"Небо остается чистым. Записки военного летчика." - читать интересную книгу автора (Луганский Сергей Дмитриевич)

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Четвертый год второй мировой не предвещал гитлеровским стратегам ничего хорошего. После Сталинградской битвы начался все ускоряющийся процесс распада всей фашистской коалиции.

События на Восточном фронте позволили западным союзникам развернуть активные действия в Северной Африке. В мае 1943 года англичане и американцы окружили в Тунисе и взяли в плен восемь немецких и шесть итальянских дивизий вместе с их боевой техникой. Эта победа союзников поставила фашистский блок перед угрозой выхода Италии из войны.

В этих условиях весной 1943 года перед гитлеровским руководством встала задача выработки дальнейшей стратегической линии и плана боевых действий на предстоявшее лето. По тому вопросу среди военных руководителей вермахта возникли большие разногласия. Были сторонники предложения Муссолини, который советовал попытаться заключить временное перемирие с Советским Союзом, чтобы полностью развязать руки для войны на Западе и Средиземном море. Однако окончательный верх взяло мнение генерального штаба сухопутных войск, считавшего, что прежде всего надо решающим образом подорвать наступательную мощь Советской Армии и только после этого переместить основные усилия на борьбу против англо-американских войск. К этому мнению присоединился и сам Гитлер.

После тщательного изучения всех вариантов действий было принято решение провести крупную операцию против группировки советских войск на Курском выступе. Этот выступ глубоко вдавался в расположение немецких войск. Ликвидация его сулила немецкому командованию крупные оперативно-стратегические преимущества.

Наступлению под Курском в немецких планах отводилась роль центрального события всего 1943 года.

Ни к одной операции гитлеровское командование не готовилось с такой тщательностью, как к этой. Основная проблема состояла в восполнении потерь в людях и вооружении и создании надлежащей группировки войск для наступления. В Германии был издан «Указ фюрера о широком использовании мужчин и женщин для задач обороны империи». В стране была объявлена тотальная мобилизация.

Готовя наступление под Курском, гитлеровское командование бросало в игру свою основную карту. Ему нужен был выигрыш, любой ценой.

Для проведения операции «Цитадель» (так был назван план операции) германское командование сосредоточило до 50 дивизий, около трех тысяч танков и самоходных орудий, более двух тысяч самолетов – три четверти всей авиации, действовавшей на советско-германском фронте. Особенно большие надежды возлагались на новый самолет «Фокке-Вульф-190», имевший сильное вооружение – четыре пушки и шесть пулеметов – и большую скорость: свыше 600 километров в час. Этот истребитель, по расчетам фашистского командования, должен был господствовать в воздухе.

На Курскую дугу были переброшены танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Райх», оснащенные новинками германской танковой промышленности: мощными машинами «тигр» и «пантера» с толстой броневой защитой. Эти танки гитлеровская пропаганда называла сверхсекретным оружием, которое изменит весь ход войны.

Уверенное в успешном завершении задуманной операции, фашистское верховное главнокомандование пригласило на советско-германский фронт для наблюдения за ходом наступления турецкую военную миссию и группу высших румынских офицеров. Союзники, а также те, на чью помощь рассчитывали гитлеровцы в случае удачи, должны были своими глазами убедиться в силе и мощи немецкого оружия. Фашистские стратеги из кожи лезли, чтобы всячески принизить значение поражения на Волге, показать его как незначительный, частичный неуспех гитлеровского командования.

В канун наступления Гитлер обратился к личному составу ударных группировок с воззванием: «С сегодняшнего дня вы становитесь участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну. Ваша победа больше, чем когда-либо, убедит весь мир, что всякое сопротивление немецкой армии в конце-концов все-таки напрасно».

Однако советское командование своевременно разгадало замыслы врага. Правильно оценив сложившуюся обстановку на советско-германском фронте, Ставка решила использовать выгодные условия обороны под Курском, измотать ударные группировки противника, перейти затем в контрнаступление и разгромить их.

Последующие события показали, что это был наиболее правильный план действий.

Перед Красной Армией стояла сложная и ответственная задача: выдержать удар чудовищной силы, перемолоть в боях основные силы врага, а затем перейти в решительное наступление, внеся тем самым коренной перелом в ход всей войны.

На участке предполагаемого наступления Ставка создала мощный оборонительный узел. Войска двух фронтов: Центрального и Воронежского должны были принять на себя главный удар гитлеровских армий. Кроме того в тылу наших войск был создан так называемый Резервный фронт. В составе двух фронтов, оборонявших Курский выступ (не считая Резервного фронта), имелось 1300 тысяч человек, около 20 тысяч орудий и минометов, около 3600 танков и самоходных артиллерийских установок, 3130 самолетов с учетом авиации дальнего действия. Таким образом наши войска превосходили противника как в живой силе, так и в технике.

Нас, летчиков, особенно радовала насыщенность фронта новейшими самолетами. Теперь положение изменилось самым решительным образом. Летом 1943 года советские Военно-Воздушные Силы по количеству самолетов на фронте превосходили немецко-фашистскую авиацию в два раза.

Таким образом, вся эта небывалая по размаху операция с самого начала была нацелена советским командованием на успешное контрнаступление.

Огромную работу при подготовке войск к сражению – по повышению их политико-морального состояния, воспитанию у солдат и офицеров стойкости, чувства ответственности за удержание рубежа – проводили Военные Советы всех трех фронтов, политорганы, партийные и комсомольские организации. Политической работой занималась также большая группа ответственных партийных работников. Многие секретари обкомов были назначены членами Военных Советов армий.

И воины клялись: «Мы уничтожали и уничтожили гитлеровскую гадину под Сталинградом, уничтожим ее и здесь, под Орлом и Курском. Будем стоять насмерть. Враг не пройдет! Наступать будем мы!»

Начало июля. Сводки Совинформбюро пока неизменно гласили: «На фронте ничего существенного не произошло». Но это было предгрозовое затишье. Теперь известно, что в самый канун операции Гитлер вновь собрал руководителей вермахта и произнес перед ними исступленную речь. Он выразил непоколебимую уверенность в полном успехе, подчеркнув, что никогда еще за все время войны с Россией немецкие войска не были так подготовлены к боям и не имели в таком изобилии тяжелого вооружения, как под Курском.

Истекали последние часы напряженного ожидания. Громадные армии стояли друг против друга. Поединок огромного скопления войск и техники должен был вот-вот начаться.

Сражение началось на рассвете 5 июля.

Накануне мы облетывали район предстоящих боевых действий. Это было тем более необходимо, что местность представляла собой удивительно однообразную равнину, лишь кое-где пересеченную небольшими оврагами и балками. Ориентиров абсолютно никаких. Предвидя горячие дни, мы понимали, насколько гибельным может оказаться отсутствие хоть каких-нибудь приметных точек на местности. Я помнил из опыта финской войны, как некоторые наши летчики, заблудившись среди снежного однообразия, не в состоянии были найти родной аэродром, садились где попало.

Такие же случаи могли повториться и здесь.

Нужно было очень четко засекать, сколько минут мы летели от своего аэродрома. Возвращаясь, мы отсчитывали такое же количество времени и начинали искать внизу аэродром. Нетрудно понять, насколько ненадежен такой метод. Хорошо бы иметь на местности железную дорогу, водокачку, ветряк. Словом, что-нибудь приметное.

Обычно летчики очень быстро обживают незнакомую местность. Один-два полета, и наметанный глаз привычно засекает какие-нибудь приметы на местности, и теперь уж летчик, куда бы его ни забросило, откуда бы он ни возвращался, никогда не пролетит знакомого участка.

Однажды, возвращаясь с боевого задания, мы заблудились и долго кружили над степью, разыскивая свой аэродром. Судя по часам, мы уже давно должны прилететь. Но аэродрома внизу не видно. Летим еще, кружим, высматриваем. Степь и степь. В сердца начала закрадываться тревога: горючее на исходе, а местность незнакомая. По компасу ориентироваться невозможно: влияние Курской магнитной аномалии. Положение складывалось безвыходное. Сажать самолеты на брюхо в поле? Но это – неминуемо попасть под военный трибунал. Что же делать?

В наушнике слышится дружная брань, но ведь руганью дела не поправишь.

Я отдал команду по радио:

– Кто знает дорогу – выходи вперед!

Однако самолеты продолжали бестолково кружиться – дороги никто не знал.

Парами и поодиночке самолеты разлетались в разные стороны и вновь сходились. В таком положении никому из летчиков не хотелось отставать от товарищей. Вокруг, кто куда ни полетел бы, было одно и то же: степь. Неужели всей эскадрильей придется садиться в поле?

Неожиданно слышу чей-то торопливый взволнованный голос:

– Товарищ, кажется, вижу ориентир!

– Конкретней!

– Колонна! Большая колонна! Пехота идет.

Действительно, далеко на горизонте, на самом почти краю степи двигалась, поднимая пыль, колонна. Видимо, по густой пыли и засек ее летчик. На душе стало легче: все хоть люди, живые существа. Направляемся навстречу пехотинцам. Колонна все видней. На глаз машинально определяю: примерно с батальон. Но различить, чьи это солдаты, наши или немцы, невозможно. Решаем подлететь еще ближе. Идем почти на бреющем полете.

Сверху видно, что солдаты, увидев самолеты, забеспокоились. Видимо, раздалась команда, и колонна начала разбегаться. Солдаты залегают и готовятся открыть огонь.

«Ну, если немцы,- думаю,- то придется угостить, а если наши…» Снижаемся еще и с облегчением видим: наши!

С трудом удерживая машину в горизонтальном положении, я оторвал клочок карты и кое-как нацарапал карандашом: «Где Новый Оскол? Покажите». Засунул записку в перчатку и, чуть не задевая пехотинцев по головам, бросил перчатку на землю.

Пехотинцы, разглядев на наших крыльях звезды, снова сбились в кучу. Подобрали перчатку, оживленно жестикулируют. Потом десятки пилоток полетели в одну сторону, указывая нам нужное направление. Вот спасибо-то!

Меньше всего думая о боевом построении, мы потянулись в указанную сторону. Забота у всех была одна: только бы долететь. Горючего оставалось едва-едва. Через семь минут показался наш аэродром. Сели. Но один самолет так и не дотянул до места и приземлился на самой границе поля.

После этого происшествия Федор Телегин собрал весь полк. Стали искать выход из положения. Ведь начнись бои, каждая минута будет на счету. Из кабины некогда будет выскочить. А тут мыкайся по степи, разыскивай аэродром. Отсутствие верных ориентиров грозило сорвать всю работу нашего полка. Предложения, помнится, были самые различные. Но в конце концов приняли предложение кого-то из командиров эскадрильи: прямо на земле были нарисованы указатели – огромные стрелы шириной пять метров и длиной метров пятьдесят. Сверху их отлично видно.

Но какой-никакой, а выход был найден. И вскоре нам представился случай, да не один, проверить до начала решающих боев, насколько полезны летчикам эти указатели, намалеванные в степи.

В ходе подготовки к боям на Курской дуге наша авиация вела упорную борьбу с ВВС противника, наносила удары по железнодорожным объектам, штабам, узлам связи. Вела, так сказать, текущую фронтовую работу.

В этот период у нас случилось два заметных события. Я говорю о крупных воздушных операциях с целью уничтожения вражеской авиации непосредственно на аэродромах. В первой из них участвовало шесть наших воздушных армий.

Мы нанесли удар сразу по семнадцати аэродромам противника. Скрытность подготовки обеспечила внезапность и высокую эффективность такого массированного удара советской авиации. Ущерб, нанесенный противнику, был велик: за три дня он потерял более 500 самолетов. А вообще в результате обеих операций мы уничтожили около 800 вражеских машин.

Эти потери сильно обескровили противника перед началом основного сражения.

Возвращаясь со штурмовок, мы отлично замечали намалеванные на земле стрелы, и больше у нас никто не блуждал над бескрайней степью.

Накануне начала сражения по обеим сторонам фронта установилось глубокое затишье. Последняя передышка.

Вечером 4 июля меня вызвал Федор Телегин. Когда я вошел в отгороженный уголок командира полка, Федор, не дав мне доложить, как того требовал устав, лихорадочно поманил рукой:

– Заходи, заходи скорее! Садись, смотри.

Меня удивила его возбужденность. Оказывается, только что пришел приказ – завтра на рассвете вылетать на Харьков, бомбить аэродром. Собственно, основную работу будут выполнять штурмовики, мы же, как обычно, идем в прикрытие.

– Значит, что же, началось?- спросил я. Как-то не верилось, что подошел, незаметно наступил день начала великих боев.

– Начинается. Но что начинается!- Телегин догадывался о масштабах предстоящих сражений, и все же действительность скоро превзошла все наши ожидания.

Советскому командованию стало известно, что по немецким планам, операция «Цитадель» начнется завтра, и оно решило нанести по скопившимся для наступления войскам противника мощный удар артиллерии и авиации. Удар намечалось нанести в самый ранний час, когда пунктуальные немцы только-только продерут глаза.

Чтобы обеспечить устойчивость и непрерывность управления авиацией, была развернута широкая сеть запасных и вспомогательных пунктов управления. Телегин рассказал, что в штабе армии и в соединениях проводились специальные занятия по вопросам организации взаимодействия, использования различных средств управления. Большинство командиров, которым предстояло управлять авиацией над полем боя, побывали на тех направлениях, где, по мнению командования фронта, противник мог вести наступательные действия.

– Вроде бы все должно пройти без заминки,- говорил Федор, ожесточенно зарываясь пальцами в волосы.- Но – бой ведь! Сам понимаешь.

Он рассказал, что наши разведчики, вернувшись из поиска, притащили пленного сапера. Пленный рассказал, что завтра утром немцы переходят в наступление.

– Значит, по Харькову?- спросил я, склоняясь над картой.- А разведданных достаточно.

– Вполне,- ответил Федор.

Его беспокоило другое: знает ли враг о том, что мы собираемся упредить его удар?

– Как думаешь, встретят они нас или нет?- спросил он.

– Едва ли.

– А вдруг?

– Видишь,- рассудительно ответил я,- по самой логике, немцы так готовились к наступлению, так вроде бы все рассчитали, что сейчас ни о чем другом и не думают – только бы в наступление! Знать бы должен их – не первый год воюем.

– А все-таки надо учитывать самый худший вариант,- решительно сказал осторожный командир полка.

В тот вечер мы долго просидели над картой. Смеркалось, Федор зажег лампу. Перед началом таких ожесточенных, затяжных боев важно было продумать каждую мелочь. К тому же мы оба уже успели убедиться, что на войне мелочей не бывает. Особенно для нас, летчиков.

Засиделись допоздна. Кажется, все продумано, все учтено. Голова горела. Федор поднялся и с наслаждением потянулся. Сна не было. Он дунул на лампу и в кромешной темноте мы вышли из землянки. Стояла тихая звездная ночь. Невольно подумалось, что в такую вот ночь самым приятным звуком был бы глухой стук ступиц возвращающейся с поля брички или конский храп и звяк пут, когда стреноженная лошадь вдруг делает неуклюжий скачок по мокрой от росы траве. Ребятишки, приехавшие в ночное, разложили бы небольшой костер, и он уютно светился бы в непроглядной черноте ночи… Обо многом может задуматься в такую тихую июльскую ночь человек на войне. И не верилось, что на сотни километров вокруг сейчас скопилось, замерло и ждет условного сигнала такое количество самой совершенной техники, что, обрати ее человек не на взаимное смертоубийство, а на мирный созидательный труд, жизнь на земле стала бы прекрасной.

– Иди, поздно уже,- негромко проговорил Федор, задумчиво глядя куда-то в темноту.

Я промолчал. Уходить не хотелось.

Через несколько минут Федор вдруг оживился и произнес, с трудом унимая нервное возбуждение:

– А поспать-то нам сегодня так и не придется!

Июльская ночь коротка. Едва только забрезжило на востоке, раздался рев множества авиационных моторов.

Сначала в воздух поднялись два полка «илов». Штурмовики построились в свой обычный боевой порядок и плотной грозной тучей двинулись на запад. Там было еще темно.

Следом за штурмовиками поднялся и наш полк.

Триста пятьдесят самолетов, поднявшись почти одновременно, отправились бомбить и штурмовать аэродромы в Померках, Сокольниках, Микояновке, Тамаровке. В боевые порядки построились пикирующие бомбардировщики генерала И. С. Полбина, штурмовики генерала В. Г. Рязанова, несколько полков истребителей. Командиры соединений сегодня тоже поднялись в воздух.

Вчерашние опасения Федора Телегина оказались не напрасными. Не везде наши летчики застали немцев на земле. Много «юнкерсов» и «мессершмиттов» уже успели взлететь с глубинных аэродромов. И все же удар нашей авиации был сокрушителен. Противник сразу потерял более шестидесяти самолетов. И надо было видеть, в какое замешательство пришел противник, когда наша артиллерия и авиация обрушили мощные удары по пехоте, занявшей исходное положение для атаки, по огневым позициям артиллерии, командным и наблюдательным пунктам. Замешательство врага было таково, что в районе Обояни, например, основные силы немцев вынуждены были отложить начало своего наступления на полтора-два часа. А такие задержки в условиях тщательно продуманной, расписанной по часам и пунктам операции значат очень много.

Харьков мы увидели на рассвете. На окраинных улицах пустынно. А дальше, над центром города, какой-то сизый туман. Сквозь пелену тумана вырисовывается знаменитый Дом промышленности, он полуразрушен. За поселком Алексеевкой можно разглядеть желтоватую линию противотанкового рва.

Как ни надеялся враг на успех «Цитадели», но об обороне Харькова он не забывал ни на минуту. В течение полутора лет укреплялась оборона города. Всех жителей Харькова немцы под страхом смерти заставили работать над сооружением противотанковых рвов, блиндажей, дотов и траншей. Кроме того перед городом тянулись многочисленные ряды колючей проволоки и обширные минные поля. Противотанковый ров опоясал весь город, а в глубине была сконцентрирована хорошо укрытая артиллерия.

Туман над городом все реже, и вот уже можно рассмотреть одну из красивейших площадей Харькова – площадь Дзержинского. Вернее, то, что от нее осталось. Площадь окружают полуразрушенные здания. А вон там парк, известный под названием «Сокольники». Его деревья искалечены, земля изрыта воронками, траншеями.

В свете занимающегося дня армада штурмовиков выглядит зловеще. Мы летим сверху, и нам хорошо видно, как они идут – грузно, тяжко, плотным карающим строем.

По радио связываюсь с ведущим группы штурмовиков, которую нам предстоит прикрывать. В наушниках отзывается знакомый голос Ивана Драченко, веселого, красивого и отчаянного парня.

– Сегодня понадежней прикрой, Сережа!- просит Драченко.

– А когда тебя прикрывали ненадежно?

– Так вот я и говорю: как всегда!- быстро находится Иван.

– Будь спокоен!

С приближением к Харькову строй нашей армады распался. Каждому соединению дано свое задание – ведь Харьковский аэроузел насчитывает восемь аэродромов. Отделяются и уходят в сторону «пятляковы» под командованием генерала Полбина. Их объект расположен чуть дальше. Штурмовики, которых мы прикрываем, похожи сейчас на живые существа, я гляжу на них, и мне кажется, что они, как хищные птицы, чувствуют приближение цели. Что-то меняется в их строе, в самом почерке их полета. Появляется какая-то устремленность, нетерпеливое желание броситься, вцепиться, растерзать. Я представляю, что должен чувствовать враг, завидя эти грозные машины над головой, особенно когда они, ревя и завывая, заходят и пикируют несколькими волнами, не давая времени опомниться и перевести дух.

Но вот в небе начинают вспыхивать белесые букетики разрывов. Это проснувшиеся зенитчики открывают поспешный огонь. Скоро разрывов становится больше, а через минуту просыпается вся немецкая оборона. Завидев приближение штурмовиков, да еще в таком количестве, враг открыл ураганный зенитный огонь. Он в панике, он не ожидал «гостей». Однако поздно. К тому же наши летчики заранее знали об огневых точках обороны и обошли их. Что касается самолетов противника, то с харьковских аэродромов они не успели и подняться.

Намеченный для удара аэродром прямо под нами. Я смотрю на него и завидую штурмовикам: им предстоит действовать, как на учебном полигоне. Ровными рядами замерли на поле самолеты. Каждый из них уже заправлен и готов к полету. Но не будет теперь для них полетов. Они не взлетят никогда, они обречены. Штурмовики, умело перестраиваясь, заходят на бомбежку. Истребителям пока работы не предвидится.

Построившись в своеобразный хоровод, самолеты один за другим пикируют на обреченный аэродром.

В утреннем воздухе, кое-где перебиваемые панической немецкой речью, звучат возбужденные русские голоса,- я отчетливо слышу их в наушниках.

– Я «Ландыш», я «Ландыш»,- захлебываясь, докладывает радостный молодой голос Ивана Драченко.- Разрешите работать?

– Я «Фиалка», я «Фиалка»,- откликается густой и неторопливый командирский голос.- Работу разрешаю.

И так без конца,- обычная рабочая сумятица в эфире. Часто подключаются посты наблюдения и управления: живет вся сложная и продуманная система взаимосвязи.

Черные грузные машины со звездами на распластанных крыльях носятся низко над землей. Сначала «илы» сбросили бомбы. Аэродром заволокло дымом. Со второго захода на землю полетели реактивные снаряды. В заключение штурмовики прошлись по тому, что осталось на аэродроме, из пушек. Они не любят оставлять после себя хоть какие-то огрехи.

Аэродром разбит. Горят склады, рвутся боеприпасы. Все поле усеяно обломками горящих «юнкерсов». Враг не ожидал налета: он был слишком уверен во внезапности своего удара.

Сбросив смертельный груз, штурмовики легли на обратный курс. Теперь нам нужно смотреть в оба – гитлеровцы, конечно, постараются перехватить непрошенных гостей. Ведь паника поднялась по всему немецкому фронту.

Немцы встретились на подходе к линии фронта. Они караулили нас. «Мессершмитты» навалились стаей. С запоздалой яростью и ожесточением они пытались разбить строй штурмовиков, внести хаос и тогда, нападая на одиночные машины, забить, заклевать до смерти. Штурмовики изредка огрызались огнем, продолжая держать строй. Они не ввязывались в бой, и это, казалось, удесятеряло бессильную злобу вражеских истребителей. Так шавки, задыхаясь от хриплого лая, налетая и трусливо отскакивая, провожают мимо своих ворот сильного невозмутимого противника.

Подобраться к штурмовикам вплотную немцам очень трудно. Зайти спереди равносильно самоубийству: у штурмовиков мощные пушки, им только попадись в прицел; поднырнуть снизу невозможно, потому что идут они низко, почти над землей; сверху же и сзади их прикрывают истребители.

Противнику ничего не остается, как принять воздушный бой с самолетами прикрытия.

Навязав немцам бой, мы отвлекаем их силы на себя и добиваемся своей главной цели: не допустить их к штурмовикам. Наша задача: в целости и сохранности доставить домой армаду штурмовиков. Таков строгий приказ командования, потому что «илы», ценнейшие в начавшихся боях машины, оберегаются пуще глаза. Тут, как говорится, сам погибай, а штурмовик спасай. Вот почему, увидев, что на отставший «ил» налетело сразу двое «мессершмиттов», я бросил преследование вражеского самолета, которому успел зайти в хвост, и поспешил на выручку.

Немцы, насевшие на штурмовик, атаковали умело. Отбив машину от общего строя, они клевали ее. Но даже в азарте не забывали об опасности: ведомый как привязанный ходил за ведущим, чтобы прикрыть его в случае нападения. Видно было сразу, что очень опытная, слетавшаяся пара.

Заклеванный штурмовик опускался все ниже. А два стервятника, кружась возле него, спешили добить. Расстреливали тяжелую бронированную машину чуть ли не в упор.

Опытную, хорошо взаимодействующую пару одолеть не так-то легко. Во всяком случае, с налету не сунешься Тут необходимо действовать, соблюдая определенную очередность. Поэтому я пристроился сначала к ведомому немецкой пары. .

Сблизившись на привычную дистанцию, уверенно ударил из пулеметов Есть – прямое попадание! «Мессершмитт» задымил и свалился. Тогда ведущий, потеряв прикрытие, взмыл вверх, оставив штурмовик в покое. В азарте боя я погнался было за ним, но он быстро затерялся в немыслимой свалке кипевшей над строем наших штурмовиков. Продолжать погоню было неразумно, так как все мысли у меня были теперь о заклеванном «мессершмиттами» штурмовике.

Но где жe он? Всмотревшись, я увидел его далеко внизу. Изрядно потрепанный «мессершмиттами» штурмовик тянул из последних сил. Благо, мы летели уже над нашей территорией. «Дотянет, нет?» Надо бы хоть запомнить хвостовой номер самолета, однако он был слишком далеко: не разглядеть.

Несчастный штурмовик опускался все ниже и ниже. Наконец летчик, не выпуская шасси, искусно посадил машину прямо в поле, на фюзеляж. Поднялась пыль, самолет развернуло боком. Скоро из кабины показался летчик.

Вокруг продолжал кипеть бой. Фашисты, чувствуя, что добыча уходит, дрались неистово. Они смирились с тем, что желанная цель – штурмовики – ушли, и решили отыграться на нас. Я видел как мой ведомый, увлекшись, ввязался в самостоятельный бой и одного за другим сбил два самолета противника. Сделано Это было до того лихо, четко и мастерски, что я на какое-то мгновение залюбовался. «А ведь совсем молодой летчик. Молодец!» В том. как он зашел в атаку, отстрелялся и взмыл вверх, во всем его реющем соколином полете было что-то вдохновенное. Такие минуты, я это по себе знал, бывают у летчика в момент наивысшего душеного напряжения.

Прийти в себя меня заставили тяжелые удары по обшивке. Самолет затрясло. Бросив быстрый взгляд по сторонам, я убедился, что меня зажимают два «мессершмитта»: тоже парой и тоже опытные летчики. Один из них только что закончил атаку, выпустив в мой самолет пушечную очередь. Несколько снарядов пронизало плоскости. Опомнившись, я рванул ручку управления на себя. В воздушном бою, как и в кавалерийской атаке, каждый старается создать для себя наиболее удобный момент для нападения. Если кавалерист ладится рубануть справа и с упором на ногу, то летчик пристраивается в хвост врагу. Это – классическая позиция для атаки. На такую позицию и выходил я, когда взял ручку на себя, а затем неожиданно сделал боевой разворот. Выйдя из-под огня, мой самолет оказался на хвосте вражеской машины. Прямо передо мной была открытая мишень.

Дальнейшее сейчас трудно объяснить. Впоследствии мне сказали, что я все же поджег «мессершмитта». Но мне в тот момент запомнилось одно – ощущение полнейшей беспомощности. Не помню, успел ли я открыть огонь? Скорее всего так оно и было,- ведь враг был под самым носом, в прицеле. Но в памяти осталось только то, что вдруг я ощутил бессилие моей машины. Каким-то непостижимым шестым чувством летчика я понял, что подбит. Машина совсем не слушалась управления.

Не скажу, что в таком беспомощном положении я находился впервые. Нет, на войне приходится испытывать всякое: и радость удачи и горечь поражения. И мне памятно было, как приходилось уже выбрасываться из горящей машины на парашюте. Но так уж устроен человек, что он не может привыкнуть к несчастью, каждый новый случай заставляет человека переживать его заново. Горький опыт лишь не позволяет удариться в панику, он помогает быстро взять себя в руки, моментально оценить обстановку и обостренным рассудком, но вполне хладнокровно попытаться найти наилучший выход из создавшегося положения. В летном деле, а особенно в боевой обстановке, дело решают считанные секунды.

После некоторых манипуляций ручкой управления мне удалось наладить контакт с машиной. Значит, не все еще потеряно. Самолет, хоть и подбит, но держится в воздухе и даже послушно отзывается на усилия летчика. Как потом оказалось, вражеский осколок попал не в бензобак, а всего лишь в масляный бак. Но так или иначе, а в кабине появился густой едкий дым. Скверно!

Дым набивался в кабину жирный, маслянистый, ядовитый. Чтобы не задохнуться, я откинул колпак. В лицо ударила струя свежего воздуха. Появилась возможность оглядеться. Бой, как я понял, закончился, немцы отстали. Но на всякий случай товарищи надежно прикрывали меня.

Как уж водится, вслед за дымом показалось пламя. В любую минуту могли взорваться бензобаки. И все же жаль было покидать боевую машину. Попробовать разве сбить пламя? Резко бросаю машину на крыло и так, боком, скольжу вниз. Кажется, маневр удался. Копоть еще тянулась, но огонь исчез. Появилась уверенность, что смогу не только дотянуть до аэродрома, но и посадить машину.

Садиться мне пришлось первым. К тому времени, когда сели товарищи и, выскочив из кабин, бросились к моему самолету, я уже спустился на землю и осмотрел себя. У меня не было ни одного ранения, но вдребезги оказался разбитым пистолет и в нескольких местах порван парашют. Осколки прошли совсем рядом…

Летчики рассматривали безнадежно испорченный пистолет, который, возможно, предохранил меня от осколка, изрешеченный парашют и удивленно крутили головами.

Забегая вперед, скажу, что вечером мы собрались в столовой, чтобы скромно отметить первый день боев. Начало курского сражения прошло для нашего полка удачно. Мы никого не потеряли, все были в радостном, возбужденном состоянии. Молодые летчики горячились и, как всегда, отчаянно жестикулировали, воспроизводя отдельные эпизоды воздушных сражений. Разговоров и воспоминаний для них хватило на весь вечер.

Неожиданно меня позвали. Я обернулся. Битком набитая столовая гудела, как улей. Ко мне подходил невысокий летчик с застенчивым лицом. Незнакомый. С первого взгляда я признал в нем земляка, казаха. Летчик был еще очень молод.

За нашим столом сильно шумели. Я отодвинулся вместе со стулом и наклонился к подходившему летчику.

– Чего тебе, земляк?

Летчик обрадовался.

– Из Казахстана? Вот не подумал бы!

Когда он узнал, что я из Алма-Аты, радости его не было границ. Оказывается, и он тоже из Алма-Аты. Там учился, там вырос, оттуда уходил в летное училище.

За разговором, за воспоминаниями мне и в голову не пришло спросить, зачем разыскивал меня неожиданно объявившийся земляк. Спохватился он:

– Товарищ капитан,- он наклонился к моему уху,- а кто у вас летает на 47?

Я удивился – номер 47 носила моя машина.

– Вы?- обрадовался мой земляк.- Так это же меня вы сегодня выручили! И ведь как здорово выручили!

Еще одна радостная неожиданность: застенчивый паренек оказался тем летчиком-штурмовиком, которого я спас сегодня от «мессершмиттов». Радость его была так искренна, что мы тут же у всех на глазах обнялись.

– Как же ты на поле сел?- поинтересовался я, будто заново оглядывая спасенного земляка.

– А так и сел!- рассмеялся он.- Видишь синяк?- он приподнял челку на лбу.- Легко отделался.

– А вы их здорово утюжили сегодня,- вспомнил я работу штурмовиков на харьковском аэродроме.

– Ладно, хватит о деле. Пошли.- И как я ни отговаривался, летчик-штурмовик поднял меня из-за стола, утащил к своему месту и там в знак традиционной благодарности отдал свои сто граммов водки.

– Ну, тогда за твое здоровье!

– Пей, спасибо.

В столовой было шумно, накурено. Каждому хотелось рассказывать. Мы с земляком поискали свободный столик и уселись в сторонке. Чтобы хорошо слышать друг друга, приходилось склоняться голова к голове.

– Получаешь что из Алма-Аты?- почти кричал я в лицо своему собеседнику.- Что пишут?

Летчик с улыбкой покачал головой.

Понемногу стало тише, мы разговорились и проговорили весь вечер. Он рассказал мне о себе. Летчик-штурмовик Талгат Бегельдинов попал на фронт сразу же после окончания летного училища. Что привело его, степного жителя, в небо? Оказывается, он, как и тысячи других ребят, с малых лет мечтал стать летчиком.

– Не в Оренбурге учился?- спросил я.

– Точно! А ты?… Ну, смотри ты, какое совпадение!

Вдвойне земляки!

В тот день, когда фронтовая судьба свела меня с Талгатом, я еще не знал, что этому застенчивому казахскому пареньку придется заканчивать войну на германской земле. Жизнь летчиков-штурмовиков тяжела и опасна, но к Талгату судьба была милостива. Он прошел всю войну, был ранен, лечился и снова возвращался на фронт. За подвиги в боях он был дважды награжден Золотой медалью Героя Советского Союза.

С той неожиданной встречи у нас завязалась с Талгатом крепкая фронтовая дружба. Мне и моим товарищам истребителям не раз и не два приходилось прикрывать Талгата, и мы неизменно восхищались мужеством этого коренастого юноши-степняка, уверенно оседлавшего грозную машину.

Но вернемся к событиям утра 5 июля.

Только наш полк совершил посадку, как воздух и земля вздрогнули от мощного артиллерийского гула. После авиации на скопления вражеских войск обрушился сам «бог войны».

Стали отвечать и орудия противника, и скоро на огромном участке фронта разгорелась ожесточенная артиллерийская дуэль.

В тот же день утром мне пришлось вылететь в воздушную разведку, и я своими глазами видел, какую разрушительную работу производит артиллерия как с той, так и с другой стороны. Огонь настолько силен, что от дыма и разрывов земли совсем не видно. Нужно сказать, что плотность артиллерийского огня на Курской дуге была гораздо выше, чем при наступлении под Сталинградом.

Сила огневой мощи нарастала с каждой минутой. Особенно доставалось Белгороду. Над раскинувшимся на холмах городом поднялись тучи огня и дыма. Небо стало темным, казалось, что день, не успев начаться, сменился ночью.

На участке от Белгорода до Тамаровки широким фронтом наступали сотни немецких танков и самоходных орудий. Изрыгая пламя, они бесконечной стальной лавиной двигались на штурм наших укреплений. Впереди, если вглядеться, можно различить «тигров», под их прикрытием двигались средние и легкие бронемашины, самоходные орудия.

Как потом выяснилось, основной удар врага приняла на себя гвардейская армия генерала И. М. Чистякова. В ее составе были защитники Севастополя и Сталинграда, Ленинграда и Москвы. Прославленные гвардейцы смело встретили чудовищную лавину фашистских танков.

По мере приближения «тигров» к нашим траншеям вражеская артиллерия переносила огонь в глубину обороны. Раздались залпы советских противотанковых батарей. Их огонь был так плотен, что казалось – вся курская земля занялась огнем, загудела от разрывов снарядов. А тут еще, дождавшись своего часа, показались пикирующие бомбардировщики Полбина и штурмовики Рязанова. Развернутый строй немецких танков уже надвигался на наши позиции, когда над самыми головами пронеслись первые девятки «петляковых». Перевалив наш передний край, они устремились в атаку. Целей у них было более чем достаточно. Стальной смерч бомб рвал броню «тигров», «пантер», «фердинандов», сжигал все, что встречалось на пути. Немецкий генерал Фрост впоследствии писал: «Началось наше наступление, а через несколько часов появилось большое количество русских самолетов. Над нашими головами разразились воздушные бои. За всю войну никто из нас не видел такого зрелища».

Фашисты рассчитывали, что под их натиском советские войска дрогнут и беспорядочно побегут. Немецкие разведчики даже получили специальное задание следить за отступлением русских армий. Однако вместо победной информации разведчики сообщали: «Отхода русских войск не наблюдаем, наши танки несут большие потери».

А в тылу советских войск по направлению к фронту двигались колонны мощных резервов. Подходили соединения второго эшелона. Курская битва набирала силу.

Докладывая Федору Телегину о результатах разведки, я рассказал и о том, что творится на поле сражения.

Что там делается!- невольно вырвалось у меня. – Да, началось,- совсем не обращая внимания на мои эмоции, сказал Федор. Склонившись над картой, он быстро ставил пометки. Сидел он в застегнутом летном комбинезоне, с непокрытой головой. Шлемофон валялся рядом. Командир полка в любую минуту был готов к вылету.

В эти дни мы забыли об отдыхе. Противник поднял в воздух всю свою авиацию. И нашим истребителям был дан приказ: во что бы то ни стало рассеять вражеские бомбардировочные эскадры.

Чтобы расколоть строй бомбардировщиков, у наших соседей двое летчиков пошли на таран. Именно в эти дни начал свой боевой счет сбитых самолетов трижды Герой Советского Союза И. А. Кожедуб, здесь сражался удостоенный звания Героя Советского Союза старший лейтенант Алексей Маресьев. В Курской битве он участвовал уже потеряв ноги и в первых же воздушных схватках сразил три фашистских самолета. В боях на Курской дуге совершил свой беспримерный подвиг и летчик-истребитель А. К. Горовец.

Бой Горовца с немецкими бомбардировщиками и по сей день представляется удивительным явлением в военной практике, и потому о нем следует рассказать подробнее.

Закончив дежурство близ линии фронта, группа наших истребителей развернулась на свой аэродром. Замыкающим в группе летел гвардии старший лейтенант Александр Горовец. Место замыкающего в эскадрилье он занимал не случайно: Горовец летал уверенно, мог в любой момент прикрыть всю группу от внезапного нападения с задней полусферы. И вот Горовец увидел позади себя армаду Ю-78, которая направлялась к нашим позициям. Первой мыслью летчика было: предупредить ведущего своей группы. Но то ли передатчик отказал, то ли где-то осколком повредило кабель, командир не услышал предупреждения, и вся группа продолжала полет прежним курсом.

Отважный летчик один ринулся навстречу строю «юн-керсов». Первая очередь – и объятый пламенем флагман фашистской стаи рухнул на землю. В строю врага возникла паника. «Юнкерсы» стали сбрасывать бомбы куда попало: теперь им было не до прицельного бомбометания. Рассредоточив свой строй, вражеские бомбардировщики нарушили огневое взаимодействие внутри группы. Это было как раз на руку советскому истребителю. Выбрав самолет, который находился ближе всех, Горовец дал по нему пушечную очередь и снова пламя лижет фашистскую свастику. Маленький самолет носился в воздухе птицей. Целей для нападения сколько угодно. Только успевай увертываться от трасс воздушных стрелков да занимай позицию для атаки.

Считанные минуты прошли, как одинокий летчик бросился в строй «юнкерсов», а четыре вражеских бомбардировщика уже пылали на земле. Потом он поджег пятого, шестого.

От могучего строя Ю-87 осталось жалкое воспоминание. Бой шел уже на небольшой высоте, когда Горовец уничтожил девятого «юнкерса». Это было равносильно чуду. Никому и никогда еще не удавалось в одном бою одержать' девять побед! Этот рекорд, насколько я знаю, остался непобитым до последних дней.

Охваченный азартом боя, Горовец слишком поздно заметил подоспевших на выручку «фокке-вульфов». Четыре истребителя против одного. У советского летчика не оста-лось возможности набрать высоту, кончились и боеприпасы. И все же он принял неравный бой. Имитируя атаки, Горовец выбирал момент для нанесения таранного удара, но враг был осторожен и увертлив. Вскоре самолет был подбит. Выпрыгнуть с парашютом не было никакой возможности – слишком мала высота. Изрешеченная фашистскими очередями машина рухнула на землю.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 сентября 1943 года за образцовое выполнение боевых за-даний командования на фронте борьбы с немецкими за-:хватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство А. К. Горовцу было посмертно присвоено звание Героя' Советского Союза.

Летом 1957 года близ хутора Зоринские Дворы были найдены отдельные части самолета старшего лейтенанта А. К. Горовца, партийный билет, оружие, полетные документы. Ныне на белгородской земле летчику-герою воздвигнут бронзовый памятник.

Так самозабвенно дрались наши истребители. И не мудрено, что все чаще и чаще фашистские бомбардировщики, только завидя советских соколов, начинали поспешно сбрасывать бомбы куда попало и поворачивать назад.

Сохранились приказы вражеского командования с категорическим предписанием не принимать боя с советскими истребителями, особенно с модернизированными. В этих приказах указывались приметы наших самолетов, чтобы немецкие летчики могли опознавать их издали.

Такой приказ не случаен. Только за шесть дней наши летчики сбили 1037 немецких самолетов. Огромная цифра! Долго выдержать такое напряжение гитлеровцам оказалось не под силу: они были измотаны и обескровлены.

Наши ребята заметили, что у немцев появилось множество истребителей с пестрыми фюзеляжами. На вражеских машинах были изображены червонный и пиковые тузы, черные кошки, драконы, птицы, змеи. Как потом выяснилось, летали на них знаменитые асы воздушного флота Геринга, лучшие летчики Германии.

Узнав об этом, наш товарищ, командир эскадрильи Николай Шутт рассмеялся:

– Что-то, чем больше мы их лупим, тем пестрей они становятся. Помнишь, Сережа, трефовых тузов? У тех по скромней было, а от этих аж в глазах рябит.

– Ты здорово-то не задирай нос,- сказал ему Николай Дунаев.- Говорят, такие звери летают.

– На «фоккерах» все,- вставил Иван Корниенко.

– Ну, даст бог – побачимся,- заявил Шутт. А «фоккеры» ихние… Что ж, тоже ведь должны гореть. Нет пока такой машины, чтоб не загоралась.

Он никогда не унывал, наш Николай Шутт.

В нашем полку Шутт – один из самых знаменитых летчиков. На фюзеляже самолета Николая до десятка звездочек.

Забегая вперед, скажу, что Н. К. Шутт отважно воевал в небе Берлина и Праги, закончил войну начальником воздушно-стрелковой службы полка, получил за свои победы много орденов и был удостоен высшей награды – звания Героя Советского Союза.

В тот день, когда летчики обсуждали прибывшее к немцам пополнение, Николай Шутт высказал верное суждение о пестрой раскраске вражеских самолетов. Слов нет, на этих машинах летали далеко не новички, но ведь и мы были уже совсем не те, на кого действовали устрашающие изображения на самолетах немецких асов. А вскоре выяснилось, что прибыли эти немецкие летчики на фронт из Западной Европы. Там гитлеровцы еще могли щеголять своими драконами и питонами, но на Восточном фронте…

Все же предусмотрительный Федор Телегин решил поберечь молодых летчиков.

– Сегодня пойдут одни «старики»,- распорядился он.- Говорят, у соседей шестерых сбили.

Большинству «стариков» нашего полка было по 25-27 лет. Но каждый из них имел за плечами более двух лет фронтовой жизни. И я не помню ни одного без какой-либо

(Сергей Луганский с группой летчиков (подпись к фото, наверное. В скане не было. ААС).

награды. У всех собственный «текущий счет», причем довольно солидный.

После распоряжения командира полка «старики» отправились готовиться к полету. Вижу, как хлопочут у своих машин Николай Дунаев Николай Шутт, Иван Корниенко Илья Андрианов, сам Федор Телегин, замполит Кузьмичев. Скоро командирская машина вырулила на старт, потянулись и мы.

День выдался исключительный. Пожалуй, никогда ни до, ни после мне не доводилось наблюдать одновременно такое количество самолетов в небе. Говорю без преувеличения,- в небе стало темно от самолетов Немцы послали около 500 машин. С нашей стороны поднялось 270 истребителей.

Гитлеровцы по-прежнему придерживались своей излюбленной тактики. На наши передовые линии они посылали крупные группы бомбардировщиков, по 150 машин в группе. Наряду с мощной артподготовкой и танковыми атаками они все еще намеривались сокрушить советскую оборону. Бомбардировщики шли под прикрытием сотен истребителей. Правда, цифры эти не будут столь устрашающими, если присмотреться, что же за машины были в воздухе. Понеся большой урон в технике, немцы, наряду со своим новейшим истребителем «Фокке-Вульф-190», о котором говорили ребята, пустили в бой такое старье, как итальянские «Макки-200», «Хейнкель-113», «мессершмитты» первых серий.

С нашей же стороны участвовали самолеты только новых марок. В период подготовки к боям и в дни Курского сражения советская авиапромышленность давала фронту ежедневно около 100 самолетов.

Бой завязался сразу на всех высотах. Все, что поднялось в воздух, сцепилось в этом невиданном поединке. В наушниках творилось черт знает что: какие-то сумасшедшие выкрики, просьбы, имена и ругань, ожесточенная ругань на обоих языках.

Наша эскадрилья схватилась с истребителями прикрытия. Нам повезло – во вражеских самолетах мы узнали знаменитые «Фокке-Вульф-190». Машина эта сильная, слов нет, с двигателями воздушного охлаждения, с мощным вооружением. Но очень тяжела, а значит, и менее маневренна. А как раз это и свело на нет ее преимущества. Советские самолеты оказались легче, более послушны и ловки в атаке.

После недолгого маневрирования мне удалось сбить ведомого одной чрезвычайно слаженной пары. Ведущий, заметив у себя на хвосте советский истребитель, с хладнокровием опытного бойца дал ему приблизиться на дистанцию огня и вдруг, задрав самолет вверх, круто пошел по вертикали. Расчет немца был прост: он давно знал, что советские летчики не принимают боя на вертикалях и надеялся убить сразу нескольких зайцев – уйти от атаки, набрать высоту и выгодно атаковать сверху. Но немца погубило устарелое представление о советских летчиках и наших самолетах. В прежнее время мне, несомненно, пришлось бы положить самолет в вираж За немцем я бы не угнался. Но сейчас я летел на «яке», очень легкой, послушной и скоростной машине. И я решил воспользоваться просчетом немца. Мой «як», яростно ревя, тоже круто полез вверх.

Каждому летчику известно, что такое резкий вертикальный взлет. Когда моторы пущены на полную мощь, когда машина, задрав нос, с бешеной скоростью устремляется вертикально вверх, на летчика начинают действовать колоссальные перегрузки. Тело кажется утяжеленным в несколько раз. Чудовищная сила прижимает тебя к бронированной спинке кресла. Бывают моменты, когда темнеет в глазах. Вот этого момента следует бояться. Громадным напряжением сохраняешь ясное сознание и стараешься не упустить врага из виду.

Догнал я немца в самой верхней точке. Он, конечно, и не ожидал погони. Не выходя из вертикального положения, я из всех пулеметов расстрелял вражескую машину почти в упор. «Фоккер» опрокинулся и задымил.

Это была удача! Сбить подряд два расхваленных немцами «фоккера»!

А бой не затихал. В небе настоящая вакханалия. То и дело проносятся с ревом самолеты. Мельком узнаю по номерам машины своего полка. Много и других,- соседей. Сейчас здесь все перемешалось. Немецкие истребители, пестрые, с красочными очень заметными эмблемами, сильно выделяются в свалке. За ними, за раскрашенными ведется настоящая охота.

Мне видно, как несколько наших самолетов, дымя потянулись к земле. А там, в самом низу, невысоко над землей белеют бутончики парашютов. Ветер спокойно сносит их в сторону. В сегодняшнем бою, пожалуй, одно хорошо: за выбросившимися летчиками нет охоты – не до них

Ощущение от перегрузки все еще дает себя знать Недаром в летчики отбирают особенно придирчиво. Слабый человек на вертикальном маневре может потерять сознание Справиться со слабостью помогает непередаваемое ощущение разгоревшегося боя, ощущение близкой и постоянной опасности. В таких условиях просто нельзя себе позволить ослабить внимание. И я чувствую, как все мои силы, вся воля сосредоточиваются в руках и глазах: летчик сжимает штурвал и смотрит, смотрит, стараясь углядеть за всем.

Небольшая передышка все же не помешает, и я благоразумно не забираюсь в самую гущу свалки. Кружусь в сторонке, высматривая, не отколется ли кто. Кажется, есть. Вот показался немец, тоже из осторожных: ищет, принюхивается. Меня он пока не видит. Что ж, верный шанс. Делаю быстрый маневр и сразу захожу в хвост. Близко вижу заклепки, черный крест и свастику вражеской машины. С наслаждением нажимаю гашетку, но… Что это? Пулеметы и пушка молчат. Молниеносно перезаряжаю, снова жму,- снова ни одного выстрела. Испортились? Ах, черт! Ах… И я, как только можно, принялся ругать своего техника по вооружению Гришу Абояна. Очевидно, в спешке он не проверил исправность пулеметов и пушки.

В тот момент мне и в голову не могло прийти, что ведь только что, несколько мгновений назад, исправно работали и пушка и пулеметы. И я на чем свет стоит честил бедного техника.

Однако выходить из боя не следует, хотя бы по той причине, что опытный враг сразу же заметит твою беспомощность. И я принялся «темнить»: атаковал, маневрировал, старался помочь товарищам. Но, совсем безоружному, мне удалось счастливо закончить бой. Вернулся я вместе со всеми.

Зато на аэродроме, едва приземлившись, я обрушился на техника с самой непечатной бранью. Узнав, в чем дело, Гриша побледнел. Он понимал, какой опасности подвергался летчик по его вине.

– Не может быть, товарищ капитан!- крикнул он.- Я сейчас проверю.

Не успел я вылезти из кабины, как Гриша уже занялся вооружением.

– Раньше надо было проверять! Раньше,- ворчу я, прохаживаясь возле самолета.

– Товарищ капитан!- радостно крикнул сверху Гриша.- У вас все в порядке!

– Да как все в порядке!- снова вспылил я.- Тебе же говорят…

– Да у вас весь боезапас расстрелян, товарищ капитан!

– Расстрелян? – сразу сникаю я. Такая простая мысль почему-то и в голову не приходила. Я смотрю на оскорбленное лицо техника и понемногу успокаиваюсь. А техник уже спрыгнул на землю и старается не смотреть в мою сторону. Он оскорблен, обижен, с преувеличенным вниманием чистит руки.

– Извини, Гриша. Я как-то… Сам понимаешь. Ну… сорвалось. Извини, брат.

– Ладно, товарищ капитан! Чего уж… Я бы и сам, если такое случилось. А сегодня вон что творится. Тут и отца родного… Идите, товарищ капитан, в столовой уже все готово.

Мне хочется рассказать ему о той досаде, которую я сейчас испытываю, понимая, что упустил еще один наверняка обреченный фашистский самолет.

– Ведь он у меня в прицеле торчал! Кулаком бы ударил! Представляешь?

Гриша сочувственно кивает головой и цокает языком.

Помимо досады об упущенной возможности сразить еще одного врага я уже ничего не чувствую. Странно, что, едва я ступил на землю и немного поругался с Гришей, моментально забылось ощущение опасности, которое охватило меня, когда я, нажав на гашетки, не услышал выстрелов. Тогда, у безоружного перед врагом, это чувство было очень острым. Теперь же – только вспоминается…

– Идите в столовую, товарищ капитан.

Гриша все-таки обижен, хоть и скрывает это. Раскаяние мое велико, и мне хочется сказать, убедить его в этом. Техник он великолепный, и мне, конечно, прежде чем налетать на него с такими нелепыми обвинениями, следовало бы… Хотя, действительно, как тут удержишься? Нервы совершенно износились. И, кстати, не только у меня. Замечаю, что ребята стали раздражительными, некоторые плохо спят по ночам. Одно у всех утешение, что скоро спадет это предельное напряжение. Немецкое наступление захлебывается, удары все слабее. Говорят, на главном направлении гитлеровцы уже остановились, выдохлись. Что ж, значит, скоро пойдем в наступление мы. А когда наступаешь, дерешься веселей…

Остановившись посреди поля, я наблюдаю, как возвращаются мои товарищи. Узнаю знакомые машины. Вот неподалеку остановилась командирская машина. Федор Телегин тяжело спрыгнул на землю и устало стянул шлемофон. День сегодня выдался как никогда. Я подождал Федора, чтобы вместе идти в столовую.

Вернулась из боя эскадрилья майора Николая Дунаева. Еще крутились пропеллеры, когда Дунаев откинул фонарь, и на плоскость из кабины весело выпрыгнула маленькая собачка. Высунув язык, она подбежала к краю плоскости и заглянула вниз. Ухо и хвост ее задорно торчали. Это была обыкновенная дворняжка.

Откуда вдруг появилась в полку собачонка,- сейчас трудно сказать. Скорее всего, ребята подобрали ее в каком-нибудь разбитом или сожженном населенном пункте, которых так много попадалось на нашем пути. Была она еще очень мала, слаба и беззащитна. Видимо, беззащитность маленького неокрепшего щенка и подействовала на отзывчивое сердце Николая Дунаева. Майор попросил на кухне молока, накормил собачонку, а спать устроил в собственном шлемофоне. Так дворняжка и прижилась в эскадрилье майора Дунаева. В свободные минуты, отдыхая от боев, летчики с удовольствием забавлялись с ласковым пушистым щенком. В его прыжках, повизгивании, в том, как он бросался на людей с веселым щенячьим лаем и ласкал загрубелые руки летчиков своим теплым бархатным язычком было что-то домашнее, давно прошедшее, но очень близкое и дорогое сердцу.

Однажды Николай Дунаев рискнул взять собачку с собой на вылет. Не знаю, как им пришлось в кабине во время боя, но, видимо, дворняжка показала себя с самой лучшей стороны, потому что с тех пор командир эскадрильи постоянно брал ее с собой в кабину самолета.

Летчики полюбили собачку, каждый звал ее по-своему, каким-нибудь домашним именем: Трезорка, Жулик, Жучка, а все вместе, эскадрильей, ласково называли ее спасительницей. И это была правда: собачка однажды действительно спасла эскадрилью Дунаева.

Как-то, намаявшись за день, летчики повалились на нары в своей землянке и уснули глубоким сном. Дворняжка устроилась там же, в чьем-то шлемофоне. Среди ночи в землянке вспыхнул пожар, загорелась солома. Чуткий собачий нюх сразу учуял запах дыма. Но измученные летчики спали как убитые. Тогда собачка принялась беспокойно лаять и теребить спавших летчиков. Кто-то наконец проснулся, и очень вовремя.

– Пожар, братва!- закричал летчик и принялся расталкивать спящих. Собачка, озабоченно прыгая среди тех, кто еще не проснулся, заливалась отчаянным лаем.

Летчики успели выскочить из огня.

С тех пор спасительница стала не просто забавой для летчиков, а полноправным членом эскадрильи. Теперь, вылетая на задания, ребята обязательно брали ее с собой. И постепенно собачка так освоилась к кабине боевого самолета, что уже привычно, едва раздавался сигнал тревоги, бежала к машинам и устраивалась на своем месте за спиной летчика.

Майор Дунаев вылез из кабины и заботливо снял собачку с плоскости. Дворняжка успела признательно лизнуть его в лицо. Однако командир эскадрильи, в котором еще не прошло напряжение боя, сурово одернул своего пушистого друга.

– Ну, ну… Нашла тоже!

Собачка, ласково махая хвостом, смотрела снизу вверх на командира. Розовый язычок, свисающий изо рта, помахивание хвостом как бы говорили, что она понимает строгость летчика и нисколько не обижается.

– Обедать!- произнес знакомое слово Дунаев, и собачка шустро побежала впереди летчика по полю. Путь к столовой был ей хорошо известен. По дороге она весело облаивала воробьев, и тявканье успокаивающе действовало на взвинченные после боя нервы летчиков. Каждый старался приласкать ее, взять на руки.

Будто понимая, что испытывают сейчас вернувшиеся из смертельной схватки люди, собачка каждого из летчиков одаривала своими знаками любви и признательности. Лизнет в щеку, в нос, а когда ее опустят на землю, пробежит весело рядом, прикасаясь пушистым мягким тельцем к ноге.

Летчиков ждут в столовой, и у разбитных аэродромных официанток уже приготовлена для собачки лакомая косточка.

Жаль, что «повоевать» ей пришлось недолго. Она не пропускала ни одного боя. И вот, вернувшись однажды из боя, Дунаев с удивлением обнаружил, что Жучка не торопится выпрыгивать из кабины. Он отстегнул парашют и оглянулся. Дворняжка лежала и не двигалась. В воздушном бою шальная пуля попала в кабину и убила ее. Кто знает, может быть, она собой прикрыла летчика?

Помнится, ребята очень жалели о гибели «спасительницы».

Любовь всех к дворняжке говорила о том, как велика была у ребят тяга ко всему, что напоминало о доме, о мирной спокойной жизни. А если учесть, что на войну теперь шли вчерашние мальчишки, то станет понятным, насколько тяжело привыкали они к трудным обязанностям воина.

Советские люди терпеливо переносили лишения военного времени. Они быстро научились бить, уничтожать, его – врага, коварную гадину, пришедшую к нам с мечом. Однако равнодушным, профессиональным убийцей, каким воспитал немецкую молодежь Гитлер, советский человек никогда не станет. Он не может привыкнуть убивать.

Уже после войны мне довелось посмотреть несколько документальных фильмов, в которые были вставлены кадры из трофейной фашистской хроники. Меня поразил бесчеловечный метод, к которому прибегали воспитатели из «Гитлерюгенда». Как сейчас помню худеньких парнишек-подростков в коричневой униформе со свастикой на рукаве, обучающихся метанию кинжала в цель. В мишень, изображающую силуэт человека, мальчишки остервенело мечут и мечут тяжелые, кованные из лучшей крупповскои стали ножи. Что же из них будет, если уже сейчас у этой по существу еще детворы горят глаза и при удачном попадании удовлетворенно кривятся тонкие губы. А для воспитания твердости характера, чтобы будущий солдат фюрера был лишен начисто жалости и сострадания, чтобы ему вообще чужды были эти чувства, мальчишкам поручались на воспитание кролики, и едва подростки привыкали и привязывались к своим пушистым воспитанникам, им приказывали убить их собственными руками и без применения какого-либо оружия.

Как это все продуманно и бесчеловечно. Я вспоминаю свои мальчишеские годы, наши игры… И вот – фронт, столкновение двух систем, встреча одногодков с той и другой стороны.

Наши милые, озорные, буйные в играх мальчишки повзрослели слишком рано, пришлось повзрослеть. Многие из них еще не брились, воротники гимнастерок были им слишком широки, а тяжелые армейские сапоги сидели на ноге неуклюже и стеснительно для легкого мальчишеского шага. Прав был Федор Телегин, давая им время осмотреться, освоиться за спиной «старичков», чтобы не стать жертвой какого-нибудь поднаторевшего в убийстве фашистского стервятника в первом же воздушном бою. Ведь тех убивать учили с детства.

И мальчишки наши осваивались. Подчас очень быстро, а иногда трудно и мучительно. Но осваивались. Нужно было воевать, гнать со своей земли проклятого врага.

Передо мной за время войны прошло очень много молодых летчиков. Они поступали к нам в полк сразу же после училища. Учиться быть летчиком, боевым летчиком, приходилось непосредственно на фронте. Это была трудная, опасная учеба, особенно в тех случаях, когда против нас дрались немецкие асы лучших авиационных полков Геринга. Но наши мальчишки – а я называю их мальчишками несмотря на то, что они имели звания младших лейтенантов,- наши мальчишки скоро осваивали высокую науку воздушного поединка, и еще как осваивали!

Помнится, пришел к нам в полк молоденький летчик Иван Мокрый. Шея тоненькая, глаза ребячьи. Только что из летной школы. Мне, да и не только мне, хорошо понятен этот лихорадочный блеск в глазах молодого летчика. Тут все – и неподдельный интерес ко всему, что связано с суровой профессией летчика, и ожидание первого боя и что-то еще совсем мальчишеское, почти детское, чему нет определения.

Солдат из такого мальчишки, конечно, еще никудышный. И – точно: в первый же день на взлете самолет Ивана Мокрого неуклюже врезался в другой самолет, и обе машины вышли из строя. На аэродроме паника,- дикий, невероятный случай! Что было делать с Мокрым? Судить? Наказывать самому? Пока ребята выруливали на взлет, ругал я его на чем свет стоит. Он только сконфуженно заливался румянцем и беспомощно разводил руками.

– Не болтать руками! Стоять как следует!- Хоть в крике отвести душу.

– Виноват, товарищ капитан…- замямлил, чуть не плача, Иван.

– Кругом! К чертовой матери, в землянку! Вечером поговорим.

Зашагал Иван Мокрый.

Досада у меня все еще не проходила. Вывести из строя сразу две боевых машины! Если узнают в штабе дивизии, разбора не миновать. А по законам военного времени… Надежда была на то, что самолеты столкнулись на земле, на малой скорости, и повреждения незначительны. Надо будет поговорить с техниками, чтобы поторопились с ремонтом.

«Ну, Мокрый! Ну, растяпа!»- ругался я, подбегая к своему самолету. Надо было догонять товарищей.

С плоскости машины, залезая в кабину, я оглянулся на летное поле, оглянулся просто так и вдруг увидел Ивана Мокрого. Сначала я не понял – в чем дело? Молодой летчик стоял в траве на четвереньках, с поднятой рукой. В руке у него была пилотка. Изумление мое было настолько велико, что я так и замер с занесенной в кабину ногой. «Что с ним?» Неожиданно Иван Мокрый плюхнулся в траву на живот, накрыл что-то пилоткой, а когда поднялся, я увидел в его руке бьющегося кузнечика. Ну что тут было делать? После того как угробил две машины, после командирского нагоняя, летчик как ни в чем не бывало ловит себе самозабвенно кузнечиков. Ребенок еще, ну, сущий мальчишка! Ему бы не воевать, а вот так вот ладошкой ловить бабочек где-нибудь в полях под Рязанью.

Но война ведь!…

Перед тем как тронуть машину, я в последний раз посмотрел на поле. Иван стоял на коленях в траве и, щурясь, со счастливой улыбкой разглядывал пойманного кузнечика. Теплый июльский ветер, пролетавший над полем аэродрома, трепал его буйный мальчишеский вихор.

Вечером на общем собрании на провинившегося летчика наложили взыскание: от полетов отстранить, назначить вечным дежурным по аэродрому.

Заскучал Иван Мокрый. Стыдно ему отставать от товарищей. Все в небе, а он вечный дежурный по аэродрому. Обидно, до слез обидно! Они, эти мальчишки, всей душой рвались в бой.

И неизвестно, что сталось бы с молодым летчиком, если бы не случай. Скорей всего, сидеть бы ему в аэродромной прислуге безвылазно. До полетов бы его не допустили. Хватит, испытали!

Но как-то под самый вечер нежданно-негаданно на наш аэродром налетели четыре «мессершмитта». Мы бросились по щелям. Положение безвыходное – любой самолет на взлете немцы собьют, как куропатку.

В щелях, в укрытии, страшная ругань. Откуда их черт принес, этих немцев? Надо же попасть в такое беспомощное положение!… Глядим снизу, что будет. А «мессершмитты» заходят на штурмовку. Без помех они разворачиваются, как на учении. Пропали наши самолеты.

И вдруг все мы видим, как какой-то летчик, размахивая руками, бежит сломя голову к ближнему «яку».

– Кто это?- чуть ли не разом спросили все, кто был в укрытии. Поступок безрассудный – ясно любому.

А летчик, не обращая ни на что внимания, бежит к машине. Тоненький, худой. Пилотку где-то потерял. На голове его торчит лихой мальчишеский вихор. По этому приметному вихру я и узнал Ивана Мокрого. Да он что, с ума сошел?

– Сергей, твой это?- спросил Телегин.

– Мой!- признался я, не отрывая взгляда от бегущего летчика.

А немцы уже поливают аэродром из пулеметов. Подбежав к самолету, Иван проворно вскочил в кабину, заработал мотор.

– Вот дурной-то!- чуть не со стоном проговорил Телегин.

– Собьют же, как…

А «як» уже разбежался и оторвался от земли.

– Ну!…- и Федор Телегин даже сморщился, глядя, как на взлетевший «як» заходит в атаку «мессершмитт». Немец и ждал этого момента. Сейчас одна только очередь и… Смерть, верная гибель… Расстреляет в упор.

Неожиданно «як» задрался вверх, прямо навстречу пикирующему врагу, и с дальней дистанции ударил из пулеметов. Мы потом никак понять не могли: как он задрал так самолет? Какой-то дикий, необъяснимый маневр. Сплошная импровизация. Но как бы то ни было, а все мы снизу увидели, что «мессершмитт» задымил и, не выходя из пике, врезался в землю. Прямое попадание.

Мы остолбенели – вот это номер! Надо же изловчиться из такого положения, да еще с такой дистанции!

А «як» тем временем взмыл вверх и ушел в облако. Теперь ему не страшно, теперь он хозяин в небе.

Обозленные «мессеры» кинулись за смельчаком следом и тоже исчезли в облаке. Разозлил их Иван Мокрый. Минуту-две мы прислушивались к тому, что творилось в небе. За облаком самолетов не было видно.

Бой стрекотал где-то наверху, об аэродроме немцы забыли.

Первым опомнился Телегин.

– По машинам!

Действительно, что же мы сидим как наблюдатели! И мы бросились из щелей на поле.

Впереди всех бежал командир полка, за ним гурьбой летчики. Надо было успеть вскочить в кабины, пока немцы не опомнились.

Но не успели мы добраться до своих машин, как из невысокого облака прямо над полем аэродрома показался объятый пламенем самолет. Пылая, он падал отвесно на землю. Сильно бушевал огонь, густой шлейф дыма тянулся следом.

Все невольно придержали шаг. Пропал наш Мокрый…

– Отлетался,- прошептал кто-то.

Самолет врезался в землю, раздался взрыв. На краю поля взметнулся столб земли и гари.

– Санитары!- крикнул я, но по полю уже неслась санитарная машина.

Я на ходу прыгнул на подножку.

– Сережа, стой!- услышал я отчаянный крик Ивана Корниенко. Оглянулся с подножки – Иван машет мне рукой и показывает: не надо. Почему не надо? Корниенко бежит к своему самолету, оглядывается на меня и лихорадочно показывает туда, где горит свалившийся с неба самолет.

Я вгляделся и, к радости, к изумлению, увидел, что на задравшемся хвосте сбитого и догорающего самолета красуется крупный крест. Значит, это не наш, не Иван Мокрый? Он что, сбил еще одного? Вот молодчина-то!

– Остановись!- сказал я шоферу.- Это не наш. Машина развернулась и помчалась туда, где стоял мой самолет.

И, словно в подтверждение нашему внезапному открытию, мы услышали в небе неумолчный треск пулеметных очередей. Там все еще шел бой. Наш вечный дежурный по аэродрому вел неравный бой. Вот так Иван Мокрый!

Санитарная машина прыгала по кочкам летного поля. От нетерпения я подгонял и подгонял шофера:

– Скорее, скорее!

Мне не терпелось оказаться в небе. Легко представить себе, каково приходилось сейчас Ивану Мокрому.

Вот наконец самолет, я спрыгнул на землю. Пристегивать парашют, переодеваться для боя не было времени.

Однако взлететь мне так и не удалось. Подняться в воздух успели только один или два самолета. Остальные летчики как сидели, так и замерли в кабинах. Иван Мокрый, увидели все, возвращался из боя. Мы узнали его машину и уставились на нее во все глаза. А где же немцы? Оказалось, что оставшиеся два «мессершмитта» позорно бежали. Это от одного-то новичка!

А Иван, словно зная, что за ним наблюдают сотни глаз, снова поразил нас, но на этот раз немыслимым летным шиком. Прежде всего он лихо исполнил над аэродромом традиционные две «бочки», а затем так чисто, так мастерски посадил самолет, что позавидовали даже «старики».

– Нет, это фокус какой-то!- закричал изумленный Николай Шутт, в восторге воздевая вверх руки.

К Ивану Мокрому бросились все – летчики, техники, девушки-официантки. Спрыгнув на землю, он попал в неистовые объятия друзей.

– Качать его!- крикнул кто-то. В Ивана Мокрого вцепились десятки рук.

Подлетая вверх, он смешно дрыгал своими худыми длинными ногами.

– Да стойте же!- просил Иван, но жалобный крик его только подстегнул ребят.

– Выше!… Еще раз! Еще!…

С ноги Ивана Мокрого слетел тяжелый сапог и упал на чью-то голову. Сапог тут же забросили в траву.

Отпустили Ивана нескоро. С разутой ногой, ошалелый от полетов, он держался нетвердо и пытался схватиться за кого-нибудь руками. В глазах его все плыло. А вокруг бесновались от радости летчики, хлопали героя по плечу и требовали немедленных рассказов о том, что и как происходило в небе.

Зацелованный, затисканный, Иван не успевал отвечать на расспросы. Со счастливого лица его не сходила детская улыбка. Он сам не понимал, как это у него все произошло.

Вечером мы чествовали новоиспеченного аса. Прежде всего ему торжественно поднесли положенные двести граммов. Иван зарделся, кому-то подмигнул. Обед был приготовлен парадный.

– До дна, Иван! Слышишь?- крикнул с другого конца длинного стола Николай Шутт, видимо, заметив, что молоденький летчик с невольным страхом поглядывает на поднесенное традиционное в таких случаях угощение.

Иван Мокрый сделал издали красноречивый успокаивающий жест: дескать, будь спокоен.

Попросив внимания, поднялся Федор Телегин. Лицо его было торжественным. Он дождался полной тишины и поднял стакан.

– Все мы знали,- медленно проговорил он,- что до сегодняшнего дня был Иван Мокрый. После сегодняшнего дня наш Иван стал…- тут Федор сбился и ласково по смотрел на счастливое, красное лицо молодого летчика.

Смотрели летчики, ждали официантки, из окошечка кухни высунулся белый колпак повара. Все ждали, как закончит свой тост командир полка.

– Да чего говорить. Вы же видите, кем он стал. Героем стал, настоящим героем!

И все потянулись к парню чокаться.

Через несколько дней за мужество и отвагу в воздушном бою Иван Мокрый получил орден Красного Знамени. С тех пор он неизменно вылетал на все ответственные и тяжелые задания.

А вот еще один пример.

Вечер после страшно напряженного дня. Летчики устали и спят глубоким беспокойным сном. То и дело слышится невнятное бормотание, нет-нет да раздастся яростный, безумный выкрик. Ребятам и во сне мерещатся нацеленные дула немецких пулеметов, безжалостный косой полет атакующего фашистского стервятника.

Как и в мирной жизни, на фронте тоже иногда выпадают ночи, когда человеку не спится. Наступает возбуждение, а точнее сказать, какое-то беспокойство, которое прогоняет сон. В такие ночи человек думает о разном, переживает зачастую то, о чем давным-давно забыто. Результатом всего бывает легкая грусть и умиротворенная усталость, человек как бы отмякает, отходит душой, в эти минуты он кажется себе взрослее, опытней и даже умудренней. Может быть, как раз в такие ночи у него навсегда пропадает былая мальчишеская порывистость, он становится нетороплив и обстоятелен, как человек, имеющий дело с ежедневной угрозой смерти. Вчерашние мальчишки взрослеют, ускоренно минуя все этапы, на которые в обычной мирной жизни понадобились бы годы и годы. Тут, на фронте, это происходит почти моментально, нередко в день, в полдня.

Осторожно поднявшись с нар, я нахожу папиросы и спички и пробираюсь к двери,- она светлеет четким удлиненным квадратом. В землянке остаются тяжелый храп и сонные вздохи уставших, намаявшихся товарищей.

Закатывается поздняя ночь, сырой покойный воздух недвижим.

У входа в землянку, прямо на траве, обняв колени, задумчиво сидит Валерка Федоровский. Ему тоже не спится, и он уже давно, едва ли не с вечера, сидит на воздухе, уставившись мечтательными глазами в кромешную тьму спящего аэродрома. Тихо, очень тихо вокруг, багровеет на небе закатный поздний месяц. Валерка молод, сегодня он впервые был в бою и даже сбил самолет.

– Чего не спишь, Валерик? Устал?

Молодой летчик хочет подняться, но я кладу ему руку на плечо: – Сиди, сиди.

– Не то, товарищ капитан,- доверчиво говорит Валерка.- И устал, и… А не могу. Только закрою глаза – кресты. Со всех сторон кресты. Кошмар какой-то! Пробовал уснуть – не могу.

– Иди, спи, Валерик,- говорю я летчику.- Это бывает.

– С вами тоже было, товарищ капитан?

– А как же. С каждым бывает.

– Вы понимаете,- оживляется Федоровский,- ведь враг же, а вот мерещится… Черт бы его побрал!

В темноте мне совсем не видно лица Валерки. Он нервно поводит плечами и отворачивается. Такое впечатление, что ему холодно. Но стоит теплая безветренная ночь. Постепенно Валерка отходит. Он сидит, поджав ноги, подбородок на коленях. Голос его тих и доверчив. Он рассказывает о матери, о сестренке. «Смешная, косички хвостиками…» Плохо, что редко приходят из дому письма.

Выговорившись, Валерка успокаивается окончательно и идет спать. Завтра снова трудный день, нужно восстановить силы. Я смотрю ему вслед и думаю: обломается. Все они сначала так, молодые ребята. Война, кругом смерть. А тут сам сбил, убил человека. Хоть и враг, но… Сложно все это. Человек ведь не машина.

Однако обломаться Валерке не пришлось,- он успел лишь получить орден Красной Звезды за первые успехи и вскоре погиб в воздушном бою.

«Операция «Цитадель»,- пишет в своих воспоминаниях гитлеровский фельдмаршал Манштейн,- была последней попыткой сохранить нашу инициативу на Востоке. С ее прекращением, равнозначным провалу, инициатива окончательно перешла к советской стороне. В этом отношении операция «Цитадель» является решающим, поворотным пунктом войны на Восточном фронте». Советские войска выиграли Курское сражение. Утром 12 июля наши бомбардировщики и штурмовики сбросили тысячи противотанковых бомб на боевые порядки танковых войск противника. Затем на врага обрушился огонь советской артиллерии, после чего в атаку пошли танки. Началось советское контрнаступление, разгорелось знаменитое Прохоровское танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало до тысячи пятисот танков и самоходных орудий. Бомбардировщики эшелонированными действиями поддерживали наземные войска, нанося удары по скоплению танков противника. Самолеты вызывались на поле боя и наводились на цель по радио авиационными представителями, находящимися в наземных войсках.

В первый день наступления удар противнику нанесли войска Брянского фронта и левого крыла Западного фронта. 15 июля пошли войска Центрального фронта, а 3 августа началось наступление Воронежского и Степного фронтов. Немецко-фашистские войска побежали к Днепру. Последняя попытка гитлеровского командования вернуть утраченную стратегическую инициативу потерпела крах.

Некоторые западногерманские историки пишут, что руководство вермахта стремилось под Курском создать для Советской Армии новый Верден, чтобы перемолоть, как в мясорубке, ее силы. Однако этот «Верден» в своем все усиливающемся водовороте поглотил немецкие дивизии.

Сказалось поражение под Курском и на политическом положении фашистской Германии. 10 июля англо-американские войска произвели высадку на Сицилию и быстро захватили весь остров, служивший трамплином для последующего вторжения в Италию. 25 июля фашистский режим Муссолини пал.

После Курской битвы гитлеровская Германия вступила в полосу глубокого и безысходного военного и политического кризиса.

24 июля советское радио передало приказ Верховного Главнокомандующего:

«Вчера, 23 июля, умелыми действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска.

…Немецкий план летнего наступления надо считать полностью провалившимся. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы в летнем наступлении всегда одерживают успехи, а советские войска вынуждены будто бы находиться в отступлении».

Прошло еще две недели. 5 августа наши войска овладели Орлом и Белгородом. В этот же день, 5 августа в 24 часа, москвичи были свидетелями победного салюта из десятков артиллерийских орудий.

Немцы были ошеломлены таким поворотом событий. Они не ожидали контрудара. А наши войска, развивая успех, вступили на землю Украины. Началось изгнание врага с советской территории.

После понесенного поражения на Курской дуге немецко-фашистское командование отдало приказ о немедленном строительстве «Восточного вала» по правому берегу Днепра. Широкая многоводная река с высоким западным берегом представлялась немцам надежной преградой для наших наступающих войск.

В эти дни ЦК Компартии Украины, Президиум Верховного Совета и Совет Министров республики приняли обращение: «Выходи на решающий бой, народ Украины! В борьбе мы не одни. Плечом к плечу с нами идут русские, белорусы, грузины, армяне – сыны всех народов Советского Союза… Вперед, в наступление на врага!» Пламенные слова обращения вдохнули в войска новый наступательный порыв.

Целью наступления являлся разгром противника в районе Белгорода и Харькова, после чего перед советскими войсками открывался путь к Днепру, появлялась возможность захватить там переправы и перекрыть отход противника из Донбасса на запад.

На наших планшетах теперь знакомые названия украинских сел, речек, городов. Наступление идет успешно. Не успеем мы освоиться на новом аэродроме, как нужно подаваться вперед, все дальше на запад. Начались бои за Харьков.

Многострадальный Харьков! Повсюду густые столбы дыма, поднимающиеся высоко к небу. Город в развалинах. С чердаков и из подвалов бьют орудия. Немцы создали мощную оборону, проломить которую могут только части, имеющие большой опыт уличных боев.

В этот день на всех командных пунктах, на траве и планшетах, на раскладных столиках и досках вместо карт лежали планы города Харькова. Напряжение битвы нарастало с каждым часом. С утра до вечера неумолчно били пушки и минометы. Эскадрильи самолетов проносились над окраинами города, и внизу поднимались столбы дыма и пыли.

Впереди шел бой, уже не первый, за эту городскую окраину, называемую Холодной Горой. Многие бойцы с медалями и орденами на груди, полученными еще в зимних боях, рассказывали, как в морозный февральский день мчались они на лыжах, с ходу врываясь в кварталы Холодной Горы. Она и теперь, как в тот раз, являлась ключом к Харькову.

– Как только возьмем ее – дело сделано! Враг сопротивляется жестоко.

Бой в городе – это очень своеобразное сражение. Для боев на улицах нужен особый опыт.

До нынешнего года наши войска вели в основном оборонительные бои. В Сталинграде немцам приходилось брать с бою буквально каждый камень. Наша оборона была цепкой, изобретательной и предельно насыщенной убийственным огнем. Теперь советские части сами оказались в роли наступающих. Сталинградский опыт обороны оказался весьма полезным в харьковских наступательных боях. Предельно рассредоточившись, наши автоматчики методично очищают дом за домом, квартал за кварталом. Ломая оборону в самом городе, части Красной Армии в то же время обтекали город, и линия фронта все больше и больше напоминала петлю, которая захлестывала немцев, упорствующих в своем стремлении удержать Харьков. Захваченные пленные показывают, что в городе укреплены все важнейшие перекрестки. Значит, в центре Харькова предстоят особенно кровопролитные бои. Там у немцев пристрелян каждый метр площадей и улиц. На окраинах города засели полки потрепанных под Белгородом и пополнявшихся прибывающими резервами дивизий. Старые знакомые… Те же пленные рассказывают, что на улицах появились эсэсовцы в своей зловещей черной форме. Офицеры внушают солдатам, что Харьков будет обороняться до последнего патрона, ибо сдача его равносильна потере всей Украины. В частях недавно оглашен особый приказ Гитлера – удержать Харьков во что бы то ни стало.

Но все это напрасно. Мощь наступления советских войск нарастала с каждым днем.

Нашему полку по нескольку раз в день приходилось летать на Харьков. Нам уже настолько примелькались городские кварталы, что мы по малейшим изменениям узнавали, как идут дела у наземных войск.

Чем уже смыкалась петля окружения, тем ожесточеннее дрались зажатые в Харькове войска. Немецкие летчики, прикрывавшие город с воздуха, несли большие потери.

Истребительные полки были укомплектованы только новыми машинами: Ла-5, ЯК-7 и ЯК-9. У противника действовал старый знакомый – немецкий 4-й воздушный флот. Советские летчики теперь полностью господствовали в воздухе. Правда, у немцев еще были опытные искусные летчики, но поединки с ними заканчивались, как правило, в нашу пользу.

Однажды не вернулся с задания самолет Николая Шутта. Мы бросились к летчикам, которые летали с ним и только что совершили посадку. Оказалось, Николай задержался. У самой линии фронта он увидел «мессершмитт» и, передав заместителю распоряжение сопровождать штурмовиков до аэродрома, сам пошел на перехват. Последнее, что видели летчики – «мессершмитт» охотно принял вызов. А вот о том, как проходил поединок, никто из ребят не знал.

Нам пришлось изрядно поволноваться, прежде чем мы увидели возвращающийся самолет. Николай сделал над полем «бочку» и пошел на посадку. Значит, все в порядке.

Николай потом рассказывал, что немец попался очень опытный. Долгая погоня друг за другом кончилась тем, что «мессершмитт» с полупереворота ушел вдруг в пике, Николай, вовремя разгадав маневр, пристроился за ним и почти у самой земли срезал его очередью.

– Вся гимнастерка мокрая!- жаловался Николай, шевеля лопатками.- Вот измотал, дьявол!

Много напряженных поединков довелось выдержать и другим летчикам полка.

На фюзеляже моего самолета в эти дни появилась двадцатая звездочка – непрерывно растущий лицевой счет сбитых вражеских машин.

Техник Иван Лавриненко обладал философским складом ума.

– Вот интересное дело, товарищ капитан,- неторопливо говорил он, благодушествуя на поросшем травою бугорке.- После войны бы взять да проехать по всем тем местам, где вот сейчас приходится… Дунаева бы взял с собой, Колю бы Шутта… Ну, кого бы еще?… Да, Корниенко!

Стоял тихий теплый вечер. Догорала заря. Скинув гимнастерку, я сидел по пояс голый и, ловчась перед крохотным зеркальцем, с наслаждением намыливал щеки, слушая своего техника.

С утра никто из летчиков не бреется. Прежде всего – нет времени, потому что вставать приходится до свету, а потом – дурная примета. Летчики – суеверный народ. Зато после долгого дня, вечером, когда полеты закончены, все ребята с удовольствием располагаются на пенечках и начинают «наводить красоту». Бреются долго, тщательно. Живые радуются жизни. Благо, что никаких других занятий почти нет.

– А ведь после войны, товарищ капитан, на этих самых местах люди хлеб сеять будут. Это уж наверно. А может, овес. А может…

Резкий телефонный звонок в землянке прервал размышления техника. Я повернул голову – кто бы это?

– Вы брейтесь, брейтесь, - сказал он.- Я спрошу.

Лавриненко нырнул в землянку, и тотчас оттуда раз дался его беспокойный голос:

– Товарищ капитан, вас!

– Кто?- спросил я, все еще поглядывая в зеркальце.

– Скорее!

В землянке я принял из рук обеспокоенного техника трубку и осторожно, чтобы не испачкать в мыле, приложил к уху. Лавриненко, ожидая, напряженно наблюдал за моим лицом. Я сразу узнал в трубке голос командира дивизии генерала Баранчука. Ничего не объясняя, генерал только справился, я ли это, и крикнул: «В воздух!»

– Есть в воздух, товарищ генерал!- крикнул

В трубке тотчас запищало.

Техника в землянке не было.

– Иван!

Но когда я выскочил из землянки, увидел, что Лавриненко со всех ног бежит к моему самолету.

– Что случилось, Сережа?- спросил, не отрываясь от бритья, Николай Дунаев.

Ничего не ответив, я пробежал мимо. Дунаев, недоуменно скосив глаза, посмотрел мне вслед. Кое-кто тоже оторвался от бритья – слишком уж стремительно пробежал Лавриненко, а за ним и я.

Готовить самолет к вылету пришлось недолго. Когда я подбежал, Лавриненко уже проворно стаскивал с него маскировочную сеть.

– Бритву-то оставьте, товарищ капитан!- напомнил он в самый последний момент.

Без гимнастерки, с намыленным лицом я бросился в кабину и, не прогревая мотора, пошел на взлет. «Парашют, думаю, в воздухе как-нибудь приспособлю».

Короткий разбег – и самолет в воздухе. Едва поднявшись над кромкой леса, убираю шасси, а сам глазами рыскаю по сторонам: что так встревожило командира дивизии? А-а, вон что!… Непрошенный гость. Еще не набрав высоты, совсем недалеко вижу воровато крадущийся на свою сторону двухмоторный «хейнкель». Это, по всей видимости, был разведчик. «Сфотографировал что-нибудь серьезное. Недаром генерал позвонил сам».

Теперь уж не до парашюта: когда с ним возиться, если враг вот он, почти рядом.

Привычно набираю высоту и захожу «хейнкелю» в хвост. Но не тут-то было! Вражеский стрелок встретил меня пулеметной очередью. «Мама родная,- мелькнуло в голове,- а ведь у меня парашют не пристегнут!».

Стремясь уйти от преследования, «хейнкель» начинает отчаянно маневрировать. То уйдет в крутое пике, то вдруг взмоет вверх. Глядя, с какой легкостью вражеский летчик бросает тяжелую машину, я подумал, что летят на разведчике отнюдь не новички. Да новичков и не послали бы в разведывательный полет.

Приблизиться для верной атаки нет никакой возможности. Только сунусь – очередь. Хвостовой стрелок умело держит меня на почтительном расстоянии.

Боясь напороться на смертельную очередь, кручусь в безопасной зоне, а сам лихорадочно соображаю, как поступить. Вывод пока напрашивается один – попробовать измотать хвостового стрелка. Тоже опасно, тоже рискованно, но делать больше нечего. Так, за здорово живешь, он ни за что не подпустит меня на верную дистанцию.

Чтобы измотать его, начинаю бесконечно менять позиции. Игра с огнем в прямом смысле слова: только я появлюсь в его зоне, он тут же открывает стрельбу из пулемета. Нырок, вираж и – новая атака. И снова стрелок, припав к пулемету, поливает меня свинцом, высматривая в прицеле мой неутомимый и неотвязчивый самолет. Мне хорошо видно, как трассирующие очереди рассекают воздух, норовя хлестнуть по фюзеляжу моей машины. Пока что мне удается благополучно избегать их смертельного прикосновения, и я, рассчитывая на охотничий азарт хвостового стрелка, становлюсь все нахальней. Лезу почти под самый пулемет. Самолет мой, как назойливая муха, вьется у самого хвоста «хейнкеля». Стрелок измучился, без конца перебрасывая тяжелый пулемет. «Давай, давай! Еще немного…» На этом строится весь мой расчет.

Пулеметные очереди с разведчика все злее и продолжительней. Хвостового стрелка явно подводят нервы. Он уже не выжидает верной возможности, а сразу же открывает огонь, едва я появлюсь в полосе видимости. Надо полагать, и возненавидел же он меня!

Иногда я оказываюсь так близко возле «хейнкеля», что мне отчетливо видно злое лицо немца. Он весь взмок, но по-прежнему не выпускает из рук пулемета. Длинные очереди то и дело устремляются в мою сторону. И вдруг я слышу – пулемет затихает. Делаю один маневр, другой – тихо. Что он: хитрит, выжидает? Осторожно приближаюсь и продолжаю следить за немцем. Ого, как упарился! Но бешеные глаза его настороженно прикованы ко мне, и на сердце у меня тревожно екает: кажется, я зарвался, хлестанет он меня сейчас очередью! Однако пулемет молчит. Что с ним? Хорошо вижу, что стрелок ругается, злой, и вдруг он бросает пулеметы и выхватывает ракетницу. «А-а, так у тебя патроны кончились! Ну, ракетница твоя мне не страшна». Теперь уж без всякой боязни сближаюсь до предела. Несколько мгновений я держусь так близко, что мы с немцем смотрим друг другу в самые зрачки. Лицо стрелка свела гримаса злобы и отчаяния. «Да, брат, не уберег патроны-то!» Сощурившись, летчик прицелился и выстрелил из ракетницы. Я нажал гашетку: длинная очередь отбросила немца назад.

«Хейнкель», по существу, остался совсем неприкрытым.

Огромная грузная машина плывет прямо подо мной. Мы летим невысоко, и на земле я различаю быструю тень распластанных крыльев. «Хейнкель» несет крупные, четко нарисованные кресты, которые постоянно кажутся мне зловещими. И по себе знаю и ребята рассказывают, что стоит только увидеть эти ненавистные кресты, как руки сами собой тянутся к пулемету. А тут еще свастика на хвосте, напоминающая нелепого изломанного паука. Фюзеляж самолета выдается вперед, по бокам, с той и другой стороны, разливаются мерцающие круги – работающие пропеллеры. Во всю мощь двух своих моторов вражеский разведчик тянет за линию фронта к своим.

Может, во время стремительного пикирования мне кажется, что я различаю немецких пилотов под плексигласом кабины. Они, поглядывая на мой атакующий самолет, беспокойно крутят головами в гладких, затянутых под подбородками шлемах.

Сближаясь почти вплотную, из всех пулеметов поливаю моторы вражеской машины. Отчетливо вижу: прямое попадание. Но вот что удивительно: не горят! Захожу в новую атаку, стреляю еще, еще, опять вижу, как длинные очереди попадают прямо в баки с горючим – все равно не горят. Не могу ничего понять. Не обман же зрения! Лишь позднее я узнал, что с некоторых пор немцы стали применять резиновые обкладки внутри баков с горючим. Отдельные пулевые пробоины моментально затягиваются эластичной резиной.

Еще не зная этой новинки, сильно раззадоренный, я, по старому опыту, весь огонь сосредоточиваю на левом моторе. Но понадобилось несколько заходов, прежде чем показывается дымок. На этот раз не помогла и резина.

Кружусь сверху и вижу, что «хейнкель» начал терять высоту. Теперь можно подождать. Вражеский самолет пошел ниже, ниже, ясно – сейчас сядет. А дым из мотора все гуще, показалось пламя. Вот самолет запахал по полю, пыль поднялась столбом: сел на фюзеляж. Не успела рассеяться пыль, как распахнулась дверца, выскочили двое летчиков, вытаскивают третьего, убитого стрелка, отнесли подальше от пылающего самолета, положили на землю.

Приземлился разведчик на нашей территории. Я пролетел над ним совсем низко. Немцы даже не посмотрели в мою сторону. Высокие, в черных кожаных курточках, они стояли безучастно, зная наперед все, что должно произойти.

Огонь охватил весь самолет. Взрывается бак с горючим. Немцы, оглянувшись, оттаскивают убитого еще дальше. Они не пытаются даже бежать. Куда тут убежишь? Степь, ровная степь. Просматривается кругом далеко-далеко.

Кружусь на небольшой высоте, дожидаясь, пока к месту посадки разведчика не прибудут наши. Кто знает, может, летчики все же решатся дать тягу или займут оборону. Сверху мне с ними легко будет справиться.

Далеко в степи показалась густая пыль. Еще немного, и я увидел бешено несущуюся машину. Наши! И не одна машина, а несколько. Тяжелая плотная пыль густым хвостом тянется за ними и долго висит в воздухе.

Немцы пока не видят машин. Один из них расстегивает курточку, затем стаскивает шлемофон и сердито отбрасывает в сторону. Садится на землю и горько опускает голову. Другой не выдерживает и бросает взгляд вверх, на мой самолет. И только третий, убитый стрелок, лежит, опрокинувшись навзничь, в сухой выжженной солнцем траве. Этот отлетался навсегда.

Приближаются автомашины. Мне видно, как из них на ходу выскочили автоматчики и офицеры. Немцы даже не пошевелились. Все, теперь можно лететь домой.

Над аэродромом я сделал традиционную «бочку» и повел самолет на посадку. Сверху вижу Ивана Лавриненко. Он радостно бежит с банкой белил – рисовать на фюзеляже очередную звезду. Вижу Дунаева. Он уже закончил бритье, умылся, пришил чистый подворотничок. Стоит нарядный, свежий, ждет, когда я вылезу из кабины.

– Что там?- кричит издали. В голосе его никакого беспокойства: будто соседа за плетнем окликает: «Интересно, а если бы хвостовой стрелок влепил мне пулеметную очередь?»

Но теперь не до размышлений. Подбегает сияющий Иван Лавриненко и, глядя на засохшую мыльную пену на моих щеках, смеется:

– Вот добрая примета, товарищ капитан. Небритому везет. А вы не верите!

Пена засохла и неприятно стягивает кожу. Надо было бы хоть стереть.

– Ну тебя с твоими приметами. Горячая вода еще есть?

– Есть. Идите, добривайтесь. А скажите, товарищ капитан, немцы не дивились, что вы такой голый казаковали?

Тут только я обратил внимание, что в спешке забыл одеться. Так и взлетел полуголым, без гимнастерки, с намыленным лицом. Смеется Дунаев, не могу и я удержаться от улыбки. Видимо, потому-то и замешкался, перед тем как выстрелить из ракетницы, хвостовой стрелок. Разглядев меня как следует, он, ясное дело, не мог побороть изумления. Оно и в самом деле – такое встречается не часто.

Утром следующего дня за мной приехал полковник из штаба фронта и увез с собой. Там я как следует рассмотрел вчерашних сбитых немцев. Рослые блондины. Один из них, как мне сказали, имеет старший офицерский чин. «Видимо, он-то и вел самолет»,- подумал я, вспоминая, как искусно маневрировал «хейнкель».

Пленные, все такие же безучастные, как и вчера у своей горящей машины, сумрачно моргали опаленными ресницами. Я пригляделся к ним. Тот, что помоложе, медленно, словно нехотя, перевел на меня взгляд. Старший же продолжал упорно смотреть куда-то вдаль. Когда младший что-то тихо сказал ему, он лишь презрительно дернул щекой, но ничего не ответил, даже не переменил позы. «Старый волк»,- подумал я.

Оказывается, везли они какие-то очень важные сведения для своего командования. В нашем тылу в погоню за ними поднялись два истребителя. Одного из них вражеский стрелок сбил сразу же. Другой летчик получил ранение и не смог продолжать погони. «Значит, вот почему так скоро кончился у него боезапас! Действительно повезло…»

В штабе фронта меня поздравили с успехом командир штурмового корпуса генерал-лейтенант М. Г. Рязанов и наш старый знакомый В. И. Алексеев. Батя на прощание даже ухитрился сунуть мне небольшую посылку.

– Чтобы было чем обмыть,- шепнул он, заговорщически подмигивая.

Как-то вечером, на одном из полевых аэродромов под Харьковом, мы услышали чеканный голос Левитана, зачитывавшего Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза летчикам-истребителям Н. Дунаеву, И. Корниенко и С. Луганскому. Все награжденные были из нашего полка.

Излишне говорить о том, какое это волнующее и радостное событие было для всех нас. До поздней ночи царило возбуждение на аэродроме. О многом вспомнили мы в тот памятный вечер, о многом переговорили, в частности и о том, что знак высшей воинской доблести, которым удостоили нас партия и народ, обязывает бить врага еще искусней, еще беспощадней.

Утром в полк приехал Батя. Я ничего не знал о приезде генерала. Сообщил мне об этом вездесущий, всезнающий техник Иван Лавриненко. Запыхавшийся, он прибежал в землянку.

– Батя прилетел, товарищ капитан. Только что.

Я сразу к вам…

Мы еще вчера гадали, когда же получим правительственные награды. И вот генерал уже в полку. Я догадывался, с какой целью прилетел он, но технику старался не показать и вида. Лавриненко был расстроен моим показным равнодушием.

– Как думаете, товарищ капитан,- допытывался он,- будет сегодня вручать?

– Едва ли,- небрежно обронил я.- Хотя, может, и будет.

Техник испытующе оглядел меня,- так мать осматривает дочь перед тем как проводить ее на первый танцевальный вечер.

– Может, побреетесь?- несмело предложил он.- Я все это мигом.

– Брось, Иван. Ты лучше вот что – есть у тебя белые нитки? Вот и принеси мне поскорее. У меня одни черные остались. Подворотничок хоть подошью.

– Мигом, товарищ капитан!- просиял техник.- Скидывайте пока гимнастерку. Я – сейчас!

Предчувствие техника, да и наши ожидания оправдались: генерал прилетел вручать правительственные награды. Торжеств не было. Начинался день, мы были уже у боевых машин. С помощью Лавриненко я едва успел переменить подворотничок. Генерал показался на поле и стал обходить всех по порядку. Орденами и медалями были награждены почти все летчики нашего полка. Тут же, у машин, ребята расстегивали комбинезоны и привинчивали награды к гимнастеркам. Батя подошел к моему самолету, остановился. Позади меня замерли техник и моторист. Генерал достал ярко блеснувшую звездочку и знаком показал, чтобы я расстегнул замок комбинезона. Орден и звездочку он повесил мне сам.

– Ну…- проговорил он, и мы обнялись.

Там, на краю, где генерал уже побывал, гулко заработали моторы самолетов. Чья-то машина, подпрыгивая, тронулась на старт. За ней потянулись на взлет другие. Генерал отступил от меня на шаг, что-то сказал и четко взял под козырек. Над аэродромом стоял такой гул, что не расслышать ни слова. Я тоже вытянулся по стойке «смирно».

Батя хлопнул меня по плечу и пошел дальше. Невысокий, коренастый, он шагал вразвалку, приминая пожухлую осеннюю траву летного поля. Мой сосед Меншутин, к которому направился генерал, приготовился к встрече.

Застегнув распахнутый на груди комбинезон, я полез в кабину. Настроение было приподнятое. Застегнувшись, затянув молнию комбинезона до самого горла, я все же осязаемо чувствовал на своей груди новые награды: Золотую Звезду и орден Ленина.

– Товарищ капитан, поздравляю!- негромко позвал снизу Иван Лавриненко. Он и моторист, дождавшись, когда генерал перешел к соседнему экипажу, приблизились ко мне. Я был уже на плоскости. Было что-то трогательное в их преданных товарищеских взглядах, и мне стало не много совестно, что я под впечатлением всего случившегося забыл о них.

Свесившись с плоскости, я протянул руку.

– Спасибо, друзья. Спасибо за все!

Лавриненко, отступая от самолета, помахал рукой:

– Счастливо!

Задвинув над головой прозрачный фонарь, я пустил мотор и повел машину на взлет. Первые тройки самолетов уже взмыли в воздух. Из-за вручения наград мы все сегодня чуточку припозднились. Но в этой задержке перед боем, в отеческом напутствии генерала, которое слилось с грохотом вдруг разом заработавших моторов, во всей этой коротенькой фронтовой церемонии награждения было что-то неизъяснимо торжественное, поистине незабываемое.