"Сокровище храма" - читать интересную книгу автора (Абекассис Элиетт)

ВТОРОЙ СВИТОК СВИТОК СИОНА

Какова моя роль в этой истории? Я влип в нее невольно; а в действительности она началась еще в 1947 году, когда в Кумране были найдены древние рукописи. Три пергаментных свитка, обернутых истлевшей тканью, хранились в цилиндрических кувшинах. Ценность их быстро установили и поместили находку в один из американских банков, где они и пролежали несколько лет. Какое-то время спустя американские ученые официально подтвердили открытие этих библейских текстов, бывших на тысячу лет древнее, нежели те, которые были известны до сего времени. Тогда-то американские, израильские и европейские археологи и организовали экспедиции к Кумрану.

Так появились на свет еще четыре десятка кувшинов, содержавших тысячи и тысячи фрагментов текстов, среди которых находились и читаемые сегодня: Пятикнижие, Книга Исайи, Книга Иеремии, Книга Товия, Псалмы, а также фрагменты всех книг Ветхого Завета и апокрифические писания того же периода; некоторые из них относились к общине ессеев — такие как «Устав общины», «Свиток битвы детей света против детей тьмы» и, не исключено, «Свиток Храма».

Все осознали важность такого открытия. Это были самые древние свидетельства библейских текстов, написанных на языке оригинала, тогда как мы знали эти тексты только по копиям и неоднократным переводам. Все это доказывало, что дошедшие до наших времен тексты были теми же самыми, которые читались две тысячи лет назад. Они стали неоспоримым доказательством того, что переводы, увековеченные нами, евреями, были сделаны нашими предками.

Мне же представился случай разыскать один из переводов моего отца, когда-то бывшего ессеем, членом небольшой общины, которая во II веке до нашей эры отделилась от остального народа. Они придерживались строгой и неукоснительной дисциплины. У них был собственный календарь, и дни их проходили в изучении его, в ожидании Конца Света. Они считали себя истинными избранниками Бога, из среды которых родится Мессия.

Они провозглашали вечное Блаженство и жаждали создать новый союз с Богом. Во время торжественного пасхального угощения они благословляли хлеб, вино и этим действом намечали ожидаемого ими Мессию, Спасителя, на которого они уповали, Верховного судью, которого они почитали.

И вот, спустя две тысячи лет, они помазали меня, потому что я был их Мессией, я, пытавшийся в пещерах достичь сути всех знаний, мудрости, найти в ней утешение и поддержку. Чего ради, мне уходить, покидать тишину пустыни и отказываться от строгого образа жизни, питавшего мой дух в этой общине, которую я выбрал и которая выбрала меня и где у каждого было свое место? Зачем уходить мне, переписывающему свитки Торы, являющейся для нас воплощением самого Храма? В этих Писаниях нет ни гласных, ни напевных звуков, и все сокрыто внутри текста, наподобие загадочности Первого Храма, где в одной священной комнате находилась недоступная ни для кого Тайна. Я упорно пытался проникнуть в тайну знаков, ибо именно ее страстно жаждало мое сердце, по ней томилась моя душа.

Да, что же делать мне в этой истории? И куда она заведет меня?

Они меня ждали. Собрались все многочисленные. Они находились в зале собраний, мрачной пещере, которую освещали только факелы и масляные лампы, размером больше обычных и цилиндрической формы.

В мерцающем свете языков пламени их было сто, сто многочисленных, ждущих конца Времен и готовых к битве. Сто мужчин, потому что все женщины ушли в 1948 году, после образования Израильского государства, желая жить жизнью страны и создавать в ней семью.

И в этот вечер все, добровольно посвятившие себя поиску истины, все они были тут, все облаченные в одинаковые одеяния из белого льна, так как у нас не принято иметь ни дома, ни поля, ни скота, ни личной одежды; каждый принадлежал всем, все принадлежали каждому. Потому-то мы и бедны перед Всевышним.

Я вошел последним и увидел их всех, сидящих полукругом в иерархическом порядке на каменных скамьях просторной пещеры. Были там мужчины всех возрастов: столетние старики, зрелые мужчины и совсем «молодые» — лет пятидесяти. Все они сидели там, молчаливые, словно ангелы, все ждали, когда я начну говорить. Жрецы занимали первый ряд, причем старшие впереди молодых, Коэны сидели перед левитами, а остальные — в зависимости от возраста и заслуг. Тут были все десять членов Высшего совета: Иссахар, Перес и Иов — жрецы Коэны, были и Асбель, Ехи и Муппим — левиты, а также сыновья Исраэля — Гера, Нааман и Ард в сопровождении Леви. Были здесь и старый Ханох Коэн, Палу, Хецрон, Карми, Иемуэль, Ямин — Коэны; Ахад, Яхин, Кохар, Шауль, Гершон, Кехаг, Мерари, Тола, Пува, Иов, Шимрон — левиты; а также Серед, Елон, Яхлиель, Сифион, Суни, Эцбон, Эри, Ароди, Арели, Йимна, Йишва, Йишви, Берна, Серах, Хебер, Малкиель, Бела, Бекер, Ашбель, Гера, Нааман, Рош, Муппим, Хуппим, Ард, Хушин, Йецер, Шиллем, Нефег, Зикри, Узиэль, Михаэль, Эльцафан, Надав, Авиху, Елеазар, Итамар, Ассир, Елкана, Авиасаф, Аминадав, Нахшон, Нетанель, Куар, Элиав, Элисур, Шелумиэль, Куришаддай, Елиасаф, Елишама, Амихуд, Гамлиэль, Педацур, Гидеони, Пагиэль, Ахира, Шимей, Иссахар, Хеврон, Узиэль, Махли, Муши, Куриэль, Злифацан, Кехат, Шуни, Иашув, Елон, Яхлиэль и Зерах, самый молодой, родившийся в 1948 году.

И тогда я вышел на середину зала, встал перед сидящими; рядом со мной стоял мой наставник Леви.

— Слушайте, братья, — сказал я, — слова человека, своими глазами видевшего непристойность, совершенную в нашей пустыне рядом с нашими пещерами. Свершилось убийство человека, а могилы наших предков в Кирбат-Кумране осквернены!

По рядам сидящих прокатился ропот. Одни читали молитвы, другие высказывали свое возмущение соседям.

— …Я ходил между разрытых могил, и я видел кости, сухие кости, выброшенные из оскверненных могил; кости были сухи! Но как сказал пророк, придет день и Господь духом своим облачит их в плоть и кожу и они оживут; ведь мне было видение, я видел их ожившими, и были на них плоть и кожа; они жили, наши предки-ессеи, жили, как вы, как я, и ходили они, как мы, их было множество, целая армия, готовая к бою!

Снова по залу пробежали сдавленные голоса и шепот.

Некоторые из сидящих вставали со своих мест, вздымали руки, взывая к Имени Господа, другие плакали, слыша это.

— Что происходит, Ари? — спросил Леви, когда в зале воцарилось молчание и все взгляды устремились на меня.

— Это убийство, — вновь заговорил я. — Преступление имитирует жертвоприношения наших бывших жрецов, Великих Коэнов. Я видел на жертвеннике то, о чем ведают только ессеи и ученые, ибо в том, что сделано, и заключается обряд последнего жертвоприношения перед очищением; я видел семь кровавых полос на алтаре. Сказано в наших текстах: «И соберет он на алтаре перед Всевышним горящие угли, и наполнит ими кадильницу, и возьмет он горсть ладана, и предстанет перед покровом. Он бросит ладан в огонь перед Всевышним; дым ладана закроет жертву на ковчеге, и он не умрет. И омочит он палец в крови быка и окропит им жертву с запада на восток, и проведет пальцем семь полос». Такое убийство могло быть совершено или, по крайней мере, поддержано только кем-то знающим наши ритуалы и законы!

Опять ропот возмущения пробежал по залу, эхом продолжив мои слова. К нему примешивался другой ропот, требующий мести. Под сводами раздался крик ужаса: все знали, какое наказание ждет виновного: он будет казнен по языческим законам.

Наставник Леви повернулся ко мне, и в зале поднялся невообразимый шум; все смотрели друг на друга, как бы желая убедиться, что хорошо слышали мои слова… Одни хмурились, другие дергали себя за бороду, а третьи в страхе ерзали на месте, посматривали на своих соседей, вздымали руки или потрясали в воздухе кулаками, требуя возмездия…

В первом ряду причитали старые Коэны, а левиты уже предавали анафеме преступника.

Затем Ханох, самый старый из многочисленных, сидевший в первом ряду, встал во весь рост. Как и на всех, на нем была белая туника, он был лыс, лицо изборождено глубокими морщинами, черные глаза метали молнии; подняв свой посох, он воскликнул:

— Да будет славен Бог! Народ, который шел во мраке, увидит яркий свет. Наконец-то пришел день! Наконец-то ты Спасешь нас. Наконец-то закончится столь долгое ожидание, которое длилось две тысячи лет, и мы войдем в Царствие Небесное! Он сделал тебя знаменосцем избранных и толкователем таинственных знаний! Братья мои, встаньте и единодушно провозгласите Мессию!

Наступило долгое молчание. Несколько свечей погасло. Пламя горящих колебалось от шепота и дыхания. И вдруг все сто многочисленных поднялись как один, все сто запели псалмы, завершив их Аллилуйей. Все лица были повернуты ко мне, на них лежала печать света и надежды; все смотрели на меня, а я смотрел на них. Я видел снизошедший на них Святой Дух, дух мудрости и согласия, дух спаянности и силы, дух знания и благочестия, и все были исполнены страха Господнего.

На следующее утро я встал очень рано, совершил утреннюю молитву и, приветствуя рассветную зарю, отправился в лагерь археологов. Там было пусто. Казалось, его эвакуировали: только двое полицейских оставались на посту, обеспечивая охрану. Передо мной, внизу, Мертвое море поблескивало под первыми солнечными лучами, отражая пастельные силуэты Моавийских гор.

Подождав немного, я увидел ее. Джейн выходила из своей палатки. Лицо у нее осунулось, вид был усталый, но бездонные черные глаза сверкали от проснувшегося солнца, а усыпанные веснушками щеки, уже покрасневшие от начинавшейся жары, не испытывали зависти к маслянистым утрам пустыни. Мы посмотрели друг на друга, радуясь встрече, несмотря на всю драматичность ситуации; мы будто вновь узнавали друг друга; но откуда шел отсчет? Издавна ли? Накануне, два года назад или со времен еще более отдаленных?

— Здравствуй, Ари.

И, как накануне, мы снова погрузились в звуконепроницаемый ларчик.

— Есть новости? — спросил я.

— Полиция ведет расследование. Они обшаривают весь район. Уже допросили бедуинов недалеко от нашего лагеря и жителей кибуца, который находится напротив. Нас они тоже допрашивали добрую половину ночи, сперва каждого в отдельности, потом всех вместе, чтобы сопоставить наши показания. А сегодня рано утром все ушли.

— Были результаты?

— Пока они ничего не сказали.

Я протянул ей фотографию профессора Эриксона, которую она дала мне накануне.

— Посмотри, — сказал я ей, показывая на рулон в его руке, — это не Медный свиток.

— И, правда, не похоже…

— Тогда что это?

— Не знаю.

— А когда сделана эта фотография?

— Недели три назад… Я сама фотографировала.

Она чуточку поколебалась, потом предложила:

— Выпьем кофе?

— Хорошо, — согласился я.

Мы вошли в большую палатку, служившую столовой, и она налила из старенького термоса две чашки кофе. Я сел рядом с ней.

— Расскажи мне все, — вдруг попросила Джейн. — Мне нужно, чтобы ты рассказал.

— Что ты хочешь знать?

— О твоей жизни среди ессеев… Ты счастлив?

— Счастлив… — повторил я с колебанием в голосе, которого мне очень хотелось избежать. — Сейчас уже не до счастья.

— Почему же? Нужно быть счастливым. Жизнь коротка и так непредсказуема…

— Я все сделаю, чтобы тебе помочь…

— Ты уже дал обет? — резко оборвала она меня. — Ты прошел церемонию посвящения?

— Я окончательно вступил в Союз. Я торжественно принял устав общины и дал обещание соблюдать все, что положено.

— Значит, ты уже никогда не можешь выйти оттуда?

— Ни под каким видом — ни под влиянием страха, ни от отчаяния, ни от любого испытания, имеющего отношение к искушению Сатаны…

Мы замолчали. Джейн посматривала на меня серьезно и доверительно, словно желая сказать: «Вот видишь, ты не изменился, зачем тогда думать, что ты можешь мне помочь?»

— Тебя сюда послали ессеи? — спросила она.

— Нет. Шимон. Шимон Делам.

— Я так и предполагала. Ты незаметен, никто тебя не знает, стало быть, ты вне подозрения. Ты сможешь быть его агентом, его секретным оружием…

— Я не секретный агент, — возразил я. — Я ессей.

— Любопытно… — протянула она. — Эриксон незадолго до смерти говорил, что готов к ней… Можно подумать, он вас искал… Он говорил, что ессеи существовали всегда, и на земле у них был Мессия, именно здесь, в Кумране.

Джейн опустила глаза, будто что-то увидела в своем кофе. Щеки ее горели, глаза блестели, она, было, открыла рот, но не произнесла ни звука. Ее смятение гулким ударом гонга отозвалось в моем сердце. Джейн Роджерс, археолог и протестантка, дочь пастора, была в шоке, и я не знал, чем ей помочь. Я почувствовал что-то вроде ожога в сердце, ощутил страшный гнев против своего бессилия.

— Ари, — чуть слышно произнесла она, — ты в порядке?

— Да, — ответил я, — все в порядке. — А как ты жила все это время?

Мы взглянули друг другу в глаза.

— Два года назад я готова была бросить все ради тебя… Потом решила, что все это напрасно… Когда я вошла в эту экспедицию, то не ради археологии, Ари…

— Я думал, ты меня забыла и утешилась.

Она печально улыбнулась.

— Не верь этому. Мне просто удалось смириться с твоим призванием.

— Джейн, я должен тебе кое-что сказать…

— Слушаю.

— Это случилось позавчера…

— В ночь преступления?

— То был вечер Пасхи и день моей второй годовщины у ессеев. Жрец медленно поднес ко мне руку и подал мацу и вино, чтобы я освятил их согласно праздничному обряду. Я сделал это. Я принял вино и хлеб и благословил их. Я совершил обряд и произнес: «Сие есть кровь моя, сие есть тело мое».

— Слова Иисуса…

— Ритуальная фраза ессеев, та, которую произносит Мессия.

— Они избрали тебя?

— Я их Мессия.

Теперь Джейн смотрела на меня с недоверием и страхом.

— Они тебя избрали, — повторила она, будто боясь в это поверить. — И они избрали тебя в тот момент, когда был убит Эриксон… Думаешь, это совпадение?

Продолжать беседу мы не смогли: в палатку вошел Кошка. На нем были бежевые брюки и белая хлопковая рубашка навыпуск, еще больше подчеркивавшая бледность изможденного лица. Тело его было худым, как у всех археологов, занимающихся раскопками, но рука, которую он мне подал, оказалась крепкой.

— Ари, писец! — воскликнул он. — У вас все в порядке?

— Все хорошо, — ответил я, всматриваясь в его глаза, блестевшие от любопытства.

— Надо же, — бросила Джейн, — значит, вы остались?

— Я сейчас уезжаю…

— Я хотел бы кое-что вам показать, — сказал я, протягивая ему фотографию. — Вы узнаете этот свиток?

— А вы, — косо взглянул на меня Кошка, — вы писец или детектив?

— Это я позвала Ари, потому что он прекрасно знает эти места и все свитки Мертвого моря.

— Да, правильно, помощь нам нужна, тем более что все уходят. Но вы, такой проницательный… — продолжил он, поднося фотографию к глазам. — Даже вы не знаете, что это Серебряный свиток, привезенный профессором Эриксоном после пребывания у самаритян! [6]

— А? — удивилась Джейн. — Я и не знала.

— Он принадлежит к той же эпохе, что и Медный свиток?

Кошка недоуменно вздернул брови.

— Почему профессор не рассказал о нем другим членам экспедиции?

— Потому что там содержатся сведения о…

Он вдруг запнулся.

— О чем?

— О тайном обществе. Видите ли, — более значительным тоном продолжил Кошка, — профессор Эриксон был масоном.

— Джейн мне уже об этом сказала.

— Орден этот очень могущественный. Говорят, что члены общества объединились после провозглашения Америкой независимости и Французской революции. Среди основателей — Джордж Вашингтон, Черчилль и многие политические деятели. И все это потому, что в основе этого ордена лежит древнее знание, касающееся…

— Касающееся чего? — настаивал я.

— Храма. Франкмасоны хотят продолжить работу Хирама, архитектора храма Соломона. По этой причине Эриксон и прибыл для научных изысканий на Святой Земле. Он считал, что надо объединить все религиозные силы, руководствующиеся разумом и придерживающиеся справедливости и права. Он верил в Великого Архитектора, создавшего Вселенную… Он хотел воссоздать Храм. Да, храм Соломона, воплощение духа Божия в камне. И сердце его было наисвятейшим, в нем обитал сам Бог!

— Неужели? — удивился я.

— Что касается Бога, то я не знаю, — пробормотала Джейн. — Но правда то, что франкмасонство оказало большое влияние на ход прогресса в мире, косвенно это затрагивает и Храм.

— Где он сейчас находится? — поинтересовался я.

— Что именно?

— Серебряный свиток.

— Я рылся вчера в его вещах, но не нашел, — ответил Кошка.

Мы еще порасспрашивали археолога, но ничего нового не узнали. Глядя на него, я спрашивал себя, в какую игру он играет и можно ли доверять его информации. Ну а что до его истинных отношений с Эриксоном, тут я не знал, что и думать.

Несколько часов спустя мы катили в джипе Джейн на встречу с самаритянами; эта небольшая община, как и во времена Иисуса, обитала у подошвы горы Гаризим в Наблусе, бывшем Шхеме, в сорока километрах от Кумрана.

— Зачем тебе это надо? — спросила Джейн, не отрывая глаз от извилистой дороги, спускавшейся от лагеря.

— Ради них, — ответил я. — Ради ессеев. И ради тебя.

— Эриксон не был с тобой знаком, — слегка улыбнувшись, сказала она, — но он верил в тебя… Мессия ессеев… Подумать только, Ари. Мне до сих пор не верится.

Пройдя израильский КПП, который разрешил нам въехать на нейтральную полосу между израильской и палестинской территориями, она нажала на акселератор.

— Впереди еще один пост, если там увидят твой паспорт, нас могут не пустить на территорию Палестины. Всюду эта напряженность…

— Я не взял паспорт, — сказал я.

— Почему же?

— Я не знал, что есть «палестинская зона».

— Ах да, я и забыла… Два года в пещерах…

Джейн притормозила перед вторым КПП, над которым развевался палестинский флаг. Охранник в форме цвета хаки, похожей на израильскую, подошел к нам.

Джейн, улыбаясь, опустила боковое стекло, а я вжался в сиденье, стараясь стать незаметным. Она заговорила с ним на арабском.

Охранник, молодой загорелый человек, похоже, удивился, как и я, ее знанию языка. Они обменялись несколькими словами. Солдат вроде бы колебался, потом что-то спросил, показав на меня. От обольстительной улыбки Джейн он сдался и разрешил проехать. Она надавила на газ.

— Джейн, — начал я, — ты говорила обо мне Эриксону, не так ли?

Не взглянув на меня, она улыбнулась.

— Я никогда не скрывала ни где ты жил, ни кем ты был… Мне просто необходимо было говорить о тебе. Ты можешь это понять?

Я улыбнулся про себя. Еще бы не понять… Сколько раз я думал о ней за эти два года. Сколько раз мне хотелось признаться — не важно кому, не важно когда, — что я полюбил ее и любил всегда. Нужно выговориться, когда чувство слишком сильно; нужно выговориться, когда слово жжет и может сжечь дотла; конечно же, говорить надо…

На полной скорости мы ехали к Иерихону по дороге, проложенной еще древними римлянами; дорога вилась по пустыне, в которой жили лишь несколько пастухов и бедуинов. Именно здесь бандиты когда-то грабили и убивали паломников, направлявшихся к Иерусалиму. Дорога все время шла вниз, и мы сперва ехали между расщелинами и скалами, потом перед нами открылся спокойный пейзаж Моавийских гор. Мертвое море осталось позади, а дорога привела нас к пальмовой роще, вечнозеленой даже в засушливый сезон благодаря природным источникам, горьковатая вода которых течет до самого моря. Здесь-то и жили самаритяне, евангельский народ. В их Пятикнижии говорится, что Адам якобы был вылеплен из пыли этой горы, где позже Авель якобы возвел первый алтарь. Они считают, что Бог выбрал это место, чтобы изложить одиннадцатую Заповедь: на горе Гаризим нужно бы воздвигнуть каменный алтарь, посвященный Господу, на котором были бы высечены все его Заповеди. Современные самаритяне, числом около шестисот душ, наследники десяти исчезнувших племен, увековечили эту Заповедь, будто всю жизнь только этим и занимались.

Мы оставили джип в нескольких метрах от стоянки и пешком дошли до самого стойбища: три десятка палаток с крышами песочного цвета, около которых играли дети.

На окраине лагеря вился дымок. Запах его проник в мои легкие, во все клеточки тела, я почти задыхался. Отчего он был таким въедливым? Не умиротворяющий, как запах изысканного блюда, не благотворный, как от свежей зеленой травы, не резкий и глубокий, как запах пряностей, не тяжелый запах серы, не опьяняющий аромат духов. Он вошел в меня подобно тайне, коварный, от него вибрировали все поры, кружилась голова, почти мутился разум.

— Что с тобой, Ари? — забеспокоилась Джейн.

— Идем же, — ответил я, не зная еще, что нас ждет впереди.

Мы подошли к главной палатке, стоявшей в центре. У входа нас встретила старуха с провалившимся беззубым ртом, одетая во все черное; она спросила, что нам надо.

— Мы хотели бы увидеться с вождем самаритян, — ответил я.

— А сам-то ты кто? — прошамкала она.

— Меня зовут Ари Коэн, я сын Давида Коэна.

Пока мы терпеливо ждали, я не мог вымолвить ни слова. Странный запах преследовал меня, и страшно хотелось убежать, пока не поздно. Но уже послышался сдавленный шепот. Вновь показалась старуха и жестом пригласила нас войти.

В палатке было сумрачно, освещалась она небольшим факелом. На полу лежал соломенный тюфяк и стояло тяжелое деревянное кресло, инкрустированное каменьями. На нем величественно сидел старик. Одет он был в длинный белый халат, перетянутый в талии богатым поясом с двенадцатью драгоценными камнями в оправе. У старика была внешность патриарха, у него были удивительно белые волосы и борода, контрастирующие с темным, прокаленным солнцем лицом. Покрытое бесчисленными глубокими морщинами, оно было для меня непроницаемым: я ничего не мог на нем прочитать. Легче расшифровать древний пергамент. Рядом с ним сидела встретившая нас старуха. Она неотрывно смотрела на меня слезящимися глазами.

— Значит, это ты, — важно произнес он.

Джейн удивленно взглянула на меня. Я не ответил и все же нарушил гнетущее молчание:

— Мы собираем сведения об одном человеке. Он археолог, профессор, его зовут Петер Эриксон.

Старик молча смотрел на меня.

— Мы стараемся побольше узнать о нем, — добавил я, — потому что он умер.

Старик промолчал.

— Этот человек приходил к вам? — настаивал я.

Старик не ответил, и я засомневался, слышит ли он меня.

Я мельком взглянул на Джейн: в ее глазах сквозило беспокойство.

— Кто эта женщина? — наконец проговорил глава самаритян.

— Друг, она привезла меня к вам.

И опять мои слова наткнулись на молчание, длившееся несколько минут; все это время я рассматривал морщинистое лицо: только тут до меня дошло, насколько он был стар, очень стар, и жил он не в нашем времени. В старости обычно наступает другое измерение и стремительный бег времени, присущий молодости, замедляется, превращаясь в маленькие шажки.

— Убийца, — не спеша, заговорил глава самаритян, — это жрец, ненормальный, Бог выдаст его на поругание врагам и смерть. Конец нечестивца, преступившего закон, будет постыдным, и горечь души и страдания будут преследовать его до самой смерти! Ибо этот человек взбунтовался против Божиих заповедей, и поэтому он будет отдан своим врагам, дабы обрушились на него ужасные болезни, учиня возмездие его плоти!

— О ком вы говорите? — не вытерпел я.

Глава самаритян встал и, опираясь на посох, смотрел на меня; губы его были полуоткрыты, глаза — полузакрыты; он вытянул в мою сторону дрожащую руку:

— Я говорю о том, кого называют лгуном и нечестивым жрецом. Он ввел в заблуждение множество людей, чтобы построить на крови город тщеславия ради собственной славы! Я говорю о нечестивце, преступнике, потрясающем земные устои, я говорю о сосуде гнева, о Разрушителе и его греховном народе, погрязшем в преступлениях, я говорю о том, кто отрекся от Господа и презирает святого Исраэля, о том, чья голова настолько больна, что нуждается в убийствах, я говорю о сыне Бед, об умалишенном, о прозорливом тиране и насмешнике, я говорю о том, кто расставляет ловушки и увлекает невинных в бездну, я говорю о ловкаче, использующем добро, дабы утолить свой дух мщения, и я говорю о его последователях, опьяненных его ложью, которые навечно посвятили себя творению зла и распространению небытия! Я говорю о том, кто отдает свою жизнь, чтобы забрать жизнь у других. Я говорю об асассине-убийце! [7]

Вождь сел и слабеющим голосом продолжил:

— А теперь выслушайте меня, ибо я открою вам глаза, дабы вы смогли увидеть и постичь волю Бога и выбрать того, кого хотел Он, чтобы следовал он путями Его, и не бродил, поддавшись дурным наклонностям и предаваясь излишнему сластолюбию. Небожители, исполины, дети Ноя нарушили заповеди и навлекли на себя гнев Бога! Тора [8], напротив, есть закон, откровение и обещание, а ты, ты есть Дитя Благодати, Посланец Бога, и я признал тебя! Придет день, и воздастся им за их преступления. Ужасом будут охвачены они, будут мучиться от судорог и боли, корчиться, как рожающая женщина.

Я бросил взгляд на Джейн, застывшую на месте, ошеломленную видом этого человека из другого времени.

— Итак, — уточнил я, — профессор Эриксон приходил к вам…

— Ты тоже, — произнес старик, — ты хочешь знать…

— Да, хочу. Раз ты меня признал, ты должен мне все рассказать.

Старик повернул ко мне голову, лицо его ничего не выражало. Голос помягчел:

— Этот человек жил среди нас, он изучал наши тексты. Мы открыли ему наш Скрипториум и священный сундук. Там он и нашел Серебряный свиток. Потом он вернулся попросить, чтобы мы его ему дали.

— Что содержится в Серебряном свитке? — нетерпеливо спросил я.

— Текст хранился в месте, известном только нам. Нам было запрещено читать его до прихода Мессии. Профессор Эриксон, вернувшись, принес нам весть!

Он ненадолго замолчал, потом продолжил:

— У нас здесь четыре закона веры. Бог: Бог Израиля. Пророк: Моисей. Верование: Тора. Святыня: гора Гаризим. Но к этому нужно добавить день Возмездия и Вознаграждения: конец Времен, когда придет пророк Тев, сын Иосифа. От профессора мы узнали, что Тев пришел!

— О чем говорится в этом свитке? — не отставал я.

— Мы не можем его прочитать. Он написан не на нашем языке. Но профессор знал этот язык. Он должен был просветить нас, но его убили, прежде чем он сделал это…

Старик замолчал, сделал женщине знак, и она взяла его под руку, чтобы вывести из палатки. Тут только мы заметили, что он был слеп.

Мы отошли от палатки, никто не обращал на нас внимания, и приблизились к небольшому жертвеннику, на котором еще дымились останки какого-то животного. Два жреца священнодействовали у алтаря в присутствии трех десятков верующих мужчин. Самаритяне только что принесли жертву. Почти черный дым, поднимавшийся к небу, распространял резкий, приторный запах, тот, который вызывал во мне дрожь. Я подошел к алтарю. Джейн осталась сзади. И я увидел: связанное животное — ноги стянуты попарно, — вскрытое горло, выпученные глаза, наполовину обуглившееся туловище, почерневшие кости. И этот запах — ужасный, вызывающий тошноту, одновременно горький и сладковатый, слащавый и солоноватый, парной и холодящий, запах текущей крови. Перед алтарем стояли двенадцать жрецов в длинных белых туниках и с венцами на головах, ноги их были босы. Жрец, совершавший жертвоприношение, стоял напротив них. На нем была льняная туника, опоясанная епитрахилью, на голове — тюрбан из той же материи. Он повернулся к алтарю, около которого один из жрецов держал другого барана; хозяин животного положил руку на голову жертвы, тогда верховный жрец поднял острый нож и перерезал барану горло.

Оба жреца собрали баранью кровь в тазик, а в это время остальные уже освежевывали животное. Кровь и мясо поднесли совершающему жертвоприношение, и тот плеснул немного крови на алтарь. Затем вытащил потроха, поджег жир и оставил мясо поджариваться на огне жертвенника.

Но вдалеке лежал связанный бычок — будущая жертва.

Во времена Храма бык обычно предназначался для ритуального жертвоприношения в день Страшного Суда. Но почему сегодня, ведь сейчас не Киппур? К чему готовились самаритяне? К какому событию, к какому Страшному Суду?

Я быстро отошел и направился к джипу, в котором меня ждала Джейн. Она рванула с места, тем более что вдалеке показалась полицейская машина, похоже, направлявшаяся к стойбищу самаритян.

— Что все это значит? — взволнованно спросила Джейн, мчась по бездорожью, словно спасаясь от погони.

— Это значит, что самаритяне тоже готовятся. Эриксон принес им весть.

— Но в кого они верят; им нужно доказательство, доказательство веское?

— Мне кажется, Джейн, что таким доказательством был… я!

— Что ты имеешь в виду?

— Дело в том, что этот человек знал меня или, точнее, знал, кто я такой.

— Думаешь, он догадался?

— Нет, должно быть, узнал от Эриксона. Чтобы завладеть Серебряным свитком, Эриксон должен был ему сказать, что к ессеям явился Мессия.

— Но, — озадаченно произнесла Джейн, — как Эриксон узнал о прибытии Мессии?

— Он, наверно, поддерживал отношения с одним или несколькими ессеями…

— Ты уверен?

— Это единственное объяснение.

— Мы должны вернуть Серебряный свиток, — твердо сказала Джейн. — Для этого нам необходимо встретиться с Руфью Ротберг, дочерью профессора Эриксона. Позавчера она приезжала в лагерь, провела там ночь и уехала вчера утром с вещами своего отца. Свиток она, возможно, взяла с собой.

Мы выехали на дорогу, змейкой бегущую к пещерам, и вскоре она круто пошла вниз, в самое пекло, в самую глубокую из земных впадин. Мы въехали в белую раскаленную пустыню, волнообразные дюны которой отражались в сверкающем зеркале Мертвого моря.

В самом низу впадины мы приблизились к береговой полосе, потом дорога свернула и повела нас направо, к каменистой террасе и скальным утесам.

Мертвое море мрачнело. Солнце опускалось за скалы Кумрана, за склоны, разрезанные тенями от заходящего солнца. Джип выскочил на ровный пологий склон слоеного мергеля, плавно спускающийся к морю и потом поднимающийся к первой террасе с развалинами Кумрана. Глубокий овраг сползал с террасы, перерезая мергелевый склон. Я попросил Джейн остановиться здесь. Мне не хотелось, чтобы она знала, где я живу.

Я немного помедлил, прежде чем выйти из машины.

— Когда я опять увижу тебя?

Она не ответила.

— Мы увидимся?

— Конечно. Я буду продолжать расследование. Возможно, мне удастся продать статью в «Biblical Archeological Review».

— А почему бы не в массовое издание…

— Серьезно, Ари, мне хотелось бы работать вместе с тобой. Встретимся завтра в Иерусалиме.

Она заглушила двигатель, потом добавила:

— Ты уверен, что здесь безопасно?

— Да, — ответил я, — не беспокойся.

— А вот мне страшно.

— Ты не должна ночевать в лагере.

— Я заказала номер в отеле в Иерусалиме.

— В каком?

— «Ле Ларомм», рядом с отелем «Кинг Дэвид»…

— В таком случае до завтра.

— Ари?

— Да?

— Когда я сказала, что мне страшно… Я хотела сказать… страшно за тебя.

Она смотрела мне вслед, как я шел один среди пустыни. А я иногда оборачивался, чтобы убедиться, что она все еще там, что я еще увижусь с ней, что не увижу, как она удаляется навсегда в этом расплывчатом заброшенном пейзаже, в котором я никогда ее больше не распознаю.

Возвратившись в пещеры, я сразу прошел в Скрипториум. Мне хотелось просмотреть копию с Медного свитка, где содержались указания, касающиеся сокровища Храма.

Я вошел в небольшое, смежное со Скрипториумом помещение, которое мы называли библиотекой.

Там я нашел интересующий меня пергамент: копия с Медного свитка была сделана мелким убористым почерком. Я немедленно начал его расшифровывать. В нем описывалось множество мест, различных тайников, в которых хранилось баснословное сокровище в виде слитков золота и серебра… Джейн упоминала о миллиардах долларов; она не ошибалась. Места, по которым было рассеяно сокровище, образовывали сложную систему болот, тянувшихся от Иерусалима до Иудейской пустыни и Мертвого моря. Все они географически поддавались вычислению на карте и были вполне доступны благодаря многочисленным дорогам и проходам, известным нам.

Вопреки моему мнению экспедиция профессора Эриксона не была такой уж безрассудной, как это казалось с первого взгляда, и могла оказаться в высшей степени доходной.

На следующий день я решил отправиться в Иерусалим, чтобы встретиться с Руфью Ротберг. Я сел в автобус, поднимающийся к Иерусалиму по дороге, протянувшейся вдоль пустыни примерно на тридцать километров. Дорога постепенно поднимается, потом внезапно скатывается в Иерусалим южнее мечети Неби-Семуль и нескольких новеньких особняков, проходит по университетским склонам в верхней части долины Креста к новому городу с уже разбитыми улицами и таким интенсивным движением, что можно подумать, что находишься в своеобразном восточном мегаполисе. Подъем к Иерусалиму обязателен, он дает возможность пообвыкнуть, смягчить изумление при виде его красоты, и радоваться ей, узнав ее поближе. Так жених готовится к встрече со своей невестой. Иудейская пустыня окружает Иерусалим со всех сторон, и город предстает оазисом посреди бесплодной равнины, усеянной камнями, после кольца из скалистых холмов, после безмолвия.

О друзья мои, как сказать вам о моем чувстве, как описать его и как понять? Я прибыл на главный автовокзал, где меня встретил гвалт молодежи и молодых солдат в униформе, поток пассажиров, снующих между машинами такси; таксисты громко окликали новоприбывших, пытаясь заполнить последнее свободное место; одинарные и двойные автобусы ждали часа отправления. Наконец-то я вновь очутился в суматохе, которая тепло, как в детстве, приняла меня в свои объятия; но теперь, когда я жил в пустыне, она вдруг показалась мне и близкой и чуждой одновременно. Я очутился на окраине Иерусалима; когда-то я частенько наведывался сюда.

А чтобы вы смогли меня понять, надо бы остановить вас на какое-то время и дать душой и сердцем полюбоваться этим уголком Иерусалима, который пребывает в каждом из нас. И город откроется, как перешеек, раскроется как на ладони, предстанет букетом розовых, красных и фиолетовых цветов. Иерусалим Исайи, увенчанный славой, утопающий в красотах, напоенный бесценными запахами, ароматами души… Иерусалим — мой город, мой свет, мое утро и мой вечер, с отблесками на камнях, раздавленных солнцем и омоченных росой. Этот Иерусалим открывал мне свои объятия, и я вновь находил — магией чувственной памяти, которая сильнее памяти обычной, — все иерусалимские утра, похожие на ночь, и все иерусалимские ночи, похожие на день; и люди торопливым шагом проходят этот город из конца в конец. Окрестности — пустыня, в ней нет никого, кроме моего друга, подруги, Иерусалима. В пустыне я живу среди одиноких скал, знойных долин, глубоких оврагов. Оазис пустыни — Иерусалим; прекрасная вершина, радость всей земли — гора Сион, возносящая Иерусалим в поднебесье; небесный город открывал мне объятия, и я был в его власти.

По Яффской дороге я дошел до северо-западного угла старого города, потом проследовал вдоль турецких крепостных стен до порта Яффа, который тянется до подошвы горы Сион, откуда дорога ведет в Вифлеем и дальше.

Я прошел вдоль Сиона. Сердцем я льнул к его стенам, а Сион, позолоченный солнцем, шествовал рядом, замедляя мои шаги у своих ворот, перед мирными стенами, дабы остановились мои ноги и я вошел, вошел, ведомый Благодатью, вошел, несмотря на мои беды, великолепным в славный город, нетронутый ложью и мерзостью, радуясь новости; я войду и воздам хвалу у ворот Сиона, вознесенного на самую высокую гору, я войду, неся на плечах другой город, заселенный поколениями людей, войду как благочестивый и удостоившийся чести: я войду в Вечность.

Так я и вознесся, всходя по Иерусалиму, поднявшись на вершину горы Мориа, и подобный взлет должен был завершиться на холме с живописными склонами, над охряно-серебристой долиной. На горе Мориа стоял храм Соломона. А передо мной, на юге, находился продолговатый холм Офел. К северу от Мориа возвышался холм Безет, а еще левее — Хорев, ниже которого и располагается гора Сион. А вокруг самого Хорева обвивается быстрая речка Кедрон, уносящаяся к Гееннской долине. А еще дальше, на северо-востоке, горизонт заслоняется горой Скопус и на востоке — Елеонской горой.

Там, на горе Мориа, находилась эспланада Храма, окруженная с востока долиной Кедрона, с юга — Гееннской долиной, с запада — долиной Тиропеон и с севера — холмом Безет, закрывавшим ее.

Если смотреть на эти долины с эспланады, начинает кружиться голова. Именно в самой высокой части Храма, откуда священнослужитель софаром оповещал о наступлении Шаббата, Дьявол и искушал Иисуса. У подножия Купола Скалы, на юго-востоке, где Авраам принес искупительную жертву, стоит грот, в котором захоронен пепел Красной коровы, священный пепел, используемый при совершении обряда очищения.

В эпоху Соломона все четверо ворот выходили на Западную стену Второго Храма Иерусалима. Через главные ворота вы попадали на улицу Тиропеон, затем проходили на улицу Сыроваров и по большой лестнице в форме буквы L, опиравшейся на двадцатиметровые арки, добирались до ворот, выходивших к базилике, расположенной вдоль эспланады. Вторые и третьи монументальные ворота выходили на саму эспланаду.

И увидел я Храм в окружении папертей, его дворец, названный Ливанским лесом, с вестибюлем и огромными колоннами, и его Божий дом с тремя комнатами, и его портик шириною в двадцать локтей и глубиною в десять, и его святилище, Хейхаль, шириною в двадцать локтей и глубиною в сорок. И в сердце его находилась святая святых, Двир, — идеальный квадрат двадцать на двадцать локтей.

На три стороны выходили три этажа покоев, лежавших на могучих кедровых балках. Все здание было сделано из благородного камня, позолоченной лепнины и бронзы, мрамора и золота. И говорю вам, друзья мои, Храм сиял на закате, под луной и при солнце; его белый известняк полировался луной, глянец наводило солнце; его монументальные ворота из бронзы и меди сверкали на рассвете и закате, а тяжелые колонны выпирали из земли, возносясь среди ночи к Всевышнему. А перед колоннами находился жертвенник всесожжения, на котором лежали большая и малая жертвенные плиты для возжжения костров. Позади колонн, к западу, располагались залы Храма, обшитые кедровыми панелями, покрытые золотом, в них скрывалась святая святых с двумя херувимами: две большие позолоченные статуи, охранявшие Ковчег со скрижалями Завета, посох Аарона и манну пустыни.

Красота Храма была несравненной, его величественные колонны, опоры, ступени и оливковые ворота, его толстые стены, укрывавшие множество тайн, ослепляли всех приближавшихся начиная со времени Соломона, поставившего Первый Храм. Потом Храм чинили при Иоасе, реставрировали при Иосии; затем он был разрушен Навуходоносором, вновь построен при Ироде. Он увеличивался и щедро украшался вплоть до эпохи войн евреев с римлянами, еще до того, как Иисус прогнал торгашей с его папертей. В 70 году Храм был сожжен и разграблен во время первого восстания евреев. Третий Храм должен был быть построен с приходом Мессии. Да, друзья мои, красота Храма была несравненной, а сейчас я видел на месте Храма минарет мечети Аль-Акса. Но именно здесь, думал я, только здесь, под огромным куполом, в свое время возвышался Храм.

Я сошел с эспланады, влился в узкие улочки и приблизился к воротам Сиона, у которых толпился народ. Группа христиан слушала, о чем говорила монахиня. Это была маленькая женщина лет шестидесяти с живыми глазками; ее голову покрывал черный платок, с шеи на черное платье свисал деревянный крест. Она обращалась к паломникам, пришедшим на Святую Землю вслед за миллионами людей, которые, начиная с первых веков нашей эры, пускались в длительное путешествие, чтобы открыть места, откуда пошла их вера, чтобы поразмышлять, перечитать тексты Библии.

— …И да пребудет мир в этих стенах ради любви моих братьев, моих друзей. Позвольте сказать: да будет мир в этих стенах ради любви к дому Божьему. Помолимся же за Его счастье в Царствии Небесном, ибо скоро, говорю вам, земной Иерусалим станет Иерусалимом небесным!

Я вслушивался в голос монахини, дрожавший от волнения, и вдруг ощутил, как к моей спине прикоснулось холодное лезвие. Я чуть было резко не обернулся, но услышал голос, прошептавший мне на ухо:

— Не двигайся.

— …Но чтобы попасть в Царство Небесное, мы должны покаяться и осознать, насколько мы пока недостойны его, — продолжала монахиня, которую все называли сестра Розали. — Я принадлежу к поколению, выросшему во времена Третьего рейха, и из-за преступлений нашей нации Суд Божий покарал Германию. Именно на руинах Второй мировой войны, пятьдесят лет назад, и родилась Община сестер Марии. С самого начала она призывала к покаянию. Что такого мы сделали евреям? Сыновьям и дочерям Израиля? Что плохого мы сделали Союзу?

— Что вам от меня надо? — пробормотал я, не оборачиваясь.

— По моему знаку ты пойдешь вперед. Одно лишнее движение — и ты мертв.

— …Тяжек груз на наших душах: мы должны исповедаться в наших грехах. Пора, друзья мои, пока не настал час Апокалипсиса. Пора раскаяться в нашем равнодушии и недостатке любви.

Сестра смотрела на меня. У нее были ясные голубые глаза, высокие скулы с румянцем, круглое личико и маленький, как у куколки, ротик.

Знаками я пытался привлечь ее внимание: я двигал бровями, глазами старался указать на напавшего, но чем больше я гримасничал, тем неотрывнее она смотрела на меня, настойчиво, будто отвечая на мой немой крик.

— …Тише! — продолжила она. — Давайте помолчим, чтобы поразмыслить и признать свои ошибки.

В толпе слышались шушуканья, удивленные и возмущенные. Некоторые уже отошли в сторону, и никто не заметил грозившую мне опасность.

— Иди, — произнес мужской голос.

Я повернул голову: у ворот нас, похоже, ждала машина с тонированными стеклами.

Круто повернувшись, я побежал. Уже на Виа Долороса я споткнулся и упал. Какая-то старушка помогла мне подняться, и я снова побежал, преследуемый убийцами. Судя по крикам, их было несколько. Я упал еще раз, потом — еще.

Изнемогая, тяжело дыша, я вбежал в христианский квартал. Мышцы сводило от напряженного бега, и я чувствовал, как подкашиваются ноги. От боли я был как пьяный. Иерусалим, подобно супруге с золотыми, солнечными глазами, своими лучами пронзал мою душу, а от пленительного голоса трепетало сердце. Ее кроваво-красные губы имели привкус граната, а тело источало запах алоэ и корицы. Бежал я уже машинально. Голова кружилась… Я дышал все тяжелее, поневоле ощущая все ароматы: испарение стен, нагретых солнцем, и запахи пряностей, горячих и солоноватых; я чувствовал все цвета, содержавшиеся в них: желтый, коричневый, янтарный, красный, фиолетовый…

Свет перемежался тенью. Я двигался как в беспамятстве. В сумерках мерцали тысячи и тысячи звездочек, и свет приходил ко мне свысока, а страх за свою жизнь и хриплые выдохи помогали бежать; свет заходящего солнца и его теплое дыхание делали более ощутимой тайну моей загробной жизни.

Мне нужно было остановиться, отдышаться… Я уже добежал до церкви Гроба Господня и проскальзывал между толпой паломников и лабиринтом сооружений, принадлежавших христианам, римлянам, грекам, армянам, коптам и эфиопам… Я надеялся оторваться от преследователей, но они не отставали. Мне удалось забежать в какой-то темный угол, и оттуда я увидел двух мужчин; нижняя часть их лиц была закрыта куфиями. Преследователи тоже пробирались сквозь толпу, вертя головами. Задыхаясь, я прошел перед широким куполом Анатазиса, вдоль базилики с вкраплением Голгофы и направился в Голгофскую часовню. От алтаря виден был холм со стоявшим на нем крестом. Я не обернулся, я знал, что они где-то поблизости — двое мужчин в черном, с лицами, закрытыми красными куфиями. Перед мраморной плитой, напоминавшей о месте, где лежало тело Иисуса, я спрятался за колонной, не отрывая глаз от входа, ожидая и боясь появления врага… Я увидел два силуэта, возникших на входе, против света. Сам не зная почему, я снова побежал, на этот раз к эспланаде Храма, куда ведут восемь лестниц, каждая поддерживаемая портиком с четырьмя арками. В южной части эспланады стояла мечеть Аль-Акса, перед ней был вестибюль с семью аркатурами. Но я не имел права входить в мечеть и не мог там укрыться из боязни попрать ногами святая святых, расположенную как раз под нею.

Тогда, покинув арабский квартал, я бросился в еврейский и несся до изнеможения до Западной стены, к последнему месту, где у меня был шанс выжить. Я свернул влево, к небольшой пристройке со сводчатым потолком, служившей синагогой, и вошел в нее. Мои преследователи остались снаружи. Я добрался до маленькой задней двери и удрал.

Тогда я умолк, и они вырвали мои члены, и кинули мои ноги в грязь. Глаза мои затуманились от совершенного Зла, уши заложило, мне стало, противно; проявились дурные наклонности Сатаны.

Наконец-то мне удалось оторваться от них под прикрытием полиции, охранявшей Стену. Я прошел вместе с полицейскими до ворот Сиона, сел в такси и поехал к отелю, где остановилась Джейн, — возле «Кинг Дэвида», в центре нового города; отель был белый, как стены Храма.

Из холла я позвонил Джейн, которая назначила мне встречу в «Кинг Дэвиде». Там в приглушенной атмосфере просторного холла тихо переговаривались американские туристы. Только там, среди стильной английской роскоши тридцатых годов, отличавшейся обилием бархата, я немного пришел в себя.

— Ари, что с тобой? — сразу спросила Джейн, войдя и заметив мои мучительные попытки принять удобную позу: от такой пробежки страшно болели мышцы.

— Ничего особенного, — ответил я, поглядывая на карту, которую протягивал нам официант, — я бежал от каких-то мужчин в масках.

Сразу вспомнилось, что я не ел уже сутки и что, хотя я и привык поститься, мне, тем не менее, все же надо было есть и пить.

Для Джейн и для себя я заказал хумус и фалафель, единственные израильские блюда, предлагаемые западной кухней отеля; я не пробовал их с тех пор, как обосновался в Кумране.

— Ты уверен, что хочешь продолжать, Ари? — с беспокойством спросила Джейн.

Я показал ей на газету, лежавшую рядом на журнальном столике.

— Говорят, полиция ищет в районе Кумрана. Есть риск, что они нас найдут, Джейн. Найдут и станут подозревать. Конечно же, я должен продолжать.

— Говорят, они сейчас ведут расследование у самаритян из-за их жертвоприношений. Ты полагаешь, что виновных несколько?

— Вне всякого сомнения. За мной только что бежали двое. Здесь замешан не один человек, а целая группа.

— Но кто же они?

— Этого я не знаю.

— Во всяком случае, охота идет именно на тебя.

— И ты думаешь, я могу спрятаться и отказаться от боя?

— Да, конечно, — уверенно сказала Джейн. — Ты — Выбранный, Избранный… Мессия! И поэтому ты должен страдать, не так ли? Страдать и умереть? Когда ты остановишься, Ари?

Джейн рассматривала меня со странным выражением. Я увидел в ее глазах тот же страх, что и накануне, когда открыл ей, какова была моя миссия.

— Как и моя мать, ты не признаешь моих стремлений. Но в жизни есть другие цели, нежели игра в журналиста-археолога, ищущего утерянные сокровища.

— Сокровище-то сказочное…

— Это уже вопрос денег.

Она пожата плечами и отвела глаза. Я понял, что обидел ее.

Она раскрыла кейс, бывший при ней, и достала из него ноутбук.

— Это еще зачем?

— Я работаю, — бросила она. — Одна…

— Джейн, ради Бога, прости меня. Я не хотел… Я брякнул не подумав.

Не отвечая, она заиграла на клавишах, и вскоре появился листок, свернутый наподобие наших свитков. Ну вот, подумал я, через тысячелетия мы снова возвращаемся к свиткам.

— Смотри, — сказала она, — вот текст статьи о Медном свитке.

В известном Медном свитке содержатся описания сокровищ с указанием географических мест их нахождения. Найденный в гроте № 3 в 1955 году, он дал толчок к изучению Кумранских свитков. Томас Альмонд из Манчестерского университета с помощью швейной машинки разрезал свиток на куски, сфотографировал полосы, затем восстановил его, профессор Петер Эриксон помогал ему промывать и расшифровывать текст.

В общей сложности в свитке имеется двенадцать колонок с пятью описями; каждая написана древнееврейскими нелитературными идиомами. В них указаны места, среди которых гроты, могилы, акведуки… Количество ценностей огромно, отличаются они размерами и свойствами. Причина написания на меди до сих пор неизвестна. Не знаем мы и кем написан текст, и реальны ли или выдуманы перечисленные в нем сокровища. Большинство исследователей полагают, что список, приведенный в Медном свитке, является символическим и фиктивным. Только этим можно объяснить, что до сих пор, несмотря на усиленные поиски, не найдено ни одного предмета знаменитого сокровища Иудейской пустыни.

— Тайна, да и только, — вздохнула Джейн. — Но непонятно, почему ессеи Кумрана выгравировали список сокровищ, даже фиктивных, на таком дорогостоящем в те времена металле, как медь?

— А может быть, этот свиток не принадлежит ессеям, — предположил я.

— Тогда почему он найден в кумранских пещерах?

— Кто-нибудь, наверно, спрятал его там. А вот когда и почему, неизвестно.

— А это значит, что…

— …свиток был спрятан в пещере не ессеями…

— Этим и объясняется уникальность документа.

— Возможно, пещерами Кумрана воспользовались как генизой. [9]

— Как в каирской синагоге? Известно, что вы, евреи, не выбрасываете книги, которые больше не нужны. Ведь все буквы в них для вас священны, не правда ли?

— Правильно, — подтвердил я. — Поэтому-то их и хоронят. А вдруг… если этот свиток принадлежал библиотеке Храма в Иерусалиме, его могли спрятать в Кумране, предвидя нападение римлян?

— Но кто же положил его туда?

— Чтобы знать больше, нам нужно мнение специалиста, прекрасно разбирающегося в Кумранских свитках, человека, который сможет все разъяснить…

— Кого ты имеешь в виду? — спросила Джейн, не отрываясь от клавиш.

На экране появился текст:

Согласно манускриптам, найденным в Кумране у Мертвого моря, ессеи образовывали общину, где все было общее; они ели, молились и работали сообща в местности Кирбат-Кумран. Особенностью мировоззрения ессеев является предвидение Конца Света: Апокалипсис — не только ожидание последних дней и переход в спасительные времена, но исходя из этимологии этого слова «снятие покровов с того, что скрыто». Апокалипсис, таким образом, предусматривает раскрытие тайн, будь то тайны Истории или Вселенной.

О ессеях мы узнали благодаря описаниям ряда древних авторов: Плиния, Филона, Иосифа Флавия.

Происхождение ессеев, вероятно, явилось следствием движения хасидов во времена восстания Маккавеев, направленного против эллинизации Иерусалимского храма за два века до нашей эры.

Основные идеи: детерминизм, иерархическая структура, подготовка новых членов общины, совместная жизнь, общественное пользование благами, строгое соблюдение законов и обрядов, совместная трапеза, статус холостяков, Храм, Конец Света.

— Конец Света… — пробормотала Джейн. — Разве не сказано, что Храм будет возведен заново в Конце Света?

— Сказано.

— Но для кого же его отстроят? Ведь в нем должны быть обстановка, ценности, не так ли?

— Правильно.

— Но зачем же тогда пытаться отстроить Храм, Ари?

— Действительно, зачем?

— Да. Найдись в наше время люди, желающие возродить Храм, какую бы цель они преследовали?

— Мы, ессеи, стремимся к этому больше двух тысяч лет. У тебя правильно написано, что движение ессеев зародилось, когда Храм был захвачен греками и некоторые взбунтовавшиеся жрецы покинули его и ушли к Мертвому морю.

— Почему же ессеи так привязаны к Храму?

— Храм позволял открывать некоторые ворота… Он был построен по правилам некой священной геометрии. Например, святая святых — идеальный квадрат. Храм строился из самых изысканных и богатых материалов: мрамор, драгоценные камни, тончайшие ткани… В нем была слышна небесная музыка арф, он благоухал нежнейшими ароматами. Храм, Джейн, позволял переходить из мира видимого в мир невидимый.

— Иначе говоря, именно благодаря Храму, а точнее, святая святых, можно было встретить Бога…

Джейн как-то странно посматривала на меня.

— Думаю, только из-за этого профессор Эриксон и искал эти сокровища.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что цель его была не научной, как он утверждал, но… духовной, если можно так выразиться.

— Ну так что же?

— Именно этого он и хотел. Встретить Бога. Потому он и изучил все, что относилось к Храму… Чтобы воссоздать его и встретить Бога… Этим и объясняются его настойчивость, его желание посвятить этому всю жизнь. Как если бы… Как если бы он сражался, воевал…

— А ты, Джейн, ты-то чего добиваешься?

Она замолчала, опустила глаза и, казалось, размышляла.

— Должна сказать тебе правду, — наконец выговорила она. — Я в это не верю. Я не верю в Бога. У меня больше нет веры. Я считаю, что религия, религии, все религии — это заблуждение, от которого рождаются страх и насилие.

— Так вот в чем дело! — удивился я.

— А что тут такого, чему ты удивляешься?

— Когда я тебя вчера увидел, то сразу почувствовал, что в тебе что-то изменилось. Почему?

— Почему? — повторила Джейн.

Она встала, прошлась по холлу, остановилась у окна.

— Возьмем твой Кумран, Ари. Слишком много насилия, убийств, начиная с Иисуса, слишком много неправедности у тех, кто ищет Бога. Увидев Эриксона на жертвенном алтаре, я поняла, что все это было неправедным, ошибочным, ты понимаешь? А еще я поняла, что были только войны, а Бога-то и не было.

— Он не вмешивается, — возразил я, — но это не значит, что Он не существует. И Он есть даже в твоем бунте, тебе это непонятно?

Я посмотрел на нее. Ее глаза утонули в моих. Как ослепленный я снял очки. И тогда душа весьма изменилась.

Опустив глаза, я рассматривал компьютер. Без очков я видел лишь светящееся пространство, на котором мелькали черные значки. Между ними белые промежутки вырисовывались в форме буквы

Это — вторая буква алфавита, «Бет», графически изображающая дом, откуда и название Bait — дом, жилище, очаг. Этой буквой Бог создал мир, словом Berechit, в начале. Если поменять местами слоги, получится Rechit Bet, то есть: сперва дом. До того не было ничего, все было ничем, земля была пустой, и мрак царил над бездной. Потом стало все.

Она была сейчас так красива, что я не мог сдержать невольного движения, приблизившего меня к ней.

Ее взгляд остановил меня.

— Чего же ты от меня хочешь? — спросила она.

Голос ее затвердел, как тогда, накануне.

— Ты сказал, что дал обет, что был помазан, ты мне сказал, что ты — Мессия и твой Бог стоит между нами, лишая нас всякой надежды.

— Я хочу тебе помочь.

— Замолчи!.. Замолчи, прошу тебя… — вскипела она, вставая. — Ты не хочешь мне помочь. Твое желание — это встретить Бога.

— А ты, ты-то чего хочешь?

— Я? Я тебя любила, перегорела и утешилась. Больше я не хочу никакой любви.

Все мое тело сотрясается и кости трещат; и все мои члены разнеслись, как лодка в яростную бурю.