Елизаров ЕвгенийРождение цивилизации

Евгений Дмитриевич Елизаров

РОЖДЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

1. Вера и мегалиты

Египетские пирамиды и вавилонские зиккураты, именно их вызывает память при одном только упоминании о первых цивилизациях; в сознании европейца одно неотделимо от другого и зачастую одно подменяет другое. Первые святилища... Кто только не писал о них? Им посвящены целые библиотеки, и что нового после археологов и лингвистов, историков и философов может сказать о них, специалист по решению прикладных вопросов организации труда и управления? Впрочем, о них писали и мои коллеги, экономисты и управленцы, но оговорю сразу: меня совершенно не интересуют ни технология строительства, ни организация производства. Я рискую вторгнуться в святая святых проблемы, и при всей экзотичности для нее моего ремесла я полагаю, что именно оно может дать ключ к решению многого. И наконец: в этой работе речь, вероятно, менее всего будет идти о пирамидах и зиккуратах, и тем не менее вся она будет посвящена именно им... Но сначала - общая экспозиция. "Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести..." Мегалиты Баальбека, Стоунхенджа, Тиагуанако, Саксаигуамана, идолы острова Пасхи, вавилонские зиккураты, собственно египетские пирамиды, едва ли не зеркальное их отражение - храмы и пирамиды, похороненные в джунглях Гватемалы и Юкатана, - все эти и другие разбросанные по лику земли столь несхожие друг с другом творения сынов человеческих объединяет одно масштаб граничащих с подвигом усилий целых народов, титанических жертвенных движений цивилизаций, казалось бы, не имеющих никакого практического смысла. Ведь еще и сегодня, через тысячелетия после них, голод и нищета для многих представляют собой отнюдь не отвлеченные категории, но нечто, исполненное вполне осязаемым трагическим смыслом, так что же говорить о тех временах, когда возводились все эти громады. Потребовавшие отвлечения гигантских объемов живого труда на свое сооружение, вечные памятники абсолютной бессмысленности, зачем они человеку? Речь идет о самом начале человеческой цивилизации, и здесь, в "нуль-пункте" писанной истории человечества, циклопические по своим размерам культовые сооружения, без видимой цели схоронившие в себе усилия многих поколений, парадоксальным образом, выстраиваются в один ряд с другими, не менее грандиозными, но вместе с тем предельно заземленными и утилитарными стройками - ирригационными каналами Месопотамии и Египта, Индии и Китая - по существу всех центров зарождения цивилизаций. Казалось бы, прямая противоположность абсолютной бессмысленности первого ряда, эти сооружения, прямое воплощение строгой целесообразности и рационализма, возводятся практически одновременно с первыми. Но продолжу рядоположение. Неразвитость орудий, примитивизм технологии, непреходящая для многих угроза голодной смерти и на драматическом этом фоне вечного дефицита насущного пустая растрата сил на создание суетных украшений сурового быта и вещей, лишь через века способных быть осознанными обществом и людьми как знак богатства, словом, начал, до того неведомых - и нужных ли вообще? - живому. Что объединяет эти ряды?.. Тяжелокаменное воплощение абстрактных символов возносящегося к вечности духа и столь же монументальная конкретность вечно алчущей земного плоти, Мария и Марфа первичной культуры, что делало возможным это парадоксальное переплетение? Легко понять назначение ирригационных каналов, куда труднее постичь смысл потрясающих воображение масштабов культовых конструкций, еще труднее представить повелительную необходимость того, что уже здесь, в самом начале, формирует вечные каноны искусства, но, думается, логика возникновения всего этого должна быть одной и той же, ибо историческая нерасторжимость всех этих начал обязывает к выводу о равной их обусловленности и необходимости. Но начнем со святилищ. Что лежит в основе грандиозных процессов их воздвижения? Что может являться причиной фактического омертвления таких, поражающих всякое воображение, объемов живого труда и создаваемых поколениями и поколениями людей материальных ценностей? Религиозные представления древних? Именно они, - отвечает большинство исследователей древних цивилизаций. Но можно ли только ими объяснить явления такого масштаба. Можно ли во имя каких-то туманных и таинственных абстракций, скрываемых осязаемой плотью ритуала, приносить в жертву судьбы целых народов? Уточню. Пышными погребениями в Древнем Египте удостаивались немногие, меж тем (еще задолго до пирамид) и царские гробницы и соперничавшие с ними мастабы, возводимые для высшего нобилитета, требовали усилий огромных контингентов, состоящих из тех, чьим уделом были похороны лишь по "третьему разряду"; и волей-неволей напрашивается мысль о том, что здесь не обходилось без принуждения. Реконструкция общей логики градостроительства показывает, что в Месопотамии возведение храма зачастую предшествовало всем гражданским постройкам, а значит и здесь трудно предположить абсолютную добровольность самоотчуждения большинства. Своим вопросом (можно ли?) я имею в виду следующее. В русском языке понятие возможности означает собой как ту или иную степень долженствования, то есть ту или иную градационную ступень какой-то единой линии, восходящей от категорической недопустимости к неукоснительной обязанности, так и степень актуализации столь же единой линии, восходящей от абстрактной возможности к реальной действительности. В определенной позиции первого (прямо прикосновенного к этике) ряда значений "иметь возможность" ("можно ли?") оказывается синонимичным выражению "сметь". Второй ряд этически нейтрален, но с точки зрения фактологии имеет гораздо более строгий, если не сказать жесткий, смысл. Задавая свой вопрос, я формулирую его отнюдь не в нравственной, но именно в фактологической плоскости. Итак: может ли не подкрепленное факторами материального порядка слепое подчинение ритуалу привести в самоубийственное движение народы (а ведь если и допустимо говорить о суицидных наклонностях целых цивилизаций, то для их иллюстрации лучших примеров, чем примеры строительства египетских пирамид и вавилонских зиккуратов было бы просто не придумать) или для этого необходимо искать какие-то более фундаментальные основания? Можно ли одними религиозными представлениями индивидов (или даже полной их суммы) объяснить законы рождения и смерти цивилизаций, или постижение этих законов требует выхода в какое-то иное измерение сознания? А меж тем речь идет именно о законах рождения и смерти... Говоря сегодня, по истечении тысячелетий, о побудительных причинах, когда-то лежавших в основе такого рода строительства, мы в неявной форме занимаемся также и реконструкцией психологического склада людей, живших за долгие века до Рождества Христова. Но занимаясь подобной реконструкцией мы обязаны помнить одно фундаментальнейшее обстоятельство, едва ли не курсивом прочерчиваемое всей писанной историей человечества. Я имею в виду во все времена демонстрировавшуюся всеми народами мира гранитную незыблемость менталитета двух категорий смертных: простого обывателя и управленца высшего разряда. Первый (здесь я подразумеваю отнюдь не отдельных личностей, но полную статистическую их совокупность) в меру веропослушен и лоялен по отношению к властям, но в принципе неспособен принести в жертву абстрактной идее благополучие своего дома. Второму (и здесь я также говорю не о личностях, но о категории, объединяющей в себе не только царствовавших когда-то особ, но и высшую чиновническую иерархию) задолго до Никколо Макиавелли была известна вечная истина власти, гласящая, что повелителю разрешается приносить в жертву любые интересы любого индивида, но недопустимо жертвовать сразу всеми подвластными ему. Между тем, принимая анализируемую гипотезу, мы сразу же обнаруживаем черты, которые живописуют совершенно иную психологию, рисуют перед нами субъект какого-то иного, запредельного человеческому, разума. Да, действительно, вера ко многому обязывает. Но ведь не только провозглашенная в Нагорной проповеди антитеза старой морали - ко многому обязывала христианина и тысячелетняя вера в неизбежность Суда, на котором ему придется дать отчет за все содеянное ("...только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд"). Между тем, можем ли мы утверждать, что именно новозаветная нравственность торжествовала в деяниях людей на протяжении истекших со времени земного служения Христа времен? Думаю, никто не решится на столь дерзкое умозаключение. Но ведь по отношению к тем, тайна бытия которых не дает нам покоя вот уже шестое тысячелетие, мы делаем заключение именно такого порядка. Для объяснения этого соприкасающегося с жертвенностью всеобщего самоотречения, которое демонстрируют нам исполинские постройки древних, требуется не просто вера, но тотальная вера народов, вера пламенная, фанатичная, вера, восходящая до абсолюта. Ведь наличие в духовной атмосфере общества даже небольшой доли религиозного скепсиса способно сделать невозможными такие лишенные всякого рационального смысла начинания. Отрицать же его наличие в древних цивилизациях трудно, если не сказать невозможно. Задумаемся над такими фактами, как массовое разграбление гробниц. Известно, что это занятие, превратившееся в род некоторого массового промысла, знакомо Египту уже со времен первых его династий. Археологические анналы хранят память о надругательствах, свершавшихся едва ли не немедленно после завершения погребальных церемоний. Раскопки же, проводившиеся в Месопотамии, показывают, что некоторые царские гробницы были ограблены не искателями кладов позднего времени, а самими могильщиками: так гробница шумерской царицы Шубад была ограблена ими еще до завершения погребальной церемонии. Истории Египта известны случаи, когда этим промыслом на протяжении столетий жили целые поселения. Уже первые его века знают примеры, когда недостойным этим занятием пятнали себя не только "профессиональные" грабители, но и высшие государственные чиновники, принцы крови и даже царствовавшие особы. Сопрягается ли слепая пламенная вера в собственное благополучие в потусторонней вечной жизни с сознательным уничтожением последнего прибежища чужих "Ка"? История Древнего Египта знает примеры предательств и заговоров, времена смут и мятежей. Между тем, одним из основных элементов ортодоксального вероучения являлась неколебимость социального статуса человека и в потусторонней жизни: повелевавший здесь оставался повелителем и там, за чертой вечности. Перейдя в царство Осириса человек мог только повысить свой земной статус. Но связуется ли пламенная вера в нерушимую справедливость там, где слагается земная кладь, с предательством и изменой здесь? Да и просто с банальными интригами против своих сегодняшних земных начальников? Нет, отрицать наличие большой доли неверия в общественном сознании первых цивилизаций никак нельзя. Но если в самом воздухе разлит дух сомнения, то можно ли рассчитывать на граничащее с самоубийством жертвоприношение таких размеров? Впрочем, обратимся и к другому аспекту поставленного выше вопроса. На первый взгляд в самом деле может показаться, что противоречие между циклопическими масштабами строительства и явным отсутствием объединяющей всех всепоглощающей идеи легко покрывается козырной картой террора. Действительно, при наличии развитых институтов государственного принуждения вполне достаточными могут оказаться вера или убеждение одного властителя - кровь и железо способны довершить остальное. Но все это лишь на первый взгляд. Массовый опыт принудительного труда, накопленный тоталитарными режимами 20 столетия, показывает, что даже при высоко развитой инфраструктуре террора (оборудованные концентрационные лагеря, пересыльные пункты, этапы, эффективные виды вооружения и т. д.) численность одних только охранных и конвойных контингентов оказывается вполне сопоставимой с численностью государственных рабов. (Добавим сюда персонал, обеспечивающий функционирование самой инфраструктуры.) Каким же должно быть это соотношение там, где эффективность наступательного оружия не всегда превосходит эффективность обыкновенных орудий обыкновенного труда, а оборонительное, если и появляется в это время, то только у лейб-гвардейских контингентов. Так что, если быть строгим, следует заключить, что и гипотеза централизованного насилия не только не способствует разрешению отмеченного противоречия, но - напротив - усугубляет его, ибо очевидно, что в этом случае масштабы омертвления живого труда должны быть еще большими, и следовательно, речь должна идти о таких усилиях цивилизаций, которые не могут не ломать становой их хребет. Таким образом, без допущения вполне добровольного труда никак не обойтись. (Сказанное, однако, не следует понимать как абсолютное отрицание всякого принуждения вообще; известная доля рабского труда не только может, но и должна иметь место, речь идет лишь о том, что эта доля не может быть преобладающей.) Не будем забывать и другую группу обстоятельств. Во все времена центральное ядро теологических учений всех народов мира представляло собой род высшей алгебры отвлеченной мысли. Между тем, известно, что сама способность к восприятию абстрактных категорий высокого уровня воспитывается годами напряженного умственного труда, и не случайно поэтому сакральный смысл едва ли не всех вероучений едва ли не во все времена был просто недоступен обыденному сознанию. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к ретроспективе, составленной из сочинений средневековых теологов-схоластов, апокрифов первохристиан гностической школы, наконец, к самим папирусам времен строительства пирамид. Больше того, высший смысл вероучений был недоступен непосвященным не только по причине его прямой непостижности сознанием обывателя, но и потому, что просто утаивался от них. Впрочем, эзотеричность культа во многом была производной именно от этой сложности, и служила своеобразной гарантией от возможной деформации священного смысла при его соприкосновении с неподготовленным умом. Высшие жреческие иерархи, которым только и была доступна последняя тайна ритуала, готовились годами, годами свершая не только подвиг смирения и послушания, но и подвиг мысли. И если справедлив вопрос о принципиальной возможности того, чтобы туманный комплекс абстрактных идей мог вызвать движение, масштабы которого требуют едва ли не полного самоотречения общества, то тем более справедливым и настоятельным становится он в этой, вытекающей из эзотеричности вероучения формулировке: может ли тайна, высокий смысл которой сокрыт от всех, выступать в качестве первопричины самозаклания народов? Правда, и здесь можно возразить тем, что представители не только царствующей фамилии, но и высшего нобилитета имели допуск ко всем тайнам веры и, как правило, занимали высокие позиции в жреческой "табели о рангах". Но вспомним: Реформация поставила английских королей во главе национальной церкви, однако если теологические кафедры протестантских университетов при вынесении вердикта по спорным вопросам богословия и вынуждены были обращаться к авторитету царствующего монарха, то, вероятно, только в силу условностей этикета. Я не хочу утверждать, что приведенные доводы начисто опровергают гипотезу о первичности ритуала. Больше того, я убежден, что именно он является первопричиной циклопических движений первых цивилизаций. Целью же настоящей работы является отиюдь не отвержение давно вошедших в научный оборот идей, но, напротив, осмысление их, и я ставлю своей задачей понять существо именно этой таинственной категории. Но для того, чтобы приблизиться к самому центру проблемы, необходимо сформулировать своего рода вспомогательную лемму. Вспомним: речь идет о самой заре человечества, и вероятно наиболее поразительным фактом является то обстоятельство, что уже здесь, подобно тому, как броненосная Афина Паллада в полном вооружении вышла из головы Зевса-вседержителя, первые цивилизации внезапно появляются на освещенной письменностью исторической арене едва ли не со всеми атрибутами государственности. Понятно, что этому парадному выходу обязан предшествовать долгий период становления: законы функционирования уже институировавшегося государства радикально отличаются от жизненного уклада все еще варварских сообществ. И вот здесь уместно задаться вопросом: каков "механизм запуска" цивилизации? Решение именно этого вопроса и должно составить существо нашей вспомогательной леммы, к изложению которой я приступаю.

2. Рождение цивилизации

Период исторического интермеццо, вмещает в себя многое: разложение родового строя, становление частной собственности, начал правового регулирования имущественных отношений, наконец, формирование политических институтов обеспечения сложившихся форм социального бытия. С чисто экономической точки зрения все это связано с трансформацией технологии простого присвоения, когда продуктом производства является только орудие, предмет же непосредственного потребления с его помощью большей частью находится готовым в окружающей среде, в технологию производства, где прямым результатом последнего оказывается также и предмет потребления. Именно эта технология порождает феномен прибавочного продукта (или, прибегая к обобщенным категориям политической экономии, расширенного воспроизводства). В свою очередь, именно прибавочный продукт предстает как ферментативное начало сложных процессов первичного социального брожения. Но десятилетиями повторяя ставшие едва ли не идиоматическими выражениями банальности, ассоциирующиеся с этим понятием, задумываемся ли мы о том, что именно оно, как, впрочем, и все интуитивно ясные, но не имеющие точного определения категориальные штампы, скрывает в себе величайшие тайны начала человеческой истории? И вот одна из них: что вообще заставляет человека производить этот прибавочный продукт? Именно так, заставляет! Что делает необходимым становление расширенного воспроизводства, что вынуждает экономический организм общества функционировать со все большим и большим напряжением. А ведь именно так должен формулироваться вопрос, если мы действительно хотим видеть в становлении цивилизации строго закономерное, а значит - в определенной мере принудительное начало. Говоря о принудительности, я имею в виду отнюдь не разрешаемый насилием конфликт противостоящих воль, я говорю о ней в том смысле, в каком под влиянием сезонных изменений принудительной является миграция перелетных птиц или сбрасывание листвы. Русский язык, правда, знает и общелитературное понятие закономерности, но смысловая аура этого слова не простирается далее простой констатации того, что в единой цепи обстоятельств, обусловивших какое-то явление, отсутствуют необъяснимые пробелы. Здесь же важно подчеркнуть не столько аспект простой причинной обусловленности, сколько аспект неизбежности становления цивилизации при стечении соответствующих условий. Так все-таки что же - потребность? Но структура прибавочного продукта сообществ, еще не вставших на путь цивилизации, в сущности ничем не отличается от структуры необходимого, то есть представляет собой все ту же совокупность (включающую в себя и разумный запас) предметов непосредственного потребления и орудий, требующихся для их производства. Время для разложения интегрального результата общественного производства на долю, покрывающую абсолютную жизненную необходимость, и часть, традиционно ассоциирующуюся с излишеством и богатством, еще не пришло. И потом: если в основе прибавочного продукта лежит физиологическая потребность, то уже в силу одного этого обстоятельства он обязан определяться как строго необходимый. Впрочем, будем точны: прибавочный продукт обыкновенно понимается как образование, производимое сверх меры потребностей человека (вернее сказать, не человека, но какой-то отдельной общины), то есть вещь, которая в принципе не может быть немедленно потреблена его непосредственным производителем. Но разумно предположить, что сверх меры потребностей какого-то одного социального объединения такой продукт может производиться только в том случае, если где-то рядом, какой-то другой социальной единицей (в силу ли микроклиматических условий обитания, специфики ли ландшафта, неблагоприятной половозрастной структуры общины, в силу каких-либо других обстоятельств), тот же самый продукт производится в недостаточных объемах. Иначе говоря, прибавочным он является только для своего непосредственного производителя, там же, где его "прибавочность" принимает не относительную, но абсолютную форму, неизбежен кризис перепроизводства. Но до кризисов перепроизводства обществу, не переступившему порог варварства, еще очень далеко. Уяснение этого обстоятельства отнюдь не разрешает, но, напротив, обостряет поставленный выше вопрос. В самом деле, с какой стати одной общности нужно производить продукт, который сама она в принципе не может потребить? Только из альтруистических принципов, то есть только для того, чтобы обеспечить им другую, испытывающую дефицит? Но и до альтруизма человеческому обществу, в сущности еще не познавшему не только повелений нравственного закона, но и вполне прагматических норм родовой морали, предстоит еще долгий путь восхождения. Между тем, легко видеть, что вывод о принципиальной возможности использования этой прибавочной для своего непосредственного производителя массы в качестве инструмента экономического принуждения тех, кто испытывает ее недостаток, напрашивается сам собой. Но вновь вопрос: принуждения к чему? Ясно, что модель социальной организации, когда одни оказываются вынужденными работать на других, в то время как эти другие получают возможность праздно благодушествовать на каком-то аналоге современного дивана, необходимо отбросить сразу. Форма такого социального "симбиоза" требует хорошо развитых институтов правового и политического регулирования, ибо при полном их отсутствии любая попытка реализации даже отдаленного - полностью лишенного всех признаков гиперболы - подобия такой модели приведет к мгновенному изменению социальных полюсов. Ведь даже сегодня полноправный собственник, отходящий от дел, быстро попадает в зависимость от того, кому передается оперативное управление имуществом. Между тем ни о каком правовом регулировании имущественных отношений здесь не может быть и речи, ибо варварским племенам еще только предстоит объединиться в составе какого-то единого государства. Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что метафизика прибавочного продукта представляет собой, как и положено всякой метафизике, действительно тонкую и с трудом уловимую материю, уяснение которой требует значительных усилий мысли. Но одно уже можно сказать определенно: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении племен. Здесь важно понять, что обеспеченное место и под солнцем политико-экономической теории и в реально свершившейся истории прибавочный продукт мог получить только при условии своевременного радикального изменения всей его исходной номенклатуры. Ведь если все составляющие прибавочного продукта будут оставаться тождественными структуре необходимого, никаких изменений в социальной организации он вызвать не сможет. Да, назначение этого продукта, как и назначение любого другого, состоит в том, чтобы быть потребленным. Но если он полностью "проедается" только для того, чтобы произвести точно такую же массу в точности тех же вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться это производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется и история человечества застынет в раз навсегда заданных формах, так и не получив никакого импульса к восхождению. Единственное, о чем можно будет говорить в этих условиях, - это медленное колебание масштабов производства, повторяющее собой динамику численности населения. Иное дело, если мы предположим радикальное изменение структуры потребления на уровне целого региона. Человеческое общество может получить импульс к качественному развитию только при наличии абсолютного дефицита необходимого продукта. Иначе говоря, только в том случае, если какая-то часть производимого им продукта будет постоянно выпадать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и трансмутировать в нечто такое, что в физиологическом контексте будет лишено всякого положительного смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму, лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга физических потребностей индивидов) она была начисто лишена всякой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного интереса. Иначе говоря, первичный импульс, преобразующий все еще стадное бытие предчеловека в собственно исторический процесс, может быть дан только омертвлением известной части совокупного труда. Действительное объединение первично разобщенных социумов и формирование более высокой общности людей может произойти только в процессе совместного производства лишенных утилитарного смысла вещей, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс социального синтеза. Вглядимся пристальней. Мы говорим о принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации обладают хорошо развитым инструментом государственной власти. Бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Само собой разумеется, что политическое принуждение в его классическом виде не может взяться ниоткуда, поэтому ясно, что весь его инструментарий обязан претерпеть долгую эволюцию, в ходе которой одни (исходные) механизмы заменяются другими. Поэтому логично заключить, что как полюса концентрации политической власти могут развиться лишь из полюсов концентрации необходимого продукта, так и политическое принуждение в исходном пункте своей истории может быть только экономическим. Любая форма принуждения нуждается в каким-то специальном инструменте, в этом смысле не является исключением и экономическое принуждение. Его инструментом как раз и предстает закономерно осаждающийся на катодах социальной структуры излишек необходимого продукта. При этом, повторюсь, роль инструмента принуждения он может играть только и только потому, что в рамках хозяйства каких-то смежных социумов этот продукт производится в значительно меньшей, чем необходимо, мере. Именно поэтому все те, кто производит меньше, со временем оказываются в определенной материальной зависимости от того, кто производит больше необходимого ему. Но парадокс состоит в том, что полная материальная зависимость невозможна там, где излишек полностью перекрывает собой образующийся рядом с ним дефицит. Устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том случае, если излишек продукта будет, хотя бы отчасти, выпадать из сферы потребления. Само по себе чисто экономическое принуждение нежизнеспособно. Поэтому оно всегда будет нуждаться в политическом закреплении и становлении какого-то специфического политического аппарата, которому предстоит быть основным регулятором общественного бытия на протяжении шести тысячелетий человеческой истории. При этом по вполне понятным причинам становление аппарата политической власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого начала он формируется именно как инструмент содействия этой концентрации и лишь спустя значительное время он оказывается способным обрести какое-то самостоятельное значение. Но формирование и развитие политического инструментария влечет за собой возрастание объемов прибавочного продукта. А это, в свою очередь, означает, что и сам он начинает утрачивать свою роль. Ведь не только его эффективность, но и вообще его существование обусловлены исключительно наличием дефицита, а следовательно, и накоплением определенного энергетического потенциала, потенциала трудовой активности на одном из полюсов формирующегося метасообщества, растворяющего в себе первичные социумы. Поэтому принципиальное устранение дефицита означало бы собой неминуемое снижение этого потенциала. Таким образом, прибавочный продукт хотя бы отчасти - обязан сбрасывать свою архаическую патриархальную форму и принимать качественно новый, неведомый ранее, вид. Иначе говоря, задача заключается в том, чтобы сделать этот дефицит хроническим. Сам по себе дефицит необходимого продукта, который образуется в рамках относительно замкнутых производств дискретных социумов, не в состоянии запустить механизм расширенного воспроизводства. Ведь он может быть покрыт именно тем излишком (прибавочным продуктом), который концентрируется на другом полюсе формирующегося метасообщества. К тому же необходимо учесть, что этот излишек может выступать в качестве специфического инструмента принуждения к чему бы то ни было только в том случае, если он будет переходить в собственность принуждаемых. Другими словами, при исходной неоднородности первичных сообществ этот дефицит может быть только временным и относительным. Принудительное же направление части общей энергии формирующегося метасообщества на производство вещей, непосредственно не связанных с физиологическим жизнеобеспечением индивидов делает этот дефицит хроническим и абсолютным. Но главное заключается отнюдь не в абсолютизации самого дефицита. Существо проблемы состоит в том, что с омертвлением части совокупного труда в формирующемся обществе возникает принципиально новая, неведомая ранее потребность в постоянном расширении масштабов и постоянном изменении всего содержания человеческой практики. Существо проблемы заключается в том, что омертвление труда за счет производства, казалось бы, никому не нужных вещей, в конечном счете влечет за собой пробуждение творческого начала в человеке. Подведем предварительные итоги. Если существование отдельно взятых индивидов и даже дискретных социумов, образующих первичную социальную мозаику региона, может быть обеспечено структурами деятельности, унаследованными от палеолита, то на уровне метасообществ формируется категорическая потребность в становлении каких-то новых, ранее не свойственных живым организмам, способов бытия. Этот переход может быть осуществлен только при условии радикального изменения структуры производимого человеком интегрального продукта. Именно такое изменение и совершается при трансформации технологии простого присвоения в технологию производства. Важнейшим элементом последней как раз и предстает ирригация; именно она позволяет резко повысить эффективность производства и положить начало расширенному воспроизводственному процессу. В свою очередь появляющийся в процессе ирригационного землепользования прибавочный продукт как предмет обмена позволяет расширить и укрепить хозяйственные связи со смежными социумами, в то же время как средство экономического принуждения - форсировать их объединение в некоторое метасообщество. При этом весьма заманчивой представляется следующая схема. Прибавочный продукт, начинающий выполнять функцию экономического принуждения, способствует привлечению дополнительных контингентов к расширенному воспроизводству ирригационных сооружений (именно это и должно служить частным ответом на поставленный выше вопрос о том, принуждением к чему он может служить). Последнее, вызывая резкое повышение общей эффективности производства, не может не влечь за собой и цепь определенных организационно-политических следствий для всех вовлекаемых в единый поток технологической революции социальных единиц. Становление же политических инструментов регулирования социального бытия по законам обратной положительной связи способствуют расширенному воспроизводству как ирригационных сооружений, так и конечного продукта. И так далее по кругу. Легко видеть, что уже абрис этой логической схемы позволяет объяснить многое, и самое главное - понять экономический механизм того последнего толчка, который может придать необходимое ускорение эволюции человеческого общества в сторону цивилизации. То есть служить разрешением сформулированной выше вспомогательной леммы о конкретных "механизмах запуска" цивилизаций. Но в истории человечества нет ничего ошибочнее простых и самоочевидных схем. Очерченная логика представляет собой лишь односторонне экономический взгляд на вещи и его односторонность явственно прослеживается уже в том, что он позволяет из всего богатства новой реальности, раскрывающейся перед человеком, объяснить становление и развитие только новой технологии - ирригационного землепользования и не более того. Правда, в эту же схему можно сравнительно легко уложить и фиксируемое археологическими изысканиями свидетельство того, что значительная доля первичных богатств, до времени накапливаемых лишь в форме запаса предметов первой необходимости, начинает заменяться иными вещами, более прочно ассоциирующимися с излишеством и роскошью. В свою очередь трансформируемое таким образом богатство дает дополнительный импульс общему движению, ибо способствует как омертвлению дополнительных объемов живого труда, так и формированию принципиально новой структуры потребления, а значит и новой структуры интегральной деятельности метасообщества. (Обуянные вечной идеей поиска социальной справедливости, мы привыкли видеть в том, что составляет богатство немногих, если и не предмет зависти и вожделения, то продукт прямой неправедности. Взглянуть на него бесстрастным отстраненным взором с тем, чтобы найти его место в каком-то едином ряду безличных механизмов, приводящих в принудительное движение человеческую цивилизацию, одна из задач, преследуемых настоящей работой. Именно таким - одним из этого единого ряда механизмов и предстает то, что впоследствии осознается обществом как атрибут его элиты.) Но этот логический каркас, способный нанизать на себя лишь утилитарное, не оставляет места ничему из относящегося к ритуалу, равно как и ничему духовному вообще. Между тем, затраты труда, легко объяснимые в контексте земных потребностей человека, неотделимы от затрат живой энергии, расходуемой по велению пробуждающейся его души. Можно утверждать, что первопричина, вызывающая к жизни все из очерченных выше процессов, одна и та же - объективная потребность метасообщества в отречении от сугубо растительных форм бытия. Поскольку же очерченная схема подчиняя жизнь человека диктату одной только потребности, замыкает ее именно в таких формах, она не может рассматриваться как удовлетворительное объяснение. Любому представителю моего ремесла известны два фундаментальных обстоятельства, вот уже второе столетие в упор не замечаемых академической наукой. Первое: человек производит в свободном от непосредственного диктата биологической потребности состоянии. Поясню: единая технологическая цепь (производство орудия - производство предмета потребления) становится настолько развернутой и сложной, что категорически необходимым и единственно возможным становится задельное производство, то есть производство впрок. Второе: содержание непосредственного производственного процесса не связано с содержанием биологических потребностей человека, так производство орудия лишь в каком-то неопределенном будущем может служить утолению голода, но голод он испытывает уже сейчас; связь между его трудом и его потребностями возможна только через опосредование распределением и обменом. Но именно там, где утрачивается непосредственная связь между живым трудом человека и потреблением, оказывается возможным производство, восходящее от голой физиологии к духу; важно понять: неразвитость сознания не позволяет заглянуть в отдаленное будущее, и если сиюминутно исполняемая деятельность не влечет за собой удовлетворение сиюминутно испытываемой нужды, то не все ли равно что производить? При этом необходимо видеть, что эти обстоятельства определяют характер не только современного производства; оба они начинают проявлять себя уже на самых ранних ступенях антропогенеза и по его завершении образуют собой, вероятно, одно из самых глубоких отличий человека от животного. Таким образом, можно утверждать, что становление цивилизации обусловлено окончательным освобождением человека от непосредственного диктата потребности; преодоление порога варварства становится возможным только тогда, когда побудительным началом интегральной человеческой деятельности окончательно становится не голос плоти, но дух. Именно эти обстоятельства и дают ключ к разрешению тысячелетиями хранимых тайн. Подлинный смысл всех этих грандиозных ирригационных сооружений, соперничающих с ними своими монументальными объемами святилищ, растрат энергии ради доселе чуждых живой природе (пусть и не сторонних гармонии) доступных немногим излишеств состоит совсем не в том, чтобы подвергая омертвлению гигантские объемы живого труда создать хронический дефицит всего самого необходимого, а значит, и постоянный уровень напряжения, повелительную потребность в перманентной универсализации деятельности. Великая тайна их предназначения, я бы сказал больше: их миссия заключается в том, чтобы окончательно вырвать человека из столь же привычного ему, сколь и гибельного круга сиюминутной данности его физиологии и погрузить его в более широкий контекст бытия. Именно в сквозящей через тысячелетия (как оказывается, совсем не безумной) растраты сил, в ходе (отнюдь не олигофренического) нагромождения объемов и масс происходит по существу одна из самых великих (и величественных!) революций, которые еще предстоит пережить в своей истории человеку, происходит, наконец, рождение его мятежного творческого духа, уже с самого начала бросающего дерзновенный вызов небесам: "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли." Формирование новой структуры потребления и переход к новым видам деятельности нельзя уподобить каким-то незначительным количественным модификациям от века неизменной рутины. Как рыба, волнами геологической эволюции выбрасываемая на берег, оказывается вынужденной перестраивать не только органы дыхания, но всю структуру своего организма вплоть до ее клеточного уровня, так и выброшенный из привычного русла человек оказывается вынужденным адаптироваться не только к принципиально новым для него началам технологии. Основные закономерности земного тяготения познаются человеком не с первым его ударом оземь: заложенные в генной памяти инстинкты не только надежно страхуют нас от любых неосторожных движений, но и непроницаемой завесой окружают в сущности весь массив гравитационных связей; лишь повелительная потребность формирования новых структур распределения физических усилий в ходе выполнения новых технологических операций снимает ее. Геометрия мира постигается человеком отнюдь не в ходе рефлекторного выполнения унаследованных из животного состояния действий, но только там, где встает необходимость прокладывания каких-то новых, ранее невозможных, траекторий движения исполнительных органов его тела и его орудий. Метрика времени становится реальностью только тогда, когда с погружением в мир новых форм практики ломается вековой ритм чередования привычных событий и встает необходимость адаптации к новым временным связям между новыми, вошедшими в повседневную действительность человека явлениями. Привлекая на помощь образные сравнения можно сказать, что все ведомые слепой потребностью тысячелетиями повторяемые инстинктивные действия совершаются субъектом как бы во сне, и, как во сне, где не только самое невероятное, но и прямо невозможное воспринимается самим собою разумеющимся, их природа не является предметом рефлексии. Можно тысячелетиями не замечать времени и пространства, в которых связаны события сплетенной с внешней реальностью индивидуальной жизни, самого воздуха, которым дышит человек, словом, ничего из того, что, собственно, и формирует ткань его бытия. Эвристическое начало, творческая составляющая человеческого духа пробуждается только там, где происходит разрушение кристаллизовавшихся в генной памяти поколений структур инстинктивного и начинается формирование новых устоев действительности, информационную основу которой составляет уже не гено- и, если так можно выразиться, этотип рода, но сознание индивида. Итак, новые константы физики, новая метрика времени, новая геометрия пространства, - все эти вещи по существу обрушиваются на порывающего с чисто вегетативным способом существования человека как обрушивается на любого, неожиданно попадающего заграницу, лавина новой иноязычной культуры, которую он обязан освоить в самое короткое время. Но дальше. Уже первые шаги кроманьонца сопровождаются какими-то таинственными движениями его души, которые ярко запечатлеваются в наскальной живописи, по своим художественным достоинствам соперничающей с шедеврами коллекций Лувра и Эрмитажа. Видеть именно в них начальную искру того божественного пламени, которое горело в душе Рафаэля и Данте, Родена и Моцарта, нисколько не возбраняется, но отождествлять саму наскальную живопись с собственно искусством все равно, что отождествлять знаки, оставляемые кобелем на заборе с письменностью. Феномен искусства для своего объяснения, кроме мистического движения души художника требует тоскующую по ее откровениям какую-то другую - ответную - душу; и только ностальгия все понимающего зрителя может стать его - не менее таинственным и причастным к Богу - лоном, способным выносить это новое чудо мира. Но эту, по-видимому, вечную боль всего живого еще только предстоит пробудить: "...Как мальчик, игры позабыв свои, Следит порой за девичьим купаньем, И, ничего не зная о любви, Все ж мучится таинственным желаньем; Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья, Так век за веком - скоро ли, Господь?Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства," и здесь я говорю именно о таком порождении. Я говорю о пробуждении несмертной души человечества, но его начало - не в совершенстве графики пещерных фресок Ляско или Фон де Гома, не в отточенности скульптурных форм Ла Мадлена, не в пышных гиперболах женственности бесчисленных палеолитических "мадонн", но в предельно приземленной утилитарности ирригационных каналов и в циклопической чудовищности пусть и возносящихся к небу, но все еще так тяготеющих к земле мегалитов. Истоки искусства, равно как и истоки той субстанции, которая во все времена являла собой знак богатства народов, лежат именно в этих бесконечно далеких, если не чуждых, гармонии гигантских нагромождениях масс,- нет ничего ошибочней предположения о том, что они навсегда похоронили в себе титанические усилия череды без цели сгинувших в них поколений, которые вполне могли бы принести гораздо большую пользу и себе и человечеству в целом. Тезис, который отстаиваю я здесь, гласит: одни и те же механизмы лежат в основе становления всех столь различных видов человеческой деятельности; и относящееся к собственно производству, к экономике, занимает в этом вновь возникающем ее спектре отнюдь не центральное, всеопределяющее место базиса, но являет собой лишь вспомогательное, служебное начало. Справедливо утверждать, что если бы было возможно существование, вообще не обремененное необходимостью постоянного потребления, анализируемые здесь процессы являли бы собой переход именно к такой - чисто духовной форме бытия. Экономический эффект ирригации, действительно сыгравший значительную роль в истории человечества, все же занимает в его жизни не большее место, чем материальное в жизни поэта; и если допустимо пользоваться метафорами, то для проникновения в тайну невесть откуда возникающих цивилизаций необходимо видеть в них не одного большого ремесленника или земледельца, что лишь изредка освобождается от суетного и поднимает голову от земли, но одного большого художника, который чуждой его природе силой вынужден заботиться также и о земном. Порочность сугубо экономического взгляда на вещи состоит в том, что даже в поэте он способен обнаружить только банального потребителя, что, впрочем, не мешает ему голой потребностью, порождающей производство, объяснять и обосновывать все и вся, включая эволюцию художественных стилей. Преодоление "профессионального кретинизма" именно этого, не знающего ничего, кроме практической пользы, подхода составляет одну из задач настоящей статьи. Я утверждаю, что не слепая механическая работа лежит в основе окончательного расставания человека со своим животным прошлым. "Механизм запуска" цивилизации состоит в радикальном изменении всего спектра интегральной человеческой деятельности, изначально повинующейся лишь повелительному голосу материальной нужды, в становлении новых форм бытия, воспаряющих над примитивной физиологией. Таким образом, именно в освобождении от сиюминутности насущного и обращении к горнему миру духа состоит то, что объединяет все, казалось бы, столь несопоставимые друг с другом начала, о которых конспективно говорилось здесь: ирригационные сооружения и первые шедевры впервые зарождающегося искусства, лишенные гармонии мегалитические конструкции и инженерное совершенство поздних пирамид и зиккуратов. Но для того, чтобы до конца понять это, необходимо все время помнить, что речь идет не о бытии отдельно взятого человека, но о впервые формирующемся способе существования некоторого более высокого образования - человеческой цивилизации. Между тем, как физиология клетки отличается от этологии организма, так и законы, которым безоговорочно повинуется индивид, далеко не всегда властны над родом, поэтому аксиоматичное для человека зачастую абсурдно для общества, в котором он живет. Впрочем, и в жизни индивида материальное далеко не всегда господствует над духом. Кстати сказать, глубинный строй языка - отражение живой души народа вносит свои коррективы даже в освященные авторитетом науки построения. Так, вероятно, какой-то охранительный филологический инстинкт обусловил то, что в русской словесности ключевой категорией экономической мысли стало отнюдь не понятие "работа", которая, если быть строгим, только и может удовлетворить всем требованиям развитых в "Капитале" представлений о простом абстрактном труде, но прямо опровергающее их понятие "труд", ибо последний в своем основном значении всегда понимался как нечто одухотворенное. Любая же попытка апелляции к аутентичному смыслу ("...тупо молчит/ И механически ржавой лопатою/ Мерзлую землю долбит") этой экономической категории как к началу всех ценностей сотворенного человеком мира всегда встречала немедленный протест: "Вы извините мне смех этот дерзкий,/ Логика ваша немного дика". Итак, можно констатировать: "запуск" цивилизации возможен только при скачкообразном увеличении объема работ, не связанных с непосредственным жизнеобеспечением человека. Разбросанные по всей земле останки когда-то возводившихся исполинских сооружений, так и не стертые тысячелетиями следы гигантских работ свидетельствуют об универсальности этого механизма. Бесконечное их многообразие, простирающееся от мозаики зооморфных "узоров" когда-то вырезавшихся на труднодоступных горных плато южноамериканского континента, до создаваемых по строгому канону языческих истуканов острова Пасхи, от "циклопической кладки", использовавшейся при строительстве первых общественных сооружений, до мегалитических обсерваторий, от ирригационных каналов до курганов и храмов свидетельствует о том, что конкретная форма, в которой запечатлеваются освобождаемые от диктата физиологической нужды объемы живого труда, по-видимому, не имеет большого значения. Но все же разумный баланс между масштабами омертвляемой в них энергии и целесообразностью интегрального производства, баланс, так счастливо найденный при сооружении ирригационных каналов, по-видимому, представляет собой одно из необходимых условий: те же останки, сохранившиеся в местах, так и не ставших центрами зарождения цивилизации, свидетельствует о том, что этот механизм при его нарушении может и не сработать. Впрочем, как для находящегося в критической фазе раствора достаточно и нескольких точек кристаллизации, для рождения планетарной ноосферы достаточно и немногого... След восхождения к цивилизации, запечатленный в частности в эволюционном преображении первых мастаб в первое из величайших чудес света и примитивных капищ в величественный храм богу Мардуку, масштабы которого настолько потрясли сознание древних племен, что даже гиперболический эквивалент части затрат на сооружение иерусалимского храма ("двадцать городов") так и не уподобил его библейской башне, остался в веках, в веках запечатлев торжественный эпос не одного только инженерного искусства. Было бы ошибкой полагать, что сами мифологемы, которые двигали его, все это время оставались строго неизменными; представления человека о вечном царстве Осириса не могли не меняться, и именно их развитие отразилось в эволюции погребального ритуала; за время, предшествовавшее строительству вавилонского зиккурата значительно изменился и пантеон богов, когда-то покровительствовавших племенам Месопотамии. Но одновременно с учением о потусторонности менялись представления смертных и об этом мире: основы новых ремесел, впервые постигаемые законы науки, каноны наконец пробуждающегося искусства, - все это находило свое отражение не только в той последней дани, которая отдавалась уходящим в вечность властителям, или верховным творцам всего сущего, но и в общем здании совместно созидаемой цивилизации. Таким образом, весь восстанавливаемый археологией пунктир этой эволюции в конечном счете предстает как прямая дорога к какому-то величественному храму, и в это неповторимое время совсем не хлеб - но храм оказывается и основной целью их бытия и их единственным оправданием. Ничто не совершается мгновенно, и прехождение порога варварства, в свою очередь, происходит на протяжении поколений и поколений. Но, сколь бы постепенным ни был процесс становления впервые возникающей в регионе цивилизации, не только в самосознании окружающих народов, но и в представлениях через шесть тысячелетий осмысливающих прошлое историков все эти перемены в контрасте с плавностью предшествовавшего хода должны запечатлеться как взрыв сверхновой. И совсем не исключено, что взрывоподобность исходящей из некоторого центра иррадиации культуры как на поглощаемой ею современной ей варварской периферии, так и в сознании все тех же историков будет восприниматься как экспансия какого-то иноплеменного, а то и вообще вторжение инопланетного начала. Те, вероятно, считанные века, течение которых было наполнено становлением цивилизации, и в самом деле образуют собой лишь краткое мгновение истории. Единственную, так больше никогда и не повторенную счастливую мимолетность вечности, когда, не сдерживаемая ничем, мысль человека, освободившаяся, наконец, от диктата голой физиологической нужды, достигает высших сфер духа. Примат материального производства над сознанием, кроме всего прочего, означает собой также и подчинение темпа развития культуры темпу развития экономики, поэтому рычаг оказывается несовместимым с релятивистской физикой, а подсечно-огневое земледелие с генетикой. Впервые же пробуждающаяся мысль еще не знает ограничений, греховной ее связи с потребностями человеческой плоти еще только предстоит установиться, и до поры подчиненная только своим собственным законам, невинная, как поэзия, и захватывающая, как "игра в бисер", она может иметь свои, неведомые всей последующей истории темпы и внутреннюю логику развития. Поэтому вовсе не даром языческих богов или каких-то неведомых "пришельцев" объясняются масштабы доступных ей величин, точность календарей и строгость математических расчетов, но неповторимой особенностью именно этого счастливого времени перворождения. (Правда, небрежение суетным может иметь и драматические следствия: причиной упадка не только городской цивилизации майя является именно этот примат духа над материей, храмов над земледелием...) Опуская промежуточные звенья, можно утверждать, что и собственно пирамиды, начиная с первых ступенчатых конструкций, и ставшая притчей во языцех вавилонская башня представляют собой излет той инерции, которая впервые сообщается формирующемуся метасообществу введением в действие "механизма запуска" цивилизации. Мощь же его начального импульса косвенным образом может быть измерена именно масштабами строительства...

3. Природа ритуала

Но обратимся к самому существу - к ритуалу. Население Египта, из которого постепенно и сформировалась древнеегипетская народность, составили местные племена Северной и Восточной, а также пришельцы из Тропической и Северо-западной Африки, мигрировавшие из за высыхания почвы. Таким образом, для огромного региона долина Нила стала своеобразным котлом, где все эти племена, смешались, породив новый антропологический тип; уже в начале освещенного письменностью периода существования Египта его обитатели образовали единое этническое целое, во многом сохранившее свою определенность и по сию пору. Не менее пестрой была и этническая мозаика племен, объединенных первой цивилизацией Междуречья. Словом, конечным результатом действия вкратце очерченных здесь "механизмов запуска" является становление некоторой единой и (что особенно важно) осознающей свое единство народности, их началом - пестрый конгломерат разноязычных племен, обладающих совершенно различным взглядом и на себя и на мир. Поэтому становление первой (в регионе) цивилизации есть в то же время и формирование не только единой культуры, но и единого психологического склада, умосостояния, словом, формирование того, что собирательно описывается модной сегодня категорией менталитета. Таким образом, вопрос состоит в том, чтобы найти истоки и, хотя бы эскизно, восстановить логику ментальной "унификации" изначально различных тотемических сообществ. Наиболее явственно единство цивилизации прослеживается в ее верованиях и ритуалах. Не случайно поэтому еще до недавнего времени не столько этническое происхождение, сколько вероисповедание человека являлось решающим при определении его причастности к той или иной общности. Отсюда необходимо обратиться к истокам самого ритуала и логике интеграции тотемных культов в единый культ впервые возникающей цивилизации. Живая плоть ритуала всегда кодировала собой какой-то факт общественного сознания, запечатлевавший в себе или нечто реальное или нечто абстрактно-символическое; земная жизнь Христа могла лечь в основу божественной литургии, хлеб и вино Тайной вечери породить христианский обряд причащения... Можно предположить, что именно такой факт общественного сознания - представление о вечной жизни завершившего посюсторонний круг бытия человека - положил основу погребального ритуала первых египтян. Иначе говоря, на протяжении писанной истории человечества собственно ритуал всегда представлял собой чисто вторичное, производное от чего-то образование. Первичность некоторого факта, запечатленного общественным сознанием, и производность ритуала от кодируемых им представлений должна подтверждаться непрерывной его эволюцией, то есть последовательным восхождением какой-то первоначальной неразвитой его структуры к форме, способной отразить в себе всю сложность моделируемого ею начала; и практика, как кажется, свидетельствует именно об этом. Так, например, последовательное преображение первых египетских мастаб в пережившие тысячелетия пирамиды, по-видимому, удостоверяет именно такое соотношение между сквозящей через века константой общественного сознания, запечатлевающей в себе вечную тоску человека по бессмертию, и материализующим ее ритуалом. Но ритуал сопровождает человека и в дописьменный период его истории: ведь уже в жизни самых примитивных из когда-либо наблюдавшихся этнографами племен он занимает до чрезвычайности важное место, поэтому можно утверждать, что истоки его уходят в самую глубь не только собственно истории, но и антропогенетического гольфстрима. И закономерен вопрос: можно ли наши сегодняшние представления о нем ретрополировать на этот дописьменный период и, больше того, на предысторию человека? Вспомним и уже упоминавшееся здесь обстоятельство: в основе любого культа лежит отнюдь не примитивное представление, доступное неразвитому уму любого обывателя, - его ядро всегда составляло собой абстракцию очень высокого (для своего времени едва ли не предельного) уровня: ведь и сегодня представления простых верующих существенно отличаются от сложных богословских истин, изучаемых на теологических факультетах. Таким образом, если это соотношение было неизменным на протяжении всей истории ритуала, мы обязаны предположить наличие сравнительно высоко развитого сознания не только на ранних ступенях собственно человеческой истории, но и в самых глубинах антропогенеза, то есть предположить наличие развитого сознания там, где его еще не может быть. Моей целью является показать, что действительное соотношение между ритуалом и сокрытыми в его структурах формами общественного сознания является (по крайней мере в начале) прямо противоположным, то есть показать первичность ритуала по отношению к сознанию человека. К аргументации в пользу именно этого тезиса я и приступаю.

Известно, что в жизни первобытных племен ритуал всегда предшествует какой-то сложно структурированной деятельности, а зачастую еще и завершает ее. Было бы справедливым сказать, что благодаря этому на ранних ступенях истории формируется некоторая единая структура целевого процесса: ритуал-деятельность. И чем примитивней уклад бытия и культура племени, тем более жесткой оказывается эта связь, тем более монолитным оказывается единый этот процесс. Случайно ли это? Обратимся к общеизвестному. Человек - даже на самых ранних этапах своей истории - в составе единого целевого процесса способен привести в действие целую цепь функционально различных, но технологически связанных между собой орудий (под технологически связанными орудиями я имею в виду такие, когда использование одного является необходимым условием применения другого). Между тем даже занимающие высшие позиции в единой систематике животного царства современные приматы, сделать это не в состоянии. Максимум того, на что они способны (да и то, как правило, лишь в составе специально поставленного эксперимента), это самостоятельно изготовить какое-то одно не очень сложное орудие и уже с его помощью достичь желаемое. (Правда, в структуре других видов деятельности возможно изготовление и применение других средств, и в целом общее количество периодически применяемых одним и тем же животным орудий может быть довольно большим, - но я говорю об одном систематическом целевом акте, исполняемом в составе одного непрерывного потока действий). Таким образом, если и верно, что орудийный характер деятельности образует собой наиболее фундаментальное свойство человека, то характер этой орудийности должен быть несколько переосмыслен. Орудийность человеческой деятельности должна быть интерпретирована не как простая способность к использованию не имеющих прямого отношения к предмету потребности элементов окружающей среды, но как дар свободного сочленения по меньшей мере нескольких функционально различных орудий в составе единого целевого процесса. Предшествующая человеку биологическая реальность не знает ее, такая способность впервые формируется именно в ходе антропогенезиса. Следовательно, формирование этой способности должно составить по меньшей мере одно из основных измерений того таинственного процесса, в течение которого животное превращается в человека. Это измерение должно составить основу и нашей попытки понять логику рождения цивилизаций.

Ясно, что любая повинующаяся биологическому инстинкту деятельность должна кодироваться в управляющих центрах организма, но субъект, не наделенный даром сознания, не в состоянии моделировать с помощью этих центров что-то принципиально отличное от движения собственных органов его тела. Между тем, в составе любого орудийного процесса как некоторое относительно самостоятельное образование всегда можно выделить непосредственное взаимодействие самого орудия с предметом. Именно оно составляет собой содержательное ядро деятельного акта, зародыш той самой технологии, благодаря которой через тысячелетия человек по сути противопоставит себя всему живому. И эта собственно технологическая составляющая орудийного процесса уже с самого начала предстает как образование, которое в принципе выходит за рамки сугубо биологической организации. Не исключено, что именно поэтому применение орудий, имеющих свою (по существу уже неподконтрольную биологической особи) логику, хоть и распространено в животном мире, все же не является ни основным, ни даже одним из основных способов жизнеобеспечения. Невозможность постижения животным абсолютно трансцендентной для его психики логики взаимодействия орудия и предмета ведет к тому, что если отдельное орудие (и даже ограниченная их совокупность) и может быть интегрировано деятельностью высокоразвитых существ, то объединение в составе одного целевого процесса даже двух функционально различных средств представляет собой нечто совершенно запредельное возможностям биологического тела. Для должного оттенения всей глубины проблемы следует сказать, что сочленение двух орудий в составе одного целевого процесса оказывается для животного намного более сложным делом, нежели сегодняшняя стыковка на орбите "Атлантиса" и "Мира" (я пишу эти строки под впечатлением именно этого события). Ведь даже при полной ясности теоретического существа этой задачи ее практическое разрешение потребовало значительных усилий наций, научно-технический потенциал которых в данной сфере образует собой предельные возможности всей земной цивилизации. Между тем, для биологического предшественника человека здесь обнаруживаются не одни только "технические" трудности. Имманентные законы технологии, принципы сочленения орудий абсолютно трансцендентны для него. Поэтому сложное взаимосогласование траекторий движения разных орудий в пространственно-временном поле единого деятельного акта, которое составляет существо их сочленения в структуре одного процесса, - это какое-то абсолютное "зазеркалье" биологической реальности. Между тем, выделение человека из царства животных и становление собственно человеческого общества во многом обусловлено последовательным развитием именно технологии, и современное нам производство складывается уже из практически необозримых цепей, звенья которых образуют функционально различные средства. Поэтому можно утверждать, что сопряжение даже двух номенклатурно различных орудий в составе одного целевого акта означает собой первый шаг по пути восхождения от управляемого голым инстинктом биологического движения к собственно человеческой истории. Иначе говоря, утверждать, что оно означает собой преодоление глубокой пропасти, разделяющей человека и его животного предка, преодоление какого-то качественного антропогенетического рубежа, своеобразного эволюционного Рубикона, ибо дело не сводится только к чисто количественной стороне вопроса. Действительно. Залогом последовательного развития и усложнения технологических структур у человека является сознание, ведь именно (и только!) благодаря его абстрагирующей роли оказывается возможным объединение в одном целевом процессе функционально различных орудий. Но это только у человека. Поскольку же в начальном пункте этого процесса никакого сознания нет и не может быть, такое преодоление должно быть также и решающим шагом в его становлении. Отсутствие сознания в этом - ключевом - пункте антропогенетического потока является до чрезвычайности важным обстоятельством, если угодно, и в методологическом смысле: ведь такое преодоление, результатом которого должно быть формирование его базисных психофизиологических ритмов, должно происходить на чисто животной основе, с помощью сугубо биологических механизмов, ибо в противном случае остается предполагать существование каких-то надмировых мистических сил, извне движущих и направляющих всю эволюцию живого. Но такое предположение - скорее уход от разрешения вопроса, чем действительно добросовестная попытка ответить на него. Ведь этим искомые причины просто отодвигаются еще дальше в область неведомого, а то и вообще постулируется принципиальная невозможность их познания. (Правда, естественное развитие вовсе не опровергает возможность постоянного вмешательства в повседневность и надмировых сил. Больше того, в известной системе теоретических координат само появление последних оказывается ничем иным, как прямым следствием действия естественно-природных законов. В другом месте ("Мировой разум") говорится о соотношении между ними. Но упоминать об этом здесь - значит, отягощать повествование не нужными деталями.) Между тем, как будет показано ниже, анализ именно биологической "составляющей" орудийной деятельности позволяет понять многое в едва ли не мистическом процессе ее последующего одухотворения. Взглянем на основные структурные элементы любого орудийного процесса. Большинство профессионалов моего профиля, на практике сталкивающихся с подготовкой производственных кадров, знает, что единое это образование можно (и не только в абстрактно-теоретической форме) разложить на два принципиально отличных друг от друга начала. Одно из них - это структура движения в пространственно-временном поле деятельного акта самого орудия, то есть алгоритм его взаимодействия с предметом деятельности. Другое структурированное движение исполнительных органов тела самого человека. Первое из этих начал можно условно представить как собственно технологический процесс, выполняющийся как бы сам собой, без участия человека, второе как простую "пантомиму" деятельности, выполняемую человеком без орудия (или без ее предмета). Ясно, что оба образования в конечном счете производны от цели, стоящей перед субъектом, но вместе с тем легко понять, что конкретная траектория движения исполнительных органов его тела в каждом звене процесса всегда будет подчинена его технологической составляющей, то есть конкретной форме применяемого здесь орудия и структуре его физического взаимодействия с предметом деятельности. (Так привычное для нас движение кисти руки при использовании обыкновенной европейской ложки всегда будет отличаться от экзотики, подчиненной используемому на Востоке обеденному прибору.) Между тем, повторюсь, даже на ранних стадиях антропогенезиса единственной реальностью для еще не обладающей сознанием особи остается только живое движение исполнительных органов ее собственного тела, для нее существует только неотличимая от какой-то "пантомимы" биологическая составляющая ее деятельности. Все относящееся к собственно предметному содержанию орудийного процесса по существу полностью выпадает из "поля зрения" биологического индивида. Возникающий мир чисто технологических связей остается полностью непроницаемым для субъекта. Простая аналогия легко иллюстрирует суть сказанного. Известно, что любое работающее тело обязано что-то излучать; поэтому непосредственное взаимодействие материальных предметов всегда сопровождается сложной игрой непрерывно изменяющихся физических полей, которые окружают их. Но вся эта игра остается и по сию пору во многом сокрытой от нас, ибо до сих пор в подавляющем большинстве случаев мы видим только "механику" процесса. Вот так и у животного: вся совокупность его рецепторов не в состоянии разглядеть впервые формирующуюся сферу технологии. Но, как это ни парадоксально, именно данное обстоятельство и образует собой возможный выход из обнаруживающегося здесь тупика. Ведь вследствие этих особенностей психики животного интеграция любых связанных между собой элементов единого технологического процесса может осуществиться только в форме слияния, сочленения биологических его составляющих. Иначе говоря, воспроизведение всей технологической цепи в составе какого-то одного целевого акта становится задачей сведения в непрерывный поток уже не алгоритмов движения самих орудий, но всецело производных от них структур собственной пластики индивида. Другими словами, становится задачей сведения последних в какую-то интегральную "пантомиму" целостного орудийного процесса. А вот на этом пути - во всяком случае там, где речь может идти лишь о крайне ограниченных цепях технологически взаимосвязанных орудий, - никаких непреодолимых препятствий не существует. И, хотя решение этой задачи осуществляется на протяжении жизни не одного поколения, эволюционирующий вид в состоянии справиться с ней, поскольку ее содержание уже не выходит за рамки чисто биологических форм бытия. Нежелание утяжелять и без того сложный предмет излишней детализацией не позволяет подробно остановиться на всех аспектах этой проблемы, поэтому многие промежуточные звенья, образующие собой необходимые условия ее решения, могут быть очерчены только в самом конспективном виде. К числу таких необходимых условий должно быть отнесено, во-первых, формирование новой системы потребностей, во-вторых, - разрушение целевой структуры инстинктивной деятельности животного, наконец, в-третьих, - становление в исходном сообществе начал распределения продукта совместной деятельности. Академическая наука, говоря о решающей роли орудийного фактора в эволюции, сводит его влияние к чисто морфологическим изменениям биологического предшественника человека. Между тем, для любого специалиста, непосредственно занимающегося анализом орудийных процессов, очевидно, что не менее (если не более) фундаментальным следствием использования орудий является другое. Так уже закрепление в деятельности формирующегося социума номенклатурно первого орудия влечет за собой категорическую необходимость становления задельного производства, то есть производства каких-то вещей впрок. Повторюсь: речь идет именно о закреплении орудийного характера какого-то деятельного акта, а вовсе не о случайном применении в нем орудия. В самом деле, совершенно невозможно представить, чтобы в этом случае изготовление требуемых орудий каждый раз начиналось только по непосредственному велению желудка и утоление его повелений обусловливалось бы предварительным изготовлением необходимого средства. Животное должно иметь возможность использовать уже наличествующее, то есть произведенное им самим или кем-то другим орудие. Без этого дальнейший прогресс невозможен. Но если "про запас" производятся орудия, то и соответствующие сегменты единой сферы потребления становятся возможными только благодаря существованию определенного задела. Но животное способно повиноваться лишь сиюминутно различимому голосу своей потребности, поэтому там, где он еще не слышен, изготовление этих орудий впрок на основе сложившихся механизмов стимулирования просто немыслимо. Субъект развитой орудийной деятельности должен действовать в свободном от физиологической потребности состоянии. Конечно, это не означает, что животное может производить орудие лишь будучи сытым, но ведь и голодный поэт слагает стихи, повинуясь отнюдь не чувству голода. Просто переход к задельному производству орудий требует формирования каких-то новых побудительных начал деятельности, начал, альтернативных тем физиологическим стимулам, которые до этого момента понуждали животное к чему бы то ни было. Иначе говоря, вхождение уже самых первых орудий дает старт долгому пути последовательного освобождения субъекта от непосредственного диктата сиюминутно испытываемой физиологической нужды и подчинения его деятельности принципиально иной структуре потребностей. То есть кладет начало тому самому процессу, который, как мы уже видели, и завершается взрывоподобным формированием первых цивилизаций. Впрочем, здесь дело не только в формировании иной структуры потребностей. Несколько утрируя, можно сказать, что сытое животное - спит. Разумеется, это нельзя абсолютизировать. В природе ничего не рождается на совершенно пустом месте, какие-то зачатки нового всегда формируются еще на предшествующих ступенях развития, и чем ближе к любой промежуточной вершине, тем явственней их проявление. Но все же становление объективной потребности живого существа в самой деятельности - а речь идет именно о том, что уже не не только добывание средств к существованию, но сама деятельность "вообще" становится главенствующим смыслом его бытия - меняет многое в природе. С превращением этой потребности в основное мотивационное начало сама Жизнь как планетарное, даже космическое начало начинает подчиняться каким-то иным законам. Активизируются новые резервы живой материи, способные резко интенсифицировать и ускорить эволюционный процесс. Далее. На первых порах (находимый готовым) предмет окружающей среды может использоваться животным в качестве орудия только для удовлетворения какой-то сиюминутной надобности. Меж тем и отдельные орудия и формирующийся орудийный фонд сообщества в целом имеют свою внутреннюю логику развития. Уже предварительный анализ способен показать, что эта логика проходит как по линии возрастания кратности применения любого средства (в самом начале пути оно выбрасывается тотчас же после достижения цели - со временем орудие начинает сохраняться и использоваться вновь и вновь), так и по линии его универсализации (поздние орудия, как правило, полифункциональны). При этом на всем пути такого развития в управляющих центрах биологического субъекта должна сохраняться неразрывной жесткая связь между орудием и непосредственным предметом самой потребности; иначе говоря, в инстинктах животного должна закрепляться единая структура все усложняющегося деятельного акта: "производство орудия - производство предмета - потребление предмета". Однако практика длительного сохранения полифункционального средства (к тому же на определенном этапе начинающего подвергаться известной обработке, а затем и вообще искусственному изготовлению) показывает, что со временем единая эта структура распадается на отдельные свои звенья: "изготовить первичное орудие", "взять готовое орудие - изготовить вторичное средство", "взять вторичное орудие - изготовить предмет" и так далее. При этом первые из звеньев такой единой цепи могут реализоваться в виде законченного деятельного акта, так и не разрешившись потреблением, последнее же (потребление) - начаться без обязанных предшествовать ему действий по изготовлению необходимого средства. Но если деятельность, конечное назначение которой составляет удовлетворение какой-то физиологической потребности, так и не разрешается этим удовлетворением, то это и означает собой разрушение старой и формирование новой ее целевой структуры. Наконец, важно понять, что становление новой системы потребностей и последовательное разрушение целевой структуры деятельности делают невозможным существование индивидов вне механизма распределения ее интегрального продукта. Самый факт того, что единый процесс (производство орудия - производство предмета - потребление предмета) может быть прерван сразу же по изготовлению необходимого орудия, свидетельствует о становлении механизмов отчуждения его результатов от индивида. Произведенный предмет становится достоянием всего формирующегося сообщества. Именно поэтому произведенное каким-то одним его членом орудие в дальнейшем может быть использовано другим, и эта возможность начать деятельный акт используя уже произведенное кем-то другим орудие, не может не говорить о том же. Но отчуждение продукта предметной деятельности абсолютно немыслимо без одновременного становления хотя бы элементарных принципов распределения, в сущности это две стороны одной и той же медали. Именно поэтому уже вхождение самых первых орудий кладет начало становлению как механизмов отчуждения продукта, так и механизмов его распределения между всеми членами формирующегося социума. Строго говоря, развитые цепи технологически связанных между собой орудий, могут формироваться только в результате такого разрушения целевой структуры деятельности. Ее сохранение в неизменном виде категорически исключает всякую возможность вхождения каких-то новых средств. А следовательно, и интеграция разных орудий в составе одного деятельного акта должна быть закономерным результатом все этого же процесса. Однако специфика темы и ограниченность места позволяют все промежуточные логические звенья обозначать только весьма конспективным пунктиром. Итак, возвращаясь к основной линии изложения, суммируем: соединение функционально различных орудий в составе одного деятельного акта становится возможным благодаря сочленению траекторий движения исполнительных органов тела субъекта, этих биологических составляющих любого орудийного процесса. Сходная по своему содержанию задача хорошо известна не только специалистам по подготовке рабочих кадров, но также и спортивным тренерам: когда возникает необходимость освоения рациональной техники выполнения тех или иных действий, двигательная память спортсмена должна фиксировать в себе не траектории спортивного снаряда, но формулу движения его исполнительных органов, и лишь до конца подчинив пластику своего тела этой строгой формуле, спортсмен в полной мере овладевает и самим снарядом. Именно формирование (поначалу жестких) структур двигательной памяти является ключом к освоению техники, и на этом этапе вмешательство сознания зачастую не только не помогает делу, но и препятствует ему. Сводимое в единую "пантомиму" целевого процесса движение исполнительных органов в каждом дискретном его звене в конечном счете образует собой точный двигательный эквивалент целостной структуры многозвенной орудийной деятельности. Именно благодаря формированию и последующей автоматизации этого эквивалента оказывается возможным интегрировать несколько орудий в составе одного сложно организованного деятельного акта. И нет ничего страшного в том, что поначалу эта интеграция может быть только чисто механической; со временем, то есть с развитием тех процессов, о которых еще будет идти речь, подконтрольной субъекту будет становиться уже не только простая механическая последовательность действий, но и внутренняя логика движения органов собственного тела, а в конечном счете - и внутренняя логика движения самих орудий. Именно механистичность первоначального объединения функционально разных орудий показывает, что совершение этого, многое решающего, шага происходит без всякого участия даже эмбриональных форм сознания, равно как и без всякого участия каких бы то ни было внепланетных или вообще надприродных сил, дающих гипотетический первотолчок одухотворению предчеловека. Но, повторимся, именно этот шаг является решающим на пути становления новых форм психики, ключевым пунктом всего антропогенетического процесса, ибо только по его совершении последний приобретает необратимый характер. Ведь если материальные структуры психики, как таковой, могут не только развиваться, но и деградировать, то разрушение целевой структуры деятельности, формирование новых потребностей, становление механизмов отчуждения продукта собственной деятельности от ее субъекта, наконец, появление первичных механизмов распределения - все это уже необратимые процессы, ибо благодаря им эволюционирующее животное оказывается просто нежизнеспособным вне какого-то сообщества. Таким образом, дальнейший антропогенезис становится по существу принудительным. А значит, принудительным становится и дальнейшее развитие самой психики.

Итак, собственная пластика индивида начинает кодировать в своих структурах объективные законы каких-то сложных взаимодействий окружающих его физических предметов. Собственная пластика индивида становится носителем совершенно нового пласта информации о внешнем мире, которая уже выходит за рамки чисто физиологических его потребностей. Принципиальная возможность кодирования информации в формах двигательных эквивалентов реальных процессов, в структурах какого-то заместительного движения, не вызывает сомнений. Так, древнее, как мир, искусство танца существует благодаря именно этой возможности, при этом у всех народов мира танец зачастую способен безошибочно выражать собой даже такие сложные и тонкие материи, описание которых с помощью средств речевого общения встречает большие трудности. Нередко жест, сопровождающий речь, способен внести в нее какой-то дополнительный смысл, не описываемый ее лексической и грамматической структурой. И так далее, примеров этому легион. Но такая возможность существует не только у наделенного сознанием человека, она присутствует даже у низкоорганизованных. Для иллюстрации достаточно обратиться к так называемому "танцу" пчел. Правда, здесь возникают определенные трудности для понимания, и вовсе не исключено, что именно их осознание способно прояснить отдельные детали механизма чисто человеческого восприятия. Зачастую (пусть и в неявной форме) дело изображается так, будто восприятие транслируемой в ходе этого "танца" информации осуществляется в процессе какого-то пассивного созерцания. Но может ли такое низкоорганизованное существо, как пчела, наблюдая, подобно зрителю в партере, за "танцем" разведчика, действительно воспринять ее в ее полном объеме? Ведь перевод "танцевальных" па в категории пространства и времени предполагает наличие довольно развитых форм абстрагирующей деятельности сознания. Предположить же его наличие у пчел невозможно, поэтому о пассивном созерцании не может быть и речи. Передача и восприятие информации может состояться только в процессе соучастия, только во время самостоятельного воспроизведения всего исполняемого разведчиком действия каждым субъектом в отдельности. Только такое соучастие в нем и может сформировать то, что называется мышечной памятью. В свою очередь только эта мышечная память или, иначе говоря, синтезированная в процессе самостоятельного воспроизведения формула движения в пространстве и может служить тем руководящим началом, которое впоследствии доводит насекомое к цели, - простому же наблюдателю, пассивному "зрителю из партера" цель остается недоступной. Впрочем, дело не только в чисто механической мышечной памяти. Никакой даже самый примитивный - психический образ, который формируется у индивида в ходе восприятия внешних раздражений, немыслим вне сложноструктурированной работы всех органов и тканей его тела. Поэтому даже то, что внешнему наблюдателю представляется пассивным созерцанием, на деле является именно такой уходящей в глубь едва ли не субклеточных структур его организма работой всех его тканей. Но если содержание психического образа и состав сопровождающей его восприятие работы всегда связаны друг с другом, то максимально точное воспроизведение всей ее формулы кем-то одним дает возможность воспроизвести в себе хотя бы контуры той же самой реальности, образ которой сформировался у другого. Таким образом, в процессе самостоятельного воспроизведения всего того, что выполняет "разведчик", формируется далеко не одна только мышечная память. На самом деле здесь скрываются куба более фундаментальные процессы, чем те, которые могут быть описаны лишь с помощью этой категории.

4. Эволюция ритуала

Итак, возможность кодирования всей необходимой информации о какой бы то ни было деятельности в структурах заместительного движения сомнений не вызывает. Высказанные здесь соображения касаются только механизма ее передачи какому-то другому индивиду или группе индивидов и ее восприятия этим другим или группой индивидов. Сомнения возникают по иному поводу, их порождает закономерный вопрос: где искать следы такой заместительной деятельности у человека? Ведь если такой заместительной "пантомиме" предстояло сыграть решающую роль в очеловечивании нашего предка, то даже в истекших тысячелетиях она в принципе не могла раствориться бесследно. Впрочем, ответ напрашивается, что говорится, сам собой: это ритуал. Именно он оказывается той пластической структурой, которая синтезирует в себе "пантомимические" составляющие всех звеньев орудийной деятельности, именно благодаря ему происходит первичное овладение способом технологической связи орудий. Поэтому-то ритуал и начинает предшествовать каждому сложному деятельному акту, формируя собой новое неразрывное образование, обнаруживаемое этнографами: "ритуал-деятельность". В свою очередь именно обязательность предшествования ритуала собственно орудийной деятельности на первых порах и обеспечивает успешное ее выполнение. Технологически связанные между собой орудия возникают еще задолго до того, как появляется возможность их интеграции отдельно взятым индивидом в неразрывной структуре какого-то одного деятельного акта. Их появление, как уже было замечено, сопровождается - и обусловливается - разрушением целевой структуры деятельности, формированием принципиально новой потребности (потребность в самой деятельности), которая становится альтернативной чисто физиологическим стимулам к ней, и, наконец, становлением первичной системы распределения продукта. Таким образом, структуры целевой деятельности, использующей развитые цепи орудий, на первых порах могут быть только достоянием всего сообщества в целом. А отсюда и индивидуализация этих форм через посредство ритуала предстает как своеобразный обмен деятельностью, то есть как род коммуникации между сообществом в целом и индивидом. Одновременно формирующихся ритуалов может быть много, ибо и разрушение целевой структуры деятельности, и становление ритуальной системы коммуникации - это процесс, занимающий не одно тысячелетие: согласно датировкам южноафриканских находок, антропогенетический процесс растягивается на миллионолетие. Поскольку же первоначально подлежащая индивидуализации орудийная структура может быть только достоянием сообщества в целом, то каждый такой обменный процесс предполагает необходимость участия в ритуальном действии по меньшей мере нескольких индивидов. При этом никакой ритуал не знает ограничений на число исполнителей, он может выполняться как целой их группой, так и всем сообществом, и в каждом случае каждым его исполнителем одновременно будет воспроизводиться одна и та же информация. Впрочем, в самом начале (ниже мы увидим, что со временем положение изменяется) освоения сложных форм орудийной деятельности, требующих согласования функционально различных средств, одно ограничение все же существует - ритуал не может исполняться в одиночку. Повторюсь: полная информация о содержании тех целевых процессов, которые моделируют заместительные структуры ритуалов, формируется у любого индивида только после непосредственного погружения в живой поток ритуального действия, никакое пассивное его созерцание не дает доступа к ней. И даже несмотря на то, что каждый субъект, в конечном счете является постоянным носителем всей суммы ритуалов, складывающихся в данном сообществе, развернутая информация, кодируемая каждым из них, подобно пассивному словарю человека, может содержаться у него лишь в какой-то скрытой форме, которую еще надлежит активизировать. Другими словами, только через подключение к ритуалу происходит вызов из памяти и всей соответствующей ему двигательной структуры, и всех, сопровождающих ее ключевых образов внешней реальности. Но то обстоятельство, что поначалу ритуал не может быть сугубо индивидуальным действием, является благотворным как для отдельно взятого субъекта, так и для всего сообщества в целом: ведь существование одной и той же информации в одно и то же время у целой группы индивидов делает возможным не только необходимое согласование совместных действий и унификацию самой информации, но и другое, может быть, самое важное обстоятельство: ритуал, цементируя исходное сообщество, способствует своеобразной калибровке и синхронизации тех формирующихся вместе с ним базисных психофизиологических ритмов, на которые впоследствии надстраиваются ритмы индивидуальных сознаний. Но и просто унификация информации открывает новые возможности. В любом эволюционирующем в сторону собственно человеческого общества социуме существует класс деятельностей, которые требуют одновременного применения нескольких орудий, одновременного приложения сил нескольких субъектов. Ведь деятельность, требующая одновременных согласованных действий нескольких индивидов, - это совсем не привилегия человека, она довольно широко распространена в живой природе и наблюдается даже у низкоорганизованных. Но становление таких структур требует весьма и весьма длительного времени, ибо представляет собой функцию слепого естественного отбора. Согласование же информации посредством впервые формирующейся системы коммуникации позволяет значительно ускорить этот процесс, а значит, позволяет значительно сократить время вхождения в общий арсенал (пока еще биологических) сообществ каких-то новых видов практики, требующих согласования как разных орудий, так и одновременных действий различных индивидов. Иначе говоря, способствует существенному ускорению в конечном счете антропогенетического потока в целом. Сказанное означает, что освоению эволюционирующим предшественником человека любой сложной формы орудийной деятельности должно предшествовать становление какого-то специфического ритуала. Но в таком случае следы последнего должны обнаруживаться повсеместно, едва ли не в каждом деятельном акте. Вспомним и уже упоминавшееся обстоятельство, фиксируемое этнографами: ритуал в обязательном порядке предшествует собственно предметной деятельности. Поэтому, развивая логику предмета, следовало бы заключить о том, что он должен предшествовать любой конкретной форме предметной деятельности вообще. Но этим заключением мы вступаем в область противоречий с действительностью, ибо последняя не обнаруживает повсеместных следов ритуала, включающегося в структуру каждого деятельного акта. Впрочем, данное противоречие разрешается просто. Несмотря на то, что ритуальные структуры являются точной моделью предметно-практической деятельности, абсолютного совпадения траекторий движения исполнительных органов здесь не может быть. Вглядимся пристальней. Уровень энергетических затрат организма, скорость движения исполнительных органов, амплитуда их движения и т.п. - все это самым непосредственным образом регулируется предметным содержанием технологического процесса. То есть, тем, что именно производится в его результате. Но отвлечемся от этого "что" и попробуем привести все разнообразные по своему содержанию деятельности к какому-то "общему знаменателю". Очевидно, что этим "общим знаменателем" станет сопротивление той предметной среды, в которой действует индивид: тяжесть используемого орудия, степень податливости материала предмета и так далее. Легко понять, что в случае отсутствия соответствующего сопротивления и со стороны орудия и со стороны самого предмета орудийной деятельности неизбежна определенная деформация траектории движения исполнительных органов тела субъекта. Между тем моделирующий предметную деятельность ритуал представляет собой образование, развертывающееся как бы в иной среде - в среде, не оказывающей практически никакого противодействия. Поэтому уже с самого начала структура заместительного движения должна отличаться от формулы реального орудийного процесса. Но, как мы помним, ритуал становится составным элементом каждого деятельного акта, другими словами, он просто обречен на постоянное повторение и повторение. Но если контур ритуальной пантомимы уже с самого начала отличается от формы отягощенного предметностью собственно целевого процесса, то именно в силу этого непрестанного своего повторения все существующие между ними отличия будут только углубляться и накапливаться. Структура заместительного движения, по-прежнему оставаясь точным двигательным эквивалентом конкретного предметного процесса, во все большей и большей степени будет расходиться с фактической структурой биологической его составляющей. В этой связи представляется важным понять, в какую сторону должен эволюционировать ритуал, как именно должны изменяться амплитуда и траектория движения задействованных в нем исполнительных органов, энергетические затраты организма и так далее. Вдумаемся. Механизмы управления деятельностью, не претерпевшей разрушения своей целевой структуры, построены таким образом, что она может быть развернута лишь в присутствии предмета, составляющего потребность индивида. Биологический субъект может действовать только взаимодействуя с ним, и такое взаимодействие является для него единственно возможным способом бытия: животное не в состоянии имитировать что-то. Поскольку же индивид вынужден взаимодействовать с реально присутствующим предметом, то и структура его деятельности в конечном счете может вылиться только в такую форму, какую предписывает ей его поведение, и общая энергетика организма должна стать производной от степени его сопротивления усилиям индивида. Но эти же факты говорят и о другом: если бы существовала возможность взаимодействия с предметом не в реальной практике, но лишь в представлении субъекта, его деятельность, в силу своей беспредметности выполняемая с меньшими энергетическими затратами, по какой-то укороченной, свернутой траектории, не только могла бы, но и обязана была бы постепенно свестись к какому-то скрытому мышечному возбуждению, практически не переходящему на внешний слой двигательной активности. Между тем именно такую возможность и предоставляет имитирующий предметную деятельность ритуал: ведь здесь субъект взаимодействует не с реальным предметом, но лишь с абстрактным психическим образом, который формируется у него вместе с формированием заместительных структур деятельности. Но это только одна сторона проблемы. Взглянем и на другую. Там, где речь идет о каких-то промежуточных звеньях технологически единого процесса, особых трудностей, связанных с размерностью ритуала, его пространственно-временной протяженностью не возникает. Действительно, содержание промежуточного звена - это производство того или иного орудия, между тем и предмет, из которого оно выделывается, и весь комплекс других обусловливающих его производство факторов, остаются на месте в течение практически неограниченного (в сравнении с реальной продолжительностью деятельного акта) времени. Поэтому сколь бы ни длился предшествующий собственно предметному процессу ритуал, деятельный акт в целом от этого нисколько не пострадает, цель деятельности будет достигаться независимо от времени и места развертывания ритуала. Но ведь в конечном счете основным для индивида является не производство орудий, но орудийное взаимодействие с предметом потребности. Предмет же потребности в известных случаях не только не стоит на месте его обнаружения, но и активно строит свое поведение так, чтобы вообще избежать встречи. И если воспроизводить каждый раз весь ритуал, прежде чем приступить к собственно действию, цель деятельности никогда не будет достигнута. Все это показывает необходимость последовательного превращения ритуала в (по возможности полностью) скрытое движение, ибо фиксируемое внешним наблюдателем действие точно так же может оказаться непреодолимым препятствием на пути достижения цели. Таким образом, основное направление общей эволюции ритуала вырисовывается достаточно определенно. Последовательно свертываясь, в конечном пункте своего развития он оказывается полностью интериоризированным или, говоря по-русски, "вложенным внутрь", превращается в какой-то значительно ускоренный процесс, с минимальными энергетическими затратами развертывающийся на каком-то "внутреннем" слое мышечного движения. И при всем этом ритуал продолжает оставаться точной моделью той деятельности, которая выполняется на внешнем слое двигательной активности, если угодно, ее постоянно сохраняемым эталоном, который кодируется в формах полностью интериоризированного движения. Ведь в нем принимают участие те же самые группы мышц, те же исполнительные органы, что и в собственно предметной деятельности, и все эти исполнительные органы действуют по той же самой "формуле", что и на внешнем слое. Таким образом, ритуал еще долгое время продолжает оставаться структурным элементом наверное любого сложного целевого процесса, но именно эта интериоризация и препятствует его обнаружению в структуре каждого дискретного деятельного акта. Замечу попутно еще одно обстоятельство. На первых этапах формирования заместительной "пантомимы" ее исполнение могло быть только коллективным. Интериоризация же ритуала означает собой, что он давно уже превратился в полностью индивидуализированное образование и может исполняться каждым индивидом самостоятельно, в одиночку. Поэтому теперь ритуал превращается в начало, до конца подчиненное уже не только роду в целом, но и отдельно взятому индивиду; отныне вся информация, кодируемая его структурами может произвольно в любом месте и в любой нужный ему момент вызываться к жизни самим индивидом. Иначе говоря, с полной интериоризацией ритуала завершается длительный процесс индивидуализации не только пантомимической формы заместительного движения, но и всей структуры собственно целевого орудийного процесса, которая раньше могла существовать только как достояние целого рода. Заметим и другое. Интегральная жизнедеятельность сообщества в конечном счете складывается из отдельных предметных процессов. Между тем в своем поступательном движении едва ли не каждый из них в своем развитии восходит от элементарных "ручных" операций к каким-то более сложным, включающим в себя целый комплекс функционально различных орудий, структур. А это, в свою очередь, означает, что едва ли не каждый из них проходит через каналы ритуальной коммуникации. То есть для каждого из них формируется свой заместительный эквивалент, каждая из этих заместительных структур проходит весь круг интериоризации и так далее. Поэтому можно утверждать, что ритуальная коммуникация превращается в некоторое тотальное начало, в конечном счете переваривающее в себе всю сферу деятельности эволюционирующего сообщества. Таким образом, каждый осваиваемый индивидом ритуал, сплетаясь с уже интериоризированными им структурами, в конечном счете делает внутренним достоянием индивида по существу весь опыт рода. Сказанное позволяет выделить две основные функции ритуала. В первой из них он предстает как первичная, возникающая задолго до речевого общения, система коммуникации - ведь уже в самом начале своей эволюции ритуал обретает многие атрибуты знака; на основе именно этой первой знаковой коммуникации и осуществляется обмен информацией, обмен формами деятельности. (Впрочем, ритуал - еще не знак в строгом смысле этого слова. Знак требует наличия сознания, поэтому ритуал, скорее, только "предзнак"). Но все же соблюдение строгости диктует необходимость оговорить существенное, хоть и очень сложное для понимания, обстоятельство того, что такая предзнаковая система еще не обеспечивает непосредственного общения на уровне отдельных особей, то есть не дает возможности направленного обмена информацией между индивидами. Здесь мы имеем дело с коммуникацией между отдельным субъектом и сообществом в целом или, если угодно, между родом и индивидом. Но как бы то ни было, именно эта первичная коммуникационная система образует собой тот фундамент, на котором впоследствии и возникает собственно речевое общение. И это обстоятельство не может быть игнорировано: поскольку собственно речевое общение предстает как что-то эволюционно "надстроечное" над ритуалом, именно его законы во многом должны предопределять законы человеческой речи; и значит, в той или иной степени они должны проявляться в жизни каждого из нас, современных людей. Иначе говоря, неуловимая таинственная связь между словом и обозначаемым им предметом должна опосредоваться действием тех двигательных механизмов, которые когда-то были заложены в человеке формирующейся вместе с ним первой системой знаковой коммуникации, то есть в конечном счете определенным образом структурированным движением всех органов и тканей собственного тела человека. И совсем не исключено, что ключ к извечной тайне, разделивший между собой осязаемый предмет и его идеальный образ, сокрыт именно в их проявлении. Впрочем, существо этих механизмов, которые сами способны составить отдельный предмет исследования, выходит далеко за пределы затрагиваемого здесь. В своей второй функции ритуал предстает как цементирующее исходное сообщество начало. Здесь он не просто способствует укреплению тех интеграционных связей, которые объединяют всех его членов, но формирует само сообщество как совокупность индивидов, обладающих одним и тем же этотипом (ниже станет понятным значение этого термина). Важно понять следующее. Любое сообщество любых животных скрепляет их совместная деятельность, совместное жизнеобеспечение, и в особенной мере это справедливо по отношению к биологическому предшественнику человека. Ведь если совместная практика высокоорганизованных стадных животных, как правило, не подавляет способности отдельной особи к автономному выживанию, то здесь, благодаря последовательному развитию орудийного характера деятельности (и одновременно все большему разрушению целевой ее структуры), складывается такое положение, когда индивид оказывается не просто нежизнеспособным вне какого-то сообщества вообще, но неспособным к существованию вне данного коллектива. Другими словами, он может быть обречен даже попадая в какое-то чужое ему сообщество. Это видно из следующего. Уже невозможность интегрировать в составе одного целевого процесса несколько функционально различных орудий делает индивида полностью зависимым от всего сообщества в целом. Значительное же расширение общей сферы орудийной деятельности ведет к тому что активным носителем всей необходимой информации о ней становится уже только оно, поэтому индивид остается дееспособным лишь благодаря сложившейся здесь системы ритуальной коммуникации (добавлю также: и системы распределения продукта). Но дело не ограничивается лишь тем обстоятельством, что индивид до поры может быть только пассивным носителем всей родовой информации. Развивающееся сообщество скрепляет воедино уже не просто совместная деятельность, но и конкретная - то есть непосредственно адаптированная к половозрастной и количественной его структуре - форма ее организации в пространстве и времени. Поэтому в любом другом коллективе (коллективе иной половозрастной и количественной структуры) и способ разделения функций, и порядок кооперации субъектов орудийной деятельности должны быть иными. Эта конкретность формы организации совместной орудийной практики, ее жесткая зависимость от структуры сообщества также закрепляется во всей совокупности его ритуалов. Между тем, как уже было показано, каждый из них в конечном счете подвергается последовательной интериоризации, превращается в какую-то скрытую форму мышечного напряжения, а значит, каждый из них в конечном счете участвует в формировании своих (не исключено, что проникающих вплоть до клеточного уровня организма) глубинных биологических ритмов. И важно понять, что в силу сказанного все эти ритмы оказываются присущими только данному сообществу, все они образуют собой своеобразный его психифизиологический "паспорт". В любом же другом многие параметры, фиксируемые этим "паспортом" так же будут другими. А значит, для любого индивида гипотетически погружающегося в коммуникационный ритуальный процесс какого-то другого социума, информация даже о знакомой ему форме деятельности в своих многое определяющих деталях окажется до конца нераспознанной. Таким образом, его жизнеспособность здесь оказывается под вопросом. Говоря о формировании строго определенного этотипа, я имею в виду именно этот "паспорт", именно такую - специфическую для каждого данного сообщества - эталонную структуру базисных психофизиологических ритмов полностью интериоризированной деятельности, которые формируются вместе с системой ритуальной коммуникации (и, что самое главное, постоянно синхронизируются в ходе продолжающих совместно исполняться ритуалов). Забегая вперед, отмечу, что каждая из замкнутых полной автаркичностью своего хозяйства общин, а следовательно, и каждый составляющий ее индивид, в конечном счете обретает свой, присущий только ей, этотип, и по мере его формирования возникает настоятельная потребность в становлении каких-то межобщинных (и, добавлю, общерегиональных) ритуалов, ибо не просто любая связь между ними, но и элементарное понимание их друг другом на межобщинном уровне оказывается возможным лишь на основе каких-то совместных действий. Впрочем, здесь необходимо, хотя бы вкратце, уточнить следующее. Все эти базисные ритмы, формируемые ритуалом, калибруются и синхронизируются не только со всеми другими проявлениями жизнедеятельности всех членов какого-то данного сообщества, но и со структурой ландшафта, ритмикой сезонных колебаний климата, активности окружающей биологической среды и так далее. Иными словами, все характеристики этого психофизиологического "паспорта" оказываются гармонизированными с полной характеристикой той внешней среды, в которой обитает каждое исходное сообщество. Поэтому в пределах какого-то одного ландшафта и свойственного ему биоценоза все отличия между формирующимися этотипами могут носить, говоря языком философии, только количественный характер, и именно эти количественные отличия должны корректироваться всей системой межобщинных и общерегиональных ритуалов (о которых нам еще предстоит говорить). Между тем за пределами данного региона отличия должны становиться качественными, и это обстоятельство впоследствии становится основой языковой дифференциации, уже не устраняемой общим ритуалом. Но, к сожалению, ограниченность места позволяет и этот аспект обозначить лишь в тезисной форме.

Итак, ритуал возникает задолго до возникновения сознания, и именно механизм ритуальной коммуникации образует собой тот фундамент, на котором оно только и может возникнуть. Иначе говоря, содержание того эволюционного процесса, результатом которого является становление некоторого нового вида Homo sapiens, в принципе не может быть сведено к преобразованию одних только структур организма. Мало создать тело, нужно вдохнуть в него жизнь, - гласит старая мудрость. Поэтому сами по себе биологические структуры мертвы, если параллельно их становлению не происходит формирование каких-то новых функций. Изменение конструкции таза само по себе не способно обеспечить прямохождение, если нет постоянной практики, последнего, увеличение большого пальца кисти руки не гарантирует употребление орудий, и нет нужды доказывать, что именно новые функции стимулируют преформацию анатомических структур, в то время как последние открывают возможность последовательного совершенствования и усложнения первых. Словом, здесь существует какой-то замкнутый круг, исключающий первичность чего бы то ни было. Утверждение того, что применение орудий как таковое обеспечивает становление принципиально новой психики, верно лишь в конечном счете - непосредственно же возникновение сознания стимулируется формированием такой принципиально новой функции, как ритуальная коммуникация. Разумеется, последующее становление сознания и собственно знакового, речевого (ибо ритуал - это все-таки еще только "предзнак"), общения многое изменяет. Так, обмен формами деятельности теперь уже начинает осуществляться на их основе. Но ни сознание, ни речь, обеспечивающие и большую гибкость, и (в отличие от ритуальной коммуникации) возможность общения между отдельными индивидами, отнюдь не "отменяют" ритуала: как органохимические процессы, протекающие на уровне клетки, определяют способ жизнедеятельности всего организма, так и когда-то сформированные эволюцией механизмы ритуала продолжают оставаться глубинной основой высших форм психики, ибо с помощью именно этих механизмов по сию пору продолжается преобразование собственно информации в формы двигательной активности субъекта - и наоборот. Иначе говоря, ритуал и в жизни сформировавшегося человека продолжает выполнять роль коммуникационной системы, но теперь уже не между интегральным опытом рода и индивидом, но, если так можно выразиться, между его сознанием и его "биологией". В порядке отступления от темы можно заметить следующее. Генезис индивида - пусть и в какой-то превращенной форме - во многом воспроизводит общий генезис рода. В индивидуальном развитии человека становление первичной системы коммуникации, образующей собой фундамент сознания и речи, воспроизводится в процессах подражания, игры и обучения. Именно эти процессы предстают как онтогенетический аналог, отчасти даже некоторый рудимент ритуальной коммуникации между отдельным индивидом и обществом, именно в них происходит формирование господствующего в данном обществе этотипа. Только его становление, другими словами, только формирование и синхронизация базисных ритмов индивидуальной психики с психофизиологическими ритмами других индивидов делает возможным становление единых механизмов преобразования скрытых форм двигательной активности в абстрактные образы отсутствующих предметов (и наоборот). Без этого никакое одухотворение входящего в этот мир человека невозможно. Слепоглухонемые дети остаются вне цивилизации совсем не потому что они не в состоянии сформировать канал речевой связи, но вследствие того, что врожденный дефект ребенка препятствует формированию и "калибровке" свойственного данной цивилизации этотипа. Именно отсутствие психофизиологического консонанса с подобными себе исключает всякую возможность взаимопонимания. Опыт загорской школы воспитания слепоглухонемых, одним из духовных отцов которой был ныне покойный (до сих пор не понятый отечеством пророк) русский философ Э.В.Ильенков, показывает, что формирование необходимого минимума каких-то базисных ритмов через усвоение элементарных форм свойственной именно данному обществу деятельности (а именно этот процесс является начальным шагом всей работы) открывает дорогу в мир сознания и речи даже для таких, еще недавно рассматривавшихся как абсолютно безнадежных, детей. Больше того: воспитанники этой школы ныне получают ученые степени...

5. Становление этноса

Суммируя, можно утверждать, что складывавшиеся еще на стадии антропегенезиса механизмы ритуальной коммуникации и по сию пору остаются чем-то первичным по отношению к сознанию и речи человека. Необходимо лишь понимать, что это не однопорядковые, но разные по уровню организации живой материи начала, - пусть и не столь расходящиеся друг с другом, как биохимический процесс со стихосложением. Ритуал, повторимся, образует собой что-то вроде переходного промежуточного образования, коммуникационной системы между собственно сознанием и высшими формами чисто биологического движения организма, но именно здесь, на этой таинственной границе между сознанием и "биологией" и совершаются те едва ли не мистические процессы преобразования физического в метафизическое и метафизического в физическое, раскрывать которые человеку предстоит, вероятно, еще не одно столетие. Понятая таким образом первичность заставляет сделать вывод о том, что ритуал должен быть не только константным началом и генезиса личности и всей истории человеческого общества, но их атрибутивным элементом. Существование ритуала оказывается строго обязательным, ибо без него становится невозможным существование ни человека, ни создаваемой его гением цивилизации. Но в исполненной гордыней жизни человека ритуал не может сохраняться как нечто низменное и бездуховное, как нечто, постоянно связующее его с его темным пещерным прошлым, поэтому с развитием культуры он подвергается неизбежной мифологизации, и фиксируемое сегодня положение, когда ритуал предстает как образование, моделирующее собой некоторый знаковый - факт общественного сознания, является именно ее результатом. Таким образом, действительная полярность отношений между ритуалом и его мифологемой должна быть прямо противоположной той, какой она предстает на первый некритический взгляд. Первичен собственно ритуал, его мифологема - всегда вторична. При этом мифологема, сегодня образуюшая идеологический стержень всякого ритуала, может быть едва ли не любой. Больше того, один и тот же ритуал может украшаться даже прямо противоположными идеологическими орнаментами. Так, в мифологеме сегодняшнего обряда крашения пасхальных яиц этнографическая мысль выявляет как христианские мотивы, так и языческие отголоски древних культов солнца и плодородия (нужно ли говорить, что с позиций ортодоксального вероучения одно категорически исключает другое). Между тем рядовому обывателю решительно безразлична любая легенда любого ритуала, ибо, как правило, он ее просто не знает... но это нисколько не мешает ему исправно совершать уходящий вглубь истекших тысячелетий общий для всех обряд. Мир египетских богов и культов и после расшифровки иероглифов долгое время оставался таинственным и непонятным. Великий Шампольон, посвятивший Египту в сущности всю свою жизнь, дал ошибочные объяснения многому; не выдержали проверки временем и труды многих его преемников. Между тем никто из исследователей Древнего Египта не мог пожаловаться на отсутствие информации, страдать приходилось скорее от ее избытка: ведь значительная часть иероглифов остается непрочитанной и по сию пору, при этом подавляющее большинство письменных памятников - это религиозные тексты. Нужно ли говорить, что если даже отточенная филологическая мысль долгое время была не в состоянии разобраться в таинственном их содержании, то не обремененному образованием простому обывателю сакральная сущность древних ритуалов тем более была неведома. Добавим сюда и концептуальные разногласия: мемфисские жрецы считали верховным богом, творцом других богов, людей и вещей, Птаха, фиванские провозглашали верховным существом Амона, жрецы из Она (Гелиополя) творцом всего сущего видели Атума... Но, как моим соотечественникам, для которых долгое время даже попытка проникновения в тайну православных обрядов была сопряжена с риском репрессий, незнание не мешало исправно выполнять то, что выполняли их отцы и деды, так незнание всех тонкостей мифологем, освящавших древние ритуалы, нисколько не препятствовало создателям первых цивилизаций из века в век повиноваться их таинственным ритмам. Смысл ритуала состоит в самом действии, но если первый ритуал представлял собой точный двигательный эквивалент какого-то строго целевого процесса, то с полным подчинением человеку технологических форм движения этим действием может стать любое, пусть даже самое бессмысленное, лишь бы на протяжении поколений оно было единым и одновременным для всех, ибо именно (и только) единство действия обеспечивает становление единого для всего формирующегося сообщества этотипа. Поэтому у обретшего сознание человека любой может быть не только мифологема, но и само действие, ибо последняя тайна ритуала - это тайна простого камертона, создающего консонанс базисных ритмов психики. В свою очередь только этот консонанс является фундаментом взаимопонимания индивидов, а значит, и становления единого сознания и единого языка. И неизвестно, счастливым ли наитием, действительной ли богодухновенностью когда-то тысячелетия назад была понята именно эта связь между единством действия и единством языка: "И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот один народ, и один у всех язык; и вот что они начали делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город и башню". И вот здесь мы подходим к главному: на поздних стадиях антропогенеза и тем более в жизни собственно человека любая систематически (на протяжении по меньшей мере нескольких поколений) исполняемая какой-то общностью людей деятельность может выполнять (и выполняет) функции ритуала. Ведь многократное ее повторение с обязательностью закона ведет не только к формированию у каждого индивида ее интериоризированного двигательного эталона, который включается в общую структуру свойственного данной общности этотипа, но и к одновременной синхронизации этих эталонных структур у всех субъектов совместно исполняемой деятельности. Любая систематическая совместная деятельность в конечном счете выполняет роль такого камертона, способствует унификацию психики участвующих в ней индивидов, ее своеобразной настройке на какую-то одну, одновременно доступную всем волну. В порядке очередного отступления при более широком взгляде на вещи такое свойство синхронно исполняемой деятельности позволяет сделать вывод о том, что именно создаваемый ею консонанс базисных ритмов психики участвующих в ней субъектов дает возможность каждому - уже не только в ходе самой деятельности, но и по ее завершении - как бы проникать в строй души любого другого и по отдельным внешним его проявлениям читать все то, что беспокоит его визави. Так близкие люди, долгое время бок о бок прожившие друг с другом, начинают понимать друг друга без слов. Все это позволяет если и не наметить возможные пути разрешения, то, по меньшей мере, сформулировать вопрос о механизмах становления языка. Считается аксиоматичным, что речевое общение возникает в ходе совместно выполняемой деятельности. Но зададимся вопросом: какой количественный минимум совместно действующего контингента обеспечивает формирование речи? Можно ли предположить, что она в состоянии сформироваться уже на уровне отдельной, по существу полностью изолированной от других не только автаркичностью своего хозяйства, но и большими расстояниями (ведь минимальная площадь, потребная для прокормления даже одного индивида, лишь в редких случаях снижалась до 10 кв. километров) верхнепалеолитической или даже мезолитической общины? Однозначного ответа нет, но представляется, что численность, не превышающая нескольких десятков человек (человек?), явно недостаточна для становления столь фундаментального начала, которое способно инициировать образование планетарной ноосферы. Устанавливаемый раскопками факт постоянно сохраняющейся связи между смежными общинами положения не спасает, ибо те же расстояния делают возможным отнюдь не систематические контакты сообществ, но лишь род челночных визитов отдельных их представителей. Поэтому не логичней ли предположить, что система речевого общения формируется значительно позднее, только в процессе так называемой неолитической революции, между тем как до неолитизации древнего человека общение осуществлялось на какой-то иной, предшествующей речи, основе? Так и сегодня, попадая в иноязычную среду, мы все же не теряемся в ней, обращаясь к интерлингве мимики, жестов и еще непонятно чего. И если действительно для возникновения собственно речевого общения необходимы огромные контингенты людей, на целые столетия мобилизующихся какой-то одной целью, то здесь обнаруживается новая ипостась всех тех циклопических процессов, о которых говорилось в первой части настоящей работы: на протяжении поколений нуждавшиеся в соединенных усилиях больших масс, они выступали в качестве именно такого исполинского регионального камертона, который позволял обеспечить требуемый уровень взаимопонимания, а значит, в конечном счете и становление нового, единого для всех, механизма общения. (Этот же вывод дает основание утверждать, что разные ритуалы, образующие основу разных этотипов, в конечном счете ведут к формированию и разных языков: так, наиболее отчетливо глубокая связь языка с какими-то фундаментальными ритмами организма проявляется в различиях артикуляции, с трудом преодолеваемых взрослыми, но не представляющих никакого препятствия для ребенка.) По-видимому, сегодня невозможно вынести окончательный вердикт по вопросу о том, каким численно должно быть сообщество, где впервые формируется речевое общение его членов, но как бы то ни было, он требует своего разрешения, и уже хотя бы поэтому его постановка является вполне оправданной. Но даже если и не подвергать сомнению бытующее мнение, согласно которому уже существо верхнего палеолита является носителем всех мыслимых предикатов вполне "законченного" человека, останется вопрос о том, что обусловливает становление единых для целых регионов языков. Ведь принятие оспариваемой здесь тезы автоматически влечет за собой признание принципиальной возможности самостоятельного формирования своего языка в каждой замкнутой общине, и следовательно, вопрос образования единой для всех лексики, единой для всех грамматической структуры оказывается не менее актуальным. Возможность калибровки таких нуклеарных микроязыков посредством челночных миссий отдельных "культуртрегеров" вызывает большие сомнения; только постоянное смешение жизни общин, только длительное на протяжении веков) объединение их в каких-то общих для всех процессах могло бы унифицировать средства речевого общения и сформировать единый язык, а вместе с ним и единую культуру формирующейся народности. А это вновь обращает нас ко всему тому, о чем уже говорилось здесь... Но дело не только в языке, ведь в конечном счете язык - это лишь средство достижения какой-то (какой?) цели, причем средство отнюдь не единственное, ибо существуют и иные. Поэтому обратим внимание и на другую сторону ритуала. Инстинктивная деятельность животного в состоянии моделировать собой (мы видели это на примере "танца" пчел) структуру основных отношений окружающего мира, но только тех, непременным субъектом которых является оно само; в то же время кодирование в ее структурах основных закономерностей, связующих между собой предметы окружающей действительности, - невозможно. В этом смысле ритуал уже изначально отличается от всех форм биологической деятельности, ибо он представляет собой модель объективной логики чисто предметных (орудие - предмет), а значит, сугубо внешних по отношению к субъекту, связей, то есть с самого начала предстает как специфическая форма познания окружающего мира. Но если поначалу заместительное движение могло фиксировать в себе логику отношений только между теми предметами, которые непосредственно включались в структуру какого-то одного целевого процесса, то каждый новый ритуал вписывается уже в целую систему татаких предзнаков и тем самым в рамках интегрального опыта субъекта орудийной деятельности оказывается неизбежным образование также и межритуальных связей, своеобразный "кроссоверинг" итериоризированных алгоритмов. Иначе говоря, еще в предшествующих сознанию формах двигательной активности происходит первичное "осмысление" объективных отношений между предметами внешнего мира, которые в реальной практике самого индивида могут никогда не сталкиваться друг с другом. Таким образом, уже в задолго предшествующих сознанию формах происходит образование какого-то специфического тезауруса, отдаленно напоминающего собой мир платоновских идей, из которого путем воспоминаний душа человека черпает все свои знания. И это также нельзя игнорировать: тайна человеческой интуиции, априорного знания, аксиоматического ядра человеческой мысли, вероятно, кроется именно в нем. Но как бы то ни было, несмотря на то, что механизм формирования категориального мышления нам еще далеко не ясен даже в первом приближении, можно утверждать, что именно ритуальная коммуникация образует собой один из ключевых его узлов (и что не менее важно - обеспечивает изначальное единство и синхронность действия этого механизма у всех, объединяемых ею). Сопровождаемое параллельным процессом рождения сознания, миллионолетнее формирование именно таких синхронизированных межритуальных связей и такого специфического тезауруса на определенном этапе их количественного расширения разрешается взрывоподобным пробуждением категориального, абстрактного мышления. И вот, как мальчик, впервые получающий в подарок современный микроскоп или калькулятор, играя внезапно обретенной мощью, первое время глядит на привычный ему мир с избыточно заданным уровнем разрешения, внезапно обретаемая мощь категориального мышления порождает такую же игру сознания. Результаты этой игры ставят втупик историков науки, по истечении шестого тысячелетия от ее рождества пытающихся понять истоки знания, когда-то открывшегося древним, - но только потому, что не могут обнаружить в основании этого знания потребностей современной им практики. Поэтому совсем не случайны попытки поиска какого-то духовного донора первых цивилизаций, но, к сожалению, в этих поисках не принимается в расчет, что именно детская непосредственность восприятия этого мира породила и величайшие научные открытия, и очищающее его искусство. Повторю уже сказанное: связи абстрактного категориального мышления с непосредственными потребностями повседневной практики еще только предстоит установиться, в своем же истоке оно представляет собой не что иное, как чистый аналог таких же прекрасных безделиц, как поэзия или шахматы; и, как поэзия и шахматы имеют свои, даже отдаленно не связанные с праксисом законы, эта незамутненная суетностью материального "игра в бисер" подчинена только одному - велениям внезапно пробудившейся человеческой души. Возвращаясь к основной линии изложения предмета, суммируем: именно ритуал предстает тем цементирующим началом, которое в процессе антропогенеза скрепляет воедино эволюционирующее сообщество любого уровня, начиная от отдельной относительно замкнутой общины и кончая народностью, формирующейся на уровне целого региона. Это обстоятельство заставляет сделать вывод о необходимости существования целой иерархической системы, основание которой должны составлять ритуалы общины, среднее звено - межобщинные, вершину - общие для всего региона ритуалы. (Именно так: во всех случаях речь должна идти о множественном числе, о целой системе ритуалов.) В качестве таких начал уже на поздней стадии антропогенетического процесса и тем более на первых этапах собственно истории уже сформировавшегося человеческого общества могут выступать практически любые виды совместно выполняемой деятельности, сколь бы экзотическими и лишенными смысла они ни были. Их назначение не может быть осознано в контексте каких бы то ни было частных интересов, их смысл не может быть описан в терминах практической полезности: функцией первых является, как было сказано, формирование специфического этотипа общины, назначением вторых - обеспечение межобщинной интеграции, миссией же третьих - созидание единой народности, обладающей одним языком и одной культурой. Такими общими для целых регионов ритуалами и выступало строительство ирригационных каналов и пирамид, напоминающих мощные фортификационные сооружения стен и зиккуратов; именно эти процессы лежали в основе объединения племен и образования первых народностей, слияния диалектов и формирования остававшихся непревзойденными на протяжении тысячелетия культур. Мы еще не раз столкнемся с действием этих исполинских региональных камертонов и в штурмующих небо романоготических соборах, зачастую столь огромных, что их не могло заполнить даже все население города, где они возводились, и в великих стройках тоталитарных режимов двадцатого столетия - и каждый раз их пробуждение будет сопровождаться становлением какой-то новой исторической общности, преобразованием когда-то сложившегося строя души народа. Необходимо только добавить, что действие каждого из таких общерегиональных ритуалов ни в коей мере не может быть ограничено сферой субъектов, непосредственно участвующих в едином для всех процессе. Их влияние в полной мере может быть уподоблено влиянию первых аббатств или первых университетов, которое уже с самого начала оказывается гораздо более широким, чем преобразование духа лишь тех, кто ради обретения истины на годы замыкался в их стенах.

Итак, как и предполагалось, в этой работе меньше всего говорилось о величайших из чудес нашего света, но вся она оказалась посвящена именно им, ибо именно они предстают как торжественный финал-апофеоз вкратце очерченных здесь процессов... Полученные выводы позволяют утверждать, что отнюдь не религиозные учения лежали в основе строительства первых святилищ, не одними только требованиями культа объяснялись те гигантские затраты живого труда, которые навсегда омертвлялись в них. Первичный позыв к ритуалу - это простая потребность в какой-то совместной деятельности и именно совместность действий является как единственным его объяснением, так и последним его оправданием. Мифологизация же любого, в том числе и общерегионального, ритуала происходит позднее и по существу представляет собой прямой продукт его последовательного развития, наглядное свидетельство лишь благодаря ему пробуждающейся наконец бессмертной души народа. Но нужно видеть и другую сторону все той же медали: одухотворение ритуала единой для всех мифологемой с обязательностью закона влечет за собой и одухотворение его застывающей в земле и камне плоти. Пробуждающаяся потребность осмысления всего сущего не в состоянии мириться с кажущейся бессмысленностью действия, в жертву которому приносятся усилия многих поколений; и со временем обретающий свою идею ритуал начинает подчиняться уже не смутному позыву к простому единению со всеми, но именно этой всепоглощающей идее. Но, как застывающая в языческом мифе всеобщая история последовательного восхождения от Хаоса и порождаемых им чудовищ к величественным богам второго поколения и уже от них к их прекраснейшему из творений - это и собственная история мифа, ибо в своем восхождении к вершинам поэзии он проходит в сущности те же стадии, так и история воплощения этого мифа в земле и камне отражает в себе все тот же вечный мотив рождения гармонии из хаоса. И вот - тяжеловесная чудовищная бесформенность первых каменных кладок и земляных курганов сменяется совершенством инженерной идеи поздних пирамид и зиккуратов и непревзойденностью канона языческих храмов. Поэтому-то в полной мере остается справедливым и утверждением того, что именно состав веры определил их смысл и назначение. Утверждая, что в основе ритуала может лежать любая (лишь бы она на протяжении веков была единой для всех) деятельность, я отнюдь не собираюсь абсолютизировать этот тезис: природное существо, даже полностью освобожденное от непосредственного диктата сиюминутно испытываемой физиологической потребности, в принципе неспособно на абсолютно бессмысленное действие. Поэтому действие, образующее собой основу позднего ритуала (о раннем речи нет, ибо его смысл - в индивидуализации строго целевого начала), в конечном счете должно выделяться из общего спектра лишь освященных прямой целесообразностью процессов. Как лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, так лучше сочетать единство и требуемую масштабность действия с единством и масштабом пользы; поэтому неудивительно, что ритуалом становятся такие исполненные утилитарностью и прагматизмом действия, как, например, строительство первых ирригационных сооружений и захоронение мертвецов; их способность служить связующим все общины началом и облегчает их превращение в общерегиональный ритуал. Но важно понять именно это: практическая их полезность не обусловливает, но лишь облегчает их выделение из ряда других видов деятельности; если бы не существовало потребности в единении, человек так никогда и не узнал бы ни всей пользы ирригации, ибо никогда не вышел бы за рамки автаркичного хозяйства по существу изолированной общины, ни тайны потустороннего бытия за чертой вечности, ни трансцендентного ему мира бессмертных богов. Практическая полезность общерегионального ритуала обнаруживается лишь позднее, и это обнаружение имеет свои парадоксальные следствия, на первый взгляд деформирующие вкратце очерченную здесь логику эволюции, ибо современный взгляд на вещи категорически исключает из общего ряда ритуальных начал все то же строительство ирригационных каналов и дамб. Но следует, наконец, понять, что практическая польза, осознаваемая как единственный его смысл и оправдание, на деле представляет собой не более чем мифологему этого, столь же равноправного в едином ряду, как и все другие, ритуала, Да, это так, именно возможность увеличения объема прибавочного продукта форсирует развитие ирригационного землепользования, да, это так, именно получаемый во все больших размерах прибавочный продукт предстает как инструмент принудительного вовлечения в эти процессы все больших и больших масс людей, - но все эти обстоятельства являются лишь вспомогательными, первопричина лежит в объективной необходимости их единения, в объективной необходимости формирования некоторого метасообщества на уровне целого региона. Вот только ради чего происходит это объединение остается тайной... Следует, наконец, понять, что представление о практической пользе как единственной цели практической деятельности - это такой же вечный миф, как и миф о вечном царстве Осириса. Но, увы, именно этому уродливому мифу, вероятно, одному из порождений Хаоса, лишь по какому-то роковому раскладу избежавшего судьбы титанов и гигантов, предстояло не только внедриться в структуру той же легенды о загробном царстве, (где для многих властвует в сущности тот же интерес), но, пережив тысячелетия, на рубеже двадцатого утвердиться в качестве освященной авторитетом науки абсолютной истины в последней инстанции. И можно только удивляться той бездне, которая разделила между собой мечту Гильгамеша о бессмертии, и духовный мир его отдаленных потомков, не желающих видеть в этой жизни ничего более возвышенного и святого, чем материальный интерес. Между тем, вся эта нелепая россказнь о том, что именно материальное производство составляет собой стержень человеческого бытия, обладает той же степенью приблизительности в объяснении тайны нашего назначения в этом мире, как, вероятно, и красивая исполненная одновременно и ригоризмом и поэзией легенда, утверждающая, что вся посюсторонняя жизнь является лишь приуготовлением человека к Вечности. Судить же о подлинном смысле жизни я не берусь, ибо он, вероятно, открыт одному только Богу.