"Сфера Маальфаса" - читать интересную книгу автора (Долгова Елена)

Глава 2 Несомненный бред историков и менестрелей

(Империя, 27 сентября 6999 года от Сотворения Мира)

Если от земли Виттенштайн повернуть на северо-запад и провести две недели в пути, попадешь в насквозь продуваемую морскими ветрами столицу Империи, город Эберталь. Говорят, в прежние времена портовый городок стоял на самом берегу и лестницу у городской площади лизали соленые морские волны. Однако пиратские набеги за двести лет опустошили все побережье – не раз и не два горожане, собрав остатки скарба, уходили подальше от злого берега, похоронив тела родных и бросив морскому ветру стылый пепел домов.

Город отстраивали, но все дальше и дальше от опасного моря, в конце концов оно совсем скрылось из глаз. Жители Эберталя перестали считать себя моряками, но порт остался, корабли заходили в устье Лары, чтобы подняться к мирным речным пристаням столицы. Прежние пираты давным-давно окончили свою карьеру. Иногда – туго набив кошельки и став вследствие этого честными людьми, но чаще по заслугам – под свист и улюлюканье толпы на скользком от крови эшафоте. На безопасном морском берегу был выстроен новый замок императоров – грозный Лангерташ.

Гизельгер воспетой историком твердой рукой отбросил переплетенную в белую кожу книгу. Жалобно захрустели смятые листы. Императору захотелось поддать брошенную книгу ногой, но он сдержался.

Придворный хронист – высокопарный пустобрех. Стиль его тяжел, к тому же скучно, нет в изложении занимательности. Прогнать историка? – но заменить его некем, любая другая ученая знаменитость станет копией опального сочинителя. Наверное, именно так и должно писать хроники.

Правитель устроился у распахнутого окна, между свинцовыми переплетами которого рука мастера вставила цветные кусочки стекла. Внизу, под скалой, на которой возведен замок Лангерташ, бились о камень волны. Волны тоже напоминали стекло, зеленое, жидкое и волшебным образом живое. В этой цитадели император Гизельгер, чье правление столь же богато победами, сколь и мятежами, чувствовал себя в безопасности.

Лангерташ выстроил дед нынешнего императора. Цитадель красива, на расстоянии она кажется изящной игрушкой, но стоит подъехать поближе – и грубая тяжесть тесаного камня нависает над головой путника, заставляя его остро почувствовать собственное ничтожество. Внешний бастион поднимается на двадцать локтей в высоту, выступы толстых стен, сложенных из огромных каменных блоков, венчают маленькие башни с остроконечными кровлями. Внутренний двор окружает зубчатая стена вдвое выше наружной. Скалу, на которой дед нынешнего императора, едва не убитый восставшими горожанами, выстроил неприступный Лангерташ, опоясывает ров, сообщающийся с морем. Во внутреннем дворе вырыт колодец, дающий свежую воду, подвалы заполнены съестными припасами – все, что нужно на случай осады. У одного из узких окон, пробитых во внутренней стене, и стоял сейчас задумчивый Гизельгер.

Мейзенского монаха, брата Филиппа, уже увели. Как оказалось, он знал немного. Однако после рассказа благочестивого беда перестала быть страшной. Теперь она невольно представлялась императору осязаемо и обыденно мерзкой. Гизельгер вспоминал.

Hortus Alvis… Альвисы. Старая, неизлечимая болезнь Империи. Дьявол знает, откуда взялся этот странный народ, ютящийся в пещерах, которых повсюду много в Империи. Хронист Дезидериус Многоречивый, двести лет назад заполняя убористым почерком пергамент, впервые упомянул о многочисленных против обычного разбойничьих шайках, наводивших ужас на путников чрезмерно холодной зимой 6799 года. Шайки бандитов наводнили тогда леса и холмы северо-востока, и в сумятице нарождавшегося мятежа, когда сотни людей замерзали прямо на улицах столицы, а целые провинции голодали, никто не допрашивал разбойников и не вслушивался в их предсмертные крики – имперская стража без лишних слов волокла арестованных на виселицы. Январский ветер свистел, раскачивая обильно развешанные прямо на деревьях тела, промерзшие разбойники стучали, как деревяшки, и число желающих грабить близ дорог сильно поубавилось. Запуганные люди вздохнули чуть посвободнее.

Ошибка стражи выяснилась позднее. Тогда, когда уже никто не мог сказать – сколько среди повешенных профессиональных грабителей, сколько отчаявшихся неудачников и бродяг, а сколько – их, тех, кто пришел из-под земли.

За последующие две сотни лет пришельцы ниоткуда умножились числом, обзавелись именем, данным, должно быть, каким-то ученым шутником[1], и постепенно стали серьезной докукой для имперских властей.

Опасные бродяги этого сорта держались обособленно даже от подонков Империи, не жили нигде, кроме карьеров, глухих мест и пещер, пользовались собственным языком и считались людьми вне закона. Никто не видел их в храмах. Про их изобретательные расправы с ограбленными путниками рассказывали шепотом. Альвисы, случалось, грабили деревни и беззащитные города поменьше, угоняли скот, иногда уводили с собой двух-трех пойманных имперцев, порой неизвестно зачем жгли созревшие для жатвы поля. Стычки эти казались сродни набегам извне, только враг приходил не от границ, а из самой тверди земли Церена. Изредка пойманных пленников без суда вешала имперская стража.

Имперцы привыкли считать – альвисы жестоки с жертвами до полной беспощадности, не очень многочисленны, впрочем, их никто не считал, и ничтожны по сути своей. С этим беспокойством вполне справлялись владельцы земель без вмешательства центральных властей. Пока два года назад не произошло это… То, что перевернуло устоявшийся ход обычных бед и поставило Империю на грань последнего бедствия.

Гизельгер усмехнулся, вспомнив, как нервно почесывался перепуганный брат Филипп. Монах глуп, подумал император, но как же порою в ущерб героям везет простецам!

Гизельгер, скрестив руки на груди, размышлял, глядя, как ленивые зеленые волны медленно лижут серый песок.

Два года – четыре разом опустевших под ударом зла города. Десять тысяч мертвых, один уцелевший чудом.

Рассказ выжившего монаха не прояснял главного – природы случившегося. Да, какое-то сильное колдовство, но альвисы – всего лишь грязный сброд, твари, нечто среднее между человеком и животным, да – грабят и убивают, но кто поверил бы, что они искусные колдуны?

Грубый демонический ритуал при желании доступен любому – не без риска, конечно. В Империи было все. Промышляли колдуны, за сходную плату обещавшие без лишнего шума отправить к праотцам наскучившего врага. Подпольная торговля амулетами процветала. В ход шли истыканные иглами восковые куклы и яд, извлекаемый из бурых жаб, приворотные зелья из мандрагоры, сомнительные афродизиаки, части тел казненных, превращенные в пепел, кости, смолотые в порошок. Аристократические дьяволопоклонники столицы отправляли черную мессу на обнаженных животах собственных сестер и жен. Невежественные крестьяне южных провинций до сих пор истово молились луне и каменным идолам мертвых лжебогов. Страх перед инквизицией, костром и удавкой не останавливал дураков, ищущих легких путей к желаемому. Император презрительно усмехнулся. Как будто бывают легкие пути. Даже тропа к смерти не всегда легка и безболезненна.

Впрочем, настоящее, тонкое и сильное колдовство, сурово порицаемое церковью, запрещенное и гонимое имперской инквизицией, но неистребимое, все равно оставалось сомнительной привилегией – уделом образованных, способных к познанию абстракции слова или владеющих золотом. Дьявольские эликсиры стоили дьявольски дорого. Только за золото можно было купить редкие фолианты и редкие ингредиенты для запретных опытов.

Император убрал свиток с рассказом Флорианта Бека в лакированный ларец и с треском захлопнул инкрустированную крышку. Витой ключ легко повернулся в вычурном замке, надежно запирая тайну.

Что ж, сброд умудрился превзойти изощренных в тайном познании. «Привилегия» не просто нарушена – то, что сотворили в Мейзене, было чересчур даже по меркам ритуалов самых мерзких сект. Раз так – не станет привычных набегов, окажутся бесполезны стены, гарнизоны и оружие.

Дальнозоркий Гизельгер, перегнувшись через подоконник, наблюдал, как крупные чайки суетливо возятся над добычей у самой кромки воды. Одна из чаек повернулась в сторону императора и непочтительно уставилась на него характерным для этих птиц почти осмысленно суровым взглядом.

Что ж, случившееся случилось, и сейчас не стоит ломать голову над причинами. Для их исследования найдется время потом, когда непосредственная опасность минует, будет отражена, а иначе нет смысла в ходе вещей, а великая Империя – не более чем кучка песка на пустынном берегу, смываемая приливом.

Горели факелы. Праздник, устраиваемый накануне дня святого Регинвальда при дворе супруги императора, был в самом разгаре.

Красноватый свет огня еще смешивался с последними, мягкими отблесками солнца, клонящегося к закату.

Толстые стены наглухо отгородили стылое осеннее море. Лангерташ, такой суровый с виду, внутри местами был роскошен. Матово блестело дерево полов в пиршественной зале, стрельчатые окна пропускали достаточно розоватого вечернего света, в отделке стен, нарядах тоже преобладали красноватые тона. По периметру зала расставили длинные столы, покрыли их вышитыми белыми скатертями. На возвышении восседала императрица Ютта, в пурпурном платье, горностаях и шапочке из золотой парчи. Жена императора давно утратила девичью стройность стана, зато приобрела двойной подбородок, оплывшее тело и едва заметную одышку, которая год от года усиливалась. Лишь кожа лба и плеч Ютты по-прежнему оставалась бледно-розовой и нежной, как воск.

На балконе, почти под сводом зала, устроились музыканты с трубами, резкие, пронзительные звуки заставляли дрожать огоньки свечей. Гости еще пытались сохранять относительно благопристойный вид, но уже успели достаточно захмелеть – остроты так и сыпались градом. Мужчины не слишком стеснялись дам, а дам не смущали долетающие до их нежных ушек откровенные шутки. Приглашенные на императорский пир обязаны одеваться со всей доступной высшему сословию Империи роскошью. Посреди нагретого каминами зала женщины задыхались в туго зашнурованных платьях с высокой талией, с высоких шапочек спускались, трепеща, бесценные, почти невидимые вуали, рыцари щеголяли остроконечными башмаками и роскошными жакетами. Слуги разносили еду на чеканных золотых блюдах – наглядная демонстрация неоскудения имперской казны. Стайка лилипутов перебрасывалась погремушками и фехтовала на деревянных мечах.

Традиционная драка шутов быстро закончилась – кто-то из высокопоставленных гостей, получив гулкий удар бычьим пузырем по затылку, втихомолку дал старшему лакею монету, и визгливую ватагу вытолкали за двери.

Императрица, полуопустив отекшие веки, не обращала внимания на эти суетные развлечения, лишь иногда коротко обращаясь к первой придворной даме. Щеки Ютты разрумянились более обычного.

Этикет не был суров – переевшие и перепившие гости без смущения вставали, выходили, возвращались, таким образом, беспорядок к концу вечера постепенно, но неуклонно возрастал. В суете никто не обращал внимания на двух мужчин, уединившихся в нише, полускрытой свисавшими со стен гобеленами. Впрочем, причиной уединения были отнюдь не осуждаемые церковью порочные наклонности. Беседовали двое высших – сановник Империи, член императорского совета, граф Дитмар Рогендорф и принц Гаген, сын императора Гизельгера. Наследник короны Церена – близорукий полноватый юноша добродушного вида – недавно отпраздновал свое шестнадцатилетие.

– Подумайте, принц, десять, двадцать лет – большой срок.

– Мой прадед ждал дольше.

– Ждал – небесный гром, он мог ждать! А помните, что он получил? Трехлетнее правление на склоне лет.

В узких глазах Дитмара блеснул то ли огонек насмешки, то ли отблеск факела.

– Но тогда были спокойные времена, не то что сейчас. Десять тысяч ваших подданных погибло, заметьте, мой принц, не в бою, не от недорода или чумы, которые как приходят по воле Бога, так и уходят, когда иссякнет высший гнев. От колдовства – вида магии наиболее мерзкой и противной человеческому разуму и чувству. И это колдовство пришло не от тайных еретиков столицы, не от дьявольских сект и не от демонических ритуалов, которые еще практикуются иногда темными вилланами приграничных баронств. От отбросов Империи, сброда, нелюдей.

– Я знаю, Дитмар. – Гаген тряхнул доходящими до плеч каштановыми волосами. И, слегка нахмурившись, добавил: – Что же ты хочешь предложить?

– То, что нужно было сделать нашим отцам – выкурить это гнездо, Hortus Alvis, потомство дьявола, которому нет места на священной имперской земле.

– Думаю, отцу будет не так-то просто найти тех, кто оставит псовую охоту, турниры и полезет в тесные пещеры, где даже боевое копье поднять невозможно.

Дитмар едва заметно улыбнулся, непонятно было, задело ли его замечание царственного друга.

– Лезть под землю? Но в этом нет надобности! В конце концов, туда можно послать наемных солдат. Наших собственных или западных. Принц Уэстока готов дать их. Имеет ли смысл отказываться от помощи, если платить за нее придется куда меньше, чем потеряем мы, не приняв ее?

– И ты опять про то же самое, друг мой. Отец никогда не пустит армию уэстеров на землю Империи. Он никогда не согласится…

В глазах графа опять мелькнули и погасли золотистые искорки:

– Ни один император не может вечно оставаться императором.

Легок на помине! Громче заиграли притихшие было музыканты. Дверь пиршественного зала распахнулась перед императором, и в зале появился сам Гизельгер. Рядом вперевалку шагал невысокий, круглолицый, похожий на ходячий шар барон Эркенбальдом, старый собутыльник церенского правителя. Гизельгер, против ожидания, был весел. Громкий голос повелителя, казалось, заполнил все пространство. Гаген махнул рукой собеседнику, призывая его задержаться в нише, и шагнул на свет факелов, направляясь навстречу отцу и повелителю.

– Я ждал, когда ты придешь, государь. Что решено?

– Готовься. Нужны надежные слуги, небольшой отряд отборных солдат и хорошие лошади. Мы едем по делам Империи как частные лица. – Император беззаботно улыбнулся, казалось, преднамеренно ничего не объясняя и забавляясь растерянностью своего наследника.

Их окружила свита, Гизельгер поднялся на возвышение и сел рядом с императрицей Юттой в высокое резное дубовое кресло, потянулся к блюду с мясом. Трещали факелы, шумели гости, неистово заскакали вновь пробравшиеся в распахнутую дверь шуты. В углу зала тихо вышел из-за гобелена и направился к выходу Дитмар.

Через два часа, когда последний свет вечера уже перестал сочиться сквозь мелкие стекла окон, шум наполовину утих и гости погрузились в ту странную задумчивость, которой иногда кончаются веселые застолья. По обычаю присутствующие на пиру императорские борзые, с густой волнистой шерстью, изящно изогнутые, насытясь щедрыми подачками, лежали в углу зала, рассматривая веселящийся цвет знати красивыми грустными глазами. Расступились слуги, вперед вышел менестрель, поклонился императорской чете и запел, сопровождая пение заунывной игрой на лютне:

Прогудел и оборвался последний аккорд. Несколько мгновений, пока магия песни не рассеялась, молчали, задумавшись, рыцари и дамы. Красивая песня, но есть в ней едва заметный оттенок ереси. Стряхнув мимолетную грусть, подняли кубки, рассмеялись, кто-то, изменив голос, громко выкрикнул рискованную шутку. Худощавая бледная дама в туго затянутом платье возмущенно подняла тонко выщипанную бровь. На ее бледных скулах внезапно выступил кирпичный румянец. Смех усилился. Через минуту всеобщее внимание уже занимал пожилой рыцарь, усыпленный то ли вином, то ли песней менестреля. Герой раскатисто храпел. Кое-кто немедленно побожился, что этот престарелый воин служил еще деду Гизельгера.

Праздник продолжался, и ничего не предвещало нарушения обычного хода событий. Неподалеку, но и не очень близко от императорского кресла, за столом, уставленном кубками, пристроилось двое молодых людей – едва ли хоть один из них миновал порог двадцатилетия. Они невесело переговаривались вполголоса, не обращая внимания на грубые шутки, время от времени разговор, казалось, собирался перейти в ссору. Не замеченный никем спор утих, сменившись угрюмым молчанием. Еще через минуту младший из собеседников внезапно выкрикнул что-то сорвавшимся голосом, вскочил из-за стола и бросился в сторону императорского кресла.

Никто не успел поднять руки. Блеснул мгновенно выхваченный из складок одежды кинжал. В ту же секунду на плечах товарища, пытаясь перехватить вооруженную руку, повис сосед по столу, чуть постарше.

– Тиран! Мучитель! Убью!

Лицо младшего, нежное, покрытое юношеским пушком, скривилось от боли. Старший ухватил наконец кисть противника и попытался выкрутить ее, но задел пальцами лезвие – рукав голубого жакета мгновенно набряк алым.

– Заткнись, дурак, ты пьян!

Младший, почти вырвавшись, смотрел теперь прямо и открыто в лицо Гизельгера. Опьянение почти исчезло, сметенное ненавистью.

– Ты убил ее! Когда насытишься человеческими жизнями, изверг!

Четверо личных телохранителей императора, тесно сомкнувшись, преградили путь к патрону. Гизельгер встал с кресла, нахмурился, сжимая кулаки. Замерла, придвинувшись к супругу, королева Ютта. Отекшие щеки женщины мгновенно посинели, глаза расширились, она захрипела, царапая шею, и откинулась назад, беспомощно-грузно оседая.

Сосед юноши, воспользовавшись паузой, опять попытался перехватить руку с кинжалом.

– Алекс, молчи! Безумец, ты губишь не только себя!

Алекс, не оборачиваясь, крепко ударил приятеля локтем. Вмешавшийся некстати коротко охнул и почти согнулся пополам, но тут же выпрямился и попытался обхватить шею товарища. Двое сцепились, зазвенели свалившиеся со стола кубки, растеклось вишневой лужей пролитое вино. Наконец опомнившись, тонко взвизгнули сидящие рядом дамы. Рыцари шагнули вперед, прикрывая женщин от мелькающего в воздухе острого лезвия и тщетно ощупывая пустые пояса – мечи по обычаю оставили за пределами зала. Возникла сумятица. Одни отбрасывали прочь соседей, стремясь выбраться из зала и вернуть свое оружие, другие торопились скрыться и в панике расталкивали толпу, третьи пробивались поближе, не желая упустить интересное зрелище. Мерный шум беседы сменился давкой, гневными криками и испуганными возгласами. Кое-кто потерял равновесие и рухнул на пол, собаки и лилипуты с визгом метались под ногами, худощавая баронесса с выщипанными бровями упала в обморок.

Наконец загремело железо, по плитам пола зашаркала грубая обувь – в распахнутые двери ворвалась замковая стража. Гвардейцы без сантиментов разметали толпу и окружили дерущихся. Разоруженный Алекс, обмякнув, утих. Его держали под руки, багровые пятна на щеках неудачника померкли, уступив место восковой бледности.

Его приятель уже отступил назад, попытался юркнуть в толпу – это не удалось, – и теперь он стоял, не поднимая глаз, едва сдерживая нервную дрожь. Кунц Лохнер махнул рукой – Алекса тут же увели, – затем повернулся к Гизельгеру, выразительно показав глазами на того, второго, постарше. Император едва заметно кивнул. По знаку капитана стража окружила второго арестованного.

Так они, статисты нашей истории, и ушли – в тюрьму или во тьму – значения не имеет. На залитом вином полу, между опрокинутым блюдом, лужей вина и раздавленным ногой драгоценным кубком, остался лежать брошенный кинжал.

…Свет изумрудных глаз твоих…

Свет, знаете ли, освещает порой очень любопытные предметы!