"Дверь в мансарду" - читать интересную книгу автора (Квин Эллери)

Часть первая

Глава 1

Когда Карен Лейт удостоилась Большой американской премии по литературе, ее благодарный издатель удивил всех, включая самого себя, сумев убедить свою примадонну показаться на публике.

Еще более удивительным стало согласие мисс Лейт устроить нежданный прием в ее японском саду, расположенном за строгим и изящным домом на Вашингтон-сквер.

Там собралось великое множество важных персон, украшавших общество куда менее важных, да и просто непримечательных, как изюминки — кекс. Все были счастливы, а более прочих — издатель мисс Лейт, даже не мечтавший, что его «крепкий орешек» и самый надежный источник преуспеяния согласится выставить себя на обозрение публики, да к тому же в собственном саду!

Однако полученная литературная награда, очевидно, повлияла на миниатюрную, робкую, до сих пор привлекательную женщину, которая приехала из Японии никем не замеченной в 1927 году и с того времени словно заточила себя в четырех глухих стенах дома на Вашингтон-сквер. Из этого убежища она отправляла в издательство «отполированные» до блеска, будто дорогая эмаль, прекрасно написанные романы. Дюжина гостей, встречавшихся с нею прежде, могла поклясться, что еще никогда прежде Карен Лейт не выглядела столь оживленной и не вела себя столь дружелюбно.

Но основная масса собравшихся вообще раньше ни разу не видела писательницу, и потому ее прием скорее напоминал дебют, чем торжество. Для женщины, которую считали пугливой, точно птичка, она достойно выдержала испытание. В сущности, Карен даже старалась привлечь к себе внимание, для чего задрапировала свою хрупкую фигуру в роскошное японское кимоно, а иссиня-черные волосы собрала на затылке волнистыми узлами в японском стиле. И ей удалось разоружить самых завзятых критиков. Карен столь грациозно держалась в этом странном костюме, что они поняли: она вовсе не собиралась бросать кому-либо вызов, а просто чувствовала себя в японском одеянии естественнее, чем в костюме, сшитом в ателье на Пятой авеню. Заколки из слоновой кости и жадеита украшали ее голову, подобно драгоценностям в короне. Да Карен и вправду царствовала этим вечером, умело скрывая волнение под вымуштрованной, бестрепетной любезностью королевы во время коронации.

Знаменитый автор «Восьмого облака» была крохотным созданием, легким, точно перышко. Как заметил один поэтически настроенный джентльмен, даже слабый ветерок мог поднять ее и, закружив, унести по воздуху вдаль. Щеки Карен походили на бледные впадины под аккуратно наложенным, довольно необычным слоем косметики. Вид у нее был болезненный, и что-то в ее вялых, «плавающих» жестах наводило на мысль то ли о переутомлении, то ли о неврастении. И лишь глаза Карен казались живыми и внимательными: серые, огромные, блестящие, но слишком глубокого сидящие в сиреневатых глазницах и как будто скрывающие давнюю, мрачную тайну. Иногда она прищуривалась, словно уклоняясь от незримого удара.

Все приглашенные дамы с необычным для них великодушием согласились, что хозяйка дома обладает каким-то фантастическим, неземным очарованием. К тому же Карен была из тех, кого принято называть женщинами без возраста. Короче, она походила на восточное, керамическое изделие или на один из своих странных, также «керамических» романов.

Никто не сомневался в своеобразии Карен Лейт. Но вот какой она была на самом деле, никто из гостей не знал. Ведь она никуда не выходила и жила в своем доме и саду как монахиня. А поскольку дом Карен оставался недоступен для посторонних и его стены поднимались ввысь, скрывая сад, никто не мог похвалиться знакомством и с ее прошлым, и с настоящим. Известны были только жалкие, безумно скудные крохи ее биографии: Карен — дочь американского эмигранта, давно осевшего в Японии и до конца своих дней преподававшего историю литературы в Токийском университете. В Японии она провела большую часть своей жизни. Вот, пожалуй, и все.

Прием проходил в маленьком павильоне в центре японского сада. Подавали чай согласно старинному японскому церемониалу, который называется Тя-но-ю. Хозяйка дома столь легко нараспев произносила это странное созвучие, что у гостей невольно создалось впечатление: японский язык для нее родной, а английский — лишь хорошо выученный. Ее хрупкие, девичьи руки проворно размешивали зеленый порошковый чай в грубой чаше из прочного старого фаянса. Пожилая японка в кимоно молча стояла позади нее, словно страж божества.

— Ее зовут Кинумэ, — пояснила Карен в ответ на вопрос о японке. — Это нежная и кроткая душа. Она живет со мной — о, уже целую вечность! — На мгновение миловидное, изможденное лицо Карен слегка помрачнело.

— Она похожа на японку и в то же время чем-то не похожа, — заметил один из гостей. — И она совсем крохотная!

Карен что-то произнесла свистящим шепотом — как все решили, по-японски, и старушка японка, церемонно поклонившись, тут же покинула павильон.

— Она хорошо понимает английскую речь, — смущенно сообщила Карен, — хотя так и не научилась бегло говорить. Если быть точной, Кинумэ не из самой Японии. Она — уроженка острова Лу-Чу. Знаете, это группа островов на восточном краю Китайского моря, между Тайванем — Формозой и материком. Люди там меньше японцев, но сложены лучше.

— Вот я и подумал, что она не совсем похожа на японку.

— Этнологи долго спорили о происхождении этого племени. Говорили, будто в жилах лу-чуанцев течет кровь айну. У них гуще волосы, тоньше носы, а щеки, как видите, не такие плоские. Это самые незлобивые люди на свете.

— О кротости и деликатности судят по поступкам, — поделился мнением долговязый молодой человек в пенсне. — Как же они привыкли действовать, мисс Лейт?

— Я вам отвечу, — проговорила Карен, одарив молодого человека одной из своих редких улыбок. — По-моему, на островах Лу-Чу уже три сотни лет не пускалось в ход смертоносное оружие.

— Тогда я готов проголосовать за Лу-Чу обеими руками, — меланхолично заявил высокий молодой человек. — Земной рай без убийц! Звучит неправдоподобно.

— И я сказал бы, что это отнюдь не типично для японцев, — вмешался в разговор издатель Карен.

Она посмотрела на него и передала по кругу чашу с чаем. Журналист из литературного еженедельника задал ей вопрос.

— Попробуйте чай, — отозвалась Карен. — Нет, я не помню Лафкадио Херна. Мне было всего семь лет, когда он умер. Но мой отец его хорошо знал — они вместе преподавали в Токийском университете… Ну разве чай не восхитителен?

Восхитительной была ирония, а не чай. Первым содержимое чаши попробовал долговязый молодой человек в пенсне, по фамилии Квин. Он писал детективные романы и не относился к числу важных гостей.

Однако в данный момент мистер Квин не смог распознать эту иронию: понимание пришло к нему позже и при куда менее приятных обстоятельствах. А тогда он только сказал, что чай и правда восхитителен, хотя про себя подумал: «Ну и мерзкое пойло». Затем передал чашу своему соседу — мужчине средних лет, сильно напоминающему гориллу и по-студенчески сутулому. Только тот даже не стал пробовать чай, пустив чашу дальше по кругу.

— Я готов разделить с вами все, — патетически разъяснил Карен этот крупный мужчина, — кроме чайных эмбрионов.

Собравшиеся дружно рассмеялись: ни для кого не было секретом, что доктор Джон Макклур знал о Карен Лейт больше, чем кто-либо на свете, и предполагал в скором времени выяснить о ней еще очень и очень многое. Его проницательные светло-голубые глаза в тяжелых глазницах не отрывались от хозяйки дома.

— Но, доктор, — воскликнула дама, пишущая нечитаемые романы-кирпичи о Новой Англии, — в вас нет ни искры поэзии!

— В эмбрионах ее тоже нет, — парировал доктор Макклур, и даже Карен еле уловимо улыбнулась.

Директор издательства «Уорлд», пытавшийся вспомнить, в каком году умер Лафкадио Херн, наконец, произнес:

— Не обижайтесь на меня, мисс Лейт. Но значит, вам сейчас около сорока лет?

Карен принялась с невозмутимым видом размешивать чай в другой чаше.

— Замечательно, — пробормотал мистер Квин. — Мне говорили, что в эти годы жизнь только начинается.

Робкий и усталый взгляд Карен теперь был прикован к груди доктора Макклура.

— Это просто совпадение. Жизнь начинается и в пятьдесят и в пятнадцать лет. — Она негромко вздохнула. — Жизнь начинается, когда приходит счастье.

Женщины многозначительно переглянулись, понимая, что имеет в виду Карен: ведь к ней в одно и то же время пришли и слава и любовь. Одна из них не без тайного коварства осведомилась у доктора Макклура, что он об этом думает.

— Я больше не принимаю роды, — коротко бросил тот.

— Джон! — упрекнула его Карен.

— Ну что ж! — махнул он массивной рукой. — Я не интересуюсь началом жизни. Я интересуюсь ее концом.

Никто не стал объяснять, что он подразумевает, поскольку доктор Макклур был заклятым врагом смерти.

Некоторое время все молчали. Доктор Макклур не только постоянно имел дело со смертью, но и обладал мощной духовной энергетикой, заставляющей людей притихнуть, часто помимо их воли. В нем чувствовалась какая-то чистота, будто скопившаяся пыль и земная грязь стерилизовались от контакта с ним, а у собеседников возникала неловкость, и они начинали думать о карболке и белых халатах. Одним словом, его воспринимали как верховного жреца некоего эзотерического культа. О нем ходило немало легенд.

Деньги и слава для него ничего не значили, возможно, потому, как утверждали завистники из числа его коллег, что и того и другого у него хватало с избытком. К большинству людей он относился как к насекомым, копошащимся под окуляром микроскопа, и считал их пригодными лишь для лабораторных исследований. А когда они начинали его раздражать, он нетерпеливо прихлопывал их своими большими волосатыми руками.

Доктор Макклур был человеком рассеянным и неряшливым. Никто не помнил, когда он носил хоть какой-то другой костюм, а не этот, старый, коричневый, мятый, с потрепанными лацканами и манжетами и небрежно болтавшийся на плечах. А еще он был человеком физически сильным и очень усталым и, хотя выглядел моложе своих лет, в то же время казался столетним старцем.

Любопытный парадокс: этот суровый человек, внушавший людям искренний страх и заставлявший их чувствовать себя детьми, сам был сущим ребенком во всем, кроме его работы. Он часто бывал сердит, беспомощен, а в большом обществе — даже робок и совершенно не сознавал, какое впечатление производит на окружающих.

Теперь Макклур не отводил от Карен страстного, умоляющего взгляда — так смотрят дети на мать в минуты крайней опасности — и недоумевал, почему все внезапно смолкли.

— А где Эва, Джон? — торопливо спросила Карен. Когда доктор смущался и не знал, что ему делать, у нее обычно пробуждалось шестое чувство.

— Эва? По-моему, я ее видел…

— Я здесь, — откликнулась высокая девушка, стоящая на ступеньке павильона. Но не стала к ним подходить.

— Вот она, — с облегчением подтвердил доктор Макклур. — Ну как, тебе удалось развлечься, дорогая? Ты хочешь…

— Где ты была, милочка? — поинтересовалась Карен. — Ты здесь со всеми знакома? Это мистер Квин, я не ошиблась? Мисс Макклур. А это…

— По-моему, мы все уже когда-то встречались, — ответила Эва Макклур с легкой, светской улыбкой.

— Нет, мы с вами никогда не встречались, — искренне возразил мистер Квин и тут же встал.

— Папа, у тебя опять съехал галстук, — заметила мисс Макклур, проигнорировав мистера Квина и холодно глянув на остальных мужчин.

— О, — вздохнула Карен. — Его просто невозможно привести в приличный вид.

— Со мной все в порядке, — промямлил доктор Макклур и отошел в угол.

— А вы тоже пишете, мисс Макклур? — полюбопытствовал поэт.

— Я ничего не делаю, — любезно пояснила девушка. — Извините меня, Карен. Кажется, я вижу… — И, оставив разочарованного поэта и других гостей, она скрылась в толпе беспрестанно сновавших взад-вперед японских слуг. Их наняли на этот вечер, и они подавали собравшимся всевозможные невиданные экзотические блюда. Однако Эва больше ни с кем не говорила и, не оборачиваясь, проследовала к маленькому мосту в глубине сада. Вид у нее был очень хмурый, даже сердитый.

— У вас очаровательная дочь, доктор, — пропыхтела русская дама-писательница. Ее огромная грудь колыхалась под блузой из тюля. — Приятно видеть столь здоровое и свежее существо!

— Да и как ей такой не быть! — откликнулся доктор Макклур, поправляя галстук. — О ней хорошо позаботились. Вот и вырос отличный образец.

— У нее великолепные глаза! — отнюдь не поэтически заметил поэт.

— Но, как мне кажется, слишком холодные.

— О, Эву рассматривают, точно она на сцене, — улыбнулась Карен. — Кто-нибудь хочет еще чаю?

— По-моему, замечательно, что у вас нашлось время для воспитания девочки, доктор, — вновь запыхтела русская дама.

Доктор Макклур посмотрел сначала на поэта, потом на русскую даму, — у обоих были плохие зубы, и к тому же он терпеть не мог обсуждать свои личные дела с посторонними.

— Джон находит время для всех, кроме самого себя, — поспешила вставить Карен. — Ему давно пора как следует отдохнуть. Еще чаю?

— Подобное отношение к себе — признак истинного величия, — произнес издатель Карен и сияюще улыбнулся. — Доктор, отчего же вы не поехали в Стокгольм в декабре прошлого года? Трудно себе представить: человек пренебрег международной медицинской премией!

— Не было времени, — пробурчал доктор Макклур.

— Он вовсе не пренебрег, — уточнила Карен. — Джон не может ничем и никем пренебречь. Он ведь настоящий ребенок.

— Именно поэтому вы и выходите за него замуж, моя дорогая? — осведомилась русская дама, запыхтев сильнее прежнего.

Карен улыбнулась:

— Еще чаю, мистер Квин?

— Это так романтично! — раздался пронзительный голос романистки, пишущей о Новой Англии. — Два лауреата премий, можно сказать два гения, соединяются, чтобы потом, по законам наследственности, создать…

— Еще чаю? — перебила ее Карен.

Доктор Макклур, бросив на дам сердитый, сверкающий взгляд, отступил в сторону.

По правде говоря, жизнь началась для этого доброго человека в пятьдесят три года. Он никогда не думал о возрасте, а потому не считал себя стариком, впрочем, как и молодым. Внезапный всплеск юношеского задора одновременно и забавлял, и раздражал его. Конечно, он мог бы получить медицинскую награду, не меняя хода своей давно сложившейся жизни. Но это означало бы неизбежную суету и шумиху, всегда вызывавшую у него одну лишь досаду. Интервью для прессы, приглашения на конференции и прочие торжественные заседания, присуждения почетных степеней… И он, по обыкновению, предпочел равнодушно отмахнуться. Доктор даже не поехал в Стокгольм, хотя его известили о награде еще прошлой осенью. Новое исследование без остатка поглощало все его время и внимание, поэтому май застал его в Нью-Йорке, а точнее, в его детище и империи — Онкологическом институте.

Однако влюбленность в Карен настолько ошеломила Макклура и выбила из колеи, что он на несколько месяцев погрузился в себя и замолчал. В его душе шла беспрерывная борьба, и он никак не мог избавиться от раздражения. Как же все чертовски ненаучно произошло — влюбиться в женщину, которую знаешь больше двадцати лет! Он помнил Карен еще угрюмым семнадцатилетним подростком, изводившим своего терпеливого отца бесконечными вопросами о Шекспире. Это происходило в доме Лейтов в Токио, где за окнами, на юго-востоке, как огромная порция мороженого, возвышалась Фудзияма.

В ту пору доктор Макклур был совсем молод и оказался в Японии в поисках материалов для своих первых исследований в области лечения рака. Тогда он вовсе не думал о Карен, а если и вспоминал о ней, то без каких-либо нежных чувств. Но вот ее сестра, Эстер, ему, конечно, нравилась. О ней он думал очень часто и воспринимал ее как земную богиню — с золотистыми волосами, чуть прихрамывающую. Так почему же он влюбился в Карен, которую не видел целых девять лет — с 1918-го по 1927 год?! Странный и какой-то инфантильный поступок. Только сердцу не прикажешь. Естественно, когда она покинула Японию и переехала в Нью-Йорк, он по сентиментальным причинам стал ее лечащим врачом. Старое знакомство, ну и тому подобное. Очевидно, ему хотелось это доказать. Похоже, сентиментальность — скверная штука. Уже одно то, что он сделался ее врачом, скорее могло бы отдалить их друг от друга и превратить их отношения в сугубо профессиональные… Но все вышло иначе.

Да, все вышло иначе. Доктор Макклур немного остудил свой пыл, бесцельно прогулявшись по японскому саду мимо группок гостей, и непроизвольно усмехнулся. Теперь он вынужден был признаться, что ему даже нравится вновь чувствовать себя молодым. Он посмотрел на луну, и на одно безумное, совершенно ненаучное мгновение ему захотелось остаться наедине с Карен в этом удивительном маленьком саду с его причудливыми, резко пахнущими японскими цветами.