался осмыслить перемену, долгожданную перемену: свое превращение из одинокого искателя в любовника. В любовника благодарного, успокоенного, потрясенного тем, что девушка, спящая рядом, так полно разделила с ним его жажду, вожделение, счастье...

Быть может, настал конец его поискам, и эта девушка, способная так безоглядно отдаваться любви, будет с такой же полнотой вместе с ним радоваться и вместе с ним страдать. Быть может, она действительно не так бесцветна, как остальные.

Он почти проснулся, охваченный смутным восторгом, который захлестывал его, требовал выхода и ответа; он еще не был уверен, но надеялся: а вдруг накануне вечером он и вправду прикоснулся к какой-то струне или струнам, и они, зазвучав, неожиданно пробудили Мэрион?

Что это она сказала ему после того, как они неверными шагами вошли в ее темную спальню? Было уже заполночь, Мэрион лежала на боку, и огонек сигареты ярко освещал ее наготу... Что она сказала тогда?

«Западня... Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня такое чувство... Я уже заранее знаю, что могу возненавидеть тебя, но могу и полюбить...»

И он наставительно ответил (так как был почти уверен в том, что она разделяет его счастье): «А почему нужно бояться любви?», и потом продолжал: «Когда я еще учился на первом курсе, у нас был профессор по истории архитектуры, его звали Одельман...»

И рассказал ей, как Одельман, держа в руках осколок детали греческого храма и с чувственной нежностью поглаживая его, поучал своих студентов, втолковывал им: «Одно из величайших несчастий нашего времени состоит в том, что мы боимся страсти. Да, мы даже стыдимся произносить вслух слова «страсть» или «любовь». Но тот, кто не способен на страсть, не имеет права заниматься архитектурой».

– А я способна на страсть? – спросила Мэрион, положив голову к нему на грудь.

О чем еще они говорили?

Впрочем, разве это важно? Нет, сейчас важно только то, что впереди, что скрывается в будущем. Важно, чтобы она... Рафф зевнул, протер глаза, открыл их, уставился в потолок, потом поглядел в окно на пожарную лестницу – в белесом свете она была похожа на тюремную решетку.

Он почувствовал голод. Если она спит, он встанет, проберется на кухню и... Вдруг его поразила тишина; он резко повернулся на бок и обнаружил, что Мэрион нет.

– Мэрион! – громко сказал он, чтобы слышно было на кухне. Она, верно, там – готовит завтрак. В это воскресное утро он позавтракает с Мэрион, вместо того чтобы уныло сидеть за столиком в оконной нише кафетерия – словно в аквариуме! – среди других одиноких едоков. – Мэрион!

Он спустил ноги с низкой широкой кровати, оглядел комнату – радиаторы отопления, стены цвета какао, березовый шкафчик, над ним зеркало без оправы – и встал. Его одежды не видно. Должно быть, так с вечера и валяется на полу в гостиной. Рафф прошел через узкий коридор в кухню, потом, с растущей тревогой, кинулся в гостиную.

Было так тихо, что, даже не глядя, он уже знал: Мэрион ушла.

Зато там была записка. Она была написана печатными буквами на куске чертежной бумаги и прикреплена кнопкой к входной двери.

Рафф сидел на кончике березового стула, медленно одевался и твердил себе, что это – просто ссадина. Пустячная царапина на старом шраме. Он почти не чувствует боли. Почти...

Чтобы доказать себе это, он сорвал записку с двери, спокойно, внимательно прочитал ее, а потом, противореча самому себе, скомкал, смял хрустящую бумажку в своей большой руке и не бросил, а швырнул в корзинку под чертежной доской.

Когда он ушел, было еще раннее утро. Солнце позолотило Ист-ривер, и в его обманчивом свете убогие улицы, пересекающие город, были прекрасны. Хорошо бы сбежать куда-нибудь подальше, на простор, в зеленые луга, и жить не на Сорок четвертой улице, а на сорок четвертой миле отсюда. Или на четырехсотой.

Он шел домой, и дорога казалась ему бесконечной, и бесконечным было его разочарование в Мэрион, хоть он и прятал его под защитным покровом гордости.

Относись к этому так: думай только о самом хорошем, только о начале ночи, а об остальном забудь. Вычеркни конец, и ты уже не будешь чувствовать себя униженным или одураченным – наоборот, тебе станет хорошо, как всегда после таких ночей. А чтобы потешить свое самолюбие, вспоминай почаще, как облизываются на эту недотрогу все остальные: и Элиот Чилдерс, и Мансон Керк, и Бен Ейтс.

Нет, ничего не выйдет. На этот раз не выйдет: никак не отделаться от мысли о том, что был близок к чему-то Другому, к великому открытию, к проникновению в многообещающую тайну; ведь еще немного – и своим прикосновением, полнотой своей любви он заставил бы Расцвести это тело и эту душу, это прекрасное, почти совершенное создание. Да, заставил бы расцвести, заново родиться на свет. Но если сейчас сказать ей это – она расхохочется и будет издеваться и отрицать все на свете.

Нет. Лучше уж считать эту ночь неожиданным подарком и просто радоваться ей, как всегда радуется мужчина, вспоминая о легкой победе над женщиной и чувственном, остром наслаждении.

Вот он уже почти дома. Голодный и иссушенный жаждой, он купил винограду, поднялся в свою однокомнатную квартиру, сварил кофе. Потом сел в нише высокого окна, поставил перед собой прохладный виноград и горячий кофе и с отвращением оглядел комнату. В свое время это была элегантная викторианская гостиная: хрустальная люстра (остаток былого величия), уныло и нелепо свисающая над тахтой с облупленного потолка; черный с красным шкафчик (типичный модерн 1932 года) ; недавно прорезанная дверь в мрачный чулан, именуемый кухней; мраморный кофейный столик, а на нем – чертежная доска.

Воскресное утро.

Мэрион, должно быть, подъезжает к Раи.

Рафф подумал о Трой и Винсе Коуле. О том, что они вместе завтракают и живут обычной совместной жизнью, притянутые друг к другу самим несходством своих характеров.

Он взглянул на залитую солнцем унылую улицу.

Позвонил в Тоунтон Эбби Остину.

– Рафф, откуда ты? С вокзала?

– Нет, – ответил Рафф. – Просто захотелось узнать, как поживает маленькая секвойя.

– Чудесно. Ты не мог бы сегодня приехать?

– Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, – ответил Рафф.

– Есть поезд в девять сорок. В десять тридцать девять будешь в Тоунтоне. В десять я с клиентом осматриваю участок – у меня, как видишь, появился клиент и...

– Это же замечательно, Эб!

– Неплохо. – Голос Эбби звучал безрадостно. – Мы встретим тебя на вокзале. Тебе... Ты, наверное, уже знаешь новость?

– Какую?

– Насчет Трой и Винса.

– А! Да, конечно, знаю. Они мне звонили. Должно быть, они теперь всем разболтали, – осторожно сказал Рафф, хотя он подозревал, что Эбби уже знает, как обстоит дело.

– Да. Ну хорошо, Рафф, не буду тебя задерживать. Времени у тебя в обрез. Смотри же, не заблудись.

Рафф побрился, переоделся и прибежал на вокзал Грэнд Сентрал за несколько минут до отхода поезда. Он купил воскресные газеты, сел в вагон, сунул свой билет в металлический держатель, и только тогда ему пришло в голову, что путешествие в Коннектикут – вещь довольно опустошительная для бюджета. Он вспомнил, что хотел купить свадебный подарок Винсу и Трой. Придется завтра заняться поисками какой-нибудь вечерней работы.

Положив газеты на колени, Рафф начал просматривать заголовки: мир по-прежнему был в опасности, ничто не изменилось. Рафф отыскал отдел «Недвижимость и строительство», взглянул на образцы домов для очередного нового квартала на Лонг-Айленде и поспешил вернуться к заголовкам.

– Место не занято? – услышал он чей-то голос. Поезд уже тронулся.

Рафф со всеми своими газетами отодвинулся к окну, освобождая место новому пассажиру, совсем еще молодому человеку.

– Отличный денек. – Молодой человек поставил портфель на пол и положил на колени книгу.

– Да. – Рафф был рад сейчас любой возможности отвлечься. Он посмотрел на своего спутника и сразу решил, что это учитель, молодой учитель приготовительной школы, а может быть, начинающий клерк из маклерской конторы на Уолл-стрит. Конечно, бывший питомец какого-нибудь крупного университета: чисто выбрит, коротко острижен, рубашка и костюм от Брукса.

Книга у него на коленях была раскрыта, и Рафф прочел заглавие: это был известный военный роман, один из популярных «непристойных» романов о мужчинах. Такими книгами зачитываются в автобусах женщины.

Рафф снова занялся газетами. Когда он поднял голову, поезд уже мчался по открытой местности, мелькали аккуратные домики предместий, кругом была зелень, даже Деревья.

– Нет, в такой день сидеть, уткнувшись в книгу, просто преступно, – сказал молодой человек.

– Далеко едете? – повернулся к нему Рафф.

– В Стонингтон. Летом там живут родные моей жены. Мы часто устраиваем дальние прогулки на яхте. – Голос У него был чистый и звучный. – Любите плавать под парусом?

– Не приходилось.

– Самый лучший отдых, – сказал пассажир. – Особенно после утомительной ночи в городе. После Нью-Йорка я всегда чувствую себя так, словно меня избили до полусмерти.

«Не только ты», – подумал Рафф. Вслух он спросил:

– Вы работаете в Нью-Йорке?

– Нет, я приезжал на конференцию и семинар.

Конечно, учитель, решил Рафф.

– Нравится вам эта книга?

– Здорово. Только нужно сперва побывать на войне, чтобы оценить ее.

Рафф посмотрел в окно на подстриженную лужайку загородного клуба. Мэрион Мак-Брайд сейчас уже в Раи.

– Когда я был на острове Гуам, – тот же голос, чистый, звучный, но на этот раз слегка приглушенный, – я бы окончательно спятил, если бы не старался все время представить себе, что я уже вернулся, – нет, не сюда именно, не в эти места, а дальше, туда, где еще сохранилась природа... Настоящая природа.

Сможет ли он, Рафф, – и если сможет, то когда, – по-настоящему заниматься архитектурой? Представится ли ему возможность открыть свою контору в таком месте, где «природа – настоящая природа»? Или хотя бы поблизости от такого места? Сколько для этого потребуется денег? Он с горькой иронией подумал о том, что к тому времени, когда ему наконец удастся повесить дощечку на дверях, Мэрион Мак-Брайд будет уже процветающим архитектором. Он сказал:

– Ваше счастье, что вы не работаете в Нью-Йорке.

– Все равно, когда выпадает такой вот день, никакая работа не клеится. Я рассчитывал приготовить проповедь во время поездки, но...

– Проповедь? – Рафф уставился на своего спутника.

– Да, – ответил тот, вытаскивая пачку сигарет. Предложил Раффу. Они встали и пошли по проходу в салон для курящих.

– Какую проповедь? – спросил Рафф, когда они уселись. – Не церковную же?

– Именно церковную. А вы чем занимаетесь? – спокойно спросил молодой человек.

– Архитектурой, – пробормотал Рафф, с новым интересом разглядывая этого белокурого серьезного юнца, стопроцентного американца, который оказался не учителем и даже не маклером, а священником!

– Да ну! Неужели архитектурой? – воскликнул священник с энтузиазмом. – Знаете, мой школьный товарищ жил возле архитектурного колледжа, и нам случалось бывать там, когда...

– А где это было?

– В Нью-Хейвене.

– Уэйр-д-Холл? – засмеялся Рафф.

– Именно. А вы оттуда?

– Да.

– Как здорово получилось! Подумать только! – Он протянул руку. – Меня зовут Стрингер. Кен Стрингер.

– Блум. – Рафф окинул взглядом своего спутника: должно быть, окончил «Стерлинг дивинити» года два тому назад, не больше.

– Здорово получилось! – повторил Кеннет Стрингер. – Вы архитектор?

Рафф кивнул.

– Где?

– Теперь в Нью-Йорке. Но... – Рафф поглядел в окно и тотчас же снова повернулся к собеседнику. – А вы священник? – спросил он, стараясь скрыть свое удивление.

– Да. В Смитсбери. Бывали там? – Рафф сказал «нет», и священник начал рассказывать о церкви кон-грегационалистов в Смитсбери. – Она красавица, но совсем уже обветшала. Построена в тысяча восемьсот девятом. Я из кожи вон лезу, чтобы собрать деньги на постройку новой, но... В общем, трудностей хватает. И серьезных.

– А в чем трудности? – У Раффа появилось суеверное чувство, что эта случайная встреча – неспроста. Она была подготовлена целым рядом сложных и важных обстоятельств. Если бы ночь с Мэрион Мак-Брайд не кончилась так странно и безнадежно, он не почувствовал бы именно сегодня, что не может больше оставаться в городе, не позвонил бы Эбби, не сел бы в этот поезд, в этот вагон, на это место, – ничего бы не было... Нет, это не просто беседа Двух случайных попутчиков!

– Трудностей у нас хоть отбавляй! – сказал преподобный Стрингер. – Все понимают, что нам нужна новая Церковь, тем более что участок уже есть. Но вот денег на постройку никак не собрать. А если бы и собрали... Словом, обычная история. Конфликт между личностями. Не буду Докучать вам этим. – Он помолчал. – Боюсь, что это звучит не очень возвышенно, но должен сказать вам, что мы все время теряем прихожан. Они переходят в церковь святого Марка. Многие конгрегационалисты вдруг стали добрыми епископалистами. Особенно молодежь. – Священник подождал, не скажет ли что-нибудь Рафф, потом снова заговорил: – Разумеется, церковь святого Марка выдержана в самом что ни на есть готическом стиле, и ей всего десять лет. Нам такой не построить. Да я и не хочу. А хочу я, – и ради этого готов в лепешку разбиться, – чтобы у нас была настоящая современная церковь. Конечно, она должна быть вместилищем духа, но, кроме того, люди должны чувствовать себя в ней хорошо и легко, как дома. И тогда они охотно пойдут к нам. – Он снова сделал паузу. – Вы понимаете, что именно я имею в виду?

– Да, – ответил Рафф.

– Действительно понимаете?

Рафф кивнул.

– Добейтесь, чтобы вас поняли прихожане. Это будет потруднее.

– В том-то и дело, – сказал Стрингер. – Похоже, что мне это не по плечу.

– А мне, пожалуй, было бы по плечу, – услышал Рафф свой голос. – Так мне, во всяком случае, кажется.

Молодой священник впился в него глазами.

– В последнее время выстроено немало чудесного, – продолжал Рафф. – Я много поездил в этом году, и кое-что меня очень порадовало. – И он рассказал Стрингеру о новых церквах, которые он видел, путешествуя по стране: прелестная и очень простая пресвитерианская церковь в Коттедж-Гроув, штат Орегон, спроектированная Пьетро Беллуски, построенная в основном из нестроганых пихтовых досок и крытая дранкой; унитарианский молельный дом в Медисоне, штат Висконсин – вдохновенное создание Фрэнка Ллойда Райта; чешуйчатая католическая церковь в Сент-Поле, работы Гарри Брайна; методистская церковь, построенная Швейкером и Элтингом в Айове, бессмертно прекрасный храм Христа в Миннеаполисе по проекту Элиеля Сааринена и церковь Олдена Дау с верхним светом над алтарем в Мидленде, Мичиган[36]...

Преподобный Стрингер покачал головой и сказал:

– Вот это да! – Потом, придя в полный восторг, он воскликнул: – Если бы я мог прихватить вас с собой, чтобы вы рассказали все это кое-кому из нашего строительного комитета! Можно задать вам один вопрос?

– Конгрегационалист ли я? – перебил его Рафф. – Блум – конгрегационалист?

– Нет, совсем не то, – сказал Кен Стрингер. – Впрочем, это неважно. Но, ох, как было бы здорово, если бы наши прихожане услышали все, что вы мне сейчас рассказали! – Он вдруг запнулся. – В общем, наберусь храбрости и спрошу... Как вы относитесь к современной церковной архитектуре? Нет, не то. Тут мне все ясно, ошибиться я не мог. Я говорю о философской стороне вопроса. Мне важно это знать.

Рафф закурил новую сигарету, глубоко затянулся и медленно выпустил дым.

– Что ж, – сказал он, – я думал об этом, и не раз. Когда смотришь на новые церкви, начинаешь размышлять. Мне кажется, главное тут – как-то согласовать или, если хотите, примирить целый ряд противоречивых положений. Как примирить, скажем, атомную бомбу с ощущением бессмертия? Бессмертия человеческого духа, разумеется. – Рафф внимательно изучал свою сигарету. – Как слить все это в новой форме? По-моему, старый архитектурный язык тут неприемлем. Нужно создать такую форму, которая выражает современность, гармонирует с ней и в то же время не рвет с символикой прошлого. В общем-то проблема церковного строительства мало чем отличается от проблемы строительства жилых домов...

Кен Стрингер согласился, и беседа продолжалась.

– Как я рад, что сел в этот поезд! – счастливо улыбаясь, сказал священник. – Я собирался ехать в одиннадцать десять. Когда вы к нам приедете?

– К вам?

– Простите. Я не собираюсь хватать вас за глотку, – просительно сказал Стрингер, – но вы так разохотили меня, что теперь я только и думаю, как бы затащить вас к себе.

– Куда это?

– В Смитсбери. Знаете что? Я позвоню вам. Где вы живете?

Рафф сказал.

– Устраивают вас воскресные дни?

– Вполне.

– Тогда приезжайте в любое воскресенье. – Потом он спохватился: – Конечно, после церковной службы.

– Отлично, – сказал Рафф.

– Да, забыл вам сказать. Существует еще одна сложность. У нас в конгрегации есть архитектор. Этакий старый холостяк. Любитель строить по старинке. Он сделал нам несколько эскизов. Допотопный хлам. Но просто так отмахнуться от него я не могу. – Секунду подумав, он объявил: – Так или иначе я покажу вам окрестности, и наш участок, и... Словом, я хотел бы, чтобы вы изобразили ваши идеи на бумаге.

– Я не стану подставлять ножку другому архитектору, – возразил Рафф.

– Ножку беру на себя, – шутливо отмахнулся священник. Потом уже серьезно: – Имейте в виду, денег у нас пока очень мало, так что все это весьма проблематично.

– Неважно, – сказал Рафф. – Будь у меня только возможность попробовать...

Они продолжали беседовать. Энтузиазм рос как на дрожжах. Они даже набросали проповедь о новой церковной архитектуре. Начиналась она рассказом о разрыве Кристофера Рена[37] с традициями английской церковной архитектуры, о произведенных им радикальных изменениях, о переносе кафедры из середины в угол и объединении галерей. Они ни на минуту не умолкали, пока Стрингер вдруг не спросил:

– А куда вы едете?

– В Тоунтон.

– Тоунтон? Мы уже проехали две остановки после Тоунтона.

– Что? – Рафф вскочил.

Так быстро завязавшийся дружеский разговор тут же оборвался. Вскоре Рафф уже стоял в огромном буром, обветшалом здании бриджпортского вокзала. Он сразу побежал к телефонной будке, вспоминая слова Эбби: «Пожалуйста, не заблудись!» Позвонил в Тоунтон – телефон Остинов не отвечал. Наверно, бедняга Эбби стоит на вокзале, злится, из вежливости не уходит, а Нина устраивает ему сцену за испорченный воскресный день.

В Тоунтон Рафф поехал автобусом. На вокзале никого не было. Он взял такси до дома Эбби; это обошлось в доллар девяносто центов. Наплевать: он все еще был во власти счастливого волнения. Поездка казалась ему необычайно знаменательной. Да, видимо, архитектор иной раз может вполне обойтись и без конторы: ее заменяет поезд и случайное соседство юного стопроцентного американца в стандартном оформлении, то есть в костюме от «Брукса; американца, который оказывается его преподобием, но преподобием весьма прогрессивным.

Рафф направился к дому Эбби – симметричному стеклянному дому со строгими, почти классическими пропорциями. Легкие, вдохновленные Мисом очертания как-то не вязались с добротной, точно у Булфинча, кладкой цоколя и аметистовыми переливами оконных стекол, но вполне вязались с характером его владельца: та же уравновешенность, сдержанность, аккуратность.

Лимузин Эбби стоял на подъездной дорожке, входная дверь была приоткрыта. Рафф вошел. Ни души. Он сделал несколько шагов по гостиной, такой просторной, такой безупречно опрятной, что она выглядела нежилой, и хотел уже позвать, но откуда-то снаружи – должно быть, с террасы – до него донеслись голоса.

Так Рафф случайно узнал правду о браке Эбби.

Эбби говорил спокойно, но в голосе его звучали резкие нотки.

– Не в том дело, Нина. Но почему ты так настаиваешь на этом? Как тебе не стыдно? Даже слепой увидел бы, что ты флиртуешь с ним. И вообще с каждым, кто подвернется под руку...

– Я не флиртую! Что за дурацкое слово!

– А почему это Уолли Гришэму понадобилось, чтобы я строил ему дом? Гришэм терпеть не может современную архитектуру. Он сам сказал мне это на вечере. Должно быть, ты основательно обработала его тогда на террасе. И, пожалуйста, не отрицай, Нина! Перестань лгать!

– Я пытаюсь помочь тебе, и вот твоя благодарность! – капризный голос Нины.

– Мне не нужна твоя помощь. Во всяком случае, такая.

– Ах, да не будь ты таким занудой!

– Нина! Что это?.. Что с тобой делается?

Чувствуя страшную неловкость, Рафф попятился к выходу.

– Что все это значит, Нина? – Голос Эбби прерывался. – Я бы понял, если бы ты хоть была последовательна. Но и этого нет. Со мной ты вся сжимаешься и ведешь себя так, точно у нас не спальня, а какой-то застенок. И тут же, можно сказать, у меня на глазах, непристойно кокетничаешь и даешь мужчинам повод считать себя доступной. Уж Гришэм-то, во всяком случае, так считает. Достаточно было посмотреть, как он вел себя сегодня, когда мы осматривали его участок. Он так и липнет к тебе. Как ты думаешь, могу я...

– Если тебе не нравится его заказ, почему ты прямо не сказал ему? Просто ты сегодня с ума сходишь, потому что твой драгоценный Рафф оставил нас с носом!..

– Нина, прекрати!..

Рафф тихонько добрался до двери и вышел на крыльцо; он был подавлен – не удивлен, а подавлен и мрачен. Теперь он раскаивался, что в свое время в Нью-Хейвене малодушно смолчал, не воспользовался возможностью сказать Эбби о своих сомнениях насчет Нины и даже обрушился на Трой за то, что она без колебаний выложила все, что думала. Помнится, тогда, в вудмонтском коттедже, он даже заставил Трой извиниться.

И вот результат: Эбби, который так нуждается в поддержке, так тоскует по нежности, так заслуживает всего самого лучшего, связал себя с этой... словом, с Ниной.

Он немного подождал. Потом постучал в дверь, снова подождал на пороге, прислушался. Дом как будто вымер.

Тогда он вошел, громко шаркая ногами. Крикнул: «Эй, Эб! Есть тут кто-нибудь?» Как это глупо, как нелепо: входить в дом Эбби таким способом!

– Это ты, Рафф? – раздался голос Эбби из соседней комнаты. В ту же минуту появился и он сам, улыбающийся, подтянутый. Узкое лицо спокойно, всегдашний полосатый галстучек аккуратно завязан, белая рубашка так и сверкает, узкие брюки едва доходят до щиколоток. Он протянул Раффу изящную тонкую руку. Но глаза у него были тусклые.

– Пристрели меня поскорее. Я заслужил, – слишком весело загудел Рафф. И тут из смежной комнаты вышла Нина.

– Что с тобой стряслось? – спросил Эбби, когда они обменялись рукопожатиями.

– Я встретил в поезде юнца, который оказался священником. Когда-нибудь я буду строить для него церковь, – сказал Рафф. – Короче говоря, выскочил только в Бриджпорте.

– Не слишком правдоподобно, – заметил Эбби. – Впрочем, на тебя похоже.

Рафф пожал руку Нине и попросил у нее извинения. В общем, сейчас он относился к ней примерно так, как с самого начала относилась Трой, но, взглянув на нее – молодую, цветущую женщину в изысканном летнем туалете, подчеркивающем и оттеняющем ее ледяную красоту, – он вдруг понял, какую муку испытал Эбби, когда он открыл глубокую дисгармонию между этой прекрасной оболочкой и заключенной в ней сущностью.

– Звонила Трой, – сказала Нина, улыбаясь сердечнее, чем обычно, и показывая все свои ямочки; она словно благодарила Раффа за своевременный приход, который спас ее от упреков Эбби и прекратил семейную сцену. – Они едут сюда. Трой говорит, что они пытались дозвониться вам вчера поздно вечером и сегодня утром. Они хотели, чтобы вы поехали с ними.

– Вчера я тоже заблудился, – покаялся Рафф.

Эбби закурил и отвел взгляд от Нины.

– Как росток? – спросил Рафф, стараясь разрядить атмосферу.

– Пойдем, – живо откликнулся Эбби. – Покажу тебе, где я его высадил.

Он повел Раффа на терассу, вниз, где она спускалась к лугу. Маленькая секвойя уже так окрепла, что почти не гнулась на ветру.

Нина крикнула, что сейчас займется завтраком, и Эбби с Раффом уселись на каменный барьер, окаймлявший террасу. Чтобы отвлечь Эбби от семейных неприятностей, Рафф стал рассказывать ему об архитектурном конвейере «Пирса и Пендера», о Вейнтроубе и Мансоне Керке, об унизительных заданиях первой недели. Он умолчал только о Мэрион Мак-Брайд. Впрочем, ему не удалось заинтересовать Эбби, который все время поглядывал в сторону дома, думал о чем-то своем, слишком много курил, дышал тяжело и хрипло.

Если бы Эб мог хоть кому-нибудь выложить все, что у него на душе! Сам Рафф не смел начать этот разговор; инициатива должна исходить от Эба. Его нельзя торопить.

Тут из дому раздался голос Трой:

– Мистер и миссис Коул прибыли!

Во время завтрака (они перетащили еду на нижнюю лужайку, потому что Трой вздумала устроить пикник и начисто разгромила аккуратно накрытый Ниной стол) Рафф ломал себе голову над тем, должен ли он рассказать Трой о своих наблюдениях. Он решил повременить.

Пикник у подножия ветвистого клена выглядел со стороны очень идиллически, но Трой, которая понятия не имела о том, что стало известно Раффу, то и дело невольно растравляла своей болтовней рану Эбби. Она говорила, что теперь, когда она беременна, ей нужно жить за городом. А как шикарно, что у нее родится маленькая дочка! Только обязательно дочка, иначе она не согласна. Чем больше она распространялась на эту тему, тем угрюмее становился Эбби. Рафф попытался было перевести разговор на что-нибудь другое, но тут вмешался Винс.

– Работай побыстрее, Эб, не то отстанешь от своего шурина. – Сказано это было шутливо, но в тоне Винса явно сквозила гордость.

– Мы с Эбби считаем, что нам сейчас не стоит обзаводиться детьми, – возразила Нина.

Трой сидела, опершись спиной о ствол дерева и вытянув ноги. Туфли она сбросила, ступни погрузила в густую траву.

– Неужто вы собираетесь делать детей по плану? Как это, должно быть, трудно, Нина! Значит, отправляясь на травку, вы с Эбби всякий раз берете с собой календарь?

– Трой! – укоризненно проговорил Эбби.

Но Рафф был доволен ее выходкой. Правда, Трой сделала больно Эбби, зато она лишний раз подчеркнула то, что было так неприятно в Нине.

И вообще, должно быть, он во многом недооценил Трой. Нужно быть справедливым и признать, что она доказала это. Как точна была ее интуиция насчет Нины! Но кто бы поверил, что она действительно любит детей!

И все же она невыносимо действует на нервы. Ее манеры, ее страсть всех шокировать и обязательно быть в центре внимания, эти ее босые ноги и накрашенное лицо, длинные серьги и звякающие фамильные побрякушки, неистовое курение, бесцеремонность, чрезмерный, нарочитый либерализм и эмансипированность – все это может довести до белого каления.

И тем не менее Рафф был недоволен собой за слишком поспешное, резкое, необоснованное суждение о Трой.

Завтрак, к счастью, закончился быстро, потому что Вернон Остин по телефону вызвал Эба в контору. Рафф и Винс отправились с ним в его «виллисе», а Трой поехала с матерью Нины осматривать сдающиеся внаем участки.

По дороге Винс спросил:

– Что это у тебя за новый заказ, Эб? Ты ни словом не обмолвился о нем. Кто такой Уоллес Гришэм?

– Он... в общем, денежный мешок. Нина любит выкапывать таких.

– Ну, поздравляю! – сказал Винс.

– Не уверен, что из этого что-нибудь выйдет. – Эбби говорил так холодно, словно хотел прекратить дальнейшие расспросы.

– А в чем загвоздка? – не унимался Винс. Эбби ответил не сразу. Машина рванулась, набрала скорость и помчалась по шоссе. Наконец Эбби сказал:

– Никакой особенной загвоздки нет. Просто он меня раздражает. Говорит, что хочет дом вроде моего, а когда доходит до дела, оказывается, что ему нужно обычное старье. В общем, ничтожество.

– Но богатое ничтожество, – уточнил Винс.

– Да.

– Твой дядя всегда работает по воскресеньям? – поспешно спросил Рафф, чтобы прервать напряженную паузу.

– Старик творит настоящие чудеса, – ответил вместо Эбби Винс; он в любую минуту готов был дать информацию о любом из своих новоявленных родственников. – Работает день и ночь, правда, Эб?

– Да. – Теперь, когда речь шла не о Гришэме, голос Эбби звучал более миролюбиво. – С тех пор как мы проектируем этот банк, он почти не вылезает из конторы.

– Ну и молодчина! Какая работоспособность! – сказал Рафф.

– Когда я смотрю на него, мне всегда бывает стыдно за себя. – Эбби подвел машину к тротуару пустынной в эти часы Мэйн-стрит. Контора помещалась на втором этаже делового здания. Поднимаясь по лестнице, Эбби говорил: – Впрочем, мы все сейчас не считаемся со временем. У нас двое отличных помощников. А спешка такая потому, что в сентябре банк празднует свое столетие. И они уже объявили закладку нового здания – это входит в программу торжества. Словом, порем горячку.

Рафф видел Вернона Остина один только раз – на раздаче дипломов в Нью-Хейвене. И вот Вернон Остин снова перед ним – тощий, горбоносый и седовласый вариант Эбби; склонившись над чертежами в пустой, залитой солнцем комнате, он сосредоточенно работал, этот долговязый изысканный джентльмен-архитектор, который так страстно жаждал загладить, искупить новым зданием банка все изысканные архитектурные грехи своей ушедшей молодости.

Рафф и Винс ждали у дверей чертежной, пока Эбби совещался с дядей, а потом Эбби жестом пригласил их войти и посмотреть чертежи.

Засунув карандаш в кармашек белой рубашки, Верн Остин сел на стул.

– Комментарии не нужны, молодые люди. А если у вас есть какие-нибудь идеи, – беритесь за рейсшины и приступайте к делу. – Его речь сразу выдавала, откуда он родом – мягкая, безупречно гладкая речь шестидесятилетнего бостонца.

– Ну нет, не станете же вы эксплуатировать меня только на том основании, что я член семьи! – С этими словами Винс обнял старика за плечи.

– А я уже эксплуатировал, – добродушно сказал Вернон Остин, освобождаясь от неожиданного объятия. Он подвел Раффа и Винса к столу Эбби, потом к доскам двух отсутствующих чертежников и показал им различные варианты проекта. – Вот эта штука – расположение банковских кладовых прямо у всех на виду, – Верн кивнул на чертеж, – окончательно сломила сопротивление заказчика. – Отступив на шаг, он сморщил тонкий нос. – Винсент, теперь я убедился, что Трой действительно проявила здравый смысл, когда вышла за вас замуж.

– Трой – женщина проницательная, – сказал Винс. Он гордо подмигнул Раффу.

– Как тебе нравится? – спросил Эбби у Раффа.

Рафф был не в восторге. Пропорции здания, его простота, одетый в стекло фасад – все было сделано со вкусом (иначе и быть не могло, раз в проекте принимал участие Эбби!), но здание показалось Раффу слишком строгим и холодным, а расположение кладовых явно било на дешевый эффект. Тут не хватало дружелюбной теплоты, обязательной для провинциального банка, не хватало приветливости, гостеприимства; в таком здании клиент не почувствует себя дома.

– Свежо и благородно, – сказал Рафф.

Вернон Остин удовлетворенно хмыкнул.

– Свежо и благородно! Хотел бы я, чтобы вы на обратном пути взглянули на здание ратуши. Этакий псевдогеоргианский стиль. Построено в двадцать девятом году по моему проекту. Единственное, что там свежо и благородно – это часы на башне. – Он с явным удовольствием снова вернулся к чертежам. Его поросшая редкими светлыми волосками длинная рука с набухшими голубыми венами перебирала листы, в то время как он рассказывал гостям об огромных стеклянных панелях фасада, весящих до тысячи фунтов каждая; для их установки на место придется соорудить специальные леса. С гордостью он показал детальный чертеж фасада, объяснил, как работают стальные консоли, поддерживающие весь этот стеклянный занавес, и, наконец, обратил внимание Винса и Раффа на ступенчатое расположение кабинок для кассиров, которое позволяет сэкономить место и придает своеобразие главному залу.

«Вернон Остин, – думал Рафф, – описывает этот банк с таким благоговением и энтузиазмом, точно он – начинающий архитектор, который впервые увидел оригинальные проекты Фрэнка Ллойда Райта. А Эбби все время держится в тени, почти не вмешивается в разговор и предоставляет дяде полностью насладиться успехом проекта. Да, как он ни измучен горькими мыслями о Нине, он по-прежнему умеет думать о других».

– Обещайте, что пятого сентября приедете на закладку здания, – сказал Вернон Остин, провожая их до прихожей. – Хотелось бы мне самому вынуть первую лопату грунта. Но разве президент Тринити-банка уступит такую честь! – Он вздохнул. – Ну хорошо, мальчики, простите, но мне нужно работать. – И высокий седой старик в белой рубашке вернулся в чертежную.

– Ни за что не пропущу церемонии закладки, – объявила Трой, когда вечером Винс вез их в Нью-Йорк. – Даже если мне придется рожать тут же, на главной улице Тоунтона. – Она слегка повернулась к Раффу, который один сидел сзади.

– Вот кому следовало бы присудить медаль! – сказал Рафф. – А не всяким типам, которые только мнят себя архитекторами. Случайно набредает такой молодчик на удачное решение и потом всю жизнь разрабатывает эту золотую жилу и купается в лучах славы. А Вернон Остин... Ведь он послал к чертям свою прошлую жизнь и начал все сначала!.. Удивительный человек!

– Только не забывай, пожалуйста, одного пустякового обстоятельства: что у Тринити-банка миллионный бюджет. Это весьма и весьма облегчает дело для Вернона и Эбби, – сказал Винс, не отрывая глаз от обсаженной деревьями дороги, по которой мчались встречные машины. – Попробовал бы ты побыть в моей шкуре: бюджет любой школы так ограничен, что строительство превращается в настоящую головоломку. И если превысишь смету, то помилуй тебя бог.

Трой сунула сигарету в рот и включила зажигалку на приборном щитке...

– А не считаешь ли ты, что все должно было бы быть наоборот?

– В каком смысле наоборот? – спросил Винс.

– А вот в таком. – Трой закурила. – Пусть бы лучше банки дрожали над каждым центом, а школы получали столько денег, сколько им нужно.

– Очень жаль, Трой, что ты никогда не бываешь со мной и Гэвином на попечительских советах, – заметил Винс. Он взял у нее из руки сигарету, затянулся и вернул ей. – Посмотрела бы ты, какие нам приходится вести бои!

– Вот я и говорю, что это возмутительно. Совершенно возмутительно, – сказала Трой. – И мне очень неприятно, что моему обожаемому супругу приходится совать нос в эту навозную кучу и заниматься всякими интригами, и выколачиванием денег, и прочими махинациями.

– Ерунда! – почти шепотом, совсем как Эбби, сказал Винс.

– Только вместо того чтобы говорить об этом, – продолжала Трой, – лучше бы я попыталась что-нибудь сделать. – Она помолчала. – Боюсь, что в конце концов я превращусь в этакую тошнотворную клубную даму, которая дни и ночи разглагольствует в АПР[38].

– Обязательно превратишься, если я не вмешаюсь, – сказал Винс.

– Пожалуйста, не вмешивайся!

Винс рассмеялся:

– Слушай, мы проезжаем Ларчмонт, и я вдруг вспомнил... По-моему, у тебя в Ларчмонте есть кузина или что-то в этом роде.

– Как же, кузина, Уйда Реннинг, – ответила Трой. – Кстати, о тошнотворных клубных дамах: беда Уйды в том, что у нее нет ничего в жизни, кроме сластей и клуба. А это, на мой взгляд, плохая замена тому самому, которое...

«Трой в своем самом противном репертуаре», – подумал Рафф.

– Как ты считаешь, она ничего не будет иметь против, если я нанесу ей визит на будущей неделе? – как бы между прочим спросил Винс.

– Что ты, она придет в восторг, просто голову потеряет, когда увидит тебя, мой дорогой. Навести ее, Винсент. Обязательно навести.

– Есть такое дело.

– Я пошутила. Ты же умрешь со скуки.

– В Ларчмонте собираются строить очень большую школу, – заметил Винс.

– Ах, вот оно что! Да, Уйда, конечно, знает всех попечителей, если ты это имеешь в виду. – Трой сунула окурок в пепельницу. – Ну и память! По-моему, я упоминала при тебе имя Уйды один только раз, и было это больше года назад.

– Я загляну к ней, – повторил Винс.

– Вот об этом я и говорила, Винсент. О всяких подлизываниях и вынюхиваниях, только бы получить заказ на школу.

– Ничего не попишешь, дорогая. Сама понимаешь – если я не буду изворачиваться, как я смогу обеспечить тебе такую жизнь, к какой ты привыкла?

– Это такой дерьмовый способ заниматься архитектурой, – пожаловалась Трой. Они, видимо, не раз уже спорили на эту тему, и Трой обратилась за поддержкой к Раффу. – Правда, дерьмовый способ, Рафф?

– Вы спрашиваете у человека, который работает, сидя на самой большой куче дерьма в Нью-Йорке, – ответил Рафф.

– Но вам приходится... Я хочу сказать, у вас есть смягчающие обстоятельства.

– Смягчающие обстоятельства есть у всех, – сказал Рафф. Он вовсе не хотел, чтобы его ставили в пример Винсу. – И я не лучше других. Разумеется, мне нужны деньги – в этом все дело. И, разумеется, это дерьмовый способ их зарабатывать. А чего вы хотите? Архитектура, строительство – это просто бизнес. Все осатанели, гоняются за долларами. Побыстрей состряпать и побыстрей продать. О самом главном – о людях, о человеческих существах, которые будут жить и работать в этих домах, никто и не думает. – Изливая накопившуюся горечь, Рафф не замечал, что повторяется. – Чтобы получить работу и выколотить гонорар, архитектор должен пресмыкаться и лгать. На это уходит половина его времени. Он барахтается со своими синьками в лапах финансовой машины. Подрядчик из кожи вон лезет, чтобы выстроить подешевле и положить в карман побольше, а местные заправилы ставят палки в колеса и вымогают взятки. Что же в результате получается? Мерзкие здания, мерзкие строители, сплошная мерзость! Гадвилл! Вы не дадите мне сигарету, Трой? – Она протянула ему пачку «Парламентских». – Благодарю. Вот почему, когда видишь такого человека, как Вернон Остин, сразу хочется прицепить ему медаль. Вот почему, когда кто-нибудь вроде Эро Сааринена делает что-то настоящее, на него смотришь как на небывалое чудо. Ведь это же чудо – выбраться из дерьма!

– Вы ответили на мой вопрос, миленький, – сказала Трой со своим всегдашним негромким, мелодичным смешком.

– Да, но никто не заставляет Раффа оставаться У «Пирса и Пендера», – запротестовал Винс. – Лезть в бутылку очень просто, и оснований для этого предостаточно, но не следует все-таки забывать о заказчике. А ты, Рафф, забываешь. Из-за кого у нас получается дерьмо? Из-за заказчика. Кто проверяет счета? Ведь не архитектор, а заказчик.

– Нечего все валить на заказчика, – возразил Рафф. – Может, он отродясь ничего путного не видел. У него нет культуры. Твоя обязанность – вправить ему мозги. Это часть твоей работы. И не выдумывай, что все заказчики такие уж мерзавцы. Сегодня утром я встретил в поезде священника, и он...

– Священники не в счет, – сказал Винс.

– Почему не в счет? – удивился Рафф. – А впрочем… Может, ты и прав, Винс. Кто знает? Ладно, давай не портить поездку дурацкими спорами об Искусстве и Принципиальности. Прошу прощения.

Винс притормозил и вслед за другими медленно подъехал к посту, где взимали дорожную пошлину. Миновав пост, он остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, а сам пошел в уборную. Трой заерзала на сиденье, поджала под себя ноги и повернулась к Раффу.

– Рафф, – спросила она, – вам удалось поговорить с Эбби?

– Нет. А в чем дело?

– Он ужасно выглядит. Хорошо, если это просто из-за переутомления, из-за того, что он слишком много работает над проектом банка. Но, боюсь, дело не в этом. Я почти уверена, что это из-за Нины.

Рафф вспомнил утро, вспомнил, сколько горечи было в голосе Эбби.

– Мы с ним почти не виделись после моего возвращения.

– Рафф Блум, вы отвратительный лгунишка!

– Я ведь и сам не большой поклонник Нины.

– У них такие странные, такие натянутые отношения. И он так смотрит на нее, когда она... – Винс открыл дверцу машины, и Трой замолчала.

– Кто так смотрит? – Винс включил зажигание.

– Эб.

– Давайте не делать из мухи слона. Эб работает над проектом для Тринити-банка. Всего-навсего. А тут еще на него свалился новый заказ. Я не стал бы слишком убиваться из-за бедняги Эба.

– Ох, Винс! – запротестовала Трой.

– Знаешь, Винс, чему я всегда завидовал? – сказал Рафф. – Твоему умению все упрощать.

– Но это же очаровательное качество! – вступилась за Винса Трой. – Мне прямо тошно становится, когда я вижу, как человек наделает гадостей, а его оправдывают на том основании, что у него, мол, было ужасное детство, или что он страдает комплексом неполноценности либо эротоманией.

– Вы правы, Трой, – согласился Рафф.

– Я ссажу тебя на углу Третьей и Сорок четвертой, ладно, Рафф? – сказал Винс.

Вернувшись к себе и еще раз оглядев унылое викторианское великолепие своей квартиры-гостиной, Рафф подумал – как много событий произошло с пятницы, когда он в последний раз ночевал здесь. Он разделся и принял душ, все время решая вопрос, дома ли уже Мэрион Мак-Брайд и стоит ли позвонить ей. Нет. Он лег в постель, и мысли его обратились к Эбби и Нине. Каково-то им сейчас в их безупречном и антисептичном тоунтонском доме? И еще он думал о том, любит ли Трой Винса вообще или только потому, что он – отец ее ребенка.

Рафф вытянулся во весь рост, сдвинул подушку в сторону, подложил руки под голову и стал ждать сна. Он слушал колыбельную песню Нью-Йорка: за окнами шипели воздушными тормозами грузовики, шуршали шинами таксомоторы, громко, как пулеметы, тарахтели пневматические перфораторы, – и все эти звуки, словно мячики, отскакивали от нагроможденных вокруг непроницаемых каменных стен.

«Покажите мне человека, идущего на работу, и я сразу скажу, любит он свое дело или терпеть его не может», – говаривал Моррис Блум. Эти слова вспомнились Раффу, когда он на следующее утро плелся по Медисон-сквер. «Если человек тащится словно на виселицу, значит, ему наплевать на работу, и он уже с утра мечтает о том, чтобы настало пять часов и можно было сбежать».

Так вот, Моррис, я и есть тот самый висельник. Правда, недурно оплачиваемый. Сейчас полезу к себе на четвертый этаж – рыться в дерьме.

– Опоздали на сорок три секунды, старина, – шепнул Элиот Чилдерс, когда Рафф проходил мимо. После этого Чилдерс вновь принялся фальшиво насвистывать.

Рафф кивнул. Образ Мэрион Мак-Брайд не покидал его.

– Вы не видели Мак? – спросил он Бена Ейтса.

Ейтс кончил возиться со своим циркулем и повернулся:

– Даже Мак раз в месяц позволяет себе взять свободный день. Надо думать, это прямо убивает ее. Такой Ужас: быть похожей на обыкновенную живую женщину! Даже раз в месяц.

(Ага, вот это, видимо, и убило ее тогда ночью!)

– Ради бога, Элиот, перестаньте свистеть, – взмолился Ейтс.

– Виноват, – добродушно отозвался Чилдерс. Но несколько минут спустя отвратительный свист возобновился.

В проходе между рядами столов появился, уныло сутулясь, долговязый Сол Вейнтроуб со свертком чертежей. Рафф следил за ним, стараясь угадать по его озабоченному виду, какая предстоит работа; не успел Вейнтроуб и рта раскрыть, как Рафф понял, что его мучения не кончились.

Извиняющимся, как всегда, тоном Вейнтроуб дал Раффу задание на ближайшие дни. Это распоряжение Мансона Керка: изобразить в крупном масштабе детали конструкций, уже разработанных, но вычерченных слишком мелко или эскизно (кованые решетки, переплеты для потолочных фонарей, алюминиевые наличники для окон и т. д.).

Это была уже вторая публичная пощечина. Его хотели выжить. Даже Вейнтроуб, видимо, ожидал, что он уйдет, а Керк в этом не сомневался. Но Раффом овладел приступ упрямства, непреодолимый как тошнота. Он ничего не сказал. Подогнул манжеты, заточил полдесятка карандашей, раскатал рулон кальки, приколол лист к доске и принялся за дело.

Он работал, не отрываясь, до половины первого; потом Элиот Чилдерс перестал свистеть и сказал:

– Пошли, старина?

Вместе с Чилдерсом и Ейтсом Рафф пошел в «Рейсшину» завтракать. Глаза у него болели, поясницу ломило, и он с удовольствием заказал бы «вегетарианский завтрак», если бы мог позволить себе такую роскошь.

– Что я вижу! – Бен Ейтс поставил на стол свою чашку кофе и воззрился на дверь гардеробной. – Уж не пьян ли я?

– Иисусе Христе! – воскликнул Элиот Чилдерс.

Тут и Рафф увидел ее; она вошла и заняла столик на другом конце комнаты. Даже официантка была поражена. Еще бы! Мэрион Мак-Брайд, которая безуспешно старалась скрыть от людей красоту, отпущенную ей природой, и носила только темные, унылые, мужского покроя костюмы, была почти неузнаваема: яркое платье из мягкого шелка, соломенная шляпка с цветами, черные перчатки и агатовое ожерелье...

Эти мелочи – в сущности, весьма обычные – совершенно преобразили Мэрион, как тенистые деревья и виноградники преображают новый дом, выстроенный на залитом солнцем пустыре.

Рафф смотрел на нее во все глаза: его усталость как рукой сняло. Он поднялся. Не стал тратить времени на объяснения. Отдал Элиоту Чилдерсу деньги за свой завтрак, извинился и пошел к столику Мэрион.

Спокойная улыбка – вот и все, что она уделила ему от своей удивительной женственности и привлекательности.

– Все в порядке, – сказала она. – Вы мой спаситель. И на этом давайте поставим точку.

Он придвинул себе стул и глядел на нее в упор, совершенно забыв о приколотой ею к дверям записке с оскорбительным и безапелляционным, как пощечина, извещением об отставке.

– Когда только вы успели, Мэрион? И давайте не будем ставить точки. Лучше скажите, почему вы не сделали этого лет пять назад?

– Потому что тогда мне не подвернулся человек, похожий на вас. – Она подозвала официантку и заказала завтрак. А Рафф, оглянувшись, заметил, что Элиот Чилдерс, Бен Ейтс и другие служащие «П. и П.» и Илсона Врайна следят за ним с жадным любопытством. Он отвернулся.

– Я хотел поблагодарить вас за любезную записку, Мэрион, – принужденно сказал он.

Она нахмурилась.

– Чего вы добиваетесь, Рафф? Покаяния?

«В свое время, – с острым сожалением думал Рафф, – еще можно было смягчить этот холодный голос, зажечь огонь в этих зеленых чужих глазах, и взгляд их стал бы любящим, открытым, призывным». Это была бы тогда совсем другая женщина с внешностью Мэрион, и он завоевал бы ее. Почему же теперь, когда уже поздно, он все еще надеется, строит планы, воссоздает в своем воображении образ той, которую так долго искал и которая так нужна ему?

– Ну, все равно, – сказал он. – Выглядите вы так, что... В общем, игра стоила свеч. Я рад, что увидел вас вот такой.

На ее тонком лице появилось жесткое выражение.

– Еще одна попытка скрутить меня? Ради бога, Рафф, не разыгрывайте такого смиренника. Идет?

Он сжал сигарету пересохшими губами.

– Похоже на то, – прибавила она, – что мой нелепый наряд произвел большое впечатление на ваших приятелей.

– На меня еще большее, – ответил он.

– А может быть, кое-кто уже сообщил им, что в субботу вечером эта недотрога Мак-Брайд сдалась на милость победителя? – Она запнулась. – Впрочем, нет. Прошу прощения. Мне следовало бы понимать, что вы отнеслись ко всему серьезнее и честнее, чем я.

Рафф раскурил сигарету.

– Бросьте-ка эту игру, Мэрион. Она как-то не идет к вашему «нелепому наряду».

– Вы правы, Рафф, правы, друг мой. Но все останется как есть. Я готова расцеловать вас. – Она усмехнулась. – Я даже сделала это авансом, разве нет? Но как вы были правы! За каких-нибудь три часа я поняла, что вела себя как последняя дура.

– То есть?

– То есть вы действительно поняли, почему люди не доверяли мне и сомневались в моих способностях. – Официантка положила ей на тарелку салат. – Впредь буду умнее. Думаю, что теперь мне не страшна никакая ловушка. В том числе и ваша. Знаете, что случилось час тому назад? Я встретила в коридоре Мансона Керка. – Она усмехнулась со спокойным торжеством. – Вы, я думаю, помните, что «П. и П.» вместе с Илсоном Врайном будут строить зрелищный зал «Аудиториум» в Гринвиче, штат Коннектикут? И что же придумал Керк? Не буду ли я так любезна завтра съездить вместе с ним в Гринвич? Совершенно необходимо, чтобы мы с ним – с великим Керком, подумайте только, с Феркитудлом Керком! – присутствовали на первом заседании правления фонда постройки «Аудиториума», или как там это называется. Правление, во главе с самим президентом фонда, будет рассматривать проект. – Она улыбнулась. – Вот до какой степени вы были правы, друг мой. Я открою собственную контору куда раньше, чем рассчитывала.

– Ну, Керк не показатель. Насколько я понимаю, Керк просто влюблен в вас.

– Это еще не основание, чтобы позволить мне совать нос в его дела. А я именно это и намерена сделать, – сообщила Мэрион.

– Ни в коем случае, Мэрион! Не связывайтесь с ним, – недовольно сказал Рафф.

– В марте мне минет тридцать два, – заметила она.

– Почтенный возраст.

– Была ли хоть раз женщина президентом АИА[39]?

– Вот уж не знаю, – сказал Рафф.

Мэрион вооружилась вилкой и энергично принялась за салат. Рафф заметил, что Чилдерс и Ейтс уходят; значит, время, отведенное для ленча, истекло. Он встал, пристально поглядел на Мэрион, словно вкладывая в этот взгляд всю свою страсть и разочарование, и сказал:

– Если я позвоню вам вечером...

– Нет, Рафф, не звоните. Я и так опаздываю к конкурсу. Я теперь буду работать каждый вечер.

Всю эту неделю и еще несколько недель Рафф ждал – больше ничего не оставалось! – что она передумает. Она была непреклонна. Тем временем у себя в проектном отделе он снискал громкую славу (Элиот Чилдерс раззвонил на всю контору, что «Блум штурмовал вершину Эвереста»). Сплетня докатилась и до ушей Мансона Керка; во всяком случае, Рафф был в этом уверен, так как задания, которые он получал, были, как на подбор, одно скучнее и унизительнее другого.

Рафф терпел. Он покорно принимал удары и день за днем, подавляя свою кипучую, страстную натуру, выполнял нудную механическую работу, с которой справился бы любой чертежник средней руки. Только бы не сорваться, успеть сделать сбережения, выстоять в этом нелепом единоборстве с Керком, накопить побольше долларов для владельцев Частной больницы и санатория “Сосны”, а себе обеспечить хотя бы крышу над головой.

Мучительная, поистине потогонная жара в Нью-Йорке отнюдь не украшала жизнь. Зато сбережения росли.

Главным источником накоплений были случайные работы. Он выполнял их по вечерам. Устраивал это Винс Коул. Винс рекомендовал его, и Рафф получил пятьсот долларов за проект перестройки одной частной школы вблизи Морристауна, штат Нью-Джерси. Кроме того, Винс передал ему один из своих собственных заказов: проект небольшой дачки на берегу озера для директора средней школы, который заплатил Раффу двести пятьдесят долларов. У самого Винса не было ни времени, ни желания заниматься «всякой ерундой», но он изменил своему обыкновению, стараясь достать работу для Раффа.

Рафф продолжал тянуть лямку у «Пирса и Пендера». За все время в конторе было только одно забавное происшествие: он раз и навсегда отучил Элиота Чилдерса свистеть. Стояла безумная жара, система кондиционирования воз-ДУха, казалось, совсем вышла из строя, нервы у всех были натянуты до предела, и от монотонного фальшивого свиста Чилдерса можно было прямо с ума сойти. Рафф возвращался из «Рейсшины», когда его вдруг осенила блестящая идея. Он заглянул в магазинчик на Лексингтон-авеню и купил коробочку птичьего корма. Улучив момент, когда Чилдерс вышел в уборную, Рафф распечатал коробку, бросил горсть крупы на его чертежную доску, а остаток высыпал в ящики стола и в готовальню.

Как только Чилдерс вернулся, все бросили работу. Маленький коренастый рыжий англичанин сперва ничего не заметил. Потом он вдруг схватил щетку и начал обмахивать свой чертеж. Потом он обнаружил несколько крупинок, забравшихся под рейсшину, потом целую кучку в готовальне. Он не понимал, в чем дело, злился. И только спустя несколько минут, сунув, не глядя, руку в верхний ящик стола и вытащив полную пригоршню крупы, он наконец потерял терпение и рявкнул:

– Да что это за мерзость такая?!

Рафф и Бенн Ейтс уже хохотали вовсю; оглянувшись, Чилдерс увидел, что и остальные давятся от смеха. Взяв пустую коробку из-под корма, Рафф вызвался помочь Чилдерсу очистить стол. Англичанин увидел коробку и все понял.

Больше он не свистел.

Через несколько недель у Раффа произошло новое столкновение с Мансоном Керком. Он отправился в кабинет главного архитектора и попросил освободить его от работы в следующий понедельник. Он собирался в воскресенье навестить Кеннета Стрингера, смитсберийского священника, а потом поехать в Тоунтон, чтобы вместе с Эбби и Верноном присутствовать на торжественной церемонии закладки фундамента банка.

Керк сказал:

– Валяйте, Блум. Отправляйтесь, когда вздумается. Работа не волк, верно? Мы найдем, кем вас заменить.

Рафф стоял перед его обшарпанным столом, крепко сжимая кулаки в карманах.

– Я не собирался уходить, – сказал он. – Я просил отпустить меня на один день. Это очень важно для меня.

– Ну и катитесь себе на здоровье. – Керк поднял голову и уставился на него тусклыми глазами. – Только не забудьте сдать администратору свою контрольную карточку.

Поколебавшись, Рафф сказал через силу:

– Если вы не можете отпустить меня, я останусь. Если не возражаете.

– Отлично. Оставайтесь. Вы нам нужны. – Улыбка раздвинула тонкие губы Керка.

За завтраком Рафф написал Эбби письмо, объясняя, почему он не может приехать на торжество. Поднявшись в контору на четвертый этаж, он с удивлением увидел, что Керк выходит из кабинета и направляется к его столу.

– Я не знал, вернетесь ли вы к работе после ленча, – сказал Керк, облизывая нижнюю губу. – Откровенно говоря, я вас не ждал. Но... – Он вплотную подошел к доске и потеснил Раффа, который наконец сообразил, что Керк хочет сесть на его место, хотя на доске ничего не было. Рафф встал, а Керк уселся, выбрал карандаш и, рассеянно чиркая по доске, заговорил.

– Поскольку вы еще здесь, Блум... – Он бегло взглянул на Раффа, вытащил из заднего кармана брюк большой измятый желтый конверт и разгладил его. – Я набросал это сегодня утром в поезде. Могу я доверить это вам? Посмотрите, что тут можно сделать. – Он обвел глазами свой отдел. – Все остальные, по-моему, заняты.

Рафф стоял навытяжку рядом с ним, судорожно сжимая кулаки и заклиная себя держать язык за зубами. Ни слова, черт бы его побрал, ни слова! Просто стоять, "делать вид, что слушаешь, смотришь, думаешь. Терпеть, держаться. И получать жалованье, получать полностью, чем дольше, тем лучше. Пусть сбережения растут. Все выше и выше. Выше сосен...

– ... Кажется, мне все-таки удалось кое-что состряпать для главного входа и лестницы «Юнайтед кемикл», – говорил Керк. – Посмотрите, как это можно использовать. – Он встал. – Вейнтроуб даст вам планы всех этажей и необходимые разрезы. – Керк отошел и начал обходить доски других проектировщиков.

Рассматривая набросок Керка, Рафф сперва решил, что это просто ловушка. С того самого злополучного дня, когда он, едва придя в контору, предпринял попытку в принципе пересмотреть архитектурное решение башни «Юнайтед кемикл», этот проект словно сквозь землю провалился. Поэтому теперь он заподозрил, что новое задание – это очередная попытка Керка унизить и скрутить его.

Впрочем, нет, тут что-то другое. Похоже на то, что этот эскиз действительно дает решение задачи. И решение замечательное: не связанная со стенами монументальная лестница легко взлетает на промежуточную площадку и дальше, на галерею второго этажа.

Рафф придвинул себе стул. Он не пошел к Вейнтроубу за чертежами. Он сел и углубился в изучение грубого наброска Керка.

Здорово задумано. Настоящая скульптура из бетона, напоминающая огромное, слегка сплющенное «8», устремленное ввысь. Главная прелесть замысла – в смелом контрасте между мягкими, даже чувственными очертаниями лестницы и строгой геометричностью самого холла.

Чем дольше он рассматривал набросок, тем больше восхищался. Трудно поверить, что это придумал Керк. Весь облик этого сухого, бесчувственного человека плохо вяжется с таким скульптурным, полным жизни и чувства замыслом. И все же уважение Раффа к Керку возросло.

Хотя эскиз представлял собою небрежный рисунок от руки, пропорции были соблюдены с поразительной точностью. Края старого конверта пестрели примечаниями и пояснениями Керка о материалах и способах обработки. Тут был даже набросок опалубки для изготовления фасонных ступенек из бетона.

Рафф приступил к разработке проекта в полном объеме, включая рабочие чертежи. Ему и в голову не приходило что-либо менять или пересматривать решение в принципе. Замысел был слишком хорош.

Всю неделю он работал с необыкновенным жаром. Он сделал несколько предварительных чертежей, пока не убедился, что полностью использовал все возможности, заложенные в небрежном эскизе Керка. Потом он занялся разрезами, планами на разных уровнях и частичными проекциями. Он вычертил также перспективный вид, показывающий эту великолепную лестницу под углом зрения человека, входящего в холл с улицы.

В следующий понедельник (тот самый день, который он рассчитывал провести в Тоунтоне на торжестве закладки банка), вернувшись с ленча вместе с Чилдерсом и Ейтсом, Рафф увидел, что Мансон Керк сидит перед его доской. Рядом с пепельницей на доске лежал нетронутый сэндвич. |

На этот раз Рафф не почувствовал ни гнева, ни каких-либо опасений. Он знал, что работа выполнена превосходно, и спокойно ждал разговора с Керком. Тут сыграло роль и уважение, которое он теперь чувствовал к Керку как к архитектору.

Керк отодвинул сэндвич и начал перелистывать чертежи. Закончив, он сложил их. Потом просмотрел еще раз.

– Не вижу во всем этом никаких потрясающих изменений, – сказал он наконец.

– Изменений? – удивился Рафф.

– Вот именно, изменений.

– Насколько я понял, вы поручили мне разработать вашу конструкцию, – сказал Рафф. – По моему, она так хороша, что ни к чему мудрить.

Керк поерзал на стуле и опустил пергаментные веки.

– А главная башня, по-вашему, была недостаточно хороша, и над ней нужно было мудрить?

До сих пор ведь не успокоился, а? Никак не может забыть, что Рафф в первый же день предложил совершенно новое решение башни и, сам того не желая, выступил против начальства.

Рафф встревожился:

– Как насчет лестницы, мистер Керк?

Керк снова взялся за чертежи:

– При чем тут лестница?

– Что вам не нравится? – растерянно спросил Рафф – Мне показалось, что решение замечательное. Ни один здравомыслящий человек не стал бы вносить существенные изменения.

– Любой олух растолкует вам, что мы не для того нанимаем инженеров, чтобы они перечерчивали готовые эскизы, – грубо сказал Керк, повысив голос.

– Я только... – негромко начал Рафф, чувствуя, что все в отделе умолкли, следят за ним и прислушиваются. Он почти физически ощущал, как сжимается вокруг него это кольцо молчания.

– Что «только»? – повторил Керк. – Вы перечертили то, что я вам дал. Это мог сделать простой чертежник. За что вы получили степень? За что вам дали стипендию Келлога?

– Мистер Керк... Я ведь ничего тут не проектировал, – запротестовал наконец Рафф. – Я уже получил однажды взбучку за попытку...

– Целая неделя ушла у вас на эту лестницу, – хмуро сказал Керк.

– Такую работу быстрее не сделаешь...

– А что вы, собственно говоря, сделали? Что вы тут улучшили? – Голос Керка, все более громкий, все более скрипучий и монотонный, раздирал уши. – Любой олух, любой первокурсник Пратт-колледжа справился бы с этим. Получая вдвое меньше, чем вы.

В комнате было так тихо, что Рафф слышал, как стучит кровь у него в висках.

– Я доверил вам эту работу, – раздельно продолжал Керк. – У нас в конторе каждый проектировщик обязан творить, изобретать. Я дал вам набросок и сказал: посмотрите, что можно с этим сделать. А вы что мне преподносите? Тот же набросок, только увеличенный! Ну-ка, посмотрим, во что обошлась «Пирсу и Пендеру» ваша гениальность? Вы явились к нам... когда это было?.. По-моему, этот достопамятный день...

Рафф уже почти ничего не слышал. Он изо всех сил сдерживался, стараясь сохранить какое-то подобие собственного достоинства. Но судорожно сжатые руки уже не слушались его, а все мудрые решения, и упорство, и гордость, и постоянная забота о поддержании должного равновесия между дебетом и кредитом – все это вдруг расплылось, отступило на задний план, и в неудержимом, диком, первобытном порыве он сгреб чертежи со стола, изорвал их, скомкал и швырнул в тупую физиономию Мансона Керка, проявившего поистине чудеса изобретательности.

Этим взрывом, уничтожившим шедевр Керка – лестницу, все и кончилось.

Гибель чертежей расстроила Раффа не меньше (если не больше), чем потеря работы. Раз уж нужно было уйти – а это, как видно, было неизбежно, – почему он не сделал этого спокойно, с достоинством? Вел себя так, что хуже некуда, рассвирепел, ответил на грубость еще большей грубостью и под горячую руку уничтожил замечательную работу своего врага.

Ровно неделю назад он попросил Керка отпустить его на один день, чтобы съездить в Тоунтон и принять участие в знаменательной церемонии. Сегодня как раз тот самый день.

Теперь, угрюмо и бесцельно слоняясь по улицам, он старался доискаться, в чем же скрытое значение этого дня? Если только оно существует. Все же это что-нибудь да значит: в кои-то веки собрался взять за свой счет свободный день, чтобы увидеть сияющее лицо Вернона Остина, а вместо этого дал по физиономии Мансону Керку и вылетел со службы (без рекомендации). Во всем этом должен же быть какой-то смысл, значение, какая-то цель?..

... Эх ты, кривоносый еврейско-ирландский ублюдок! Очень просто: кончишь тем, что сопьешься. Вот тебе и цель! Сопьешься, как спилась бедная, суеверная, выжившая из ума Джулия.

... Где-то тут на Лексингтон-авеню должен быть бар.

Он вошел. За здоровье Джулии. Джулии, которая всякий раз, как ей удается обмануть своих тюремщиков и раздобыть кварту виски, усаживается у забранного железной решеткой больничного окна и безуспешно ждет появления Морриса.

Отдав должное этим воспоминаниям и наскоро выпив три коктейля, чтобы промочить горло и успокоить кровь, все еще стучавшую в висках, Рафф выскочил из сырого, пропахшего пивом салуна.

Он вернулся домой, бросился на тахту в гостиной и уснул. Яркий луч солнца лежал на его застывшем, растерянном лице.

Его разбудил телефонный звонок. Он вскочил как ошпаренный. Один за другим звонили сослуживцы: Элиот Чилдерс, Бен Ейтс, Сол Вейнтроуб и другие. Чувствуя себя теперь в безопасности, они изливали накопившиеся у них обиды на Керка. Они забросали его всевозможными советами насчет того, как устроиться на работу в Нью-Йорке. Рафф чувствовал себя неловко. Он был совершенно разбит.

Под вечер, когда стало прохладнее, он вышел на улицу, купил у лоточника на Второй авеню фунт винограда и снова пошел к реке, пытаясь обдумать план действий. Перебрав все советы и предложения товарищей, он решил послушаться Бена Ейтса и позвонить миссис Нельсон из нью-йоркской Лиги архитекторов. По словам Бена, эта миссис Нельсон творила чудеса.

Он пошел дальше, направляясь к строительной площадке здания Объединенных Наций. Лишь теперь до него дошло истинное значение всего случившегося. Нервы его были напряжены, натянуты до последней крайности; острое чувство одиночества снова надвинулось на него.

Позвонить бы Винсу и Трой... Но они переехали в Тоунтон. Может быть, Мэрион?.. Нет, ей он никогда больше звонить не будет. Вот если бы он был членом Йель-клуба, если бы он любил такое времяпрепровождение... Или, скажем...

Только в десятом часу он подошел к своему серокаменному дому на Сорок четвертой улице. У парадной стояло такси. Какая-то женщина вышла из машины и расплатилась с шофером. Это была Мэрион Мак-Брайд в темном, почти черном, полотняном костюме, туфлях на высоких каблуках и белых перчатках. Она торопливо подошла к Раффу, стоявшему на нижней ступеньке крыльца.

– Целый час жду, – сказала она как ни в чем не бывало. Словно это не она всячески уклонялась от встреч и сторонилась его почти все лето.

Он молча смотрел на нее, стараясь не обнаруживать ни своей радости, ни удивления, ни подозрений.

– Вы не пригласите меня войти? – В ее зеленоватых глазах блеснуло нетерпение.

– Войти? – не сразу ответил Рафф. – Но ведь мы уже давно почти не разговариваем с вами...

– Знаю, знаю, – сказала она. – Разве я не объясняла вам, что мне это ни к чему? И это действительно ни к чему, не считая... – Она раздраженно оглянулась. – Что ж, мы так и будем тут стоять, Рафф?

Войдя, она сняла перчатки и с нескрываемым пренебрежением окинула взглядом его гостиную, украшенную безвкусной люстрой.

– Я хотела поздравить вас. Должна вам сказать, что я получила огромное удовольствие, услышав, как вы отделали Мансона. Вы стали героем дня там, в конторе. – Она положила перчатки и сумочку на комод. – Я ведь тоже ухожу от Илсона Врайна – это вторая причина моего желания повидаться с вами.

Какого дьявола он терпит этот надменный тон? После всего, что было?

– Садитесь, Мэрион. Хотите пива? Больше у меня ничего нет.

Она поморщилась:

– Нет, благодарю. – Закурила сигарету, еще раз оглядела комнату и села в мягкое кресло, словно для того, чтобы облагородить это неуклюжее сооружение своей красотой и изяществом.

Рафф прошел мимо нее и прислонился к косяку окна. Он нисколько не смягчился.

– Вот уж не ожидал увидеть вас здесь, – сказал он. – У вас такая восхитительная манера плевать людям в лицо, что мне просто не следовало впускать вас.

– Не хнычьте, пожалуйста.

– Если я хнычу... Если, по-вашему, это называется хныкать... Если вы думаете, что я... – Рафф запнулся и стал закуривать, стараясь овладеть собой, так как, несмотря ни на что, не чувствовал никакого желания указать ей на дверь.

– Ладно, давайте оставим эту тему, – сказала она.

Он молча курил.

– Видите ли, друг мой, – бесстрастно продолжала она, – вы относитесь к числу тех людей, которые могли бы меня скрутить. Вот почему мне пришлось обойтись с вами так жестоко. Словом, если вам нужны мои извинения – считайте, что я их принесла. – Она потянулась к мраморному кофейному столику и сунула окурок в пепельницу.

– Это меня не устраивает, – сказал Рафф.

– Ну хорошо, разве вам станет легче, если я скажу, что мой двоюродный брат – тот самый, который живет в Раи, так вот, он был одним из предводителей Серебряных Рубашек[40]. – Она невесело усмехнулась. – Забавно, не правда ли: моя сестра (я не рассказывала вам о ней) вышла замуж за адвоката-еврея из Пало-Альто. Отец и мать до сих пор не разговаривают с ней.

– Ого! – сказал Рафф. – Здорово! Но при чем тут вы, черт возьми?

– Что ж, семейные предрассудки в какой-то мере передались и мне. – Потом она добавила: – Конечно, присутствующих это не касается. Почти не касается.

Рафф поглядел на дверь, чувствуя, что у него не хватит духу открыть ее и попросить Мэрион выйти. Он стоял молча, проклиная себя за нерешительность. Потом сказал:

– Вы слишком умны, Мэрион, для таких вещей.

– Вы думаете? А я не уверена. – Она пристально поглядела на него.

– Во всяком случае, благодарю за откровенность, – сказал Рафф. – Должно быть, вы чувствовали себя так, словно вывалялись в грязи. После той ночи.

– Думайте что хотите, друг мой, – сказала Мэрион. – Весь следующий день я провела в Раи у кузена Джастина. Чувствовала себя отвратительно.

Он переменил тему:

– Вы сказали, что уходите с работы?..

– Да, – она оживилась. – В субботу подала Врайну заявление. Буду работать на свой страх и риск. – Тон был торжествующий.

– Вот как?

– Да, и поверьте, я отлично понимаю, что обязана этим вам.

Он молча глядел на ее ноги.

– У меня уже есть один заказ. Очень интересный. И несколько заказов в перспективе. Я открываю контору в Гринвиче.

– Может, у вас найдется местечко для меня? – мрачно пошутил Рафф. – Я как раз без работы.

Она коротко рассмеялась.

– А что у вас там? В Гринвиче.

– Первоклассный заказ: огромный дом для Перри Таггерта, президента фонда постройки «Аудиториума». Я познакомилась с ним летом...

– Помню, – вставил Рафф.

– В те дни, – продолжала она с нервным смешком, – я непрерывно думала о ваших словах. Таггерт и так облизывался на меня, а когда я сделала ему набросок Дома – его чуть кондрашка не хватил. Ему и в голову не Приходило, что я способна на что-нибудь путное. Словом, ваша система сработала. По-видимому, она и дальше будет работать безотказно. – Она взяла себя в руки и продолжала уже не так возбужденно. – Может быть, я слишком многого хочу, но надеюсь все же, что когда-нибудь обо мне будут говорить как о хорошем архитекторе, не добавляя, что я аппетитная штучка.

– Когда вам стукнет восемьдесят восемь, – сказал Рафф, глядя на нее, вдумываясь в ее рассказ, завидуя ее успеху и понимая, почему ей удалось так быстро добиться независимости. Сам он не мог и мечтать об этом, не знал даже, что будет с ним завтра. – Ну что ж, – добавил он, – поздравляю, Мэрион.

– Поздравите, когда увидите, какой дом я построю для Таггерта, – ответила она.

Он кивнул.

– А зачем вы хотели повидать меня? Она подняла глаза.

– Чтобы рассказать вам обо всем. Вы ведь, так сказать, мой крестный.

Он впервые за все время улыбнулся.

– Ну что ж, отлично, Мэрион. Очень мило с вашей стороны. Я так и думал: должно было случиться что-то очень важное, из ряда вон выходящее, чтобы вы рискнули быть милой...

– Вздор!

Рафф сказал:

– Пожалуй, я все-таки открою банку пива. – Он вышел в узенькую, как туннель, кухоньку, достал пиво из холодильника, налил себе полный стакан и выпил стоя; ледяное пиво приятно освежило его пересохшие губы и горло.

Какого черта ей взбрело в голову явиться сюда? Расселась тут, самодовольная, торжествующая, и растравляет ему душу. Работает языком спокойно и деловито, словно штукатур лопаткой.

Он вернулся в гостиную со стаканом в руке. Там было темно.

– Иди сюда... – В ее голосе уже не было самоуверенности, а только отчаянное, неодолимое желание.

Поздно ночью ему позвонила междугородная. Вызывал Эбби Остин. Рассказав ему о том, что произошло, Эб спросил, не может ли Рафф приехать.

Наутро Рафф выехал в Коннектикут.