"Наследницы" - читать интересную книгу автора (Адлер Элизабет)

Глава 15

Ханичайл было восемь лет, когда источник, который более века снабжал ранчо Маунтджой водой, начал иссякать. Прошлое лето было засушливым, и нынешнее, похоже, обещало быть таким же. Том сказал ей, что водопровод, из которого поили скот, наполовину пуст, и она слышала, как он говорил Элизе, что это его очень беспокоит.

Роузи, однако, это не волновало.

– Так было всегда, – беззаботно ответила она, сидя на веранде с сигаретой в зубах. – Нам нужен всего лишь хороший дождь, и он снова наполнится.

Даже Ханичайл удивлялась, как мать может быть такой глупой. Она понимала, что без воды скот погибнет.

– Без воды мы тоже погибнем, – часто говорила Элиза.

Каждое утро Том возил Ханичайл в школу, которая находилась в десяти милях езды, в маленьком городишке Китсвилле. Он возил ее туда на стареньком «додже» Роузи, за исключением тех дней, когда она надолго исчезала, тогда они ехали верхом.

Ханичайл думала, что сгорит от стыда, когда впервые услышала, как матери других детей говорили о Роузи.

– Какое воспитание может получить ее ребенок, – говорили они друг другу. – Вы только посмотрите на нее: босоногая, в старом комбинезоне, как какой-нибудь фермерский мальчишка. И это дочь Роузи Маунтджой, у которой самое большое ранчо в округе. Я слышала, что она транжирит деньги, живя то в Хьюстоне, то в Сан-Антонио. Все мужчины только и говорят о ней и ее делах.

Они понимающе посмотрели друг на друга, бросая горделивые взгляды на своих собственных детишек, аккуратно причесанных, в беленьких гольфах и чистых туфлях, которым потом шептали, чтобы они держались подальше от Ханичайл, словно через нее могли приобрести дурные наклонности ее матери.

Ханичайл было стыдно за свою мать, но она вела себя совсем по-другому, когда речь заходила о Томе. Тогда ее лицо краснело от гнева. Так было, когда женщины смотрели на нее и Тома и одна из них громко сказала:

– Какой позор, что ее возит в школу чернокожий. Ханичайл обернулась и, гордо вскинув светловолосую головку, с вызовом посмотрела на них.

– Не смейте так говорить о Томе! – сердито закричала она. – Что вы о нем знаете? Том Джефферсон – мой лучший друг. Я говорю вам истинную правду. А сейчас идите и сплетничайте, сколько вам угодно.

Гордо вскинув голову, она направилась к школе, но через секунду обернулась.

– Послушайте, вы, сплетницы! – закричала она уже со школьного порога. – Элиза Джефферсон – моя настоящая мать. Я того же цвета, что и она с Томом, только вы слишком слепы, чтобы видеть это. Можете разнести это по всему городу. Меня это не беспокоит.

Сэм Уотерфорд, школьный учитель Ханичайл, спрятал улыбку, когда она прошла мимо него, все кипя от гнева, неуклюжая со своими острыми локтями и длинными тонкими ножками. Она заняла свое место на задней парте, куда он посадил ее, потому что она была на целую голову выше всех остальных девочек класса. Ему понравилось, как она защищала своего друга и его мать. Кроме того, его поражал ум этой девочки.

Ханичайл Маунтджой была самой лучшей ученицей в классе. Каждый день она брала домой по книге, и когда на следующий день приносила ее обратно, он точно знал, что она ее прочитала. Точнее сказать – проглотила. Она была жадной до рассказов о дальних странах, о бесстрашных подвигах и приключениях, об известных мужчинах и женщинах: президентах и актерах, родео-чемпионах и балеринах. И особенно ей нравилось читать книги об Англии, потому что, как она гордо объяснила ему, ее дедушка Джордж был англичанином. Она жила в вымышленном мире книг и фильмов, на которые ходила каждую субботу. И Сэм нисколько не винил ее за это. Никто не завидовал жизни Ханичайл Маунтджой Хеннесси.

Однако сейчас Сэм был вынужден сказать с упреком:

– Ханичайл Маунтджой, мы не можем тебе позволить такое поведение в школе. Будь добра больше не повышать голоса.

– Суки, – бросила Ханичайл, вызвав испуганные вздохи девочек и взрыв смеха мальчиков.

Сэм сделал вид, что не слышит. Ей и без того доставалось от девочек. Она не выглядела так, как они, не одевалась так, как они, не жила так, как они. Ханичайл была неординарной во всем, и Сэм очень надеялся, что она поступит в колледж, тогда как все другие глупые маленькие крольчихи повыходят замуж и нарожают детей, как это сделали их матери.

– Сегодня я дам тебе дополнительное задание на дом, – сказал строго Сэм. – Ты возьмешь с собой томик стихов Шелли и прочитаешь первые двадцать страниц. Затем выучишь одну из его поэм наизусть. Ты сама можешь выбрать какую, но завтра встанешь перед всем классом и прочитаешь ее. Поняла?

– Да, сэр. – В голосе Ханичайл чувствовалась радость. Мистер Уотерфорд знал, что она любит поэзию. Его так называемое наказание доставит ей удовольствие. За исключением того, что все мальчики будут глазеть на нее, девочки, прикрыв руками рты, будут шептаться о том, как она выглядит.

Школа, как и мать, вызывала в Ханичайл противоречивые чувства: любовь и ненависть одновременно. Иногда, когда Роузи была дома, Ханичайл наблюдала, как она сидела на веранде, раскачиваясь взад-вперед и глядя в пространство. Она выглядела такой несчастной и одинокой, что сердце Ханичайл разрывалось от жалости к ней. Она садилась рядом, клала голову матери на колени, желая одного: выгнать из ее души неугомонных демонов, которые изнутри пожирают ее. Так длилось до тех пор, пока «распутство», как называла его Элиза, не повторялось снова, и Роузи исчезала в своем собственном мире, со своими «друзьями».

В тот год, когда на ранчо Маунтджой начал высыхать источник, будущее Америки не сулило ничего хорошего. В стране разразился кризис, эхом отозвавшийся в Европе и во всем мире.

Люди, жившие в Маунтджой, никогда не были богатыми – за исключением, конечно, Роузи, но она не была настоящей Маунтджой, – но они никогда не были и бедными. Такого не было со времен Джорджа Маунтджоя, когда он, выиграв в карты две тысячи долларов, приобрел еще больше земли и скота. Сейчас их скот умирал из-за отсутствия воды, и его нельзя было продать на рынке, так как ни у кого не было денег.

Управляющий ранчо сказал Роузи, что она должна вырыть новый колодец, если хочет, чтобы все они выжили, на что та ответила, что у нее для этого нет денег, так же как и нет денег для рабочих, чтобы они могли ухаживать за умирающей скотиной, так как продать ее было невозможно.

– Ты хочешь сказать, что потратила все деньги Дэвида Маунтджоя? – спросила потрясенная Элиза. – И все деньги, которые были заработаны после его смерти?

– Ты знаешь, как в наши дни легко текут деньги, – беспечно ответила Роузи, пуская в воздух колечко дыма и рассматривая свои ногти с ярко-красным маникюром.

– Значит, эти деньги бесследно исчезли, – огрызнулась Элиза. – На что мы теперь будем жить?

Она нахмурила свой широкий лоб и сердито поджала губы. Она рассчитывала на эти деньги, чтобы пережить трудное время, которое обязательно приходит, как весенний дождь. Но только в этом году весенних дождей не было.

– Не будь такой брюзгой, – ответила Роузи. – Ранчо Маунтджой приносит достаточный доход, чтобы содержать такую обидчивую маленькую мисс Ханичайл. Да и твоего мальчика тоже.

– Никогда не ожидала услышать от тебя такое, Роузи Хеннесси, – сердито ответила Элиза. – О да, ты все еще Роузи Хеннесси, хотя я единственная, кто знает об этом. И я не собираюсь сплетничать на этот счет ради бедного ребенка, у которого нет отца. Однако я не ожидала услышать от тебя такое, хотя ты мне не платишь со дня смерти Дэвида. Мой мальчик работает на ранчо. И перестань упрекать меня, Роузи Хеннесси. Я присматриваю за твоей маленькой девочкой со дня ее рождения. Я веду хозяйство в этом доме. И все бесплатно.

Оставив Роузи с открытым ртом, Элиза вернулась на кухню и стала сердито греметь кастрюлями, готовя ужин.

– Скоро здесь не останется ни единого цыпленка, – ворчала она. – Останутся только горчичная трава, крапива да свиные потроха, и то, если нам повезет.

Однако им как-то удалось протянуть этот год и следующий. Пока. Выжженная солнцем земля трескалась и вскоре превратилась в огромную составную картинку-загадку. Треск был таким сильным, что временами Ханичайл казалось, что земля разверзнется и они окажутся на другой стороне планеты. Каждый день приносил с собой одно и то же: изнуряющую жару, засуху, мертвое голубое небо и перекати-поле, летящее по выжженной пыльной земле.

Ханичайл ночами лежала в постели, не смыкая глаз и слушая ужасный рев голодной скотины, жаждавшей холодной воды и сочной травы, которой так много было раньше на ранчо Маунтджой. Она слышала завывание горячего ветра в проводах и дальний гудок паровоза, едущего мимо этой захолустной дыры в цивилизацию, где было много воды и никто даже о ней не думал.

Она заткнула уши, чувствуя себя совершенно потерянной и одинокой.

– Ты не должен был уходить, папочка, – шептала Ханичайл в темноту. – Ты не должен был покидать нас.

Собака, такая же длинная и тощая, как она сама, лежала на голом полу рядом с кроватью, высунув от жары язык.

Услышав рыдания своей хозяйки, она положила лапы на кровать, пытаясь слизнуть ее горючие слезы.

Вскоре был отменен «сухой закон», и Роузи уехала в Сан-Антонио отпраздновать это событие. Она взяла с собой доллары, вырученные от продажи последнего скота, так как его уже было совсем нечем кормить. Что будет с Томом, Элизой и Ханичайл, ее не интересовало.

Ханичайл сидела на крыльце, обхватив руками колени, слушала гудок паровоза и думала о том, куда он едет.

– Тебе бы не хотелось когда-нибудь увидеть Нью-Йорк, Том? – спросила она у своего друга.

Он стоял, прислонившись к перилам лестницы и глядя в небо. Услышав вопрос, Том посмотрел на Ханичайл.

– Нет, не хотелось бы. Меня не волнует, увижу ли я когда-нибудь Нью-Йорк. Я всегда хотел жить здесь, на ранчо. Это моя жизнь. Я больше ничего не знаю, да и знать не хочу. Я люблю это место, и у меня разрывается сердце, когда я вижу, как гибнет скотина. Я говорю тебе правду.

– Этого бы никогда не случилось, если бы был жив мой отец.

– Даже твой отец не смог бы повлиять на погоду. Он был просто человеком, Ханичайл. Таким же беспомощным, как и мы. Все в руках Божьих.

– Он бы берег наши деньги, а не тратил их, как моя мать, – сказала Ханичайл. – Он бы пробурил новый колодец, проложил новые трубы, и наша бедная скотина не умерла бы от голода, да и мы бы не были на грани голода...

– Ты еще пока не голодаешь, мисс! – закричала из кухни Элиза. – Ужин уже почти готов, так что мойте руки и садитесь за стол.

Втроем они ужинали молча. Том смотрел в тарелку с пустым супом, избегая взгляда матери, и думал о том, что будет с ранчо. Оно было на грани вымирания. «От него ничего не осталось, кроме этого старого дома, хозяйственных построек и кое-какой техники, – с горечью думал он. – Здесь уже нет для меня работы, кроме ухода за двумя лошадьми и заботы о Ханичайл».

Том скосил глаза на девочку. Она смотрела в тарелку, но он знал, что она не видит в ней супа. У нее был пустой взгляд, какой бывал всегда, когда она думала об отце. С волосами, зачесанными назад и сплетенными в тугую золотистую косу, с потерянным взглядом голубых глаз она, по его мнению, казалась старше своих двенадцати лет.

«Детство уходит от нее, – думал Том с печалью. – А то, что от него осталось, быстро испарится с такой мамашей, как у нее. Роузи не имела права тратить деньги, не думая о дочери. Что теперь с ней будет?»

Не в силах есть, Том отложил ложку. Мать вопросительно посмотрела на него, но ничего не сказала. Да и зачем было говорить, когда она знала, о чем он думает. О том же, о чем думала она сама: нет травы, нет воды, нет скотины – и нет денег. Что они теперь будут делать?

Элиза вырастила сына одна. Жизнь ее была трудной, но она не боялась тяжелой работы и бедности, которую слишком хорошо помнила; бедности, опустошающей душу, когда нет работы, когда не знаешь, где достать кусок хлеба, когда хозяин выгоняет тебя с насиженного места. Все это было до того, как Дэвид Маунтджой нанял ее в домоправительницы. И вот сейчас, из-за Роузи, она снова испытывает страшную бедность.

– Ты должна была заставить Роузи выплатить тебе жалованье, – сказала сердито Ханичайл. – Единственное, что она умеет, так это тратить деньги. И тратит их на всякий вздор: меха, украшения, туалеты и прочую ерунду.

Она в отчаянии посмотрела на Элизу с ее милым округлым лицом, пышной грудью и горделивой осанкой, на женщину, которая ее любила и которая заботилась о ней всю ее жизнь. Затем Ханичайл перевела взгляд на Тома: высокий, гибкий и сильный, с глазами такими темными, что она видела в них свое отражение. Он был ее верным другом, ее единственным другом, ее опорой в жизни. Элиза служила буфером между ней и Роузи, а Том служил буфером между ней и остальным миром: школой и другими детьми.

Сейчас им придется искать себе другую работу, чтобы зарабатывать на жизнь, и она ужасно боялась потерять их. Дрожавшей от негодования рукой Ханичайл бросила на стол ложку.

В этот момент она так сильно ненавидела Роузи, что желала ей смерти. В гробу должна была лежать Роузи, а не ее отец. Это на гроб Роузи они должны были бросать горсти земли; это Роузи должна была быть на небесах, а не в салунах Сан-Антонио, тратя последние деньги от продажи последней полуголодной скотины.

– Я хочу, чтобы Роузи никогда не возвращалась обратно, – произнесла Ханичайл сквозь стиснутые зубы. – Я ненавижу ее. Я больше никогда не хочу ее видеть.

– Тс! Что ты такое говоришь, детка! – возмутилась Элиза, но она не была шокирована. Одно дело – Роузи, сидевшая на веранде в старом кресле, раскачивающаяся взад-вперед с несчастным видом; но Роузи, растрачивающая деньги на никудышных бездельников и всякую ерунду, не заслуживала никакого прощения.

Том встал из-за стола. Засунув руки в карманы и прислонившись к перилам, он смотрел на черные тучи, сгущавшиеся на далеком горизонте. За прошедшие несколько лет он много раз видел такие тучи, но самое большое, что они делали, – сбрызгивали землю мелким дождем, который едва прибивал пыль. Порыв ветра поднял вверх перекати-поле и столб пыли. Том пожал плечами и отвернулся. Дождя сегодня не будет, а значит, ничего не изменится на ранчо Маунтджой.

Ему был двадцать один год, и будущее казалось ему мрачным. Когда-то он надеялся стать управляющим ранчо Маунтджой. Сейчас же точно знал, что ему придется уехать. Завтра, или послезавтра, или на следующей неделе ему придется отправиться на поиски работы. Отправиться вместе с сотнями других мужчин, которые скитаются в поисках несуществующей работы.

Том через плечо посмотрел на Ханичайл. Она свернулась калачиком в своем кресле-качалке, подтянув колени к подбородку и закрыв глаза. Рядом, положив голову ей на колени, лежала собака, и она гладила ее, ероша черную шерсть. «Завтра, или послезавтра, или на следующей неделе, – с горечью повторял про себя Том, – но я буду вынужден расстаться с Ханичайл. Возможно, навсегда».

– А почему бы нам не поехать покататься, детка, – предложил неожиданно Том, улыбнувшись, и Ханичайл с готовностью вскочила с кресла.

Она даже не потрудилась надеть ботинки, а, как была, босоногой побежала к конюшне, на ходу высвистывая Фишера, и Том с уверенностью мог сказать, что в этот момент она забыла обо всех своих проблемах.

Они ехали долго. Лошадей галопом не гнали, так как уже нигде не было ям с прохладной водой, чтобы дать им напиться, а шли трусцой, разговаривая о высохшей траве и деревьях, которые погибали без дождей, и о повисших на горизонте черных тучах, обещавших окончание ужасной засухи.

Позже, лежа в постели под покровом безлунной ночи, Ханичайл слушала, как горячий ветер поет в телеграфных проводах да свистит дальний знакомый гудок паровоза. И она плакала о Томе, который так и не осуществил свою мечту стать управляющим ранчо Маунтджой, и об Элизе, которой никогда не платили, и она снова стала бедной женщиной; плакала она и о себе, так как не знала, что будет с ней дальше. Но она поклялась, что больше никогда не прольет ни единой слезинки по своей беспутной эгоистичной матери.

Ханичайл поднялась с рассветом и сразу побежала на конюшню, как это делала всегда. Она заметила, что почти не осталось сена и овса, чтобы накормить двух последних лошадей, и ее охватила настоящая паника.

– Не волнуйся, – сказал Том, входя в конюшню, – у них пока достаточно корма в амбаре. Хватит по крайней мере месяца на два.

– А что потом?

Ханичайл выглядела испуганной, и Том постарался ответить как можно веселее:

– Господь не оставит нас своей милостью, Ханичайл. Разве не так?

Прогремел гром, и они оба посмотрели на небо.

– Что я тебе говорил? – сказал Том. – Господь подтверждает, что я прав.

Ханичайл выбежала во двор и посмотрела на потемневшее небо. Ее лицо просияло, и она радостно запрыгала на месте.

– Надвигается гроза! Ты только посмотри на небо, Том!

Том посмотрел на горизонт, но там только сверкали молнии, и пока он смотрел, черные грозовые тучи начали сереть. Ветер сносил их на восток, и они начали скручиваться в жгут. В тугой подвижный жгут.

– Скорее садись на лошадь! – закричал Том, свистом подзывая собаку. – Поторопись, девочка! Ради Бога, скорее, Ханичайл!

– Почему, Том? Что случилось? – спросила Ханичайл, вскакивая на лошадь. – Куда мы едем?

– Домой, – ответил Том, начиная нервничать. – Нам надо скорее спрятаться. Надвигается торнадо. Похоже, он движется прямо на нас.

Ханичайл никогда не видела торнадо, но слышала о нем в школе. Она знала, насколько опасны они, как разрушают все на своем пути: сметают дома, автомобили, людей, поднимая их высоко в небо. Ей стало страшно, но она все же оглянулась назад. И увидела это страшное явление.

Лучше бы она ничего не видела. Огромный черный дьявольский вихрь несся по прерии, набирая скорость и высоту. Ханичайл закрыла глаза и пустила лошадь галопом.

Том уже открывал дверцу погреба, в котором Элиза хранила зимой яблоки и овощи и где на полках стояли банки с вареньем. Дэвид Маунтджой специально построил погреб для нее, когда она пожаловалась, что ей негде держать запасы, и сделал все по правилам: крепкие деревянные несущие балки, каменный пол, устойчивая лестница, по которой было легко спускаться. Элиза сейчас благодарила Дэвида. Очутившись внизу, она стала наблюдать, как Ханичайл и Том пытаются спустить напуганных лошадей.

Ветер внезапно заревел, и лошади с испуганным ржанием бросились вниз. Том захлопнул дверь погреба над своей головой и повернул в замке большой железный ключ. Он посмотрел на вжавшуюся в стену мать и на Ханичайл, пытавшуюся успокоить лошадей.

– Теперь нам только остается ждать, – сказал он, стараясь казаться спокойным.

– Ждать и молиться, сынок, – добавила Элиза, вставая на колени.

– Я не собираюсь молиться! – разозлившись, закричала Ханичайл. – Я не хочу молиться Богу, который сотворил с нами такое. Неужели нам мало того, что было?

Ее голос утонул в ужасном грохоте, от которого заложило уши. Не выдержав, Ханичайл закричала:

– Он пришел за мной. Господь накажет меня, так как я помянула его имя всуе.

Ее крики смешались с громким голосом Элизы, читавшей молитвы, с лаем собаки, с ржанием лошадей и командным голосом Тома, просившего их успокоиться. И тут с громким треском на них обрушился весь мир. А затем наступила гробовая тишина.