"Удача – это женщина" - читать интересную книгу автора (Адлер Элизабет)

Глава 28

За последние несколько лет Лаи Цин не раз приезжал в Нанкин, снова и снова пытаясь разыскать ту злополучную площадь, где продавец живого товара и его отец торговались из-за Мей-Линг. Он тщетно пытался вспомнить, по каким улицам они с сестрой когда-то бежали, скрываясь от преследователей, – все напрасно.

Лаи Цин убеждал себя, что такова его судьба и что это к счастью – ведь он, не раздумывая, убил бы работорговца, если бы удалось того встретить. Значит, судьбе было не угодно, чтобы он запятнал свою душу преступлением против жизни человека, твердил он себе.

Путешествуя по Китаю в поисках товаров, он, тем не менее, ни разу не заехал в родную деревушку на берегу Великой реки. Но теперь вдруг осознал, что не может долее откладывать посещение родных мест. Он обязан вернуться домой и избавиться от злых демонов прошлого, осаждавших его, иначе ему придется вечно жить под их гнетом.

Длинный путь вверх по Янцзы на древнем пароходике воскрешал уснувшие было воспоминания, и Лаи Цин, стоя у поручней и глядя на медленно проплывающий берег, вновь переживал все детали их с сестрой ужасного путешествия. В Ву-Ху, конечном пункте маршрута старого парохода, он высадился на берег и, наняв небольшую джонку, поплыл дальше по реке. Когда до конца плавания оставалось совсем немного, Лаи Цин отправился в маленькую каюту и переоделся. Он надел длинный, вышитый драконами по подолу и рукавам темно-синий шелковый халат, который должен был уже сам по себе продемонстрировать односельчанам, что он – человек со средствами, а не простой крестьянин. На голову Лаи Цин водрузил новую шелковую шляпу, но на этот раз в ее центре красовалась не шелковая пуговица, а круглая пластина из драгоценного белого жада. Затем он надел новые кожаные ботинки и вернулся обратно на палубу, наблюдая за маневрами джонки, по мере того как она приближалась к скользким и крутым мосткам деревенской пристани.

Жители деревни, работавшие на берегу, были крайне поражены, увидев, что к их полуразвалившейся осклизлой пристани пристает корабль. Когда же на берег сошел господин в дорогих шелковых одеждах, они поразились еще больше и все, как один, сбежались на берег. Некоторые даже упали перед Лаи Цином ниц, когда нога последнего ступила на родную землю. Лаи Цин прошел мимо собравшихся односельчан, даже не взглянув на них, – лишь бросил на землю горсть мелких монет. Продолжая свой путь, он слышал, как за его спиной крестьяне дрались из-за денег. Наконец он выбрался на знакомую тропинку, которая вела в деревню, и вспомнил, как много лет назад они с сестрой гоняли по ней к реке стайки белых уток.

Стояла жара, ботинки Лаи Цина оставляли на дороге отчетливый пыльный след, в воздухе дрожало марево зноя, а вокруг, сколько хватало глаз, расстилался до боли знакомый серо-зеленый пейзаж, состоявший из однообразных четырехугольников рисовых полей. Он видел, как дети, по пояс в жидкой грязи, уныло брели по полям, подгоняя неторопливых и тоже разморенных жарой буйволов. Некоторые несли в руках тяжелые корзины со свежей рассадой рисовых побегов, и Лаи Цин пожелал им про себя доброго урожая.

Могила его маленького брата, вернее, не могила, а место, куда приносили покойников, не имевших, по мнению старейшин деревни, души, находилась на западной окраине деревни. Туда и направил первым делом Лаи Цин свои стопы. Он двигался медленно, не торопясь, чтобы не пропустить то самое место, куда принесли тело его братца Чена и оставили на растерзание собакам и птицам-могильщикам. Несмотря на прошедшие с тех пор долгие годы, Лаи Цин отчетливо помнил тот день и вскоре обнаружил дерево, под которое положили маленького Чена. Он преклонил перед деревом колени и вознес молитву богам за душу усопшего младенца, которого старейшины считали слишком маленьким и недостойным, чтобы обладать ею. Но уж кто-кто, а Лаи Цин знал, была или нет душа у его братишки.

Через некоторое время он покинул скорбное место и направился в деревню. Там все оставалось по-прежнему. Слева пруды сельского помещика, подернутые зеленой ряской, где, как и прежде, бултыхались белые уточки, а рядом стоял крестьянин, который пас и охранял их. Лаи Цин даже заглянул на всякий случай в лицо крестьянину, но это, конечно, был не его отец, и он двинулся дальше, покачивая головой и говоря себе, что его отец был уже старым человеком, когда Лаи Цин сбежал от него, и, наверное, давно умер.

Его родная деревня ничем не отличалась от тысяч и тысяч ей подобных, раскинувшихся по берегам Великой реки. Те же домики из желтой глины, такой же незамысловатый блеклый ландшафт. Но эту деревеньку он знал слишком хорошо, и его глаза сверкали, высматривая знакомые с детства картины. Вон там, где когда-то была вода, поднялись целые заросли серого пыльного хвоща, ярко-красная крыша храма, казавшаяся ему в детстве верхом красоты и изящества, рассохлась и побурела от солнечных лучей и непогоды. Но, как и прежде, стаи голодных тощих собак слонялись по деревенским улочкам, выискивая поживу; как и раньше, у хилых заборчиков играли ребятишки, одетые в обноски старших братьев и сестер, так же уныло висели над дверями выцветшие лозунги из красной бумаги, желавшие их хозяевам долгой жизни и процветания. Крошечная лавчонка на углу по-прежнему торговала мясом, углем и ароматическими палочками. Глиняные стены, когда-то, в лучшие времена, окружавшие деревню, теперь почти целиком осыпались, возвращая земле то, что ей принадлежало, а многие дома стояли пустыми. Несколько случайных прохожих остановились и, разинув рот, смотрели на великолепного вельможу, Бог знает каким ветром занесенного в их глухомань. Лаи Цин вежливо им кивнул и пожелал удачного дня.

Дом его отца, Ки Чанг Фена, находился в самом конце поселка, и Лаи Цин невольно замедлил шаги, приближаясь к нему. У порога дома играл ребенок не более трех лет отроду, а из дверей доносились сердитые голоса. Он остановился и прислушался. Вряд ли человек, который кричал громче всех, был его отцом, но вполне мог за него сойти, поскольку обладал таким же высоким визгливым голосом и точно так же изрыгал проклятия и угрозы. Лаи Цин подошел к двери и громко позвал отца по имени: «Ки Чанг Фен». Тотчас же голоса в доме затихли, и установилось молчание. Затем кто-то прокричал из глубины: – Ки Чанг Фен отправился к праотцам много лет назад. Кто ты такой, что называешь его имя?

– Сын его наложницы Лилин, Лаи Цин.

В доме послышался шум, потом двери распахнулись, и на пороге предстал сын Ки Чанг Фена от первой жены. Он был так же крепко сложен и невысок, как и отец, а кроме того, напоминал его жестоким и сварливым выражением лица. Одежда на нем была бедная и грязная, а руки заскорузли и огрубели от постоянной возни на рисовом поле. По мере того как он разглядывал своего сводного брата и осознавал, сколь высоко тот взлетел, злость и раздражение с его лица постепенно исчезали.

– Да, узнаю, вы – старший сын нашей любимой тети, – воскликнул наконец он. Лаи Цин не удивился такому обороту, поскольку в китайских семьях наложниц традиционно именовали «тетями». – Что привело вас сюда после стольких лет разлуки? – Он отступил на шаг и с любезной, как ему казалось, улыбкой жестом предложил Лаи Цину войти, приговаривая: – Очень рад, очень рад, Лаи Цин.

Подозвав жену, он грубым голосом приказал ей приготовить чай, чтобы приветствовать и угостить дорогого родственника.

– Насколько я вижу, ты весьма преуспел в нашем грешном мире, – добавил он. – Конечно, ты поступил весьма дурно, когда удрал из дома и оставил своих бедных братьев в одиночестве нести тяжкое бремя хлопот по дому и по уходу за стариком отцом в последние годы его жизни. Но сейчас, я вижу, ты одумался и вернулся, чтобы достойно вознаградить своих ближних за перенесенные ими заботы и труды.

– Я не буду пить с тобой чай, старший брат, – тихо промолвил Лаи Цин. – Я также не собираюсь обсуждать с тобой мои дела. Но у меня есть к тебе одна просьба, и, если ты ее выполнишь, я хорошо тебе заплачу. Дело в том, что моя мать и наложница нашего отца Лилин не была похоронена достойным образом, как того хотели бы ее уважаемые предки. По этому поводу они чрезвычайно рассержены и опечалены, и душа Лилин никак не может соединиться с ними. Они приходили ко мне во сне и Потребовали, чтобы я построил в ее честь храм, где воссоединятся души Лилин и ее маленького сына Чена. Таким образом, о ней останется на земле память, души ее предков успокоятся, и она получит возможность вновь ощутить гармонию в единении со своими близкими на небе.

Лаи Цин опустил руку в карман и извлек оттуда кожаный кошелек.

– Здесь достаточно денег, чтобы купить лучшие материалы и заплатить за работу лучшим строителям. Я неплохо разбираюсь в такого рода делах, старший брат, и обмануть меня невозможно. Я уже приобрел землю на холме некоторое время назад и через шесть месяцев вернусь сюда снова, чтобы проверить твою работу. Если все будет идти как должно, я щедро заплачу тебе и буду ежегодно выдавать небольшую сумму денег на поддержание храма. Если же ты попытаешься обмануть меня, я сделаю так, что тебя выгонят из деревни, а потом отдам твое гнусное тело на съедение собакам, как в своем время поступили с телом моего маленького брата.

Старший брат Лаи Цина согласно кивал головой в ответ на все его слова, будто фарфоровый болванчик. Он с трудом соглашался верить в подобную удачу.

– Сколько же ты соизволишь заплатить мне, Ки Лаи Цин? – спросил он, льстиво добавляя фамильное имя «Ки» к имени сына наложницы.

Лаи Цин смотрел на своего так называемого старшего брата и вспоминал, как ему приходилось спать на травяном матрасе рядом с матерью в крошечной ледяной каморке, где окна заклеивались на зиму рисовой бумагой, вспоминал, как подводило от голода живот и болели руки и ноги от непосильной работы, в то время как Ки Чанг Фен и его сыновья от первой жены нежились на стеганых одеялах у раскаленной железной печки и досыта ели рис с мясом и овощами. Он высыпал пригоршню монет на земляной пол и молча наблюдал, как старший брат возится в пыли, собирая деньги, и шевелит при этом губами, подсчитывая выручку.

– Ты щедр, младший брат, – воскликнул наконец тот, просияв от удовольствия.

Лаи Цин сокрушено покачал головой и направился к двери. Он слишком хорошо знал, что такое бедность, и понимал, что злые демоны нищеты способны довести человека до крайности, когда он готов продать душу за миску риса и жалкий кров для своей семьи или за трубочку опиума, выкурив которую ему удастся на время забыть о своих печалях. Но человек, только что говоривший с ним, продал душу дьяволу по куда более низменным причинам, и он не мог не осуждать его.

– Не забудь, что через шесть месяцев я вернусь и проверю, как идут дела, – бросил Лаи Цин через плечо.

Старший брат, не переставая кланяться, проводил его до порога, продолжая сжимать в кулаке полученные деньги и подобострастно бормоча:

– Все будет сделано так, как ты хочешь, достопочтенный младший брат, так, как ты хочешь.

Его запуганная до смерти молодая жена робко выглядывала из-за плеча мужа.

Лаи Цин отправился затем на деревенское кладбище, но сколько он ни искал хоть малейший след, который указывал бы на место, где была похоронена Лилин, так и не сумел его отыскать. Нигде не было ни таблички с ее именем, ни даже жалкого деревянного указателя. Тем не менее он преклонил колени и девятикратно коснулся лбом желтой глинистой почвы, призывая дух Лилин успокоиться и пообещав ему, что скоро он найдет свое упокоение. Лаи Цин сделает так, что душа его матери обретет свое пристанище, и тогда души ее предков с радостью примут ее и сольются с ней в радостной гармонии.

Старший брат уже успел рассказать односельчанам о свалившейся на него неслыханной удаче, и поэтому, когда Лаи Цин отправился назад к пристани, все жители деревни выбрались из своих полуразвалившихся домиков, чтобы поглазеть на богача в роскошных шелковых одеждах. «Он стал настоящим мандарином, – шептали они друг другу. – Он стал человеком, обладающим знаниями и властью. Он многого Достиг, а ведь он всего-навсего сын презренной наложницы».

Лаи Цин не обращал на них никакого внимания. Только однажды он обернулся, чтобы окинуть взглядом родную деревню. «Скоро, – подумал он, – ничего этого не останется. Ветер развеет глиняные стены, солнце иссушит пруды, а засуха уничтожит посевы риса. Все здесь превратится в пыль, а в один прекрасный день Великая река широко разольется и унесет прочь скудные останки временного человеческого приюта». Словно в подтверждение его мыслей, неожиданно поднялся сухой ветер и зашуршал в пожухлой листве нескольких кривых деревьев, росших вдоль дороги. Лаи Цин зоркими глазами взглянул на вершину холма, где должен подняться храм, посвященный его матери. «И тогда ничего не останется на месте деревушки, кроме храма, построенного за упокой души Лилин и ее маленького сына. Пусть будет так».

Тем временем Фрэнси беседовала с Эдвардом Стрэттоном. Она поведала ему о трудностях, связанных с приобретением грузов для недавно купленного ею большого парохода.

– Мы не собираемся конкурировать с могущественными хонгами – это в любом случае нам не под силу, – говорила она, явно нервничая, в то время как Стрэттон наблюдал за Фрэнси в образе хозяйки торговой компании с едва заметной улыбкой. По его мнению, она была прелестна. – Нам всего-то и нужны лишь те крохи, которыми они обычно пренебрегают – небольшие партии товаров, с которыми им лень возиться, или грузы, доставляющие слишком много хлопот при транспортировке и реализации. Конечно, мы в состоянии заполнить половину трюмов нашими собственными товарами, но посылать корабль в такое далекое плавание полупустым – просто убыточно. Мы потеряем на этом значительные средства.

– Я помогу вам, – пообещал Эдвард, – но только при одном условии. Вам придется вместе со мной побывать на приеме у губернатора сегодня вечером.

Фрэнси засмеялась и согласилась, хотя, разумеется, ей следовало ответить отказом.

Дворец губернатора представлял собой впечатляющее белое гранитное здание, окруженное пышными садами и обширным парком. В ветвях деревьев горели искусно замаскированные светильники, струнный квартет играл на лужайке мелодии из известных опер, а его превосходительство, 6ританский губернатор Гонконга, сэр Генри Мей, с улыбкой убеждал Фрэнси, что Эдвард «хороший парень» и ей следует поскорее выйти за него замуж, чтобы он наконец перестал быть мизантропом.

– Сегодня здесь соберется весь свет местного общества, – предупредил Фрэнси Стрэттон перед тем, как они отправились на прием. – Вот увидишь, местные тайпаны, которые поторопились отказать тебе, сегодня изменят свое мнение. Но для этого тебе придется их очаровать.

Эдвард оказался прав. Все те джентльмены, которые приказывали служащим угощать миссис Хэррисон шерри-бренди, а затем любезно ее выпроваживать, были приятно удивлены, будучи представлены ей во дворце губернатора. Когда же Эдвард намекнул им на небольшие затруднения, возникшие у миссис Хэррисон с закупкой товаров, все, как один, обещали незамедлительно помочь. Даже если у них самих не окажется необходимых очаровательной миссис Хэррисон грузов, то они в состоянии подключить к делу более мелких китайских субподрядчиков, которые с удовольствием заплатят за возможность переправить свои товары в далекий Сан-Франциско.

Когда Лаи Цин неделю спустя вернулся из поездки в родные места, Фрэнси с гордостью повела его на склад. С загадочным видом отперев новый замок, она широким жестом пригласила его войти и продемонстрировала, что значит, когда полки в прямом смысле слова «ломятся от товаров». Затем Фрэнси поведала Лаи Цину историю о том, как ей удалось смягчить сердца жестоких тайпанов, и он поздравил молодую женщину с ее первым серьезным успехом на деловом поприще.

Перед возвращением в Сан-Франциско Лаи Цину предстояло осуществить в Гонконге еще две важные миссии. На следующее утро они вместе с Фрэнси вдвоем отправились в китайскую часть города, минуя ряды роскошных особняков и деловых зданий. Наконец, они добрались до пустыря, заваленного мусором и дырявыми спальными матрасами, по краям которого одиноко лепились жалкие лавчонки, торговавшие вареным рисом и овощами. В воздухе стоял запах гниющих отбросов, причудливо смешиваясь с ароматом специй и курительных палочек, а привычный гомон высоких голосов китайцев перекликался с шумом транспорта и криками рикш, доносившимися с главных улиц. Под ногами сновали босоногие детишки, выпрашивая мелочь и дружелюбно улыбаясь. Множество любопытных с интересом разглядывали красивую белую женщину и величественного мандарина в расшитых одеждах, когда Лаи Цин принялся шагами отмерять участок, выигранный им в маджонг несколько лет назад.

Лаи Цин продемонстрировал всем желающим документ, удостоверяющий, что теперь новым владельцем пустыря сделался он. Бродяги и бездомные, жившие здесь в кучах мусора и отбросов, с недоумением разглядывали красивый пергамент с алыми печатями и едва ли понимали, что в нем написано. Неподалеку проходила фешенебельная Чатер-роуд, а в нескольких кварталах от нее возвышался холм Королевы Виктории, на котором раскинулись белые постройки губернаторского дворца, утопавшие в зелени садов и парков. За дворцом располагались виллы богатейших тайпанов. Вся территория пустыря также была застроена солидными каменными зданиями, в которых находились конторы крупнейших торговых компаний.

Лаи Цин и Фрэнси переглянулись. И без слов было понятно, что не стоивший и гроша участок земли, окруженный во времена дедушки Чанг-Ву древними складскими помещениями и хижинами, сооруженными беднотой из всевозможных обломков и дырявых травяных матрасов, в нынешнее время дорогого стоил. Много лет назад старик заплатил за эту бросовую землю восемьдесят долларов, а нынче ее стоимость выросла тысячекратно.

– У нас под ногами целое состояние, – в волнении прошептала Фрэнси. – Ты можешь завтра же продать землю, Лаи Цин, и удалиться на покой богатым человеком!

Лаи Цин промолчал. Перед его мысленным взором на пустыре уже высилось высокое белое здание с многочисленными сияющими на солнце окнами и огромной вывеской с надписью бронзовыми буквами – «Лаи Цин корпорейшн». В таком помещении охотно поселилось бы даже самое прихотливое божество, приносящее удачу, а бронзовые львы у входов в здание надежно защищали бы его от всяческих поползновений злых сил.

– Нет, мы не станем продавать землю, – сказал он. – Наоборот, это место станет основой, тем самым фундаментом, на котором мы построим наше благосостояние.

Они наняли рикшу и поехали в порт, откуда быстрая белокрылая лодочка доставила их в гавань, где стоял недавно приобретенный корабль. Он был уже полностью загружен и готовился отправиться в путь к берегам Америки. На корме золотом сияло название судна – «Фрэнси-1».

– Это первый корабль нашего флота, – заявил Лаи Цин, когда они осматривали судно. – Я назвал его в твою честь, потому что тебе я обязан всем.

Затем Лаи Цин вручил Фрэнси конверт.

– У меня есть еще один подарок для тебя. Я купил его на первые заработанные мною деньги пять лет назад и хранил до этого дня. Сейчас ты в состоянии по-настоящему оценить его. Возьми, он твой.

Фрэнси открыла конверт и не смогла сдержать изумленного восклицания, как только поняла, что в нем. А в конверте был документ на право владения участком земли на знаменитом Ноб-Хилле, по соседству с семейным владением Хэррисонов на противоположной стороне Калифорния-стрит.

– Скоро ты вернешься в Сан-Франциско, – продолжал Лаи Цин. – Ты не можешь больше скрываться от всех из-за своего брата. И ты не должна отныне думать о себе как о ничего не стоящей дочери могущественного миллионера Гормена Хэррисона, которую ее брат в состояния растоптать, когда захочет. Никто больше не властен причинить тебе зло. Когда-нибудь ты построишь свой собственный дом на горделивом Ноб-Хилле и докажешь миру, чего ты на самом деле стоишь. И Гарри Хэррисон ничего не сможет тебе сделать.

Лаи Цин отплыл в Сан-Франциско с дневным отливом. Фрэнси должна была последовать за ним на следующее утро. Последний день в Гонконге она провела с Эдвардом, который повел ее на птичий рынок. Тысячи зябликов, соловьев и канареек в крохотных бамбуковых клеточках ежедневно выставлялись там на продажу. В воздухе звенела нескончаемая птичья трель, а знатоки важно ходили по рядам, прислушиваясь к голосу то одного, то другого маленького пернатого певца, и одобрительно кивали головами или цокали языком. Следом за Фрэнси и Эдвардом безмолвной тенью крался Сэмми Моррис, неслышно ступая по мостовой в туфлях на веревочной подошве, которые обыкновенно носили кули. Он последовал за ними, когда: они покинули рынок и неторопливо пошли вдоль по шумной аллее Каулун, минуя небольшие магазинчики, торговавшие морскими продуктами. Магазинчики скорее напоминали просто дыры в каменной стене, откуда высовывались головы зазывавших покупателей торговцев. Здесь можно было увидеть каракатиц, плававших в ведрах с водой, ставшей почти черной от их выделений; на жестяных подносах лежали груды креветок и небольших кальмаров, а в огромных открытых для обозрения баках переливались всеми оттенками серебра живые рыбы, лениво бившие хвостом по воде, словно понимая, что свобода может теперь прийти к ним только вместе со смертью. Сэмми прятался в тени, когда Фрэнси и Эдвард осматривали прилавки ремесленников, предлагавших всевозможные резные деревянные статуэтки, алого воска печати, которыми скреплялась всякая мало-мальски важная бумага в Китае, и рисунки тушью по рисовой бумаге, удивительно тонкие и изысканные. Его горящие глаза ни на секунду не отрывались от них, заходили ли они в каморку сапожника или мастера по изготовлению свеч или просто любовались работой рукодельниц, продававших вышитые цветными шелковыми нитками изделия из батиста и атласа. Сэмми терпеливо ждал, пока в простой чайной, попавшейся по пути, они с удовольствием ели дымящуюся лапшу со специями и запивали ее чаем. Он дал себе зарок, что, если понадобится, он будет ждать целую вечность – только бы свершилась его месть. Тем временем Фрэнси и Эдвард сели на маленький, словно игрушечный, поезд и отправились на самую верхушку холма Королевы Виктории и, откуда открывался великолепный вид на весь Гонконг и зеленые острова, разбросанные вокруг него в заливе. Они наблюдали, как со стороны моря начал подниматься туман, сворачивая и разворачивая свои кольца, – совсем как в Сан-Франциско, – и смеялись как сумасшедшие, возвращаясь назад на том же самом игрушечном поезде, каждую минуту норовившем перевернуться – таким крутым оказался спуск.

Эдвард обратил внимание на оборванного кули, ожидавшего богатых господ после поездки на холм Королевы у конечной остановки поезда, и бросил ему монету. Затем подозвал рикшу и велел отвезти их с Фрэнси в отель. Случайно обернувшись, он встретился с кули взглядом и снова повернулся к Фрэнси, что-то ей рассказывая. Тем не менее, выражение глаз этого бедняка поразило Стрэттона. Он готов был поклясться, что кули, сидевший у остановки поезда в расслабленной позе, – не китаец.

Вечером они долго обедали, сидя в громадном зале ресторана в отеле «Гонконг», поглядывая на гавань, всю иллюминированную огнями, и ярко освещенные корабли.

Фрэнси подозревала, что это конец их отношений. Пьеса заканчивалась, и наставала пора возвращаться к действительности.

Оба молчали, думая каждый о своем. Наконец, Фрэнси стало не под силу выносить это мучительное молчание, и она сообщила Эдварду, что ей пора.

Он протянул через стол руку, мягко взял ее пальцы в свои и стал с нарочитым вниманием разглядывать золотое обручальное кольцо у нее на пальце.

– Фрэнси, ну почему вы не хотите, чтобы я заменил это колечко своим, – проникновенно сказал он. – Я поеду с вами в Сан-Франциско и…

Фрэнси резко покачала головой, сама мысль о том, что он окажется в Сан-Франциско, привела ее в ужас. Хочешь не хочешь, но с Эдвардом придется распрощаться. Она зябко передернула плечами и произнесла, как могла, холодно и сухо:

– В конце концов, через несколько недель, вполне возможно, вы обо мне и не вспомните. Или, может быть, я останусь в вашей памяти женщиной, с которой вы познакомились на борту американского лайнера «Ориент», плывшего из Сан-Франциско в Южно-Китайское море…

– Бог с вами, Фрэнси, – голос Эдварда звучал укоризненно, – вы же прекрасно знаете, как я к вам отношусь!

Они молча прошли в фойе, где он поцеловал ей руку, и Фрэнси стала подниматься по лестнице. Ноги едва слушались ее, и она поднималась медленно, ступень за ступенью, держась рукой за перила. На площадке второго этажа она остановилась и обернулась. Стрэттон стоял на прежнем месте, не спуская с нее глаз. На краткий миг их взгляды встретились, затем Фрэнси отвернулась и решительно направилась к себе в номер.

Эдвард подождал, пока она не скрылась из виду, затем, ссутулив печально плечи и засунув руки в карманы, вышел на Педдер-стрит. Вдруг подозрительное шевеление в темноте на другой стороне улицы привлекло его внимание. Всмотревшись, он сначала увидел того самого кули, который сегодня околачивался у холма Королевы. Хотя оборванец тут же растаял, словно привидение, ошибиться Эдвард не мог. Все это было чрезвычайно странно. Пожав в недоумении плечами, Стрэттон двинулся дальше по улице, слишком погруженный в свои невеселые мысли, чтобы придавать значение всяким пустякам. Однако в его сознании во второй раз отложилось, что лицо, которое он видел, принадлежало не китайцу, а европейцу.

Ранним утром следующего дня Фрэнси поднялась на борт белоснежного катера, который должен был доставить ее на роскошный пароход «Афродита», стоявший на якоре в глубине бухты. В гавани и на пирсе было уже полно народа, в основном китайских кули, ожидавших начала работ, так что она опять не заметила устремленный на нее пылающий взор одного из них. Но Сэмми – а это был он – следил за каждым ее шагом, и в его темных глазах появилось отчаяние: Фрэнси снова уходила от его мести, она возвращалась в Сан-Франциско, и ему ничего другого не оставалось, как отправляться следом за ней. Он быстро развернулся и пошел по направлению к докам, где работал на погрузке баркасов, доставлявших грузы на торговые корабли. Такой бедный кули, как он, и думать не смел, чтобы наняться моряком или рабочим на приличное судно, уходившее в далекий рейс. Но Сэмми мог поступить матросом на какую-нибудь гнилую калошу, на пропитанную рыбной вонью старую джонку, направлявшуюся в ближайший китайский порт, и так, от одного порта к другому, переходя с одного гнусного судна на другое, еще более гнусное, он сумеет медленно, но верно, в конце концов, добраться до Сан-Франциско, а значит, и до Франчески Хэррисон.