"Близнец" - читать интересную книгу автора (Ким Анатолий)

ГЛАВА 12

Я написал повесть «Деньги», где героем вывел самого себя под собственным именем. Но это была мистификация — ничего того, что описывалось в повести, не происходило в моей жизни. Если, конечно, не считать «происходившим» такие эфемерности, как воображение ребенка, чистый художественный вымысел или полет нескольких призрачных снежинок, промелькнувших за окном в сером воздухе поздней осени — когда-то давно, еще в пору моей студенческой юности. Литературный прием и мистификация окончательно прояснялись к финалу повести, когда меня, то есть Василия Немирного, убивал наемный киллер. Таким образом, наворотив гору ужасов, как это было положено, и высказав через своего героя немало злых и горьких истин относительно человеческой природы, автор в конце повествования снимал излишнее напряжение и сглаживал неприятное впечатление демонстрацией литературного «саморазоблачения».

Итак, всем становилось ясно, что я таким бизнесом, как покупка в больницах абортированных эмбрионов и дальнейшая их переправка за границу, не занимался. И меня никто из криминальных структур не приговаривал к уничтожению. Все это вытекало само собой из повести «Деньги» по ее прочтении.

Является ли декларируемый постсоветскими модернистами воинственный нонконформизм таковым на самом деле? Чёрта с два!

Да какой же это «нонконформизм», если за их продукцию — всякого рода лингвистические шарады, недобрые пародии с матюгами и блеяние козлом перед микрофоном, — за всю эту ерунду они загребли недурные деньги, да еще в твердой конвертируемой валюте? Еще раз спрашиваю тебя: столь ловко выдаивая марки и доллары из мировой капиталистической коровы, являлись ли русские постсоветские модернисты знаменосцами нонконформизма? Но все же должен признать, что трагедия валютно-нейтронного распада души, а также картина заражения зеленым долларовым поносом нового русского человека переданы были в повести с потрясающей убедительностью!

Все же талант писательский был у сукиного сына, скажу я вам…

Те, что отправляли в мир человеческий Вас. Немирного (Мирного), возлагали на него немало добрых надежд. И пусть они далеко не все оправдались, но не кажется ли интересной сама эта неведомая задумка моих авторов из великой дао-пустоты?

Но неужели они не знали, что все таланты и дарования, гениальность сама, посылаемые ими в нашу эпоху, — все это обязательно будет покрыто Финансовым Быком, сиречь мировым Аписом в долларовом выражении? И только после его мощного валютного осеменения современные гении и таланты дают свои плоды… Не придуман ли был такой план самими творцами? Тогда и только тогда можно объяснить шампанское веселие и радиоактивную проникновенность бычьего семени, оплодотворяющего все начинания человеческие. Сколько человеков вы знали, господа, которые великие свои дела вершили без денежного вознаграждения? Я не знал ни одного. А вы говорите — алчные «новые русские», корыстные постсоветские модернисты. Все суки, и мы тоже!

Если время отсчитывать по библейскому календарю — на какой день Творения были созданы деньги? Вопрос опасный и темный, признаюсь, но и ответ, коли он существует, ничуть не светлее.

Ибо что может быть беспросветнее самого этого предположения…

Коли смерть и деньги правят миром, а не свет и доброта, зачем призывать людей любить друг друга? Зачем мне произносить ложь, утверждая, что смерть и деньги — это плохо? Зачем возводить хулу на «новых русских», обвиняя их в говноедстве, когда они ничуть не хуже других людей в своей искренней любви к чарующей зелени доллара?

И вот Марина М. благодаря постсоветскому модернизму взошла к вершинам этой любви, где всё вокруг зелено и где этой любовью беспрерывно занимаются. Наше случайное знакомство, полное самой банальной рутины, произошло прямо на улице, потом мы стали любовниками, и через какое-то время кому-то из нас показалось, что он любит другого. Скорее всего так показалось Марине, которая по разводе с морским офицером, перейдя жить из воинского общежития в строительное, при тресте «Мосфундаментстрой-2», куда устроилась работать, однажды увидела меня, переходящего улицу… После двух разводов, когда оба мужа грубо прогнали ее от себя, Марине М. показалось, что наконец-то ей встретился человек, который понимает ее. А я действительно понимал ее — что она является шпионкой, засланной в наш мир из другого, параллельного.

Впрочем, я и себя понимал так. Что и сближало нас в жизненном танце намного теснее, чем обычное притяжение полов под мутную музыку секса. Меня притягивала к Марине ее горьковато-насмешливая уверенность в том, что она всем чужая и что никому не нужна на этом свете. Даже отдаваясь, вся покорно раскрывшись, она смотрела снизу на тебя, словно извиняясь: ну зачем я тебе такая нужна?.. Но меня притягивали ее красота и телесная грация именно выражением своей неуверенности, ненужности своей…

Наступает такой момент в жизни, когда вы вдруг почувствуете, глядя на что угодно вокруг себя: все это не ваше и не имеет к вам никакого отношения. У Марины после всех приключений и больших перемещений через пространства России стройное и текучее волжское тело ее перестало радоваться встречам с мужчинами. Тело Марины М. почувствовало, что стало глубоко безразличным и для мужчин, несмотря на то, что они то и дело овладевали им.

Возможно, что-нибудь произошло с нею, а возможно, у Марины наступило прозрение и она окончательно поняла, что является в этом мире заброшенным сюда соглядатаем.

И глубокая печаль, что на этом свете ничегошеньки нельзя ни взять, ни отдать, заставляла Марину неожиданно для самой себя выпивать целую бутылку водки, которую она терпеть не могла, или соблазниться сизыми ягодами черники, что висели на кустике над самой ее головой… Короче, свое понимание беспредельного одиночества и никчемности этой женщины я принял за любовь к ней.

А что было у нее ко мне, того не знаю. Но какое-то время нам вместе было неплохо. Читатель, не нужно недооценивать и подобные слабые вспышки межчеловеческой любви или даже ее паллиатива в виде старательно выполняемых сексуальных формальностей случайными любовниками. Велика и необозрима та пустыня, через которую нам предстоит брести Бог знает сколько времени — может быть, и на самом деле вечность.

Они, разумеется, довольно скоро расстались, Вас. Немирной в судорожных усилиях строил свою литературную карьеру, в семье были нелады, на любовниц не хватало времени и денег — прошло года три после нашего окончательного расставания. И вот как-то в неделовую лирическую минуту, общаясь с американским импресарио Штурманом, Василий вскользь поведал о ней, о своей мимолетной связи с женщиной, у которой были красные, шершавые, обмороженные руки. Разговор на нее вышел потому, что перед этим импресарио высказал следующее:

— Нет, кто бы что ни говорил мне, я предпочитаю наших девчонок.

Какую ни возьми, будь она испанкой, француженкой, мулаткой, таитянкой, не идет она в сравнение с нашей девчонкой, вот в чем дело. Понятно, что и эта деньги берет, как все, и делает она не лучше, чем другие. Но зато сколько отдает за эти деньги! Как благодарна, понимаешь, какую душу вдруг может выложить за эти сраные деньги! Она же, дурочка, готова дать любовь, а не отмеренный кусок секса, как это делается на западе и на востоке.

Пусть на один вечер, на один день — даже продаваясь, наша отдает всю душу и сама верит, что любит.

— Понимаю, о чем ты говоришь, — с глубокомысленным видом отвечал Василий. И рассказал Штурману о своей давней истории с Мариной М., лимитчицей из общежития строителей, что находилось рядом с тем домом, в котором когда-то, до развода, жил начинающий постсоветский модернист.

— Как ее звали? — неожиданно заинтересовался импресарио.

— Мариной, — машинально ответил я.

— А где этот дом находится?

— Какой?

— Дом, в котором ты жил.

Я назвал адрес, всегда вызывавший в моем сердце глухой толчок, сбой, если приходилось упоминать его. В доме по тому адресу прошла, может быть, моя настоящая жизнь, еще совершенно чистая от долларовой зависимости. Доверху наполненная такими быстротечными глупостями, как супружеское счастье, семейные дрязги, рождение детей, свирепая нужда, тревожное отцовство… И постоянное, ежедневное чувство, что скоро все будет кончено…

Называя адрес, я настолько глубоко ушел в провал своего утраченного прошлого, что даже не обратил внимания на непонятность штурмановского интереса к тому, где, в каком доме я жил когда-то…

Значение этого выяснилось через два года, когда Вас. Немирной попал-таки в Америку благодаря содействию Штурмана. Его фирма пригласила группу писателей из России и отправила их в турне по разным штатам, с лекциями и выступлениями в университетах. И координатором сей международной культурной акции, менеджером, встречавшим в Нью-Йорке группу русских писателей, была Марина М.

Конечно, в первую минуту я не узнал ее, но это было чисто визуальное неузнавание, физическое, — в дальнейшем, когда мы немного пообщались, неузнавание стало метафизическим. Словно умерла и воскресла — передо мной была совсем другая женщина, иная душа, незнакомое жизненное наполнение в глазах. То есть эти зеркала души отражали что-то совершенно доселе мне неизвестное в человеке с именем Марина М. И хотя сама она отнеслась ко мне с шумной радостью, при встрече даже повисла на моей шее и завизжала, болтая в воздухе согнутыми в коленках ногами, все это происходило уже чисто по-американски, потому и, наверное, непостижимо для меня. Между нами простерлось невидимое колоссальное пространство, совершенно непреодолимое, и я полагаю, господа, что это то самое космическое пространство, которое образуется между теми, у кого совсем мало долларов, и теми, кто купается в них.

Штурман при встрече поведал Василию, что после его рассказа вызвал своего секретаря, школьного друга из Марьиной Рощи, и поручил ему во что бы то ни стало найти Марину М. И секретарь довольно легко нашел ее — все в том же строительном общежитии, в той же комнате на первом этаже, из окна которой она увидела когда-то меня, перебегавшего через улицу… Так Штурман объяснил мне, каким образом Марина очутилась в Америке. Но он не счел нужным говорить о причинах, почему это сделал. Капризы миллионеров не обсуждаются, они немедленно исполняются.

Перевезя московскую лимитчицу за океан, американский дядя что-то сделал с нею такое, отчего та как будто бы перестала существовать, а вместо нее стала существовать некая другая тетя.

Могла ли теперь эта другая Марина устроить задушевно-требовательного импресарио? Вопрос… Но что бы там ни было, какой бы ни представлялась она Штурману сегодня, я-то едва не сошел с ума, воочию увидев перед собою образ подлинного воплощения американской мечты в призраке русской Золушки. Ибо это и был самый настоящий призрак девушки из Духова, которую я когда-то хоть и недолго, но искренне любил. Вот так биография!

И вдруг Василия осенило — я понял, что и меня как писателя может постигнуть такое же мистическое преображение, коли за нас взялся сам импресарио Штурман! И все мы, новорусские постсоветские модернисты, скоро с головою окунемся в зеленые долларовые Миссисипи, и будет нам хорошо. Сердце мое сладко заныло в предчувствии воробья, который хочет, чтобы его поймала кошка.

Моя Марина М.- не Бог весть какой воробей, а ведь позарился на нее Штурман… А чем мы-то хуже? И нас, основных постсовмодернистов, не так уж и много, от силы пять-шесть человек на всю Россию. Что ему стоит всех забрать в Америку, как эту Марину М.

Как она изменилась! Даже и не охватишь до конца — в чем… Но теперь точно не скажешь по ней, что она какая-нибудь шпионка других миров, разведчица, тайный соглядатай, — скорее я сам себе представляюсь агентом, засланным с иной звезды на нашу планету — и в ее Соединенные Штаты… О, если бы вы знали, как мне тоже хотелось хоть чем-нибудь сильно понравиться Штурману, чтобы он заключил со мной какой-нибудь хитрый контракт, хотя бы на год, и забрал к себе в Калифорнию!

Словом, я рассказываю вам о том периоде жизни и творчества писателя Вас. Немирного, когда он вполне созрел, готов был запродаться и очень хотел, чтобы его купили — уже не за дойчмарки, а именно за американские доллары. Поверьте, что я и сам понимаю, чувствую сейчас всю неуместность и суетную мелочность сарказма, который подпускаю в свой текст, говоря о делах столь очевидных, неотвратимых, фатальных, общеизвестных, общечеловеческих. Но что мне делать — не в силах я повелеть своей руке писать об этом по-другому, без сарказма и бессильной иронии. Ибо при жизни своей Вас. Немирной не хотел — особенно в ранней молодости, — чтобы творчество заказывалось оптовиками, исполнялось по заданной технологии и оплачивалось по законам рынка.

В начале своей писательской жизни я почему-то полагал, что творчество свободно от денег и в жилах творчества не бежит мутно-зеленая кровь диавола. Но куриная слепота юности не является постоянным пороком, она со временем проходит, и то, чего я не видел наивным юношей, обдумывающим жизнь, постепенно открылось моим глазам. И я восхитился всему, что могут дать деньги, волшебные деньги, взамен того, что беспощадно и неукоснительно отнимается у всех нас. Будучи на вид такими примитивными, пошлыми, вульгарными, как лубочные картинки, современные денежные купюры, в особенности долларовые, смогли вытеснить с арены общечеловеческого внимания самые прекрасные шедевры художников мира. Их картины нам уже не кажутся такими красивыми, как раньше, при тоталитарном режиме, когда валюта у нас была запрещена, — не то что сейчас! По крайней мере серой краской тиснутый FRANKLIN на стодолларовой прямоугольной бумажке или INDEPENDENCE HALL на ее обратной стороне — мутно-зеленый дом с башенными часами, окруженный чахлыми деревьями, представляются прекраснее портретов Рембрандта или пейзажей Моне. С прогрессом резко переменились наши художественные вкусы, господа…

Вот и поведал я вам, мои уважаемые читатели, в несколько аллегорической форме историю своего писательского становления и попытался охарактеризовать то литературное направление, к которому принадлежал — если верить неким критикам, некогда существовавшим на белом свете. А Марина М., своей судьбой символизирующая цель и путь этого направления, еще раз появится перед нами — в самом конце романа, снова в Москве…

Но пора! Прочь от всей этой несусветной скукотищи давно несуществующего прошлого! Разве зря мне дана свобода, абсолютная свобода — наконецто! — которую я почувствовал в Швейцарских Альпах на девятый день по своей смерти?

И ко мне прилетел на красном параплане мой усопший братан-близнец, принявший обличие романтического воздухоплавателя, похожего на Антуана де Сент-Экзюпери…

Наконец-то мы снова могли открыто посмотреть друг другу в глаза.

И между нами произошел тот важный для нас разговор, свидетелем которого вы были в одной из первоначальных глав романа.

Содержание той главы я не помню, господа, и вряд ли вспомню.

Потому что меня подмывает — мне уже пора, пора! — скорее воспользоваться предоставленной мне свободой и устремиться вперед — к новым главам романа, к новым неожиданным, непредсказуемым встречам и воплощениям.