"Зона бессмертного режима" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Глава 4

— Пошло говно по трубам, — сообщил Шамаш, мгновение подождал и, затаив дыхание, по чуть-чуть принялся притормаживать гипердвигателем. На приборы, даром что взбесившиеся, даже и не взглянул, полностью полагался на интуицию. Да и какие, на хрен, тут приборы, когда все делается наобум, на ощупь, на авось. Уповая лишь на удачу.

Ан и Парсукал молчали, судорожно сглатывали слюну, лица их превратились в меловые маски, по телу струился пот. Не февральские[81] и не вольтанутые[82], они хорошо врубались, чем все может кончиться. Ведь что такое Канал? Это трасса, бетонка, столбовая магистраль, от которой отходят разъезды, грунтовки, второстепенные дороги. И если лоханешься, свернешь не на них, а, боже упаси, притрешься к обочине, то все, финита, аллес, с концами, пишите письма мелким почерком. И здесь имеют место быть три варианта. Первый, это если повезет, то просто смерть, аннигиляция, мгновенный распад. Во втором — всего лишь с концами съедет крыша. Ну а уж третий вариант не пожелаешь и врагу. Впрочем, нет, врагу как раз такое и пожелаешь. Оказаться замкнутым во временной петле, дабы снова и снова — вечность — переживать все ужасы последнего мига. Да, перспективочка. Нет, право же, только полные кретины суются в гиперпространство без программы зэт.

— Ну, сука, бля. — Шамаш тем временем вздохнул, сгорбился, уткнулся подбородком в грудь и сделал еле уловимое последнее движение рукой. — Трындец.

Двигатель, повинуясь его воле, смолк, наступила мертвая тишина, махина звездолета потеряла ход на торной дороге в бесконечность. Куда занесет его нелегкая? Дай-то бог, чтобы не на обочину. Лучше уж сразу в кювет.

Однако Шамаш, как видно, родился под счастливой звездой. Да не под одной. Звездолет едва заметно вздрогнул, в воздухе почудилось движение, и на экранах внешнего обзора возникли мириады звезд. Тех самых, от фортуны, счастливых до одури.

— Ни хрена себе, сработало, — только-то и шепнул Шамаш, всхлипнув. Парсукал заржал, Ан же, как это и положено начальнику, сразу обозначил дистанцию:

— Ну что, бля, гиперканалов не видали? Хорош впадать в истерику, лучше мозгой шевелите, прикидывайте хрен к носу, в какую жопу попали. Гм… Я хотел сказать, в какую галактику.

В это время заурчал сервомотор, створки прохода разошлись и пожаловал разбойник Красноглаз, отвечающий за охрану потерпевших.

— Утес, терпилы вроде оклемались, начинают вошкаться. Многие блюют. Я на всякий пожарный скомандовал их всех стреножить. И приземлить на пузо. Все как положено, мальчиков направо, девочек налево. Таки какие мысли, утес?

Один глаз у него и в самом деле был налит кровью, как память о живодерах[83] из «Черного селезня»[84]. Об их крепких, подкованных ментовских сапогах.

— Значит, так. — Ан задумался, глянул на экран, где мерцали гроздья неизвестных созвездий. — Наблеванное убрать. Скважин поделить, по-честному, я проверю. Терпил — вывернуть налицо[85], раздербанить по мастям, выстроить по струнке. Честные фраера — в сторону, жуланы невысоковольтные[86] — в другую, фрукты[87], черносотенцы[88], фиги[89] и помидоры[90] — налево. Упритесь рогом, буду через два часа. Да, кстати. Певичку эту эстрадную[91] откантуйте-ка ко мне в хату. Будем в натуре посмотреть, какая она солистка[92]. Ну, вроде все. Давай шевели грудями. Действуй.

Для себя и для своего клана Ан ангажировал все пять президентских люксов — больше на звездолете не было.

— Лады, утес, мы — шементом[93]. Мокрощелок на конус. Оперсосов на мясо.

Красноглаз усмехнулся, с одобрением кивнул и вразвалочку, напоминая со спины шкаф, вышел из рубки. На экраны он даже не взглянул — небо, блин, в блестках мы, что ли, не видали. Хрен бы с ними, со звездными скоплениями, светят, светят, а ни фига не греют.

— Ну что, прикинули? — повернулся Ан к сумрачному Шамашу. — Где мы?

Честно говоря, ему было плевать, где именно. Главное — на свободе, в добром здравии. И не с пустыми руками, и не с голой жопой.

— Я что, Фликасовский? — загрустил Шамаш, горестно набычился, всем видом изобразил скорбь и нетерпение. — Это вон ГЭВН пусть кумекает, рогом шерудит, она железная. А я вот, утес, не железный. Ты мне про звезду, а я тебе про… Пока будем с понтом здесь пеленги брать, всех трещин путевых там точно разберут. Останутся только швабры, чувырлы, да чувихи с сиккача[94]. Эх, бля, нет в жизни счастья.

Все правильно, вначале надо определиться с бабами, а потом уже со своим положением во вселенной.

— А, вот ты о чем, брат, — сразу понял его Ан, подобрел, само собой, пошел навстречу. — Давай, давай. Только в темпе вальса.

— И мне чувиху забей, — обрадовался Парсукал. — Пошедевральней[95]. И чтобы с литаврами была, цветная, трехпрограммная.

— Тебе, пес, будет не шахка[96], а Дунька Кулакова, — с ходу огорчил его Шамаш. — Давай-ка лучше на малой фотонной двигай в квадрат 3А. Там, если сканер не врет, есть какая-то планетная система. Помацай ее, пощупай детектором насчет атмосферы и воды. Давай, давай, мудакам везет. И лучше тебе пошевелиться, а то яйца оторву.

Он показал, как именно это сделает, зверски зарычал и, подгоняемый кипением гормонов, испарился.

И кто это там сказал, что половой инстинкт не основной?

— Вы позволите, утес? — прогнулся Парсукал, шмякнул задом о штурманское кресло и, задав автопилоту курс, активировал фотонный двигатель. Звездолет вздрогнул, вышел из режима дрейфа и неторопливо поплыл в квадрат 3А. Не так уж и неторопливо — уже через час на экране показалась группа тел — желтая горячая звезда в окружении десяти планет. ГЭВН сразу же дополнила картину — рассчитала параметры, вычертила орбиты, прикинула массу, плотность, инерцию, периоды обращения. Это была типичная, ничем не примечательная система, стабильная и гелиоцентрическая, каких в Галактике не счесть. Без катаклизмов, странностей и пищи для размышлений. Без изюминки. М-да, видит бог, ничто не ново под луной.

— Разрешите сократить дистанцию? — снова мастерски прогнулся Парсукал, взялся было за рога штурвала, но в это время разлетелись створки и в рубку зарулил Шамаш.

— Утес, за задержку пардон. Мал золотник, да долго… Зря дергался, переживал, семейники пропасть не дали, таких шкурей забили, таких тигриц[97] — до сих пор штаны шевелятся. Эх, ляжки по пятяшке, эх, качок-пятачок. Скажи, братан?

Он был весь какой-то добрый, вальяжный и умиротворенный, равно как и заявившийся вместе с ним уркач Мочегон.

— Ага, шевелятся, — веско хмыкнул тот, сладострастно оскалился и с уважением выкатил бельма на Ана. — Утес, у Красноглаза все путем. Телки поделены по стойлам, гуси раздербанены, но пока не ощипаны. Тебя ждут. С нетерпением.

— Говоришь, поделены? — сразу вспомнил Ан об артистке-солистке, почувствовал прилив сил и, небрежно глянув на экран с оранжевым чужим солнцем, направил свои стопы на стадион — тот размещался в зимнем саду, стилизованном под дикую природу. В центре его пульсировало с полдюжины гейзеров, рядом был устроен водопад. С грохотом сбегая по отвесным скалам, он превращался в тихий, с удобным пляжем речной заток, на дальнем берегу которого виднелись девственные джунгли и раздавались дикие, на редкость экзотические крики. Справа, у песчаной косы, начинались заросли непроходимого буша, слева, на укромной полянке, стояла маленькая деревушка — с пяток построенных из прутьев и травы туземных хижин, где от прохладительного и горячительного ломились бары. Здорово, ох как здорово было в зимнем саду, только как-то невесело. Повсюду — на траве, в кустах, на трибунах стадиона валялось женское белье, виднелись отвратительные лужи рвоты, а на берегу, на золотом песочке лежали связанные ануннаки. Лицами в землю, кверху задами, правильными, ровными рядами. Другие ануннаки при пешках и плашках[98] похаживали поблизости, следили за порядком и восстанавливали гармонию при помощи пинков. Гармония была полной, порядок — образцовым.

— Утес, далан, — сразу подскочил к Ану Красноглаз, вежливо кивнул и принялся толково, не торопясь, с рачительностью доброго хозяина вводить в курс дела: — Вот там, утес, фраерня, вот там сапоги, вот здесь самый цимес — псы высоковольтные[99], гниды из налоговой, гниль из-под венца[100]. Есть даже митрополит[101], в натуре. Та еще устрица, хитрован, хотел партачки[102] свои заначить. Вот он, сука, вот он, гад. А ну-ка, пидор, подъем. — И он размашисто приголубил в печень грузного лысого ануннака. — Давай, давай, грабки[103] к осмотру.

— И-и-и-и! — Тот задохнулся от боли, по-заячьи заверещал и, тяжело поднявшись, стал показывать татуированные запястья. — Вот, вот, пожалуйста, смотрите. Только не бейте.

Да, полюбоваться было на что — Верховный Судья, Наставник Хустиции, Куратор Процедуры, Бывалый Советник, Доверенный Сказитель и Толкователь Закона. Татуированные звезды, ржаные колосья, эмблема государства, опахала, мечи… Только Ану было наплевать на всю эту начальственную атрибутику, на весь этот командный антураж — у самого куда покруче чернело на запястьях. Нет, он смотрел в глаза, лживые, бегающие, какие-то до отвращения фальшивые. Очень хорошо знакомые. А память, сука, сразу показала ему прошлое — Имперский бункер, Верховный Суд и Государственного Прокламатора, требующего для него, Ана, не просто ссылки на Нибиру, но еще и прилюдной кастрации. Отлично понимающего, что это перебор и дело наверняка не выгорит, но все равно выслуживающегося, обличающего, захлебывающего слюной, блистающего потоком красноречия. Умело набивающего себе цену в заплывших императорских глазах. М-да, а ведь тесен мир.

— А ты ведь совсем не изменился, бывший прокламатор Мут, — сделал наконец вывод Ан, благожелательно кивнул и пнул своего знакомца в пах. — Все такое же дерьмо. — Ударил играючи, без «волны», можно сказать, шутливо, однако экс-прокламатор скорчился, застонал и грузно упал на землю. Вот ведь гад, привык всю жизнь притворяться.

— А ну поднять его, — рявкнул Ан, — и всю эту сволочь тоже!

— Ха, — воодушевился Красноглаз, сделал знак своим, и скоро уже все были на ногах — экс-прокламатор Мут с подбитыми яйцами и его товарищи-коллеги по несчастью: зубры Прокламатуры, киты Хустиции, шакалы Налогов, Поборов и Сборов. Хранители Законности, Государственности и Вершители жизней ануннакских.

— Так ты все еще горишь желанием отрезать мне яйца? — тихо так спросил Ан у Мута, подмигнул и требовательно повернулся к скалящемуся Красноглазу: — Две пики подгони. Поострее. — Получив желаемое, он бросил одну Муту, вторую устроил в руке и, сделав быстрый, едва заметный перевод[104], негромко попросил: — Ты столбом-то не стой, а то будет совсем плохо. Шевелись.

— Не надо, не надо, не надо, — подал голос тот, однако же клинок схватил и принялся размахивать им с завидным энтузиазмом. — Не подходи ко мне, ты, сволочь! Я не виноват! Я просто делал свое дело, я ануннак подневольный.

Швырк — Ан увернулся, сорвал дистанцию и с наслаждением прошелся сталью по бледному лицу врага. Однако же обдуманно, без суеты, распарывая кожу на лбу. Самое милое дело — опасности для жизни ноль, зато кровь, боль, шок, потеря зрения и боевого духа. Впрочем, какой уж там боевой дух — экс-прокламатор потерялся, в ужасе закричал и принялся размахивать ножом абы как, с исступлением обреченного. Это была своеобразная истерика, только вместо слез бежала кровь.

Опаньки — Ан опять увернулся, вошел в темп Движения и, не удержавшись, зверея, располосовал врагу штаны — конечно, боже упаси, не ширинку, так, всадил отточенную сталь неглубоко в бедро. В ответ опять крик, боль, вой, стон, судорожные суетные телодвижения. Смертельная забава матерого кота с вонючей, отожравшейся на мертвечине крысой. Продолжалась она недолго — дергался, визжал, исходил на кровь разделываемый страж Закона, молнией сверкал клинок в умелых пальцах Ана, нервничали, делали в штаны зубры, шакалы и пернатые. Им с предельной очевидностью и невероятной отчетливостью было ясно, что в жизни грядут перемены. И очень скорые.

Наконец Аку надоели все эти кошки-мышки, твердо он вонзил клинок экс-прокламатору в пах, сделал мощное разворачивающее движение и, не глядя более на поверженного врага, зверем посмотрел на зубров и иже с ними.

— Ну что, падлы, поняли, откуда дует ветер? Дышать будете теперь, как я скажу. Или не будете вообще. А ну, блин, все на брюхо. Лежать у меня!

Ан посмотрел, как устраиваются на песочке Советники, Корректоры и Члены Великой Гильдии, с омерзением сплюнул и отправился знакомиться с рядовыми потерпевшими. Не спеша продефилировал мимо грустных финансистов, по-отечески взглянул на недовольный комсостав, удивился бледному виду интеллигентов всех мастей и, почувствовав скуку, уже собрался уходить, как услышал голос, негромкий и знакомый:

— Корректору и патриоту респект. Не проходите мимо.

Голос подавали с надеждой и экспрессией. Шел он с левой стороны, оттуда, где размещались Светила и Светильники Разума.

«Хм». Ан остановился, сделал шаг назад, и внезапно губы его раздвинулись в улыбке:

— А-а-а. Тотхэс, коллега Тотхэс. Старый добрый Тотхэс…

Ну, положим, не коллега, любимый ученик, но все одно друг. Старый, добрый. Не отвернувшийся, не предавший, единственный из всех решившийся прийти на суд. Да еще выступить с защитой. А ведь и впрямь тесен этот мир, чертовски тесен.

— Ну, давай-давай, вставай. — Ан помог Тотхэсу подняться, лично развязал веревки, обнял и, непроизвольно глянув на татуировки на запястьях, сделался угрюм, мрачнее тучи. — Они там что, рехнулись наверху? Ты что же, до сих пор не член Совета? И не посвящен?

Действительно, как можно до сих пор не сделать Академиком самого талантливого, старательного и упорного?

— Да нет, наверху не идиоты. — Тотхэс усмехнулся, с юмором вздохнул, дернул угловатыми, узкими, как у подростка, плечами. — С головой у них, дражайший учитель, все в порядке. Они ведь следом за тобой взяли и меня, дали пять с полтиной, чтобы не болтал, затем с волчьим паспортом бросили на гной, держали за шестерку при Академии наук и уже совсем недавно устроили сюрприз — лишили права доступа на генную дезактивацию. Взамен дали конфету — вот этот круиз. Чтобы сладкого нахавался на всю оставшуюся жизнь. Вот такой, дорогой учитель, расклад, вот такие, блин, у нас беляши с крольчатами. А ты говоришь, калган, кумпол, балда, бестолковка[105]. Да с мозгами у наших главных наиполнейший порядок. Это они с простыми трудовыми массами не дружат, а со своим серым веществом — в лучшем виде. Суки, падлы, гниды…

Несмотря на благородную проседь, роговые очки и интеллигентную внешность, держался он с достоинством отставного уркагана. Чувствовалось, что те самые пять с полтиной оставили в его жизни непреходящий след.

— Насчет генной дезактивации не ссы, — сразу же успокоил его Ан. — Заглушим в лучшем виде, сдохнуть не дадим. Не ты у нас первый, не ты последний. И слушай, давай, как в старые добрые времена, я буду звать тебя Тотом. Идет?

— Базара нет, лады, — ухмыльнулся тот, звучно цыкнул зубом и неспешно, с достоинством, как ни в чем не бывало, двинул следом за учителем. Скоро они уже были в рубке Центрального поста.

— Братва, слухай сюда. Это положняк[106]. Тот, мой полуцветной[107], по понятиям воспитанный, — сразу же поставил все точки над «i» Ан, однако братва отреагировала вяло, всеобщее внимание было приковано к экрану. Вернее, к третьей от светила планете, взятой крупным планом и исследуемой сканером. Голубые пятка на ее поверхности говорили о воде и атмосфере, коричневые означали наличие твердой почвы, зеленые свидетельствовали об имеющейся растительности и, как следствие, о животной жизни, очень даже может быть, что и разумной. Однако же зачем гадать? ГЭВН закончила сканирование, в темпе вальса обработала информацию и безапелляционно вывела результаты на экран. Без малейших эмоций, индифферентно, равнодушно и деловито. Что с нее возьмешь — машина. А вот ануннаки, будучи живыми, разом оживились. Парсукал выругался, Шамаш заржал, Ан сделался необыкновенно задумчив, Тот вытащил карманный вычислитель, а Мочегон, хоть ни хрена и не понял, но выделяться из компании не стал — начал крыть всех матом. Планетка-то оказалась того, конфеткой, находкой, подарком судьбы. Атмосфера ее была пригодна для дыхания, гравитация способствовала нормальной жизни, период обращения не конфликтовал с биоритмами. А главное, в ее недрах было полно алмазов, куги, кубаббары и лучистого радания. Это не говоря еще о богатейшей флоре и разнообразнейшей фауне, представленной даже прямоходящими ануннакоподобными приматами, карикатурной пародией на разумное существо. В общем, не третья планета неизвестной системы, а Клондайк, Эльдорадо, золотое дно. Вот только как все это взять? Да и куда девать?

— Утес, пойду-ка я взгляну, как там дела у Красноглаза. — Смотреть больше на экраны с цифирью Мочегон не стал, с ухмылочкой поднялся. — Да и ударить бы надо по кишке. Весь день ни бельмеса не жравши.

Нет, шерудить рогами[108] он не привык, а вот обломать их кому-нибудь — это всегда пожалуйста.

— Давай, давай, умножайся[109]. — Ан, не прекращая медитации, кивнул, однако же не проигнорировал и плотный план. — Подгони кишера[110] и сюда. Надо что-то кинуть на клык.

— Лады, утес, повышенной жирности сделаем. — Мочегон, как на крыльях, испарился, Парсукал утробно проглотил слюну, Шамаш витиевато выругался, Ан же ищуще посмотрел на Тота и спросил:

— Ты ведь специализировался по пространственным субпереходам? И имел дело с программой зэт в ее транстемпоральком варианте? А?

— Ну, имел, — согласился Тот, равнодушно кашлянул и трудно оторвал глаза от клавиш вычислителя. — А в чем, собственно, вопрос, дорогой учитель? Конец — делу венец, вон какую планету изволили надыбать, целочку. Вода, воздух, флора, фауна. Координаты небось у чечиков покупали? И сколько же замаксали, если не секрет?

— Да нисколько, надыбали на шару, — улыбнулся Ан, правда, невесело. — Вообще шли, как в дыму. У нас программа зэт заблокирована. Может, посмотришь, что с ней можно сделать?

— Как это заблокирована? — сразу и не понял Тот, вздохнул, сунул вычислитель в карман, сдернул с физиономии очки. — Как же вы?..

— А вот так, полагаясь на интуицию. Верно, брат? — Ан, улыбаясь, взглянул на Шамаша, весело подмигнул и, не меняя выражения лица, снова повернулся к Тоту: — Ну как, посмотришь?

— Какой тут может быть базар, учитель, — сразу согласился тот, кивнул, придвинулся было к ГЭВН, но в это время разъехались створки и в рубку пожаловал шнырь.

— Утесу почет и уважение. Вот, принес заморить глиста, здешняя кормобаза — песня. Пожалуйте, извольте бриться — балагас[111], волога[112], массало[113], бала[114]. А также ландорики[115], ландирки[116], гуталин[117] и кум[118]. Лафа…

За собой он тянул сервировочный антигравитационный стол, заваленный харчами. Судя по их количеству и внешнему виду, местный кишкодром и впрямь впечатлял.

— Так, значит, говоришь, как песня? — снова вспомнил Ан о красавице солистке, почувствовал гармонию в душе, однако же, увы, ее тотчас нарушило звериное рычание Шамаша:

— А ну-ка фу. Мне с тобой за одним столом хавать западло. Пшел!

— Это еще почему? — оскорбился Парсукал. — Я что, запомоен? Опущен? Обижен? Пидор? Гребень? Чушкарь? А?

— Предатель ты, ренегат. Падло батистовое, — начал подыматься Шамаш. — А потом, не волнуйся. У тебя еще все впереди. Вернее, сзади…

— Ты это на кого тянешь, гад? На кого, пес, баллон катишь? — в свою очередь начал расходиться Парсукал. — Да ты еще у меня сам акробатом[119] будешь. Да я…

— А ку-ка ша! — властно рявкнул Ан, выдержал соответствующую паузу и с ухмылочкой, добрым взглядом посмотрел на Шамаша. — Когда я ем, я глух и нем. Кто не согласен — на хрен!

Взгляд его ясно говорил — спокойствие, спокойствие, еще раз спокойствие. Сейчас нужны пилоты, а не педерасты. Успеется…

— Ну да… Это самое… Конечно, — сразу въехал в тему Шамаш, сел и взялся за еду. Парсукал, тонко чувствуя момент, придвинулся поближе к Ану, шнырь вышел из оцепенения и мощно подался к выходу:

— Если что — только свистните. Хавки там немерено.

Некоторое время ели в молчании, наслаждаясь вкусом катуржратвы, затем Тот поднялся, подошел к ГЭВН и принялся насиловать ее. Когда покончили с бациллой[120], одолели лож[121] и принялись за деготь[122] с гуталином и лакдориками, он вернулся, сел за стол и с видом триумфатора сказал:

— Фуфло голимое. Хрень болотная. Параша в натуре. Как два пальца обоссать. Упремся рогом — сделаем.

А как иначе-то? Он ведь всегда был самым умным, обескураживающе талантливым и необыкновенно упорным. Ученым мужем божьей милостью.

— Тэк-с. — Ан не спеша отрезал балы, намазал вологой, не забыл про гуталин. — Я мыслю, что следует занять стационарную орбиту, прикинуть хрен к носу и шевелиться не спеша, без вошканья, без ненужной суеты. Очко на сто лимонных долек не рвать, ничто не жмет. А там видно будет. Я сказал.

Так что поели, попили, встали на стационарную орбиту, и Ан наконец-то отправился в общество артистки — сольное пение неизменно повергало его в трепетный экстаз. Шамаш, особо не раздумывая, тоже вдарил по лебедям, в рубке на боевом посту остались лишь Парсукал и Тот. Первого никто не ждал кроме Дуньки Кулаковой, второму было никак нельзя без копания в ГЭВН. Ну какая же баба может с ней сравниться?!

Проснулся Ан в отличном настроении на необъятной, с нежностью баюкающей тело президентской койке. Рядом дрыхла без сил давешняя солистка, она чуть заметно дышала, вытянулась пластом и блаженно улыбалась куда-то в бесконечность. Что с нее возьмешь — слабый пол, не привыкла к нормальному мужскому обращению.

Ан опустил ноги на пушистый, ворсом по щиколотку, ковер, встал, потянулся, направился в сортир и, вдруг поймав себя на том, что поет Великий гимн, весело ругнулся — вот, блин, такую мать! Странная штука память. Хотя по дороге на дальняк[123] это самое то. Нам песня не только строить и жить, но еще и срать помогает.

Затем он мылся, брился, принимал контрастный душ, хотел было по старой памяти побаловать себя ионной ванной, но не стал — во-первых, не хрен расслабляться, во-вторых, время не терпит, ну а в-третьих, зверски хотелось жрать. Само собой, в приятной компании.

— Эй, прорезь моей жизни, ты есть будешь? — хлопнул по роскошной заднице поп-мадонну Ан, но та, не задница — поп-мадонна, вздрогнула, всхлипнула, перевернулась на бок и сонно забормотала, как в бреду:

— Нет, нет, все, хватит, я больше не могу. Спать, спать, спать…

Ну да, говорено же было уже — слабый пол. Так что пришлось в гордом одиночестве переходить в гостиную, устраиваться за столом и напрягать воображение, касательно чего бы пожрать.

Да, собственно, ничего особо напрягать и не пришлось. Стоило лишь дотронуться до серверуля, как на экране загорелось неслабое меню — не хряпа[124], не баланда, не перловая бронебойка, не байкал[125].

«Ну вот и хорошо». Ан, не мудрствуя лукаво, выбрал шесть позиций, проглотил слюну и с некоторым скепсисом замер в ожидании — всей этой супер-пупер-технике он не особо доверял. Напрасно — ухнуло, клацнуло, пискнуло, створки кухонного терминала разошлись, и перед Аном на столе появился заказ в наиполнейшем объеме и в лучшем виде, что надо — с пылу, с жару, что надо — огненно холодное. Все дивно сервированное, сказочно благоухающее, вызывающее слюнотечение и выделение желудочного сока. И в самом деле, не могила[126] и не чай-байкал, синтезированные из протоплазмы ископаемым конвертером. Так что подхарчился Ан хоть и в одиночестве, но с энтузиазмом, оделся попредставительнее во все трофейное и, не откладывая в долгий ящик, занялся делами. Перво-наперво рванул на Центральный пост, рыба, она, как известно, гниет с головы. Там, слава богу, пока ничем не воняло, однако атмосфера была напряженкой, тягостной, густо пропитанной порохом — ГЭВН не функционировала, все экраны ослепли, повсюду валялись комплектующие, матрицы, кристаллы альфа-бета памяти. В самом эпицентре этого бардака находился Тот, бледный и всклокоченный, сразу чувствуется, даже не подумавший, чтобы поесть или поспать. Скрывшись наполовину в чреве ГЭВН, он требовательно протягивал грязную руку:

— Ну что, скоро там? И не так, и не этак, и не в дугу, и не в тую.

— Айн момент, — рявкнул Парсукал, брякнул лазерный паяльник на подставку и понес дымящуюся плату Тоту — прямо в ловкие, сноровистые пальцы. — Все, ажур.

В голосе его слышалось несказанное, беспредельное уважение, так он, похоже, не разговаривал даже с утесом.

— Ладно, такую мать. — Тот, витиевато выругавшись, плату взял, засунул внутрь, с минуту повозился и спросил: — Ну?

— Хрен медвежачий, большой и толстый, — глянул на приборы Парсукал. — Не хочет, падла.

— Тупым поленом ее, суку, куда не надо, — жутко огорчился Тот, вылез из чрева ГЭВН, грустно улыбнулся Ану: — Увы, дорогой учитель, увы. Не туфта голимая и не фуфло в натуре. И не как два пальца обоссать. Каюсь. Обосрался. Жидко и обильно.

Оказалось, что программу зэт удалось восстановить лишь частично — только в плане фрагмента, отвечающего за субхроноволны. То есть безопасно путешествовать в Туннеле было по-прежнему нельзя, зато появилась реальная возможность подключения к Гипернету — всекосмическо-межгалактической информационной сети. Ладно, и то хлеб, знание — сила, кто предупрежден, тот вооружен.

— Ничего, коллега, не беда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Лучше испачкаться в собственном дерьме, чем в собственной крови, — Добро глянул Ан на горестного Тота. — Иди-ка ты дохать[127], заслужил. Помойся, подхарчись, шмякни по рубцу[128], знатно придави харю. Давай двигай в зимний сад, найди Мочегона, он в курсе, и будет тебе и хата, и жрачка, и баба. Все, что только скажешь, будет по высшему разряду. Шамаш, корешок, проводи. И заодно Красноглазу скажи, что я скоро буду, как запрессовали[129]. Давай в темпе вальса, жду.

Беззлобно подмигнув, он дружески оскалился, посмотрел, как Тот с Шамашем двигают из рубки, и с суровым видом, уже без тени улыбки, резко повернулся к Парсукалу:

— Слушай меня внимательно, говорю только один раз. Второго у тебя уже не будет. Ты, сучий потрох, жить хочешь? — И, не дожидаясь ответа, шагнув, с силой ухватил рукожопа за грудь. — Если хочешь, то давай колись. До самой жопы. С кем работаешь, кто барыга, кому думал спурить улов[130]? Ну?

А чтобы вопрос сей не показался праздным, Ан с легкостью поднял Парсукала в воздух и со свирепостью, аки скимен[131] голодный, потряс:

— Вещай, гад, душу выну.

И Парсукал, тонко чувствуя момент, разговорился, запираться не стал, рассказал про все и вся, как на духу. Что-де работает он с Исимудом, барыгой и скупщиком из центровых, и что-де Исимуд тот родом из хербеев, да не из простых хербеев, а харпатых кровей, и что-де завязан тот Исимуд с печенской мафией, куда максает долю, и совсем не малую, за крутую крышу и наглийский паспорт. А найти его можно через Гипернет по такому-то адресу и с вот таким-то паролем.

— Если фуфло задвинул — прибью, — с чувством пообещал Ан, глянул Парсукалу в глаза и медленно опустил на землю. — А что, хербейчик этот твой с размахом? Радановую тему потянет? Не зассыт? Не заложит?

Буйное, отлично развитое воображение уже рисовало ему перспективы, радужные, словно хвост мавлина. Что там раданий! А кубаббара, а куги, а эти голубые минералы с интенсивной эманацией[132]!.. Да если за эту планетку толком взяться…

— Что? Исимуд заложит? Закозлит, впрудит? Зашухерит? Да ни в жизнь, — отдышался Парсукал. — На него Космопол нарыл столько, сколько дай бы бог кубаббары нарыть. Да и печены звери еще те, если что не так, живо пустят на органы. Нет, нет, не заложит, — сделал вывод он, судорожно глотнул и начал заправлять в штаны выбившуюся рубаху. — А размах у него не хилый, будьте нате, бабла немерено. Он ведь звездолет этот хотел конкретно за наливу брать, — внезапно Парсукал замолк, обрадованно оскалился и, как бы осененный идеей, с надеждой прошептал: — Утес, а ведь еще не поздно. Надо бы дать знать Исимуду, тот наведет своих, нам, как организаторам, половинная доля. Звездолет — за наливу, гопоту — на протоплазму. А с такими бабками в галактике везде лафа.

Ноздри его алчно раздулись, глаза исступленно заблестели, в углах тонкогубого лягушачьего рта выступила розовая пена. М-да. Рукожоп он и есть рукожоп, проклятье рода ануннаков, даром, что ли, резали их без разбора во время Великой чистки. Однако, видимо, недоглядели, промашку дали. Вырезали не всех. А жаль…

— Значит, говоришь, лафа? Корешей своих отдать печенам на органы? — Ан жутко усмехнулся, страшно засопел и не удержался, сделал легкое движение рукой, отчего Парсукала приподняло, скрючило и впечатало мордой в пол. Так что хлынули кровь, сопли, слезы и моча ручьем. Разговора по душам не получилось.

А тем временем вернулся Шамаш — веселый, улыбающийся, с кистью голубой речемухи за ухом. Кинув взгляд на рожу Парсукала, он и вовсе расцвел, воодушевился, молодцевато подвернулся к Ану:

— Утес, все путем, Красноглаз на фонаре[133]. — Шамаш тактично помолчал, негромко кашлянул, небрежно показал на рукожопа: — Ну а с этим что? Трюмить[134], парафинить[135] или уделать начисто[136]?

— Нет. Отколи[137] ему угол и скважину, пусть живет ануннаком нормальным. Пока не форшмачить[138], — сделал ударение Ан на слове «пока», глянул выразительно на Парсукала, дружески подмигнул Шамашу и подался на стадион к Красноглазу — там на закрытом корте для игры в мяч его ждали офицеры Армады. Собственно, ему было глубоко плевать на всяких там снарядчиков, надводников, наводчиков и бронелазов. Нет, внимание его привлекали орлы, причем орлы молодые, недавно вылетевшие из гнезда, — выпускники Вседорбийской Главной Имперской Академии пилотов. Отличники, теллуриевые медалисты, премированные за успехи круизом. Пара дюжин крепких, весьма уверенных в себе парней с пока что одинокими татуированными перьями на правых запястьях. Хотя нет, на руке чубатого летуна, сразу чувствуется, с Нода, гордо выделялся Знак трехперого — видимо, он был из бывших фронтовиков, героев и защитников Империи. Из тех, кто чудом уцелел…

— А ну встать! Смирно! Равнение налево! — лихо выделался под ефрейтора при виде Ана Красноглаз. Урки, чалившие в свое время в штрафкомандах, выругались, отличники же медалисты даже не пошевелились, а главный, тот, что с чубом, нехорошо оскалился:

— Ну и пугало. Дали бы мне волю…

К слову говоря, Ан действительно был одет несколько странно — малиновые штаны, подкованные зэкобутсы и парадный генеральский мундир капитана звездолета со всеми регалиями, нашивками и аксельбантами. Довершал композицию головной платок, повязанный по уркомоде, — плотный, фиолетовый, с двумя огромными узлами, наподобие рогов. Пугало не пугало, но понимающему ясно — близко, не прогнувшись, лучше не подходить.

— Эй, братва, расхомутайте-ка его, — распорядился Ан, подождал, пока чубатого развяжут, и негромко, по-отечески сказал: — Ну дали тебе, сынок, волю. А дальше-то что?

— А вот, сучье вымя, что, — не орлом, а хищным зверем кинулся на него тот, но сразу же был взят на болевой, по всей науке уложен на пузо и дружески похлопан по плечу.

— Экий ты, право, горячий. Как парное ослиное дерьмо. Тебя как звать-то, сынок?

— Пусти, сучье вымя, пусти, — попробовал было рыпнуться герой, но Ан без промедления усилил нажим и все так же по-отечески изрек:

— Так-с, продолжим. Гм. Все же, как тебя зовут? А, Нинурта. Ну что ж, отлично, хорошее имя. Есть в нем что-то светлое, трогательное, напоминающее о детстве. Гм… Значит, говоришь, отпустить? А как голодный лев на горячее говно бросаться не будешь? Что? Не будешь? Ни на кого и никогда? Слово офицера?

— Да, да, слово офицера, — заверил медалист, со стоном поднялся с пуза и, ни на кого не глядя, с удрученным видом принялся баюкать руку. К слову сказать, не сломанную, не раздробленную, не выведенную из строя, а так, слегка подраненную. Куда ж пилоту без нее.

— Ну вот и ладно, вот и молодец. — Ан доброжелательно кивнул, подошел к отличникам и, как бы продолжая разговор, сказал: — Нет, ребятки, я не пугало. — Резко распустил застежку, быстро распахнул мундир и показал на выпуклой груди вязь мастер-егерской татуировки. Донельзя мудреную, на изумление хитрую, какие оставляют только иглы Доверенных имперских кольщиков.

— О, Мастер-Наставник! Генерал! — Медалисты встрепенулись, непроизвольно поднялись на ноги, а один, курчавый, с длинным носом, как-то заговорщически сказал:

— Генерал, я вас узнал, я писал о вас диплом. Вы — Корректор Совета Ан, Чрезвычайный политический отступник, при аресте убили восьмерых. Тема моего диплома называлась: «Опаснейшие супостаты Империи». Меня зовут Зу, одноперый субподорлик Зу, выпускник факультета Летной безопасности.

В отличие от угрюмого, немногословного Нинурты этот Зу так и шел на контакт — преданно смотрел в глаза, заискивающе улыбался, изображал радость, ликование и оптимизм. Чувствовалось, что идти на органы во славу Империи ему ну очень не хотелось.

— Шестерых, сынок, шестерых. Вот этими руками и ногами. Шестерых наглых, бешеных легавых псов, которых, я знаю, настоящие орлы также ненавидят всеми фибрами своей души, — мастерски швырнул пробный камень Ан, заметил ответную реакцию и сразу сделал знак Шамашу: — Эй, там, развяжите орлов. — Он подождал, пока с пернатых снимут путы, с важностью застегнул мундир и сразу взял быка за рога: — Ладно, хрен с ним, с прошлым, ребята. Что было, то было. Давайте лучше заглянем в будущее, которое, к счастью, не состоялось. Закончился бы этот круиз, распределили бы вас по гарнизонам, и начались бы трудовые будни — кто третьим, а кто и пятым подорлом на малых боевых «фотонах». На тех самых, ископаемых, что гибнут во славу Империи с рекордной постоянностью. Понятно, что на модерновых «гиперах» вакантных мест не бывает, желающих послужить на них во славу отечества хоть отбавляй. И вот, каковы же перспективы? — Ан сделал скорбное лицо, убито замолчал и изобразил боль, грусть, тоску, кручину и непротивление злу. — Теснота общаг, убогость гарнизонов, дешевые кибер-шлюхи, поганый ханумак. Лет где-то через пять — и это в случае удачи — вам разрешили бы жениться, но после службы на «фотонах» с их реакторами типа «бэ» вы едва ли смогли бы зачать сертифицированных детей — половина из них, согласно вердикту Совета, наверняка попала бы в Госконвертер. Наконец через Четыре Оборота безупречного служения вас послали бы на пенсию, дезактивировали бы ген и отправили на периферию наслаждаться вечностью — захолустная планетка, убийственная тоска и экстракт ханумака как единственная радость в жизни. И все это, конечно, лишь в том случае, если вы баловень судьбы и вас бы миновали радиация, пси-модуляция, спонтанно барражирующий ген, бластеры врагов, жало крысоядов, ментальный антивирус, все эти доносы, чистки, терки, профилактические психомясорубки… Ну как вам такая перспективка? — усмехнулся Ан, кивнул и, не рассчитывая на ответ, пошел вещать дальше: — А теперь послушайте, что предлагаю я. Послать любимое отечество на хрен и дружно податься ко мне. Взамен — каждому отдельное жилье, нерожавшая скважина на выбор, правильная доля в общаке и звание полного подорла. Но это для начала. А через год — тотальная дезактивация гена старости, со всеми вытекающими перспективами. Поймите меня, братцы, правильно — нам нужны пилоты, орлы, протоплазмы хватает и так. Ну, что скажете?

— Каждому жилье и бабу? А через год дезактивацию? — встрепенулись орлы, жутко заблестели очами и крайне единодушно, не выказывая сомнений, строем подались в предатели. — Достопочтенный Мастер-Наставник! Мы согласны! И черта ли нам в этой присяге… А что значит правильная доля?

Ну да, все верно, отечество далеко, а перспектива пойти на органы — вот она. Рядом.

— Очень хорошо, — одобрил Ан, понимающе оскалился и разом изменил манеру общения. — Равняйсь! Смирно! Слушай приказ. Старшим назначаю… — Он на мгновение замолк, глянул на вытянувшегося в струнку Зу, с отвращением вздохнул. — Старшим назначаю трехперого Нинурту. Сейчас вы все поступите в распоряжение Старшего Наставника, он охватит вас инструктажем, расселит по квартирам и поставит на довольствие. Уважаемый Старший Наставник, будьте так любезны. — Он строго посмотрел на радующегося Красноглаза, сделал всем салют и подался прочь — настроение у него было превосходным: похоже, проблемы с пилотами больше не существовало. Но когда он поднялся к себе, на президентский уровень, настроение у него мгновенно испортилось: в просторной рекреации у душистого фонтана дрались смертным боем его родные сыновья Энлиль и Энки. Тут же, прижимая руки к высокой груди, имела место быть его родная дщерь Нинти — практически голая, в одних только чулках. Она громко всхлипывала и убито повторяла:

— Ребята, ребята, ну зачем же вы так, ребята. Ребята, ребята, ведь я вас так всех люблю, ребята…

Пустое, ребята не унимались, рычали, свирепели и охаживали друг друга руками и ногами — У Энки наливался внушительный синяк, Энлиль плевался кровью и ощутимо хромал. Кстати, он был тоже в чем мама родила, и ситуация для Ана явила образец прозрачности: Энки, придя к Нинти, застал ее с Энлилем, естественно, обиделся и затеял драку. Наверняка еще припомнил и все хорошее. И когда же только это все кончится?

— А ну-ка брейк! — негромко рявкнул Ан, но был услышал сразу и всеми — Нинти, дико вскрикнув, заплакала по-настоящему, прикрылась по возможности дрожащими руками, Энки и Энлиль застыли, выдохнули, испепелили друг друга взглядами, выматерились трехэтажно и с ненавистью расцепились. Да, что-то в их объятьях не чувствовалось братской любви.

— Иди к себе, — глянул Ан на дочь, глотнул, подивился завершенности форм, бархатистости кожи и округлости линий, грозно засопел, нахмурился и неожиданно внутренне облизнулся — а ведь у сынков-то губа не дура. Что у одного, что у другого. Только вот с серым веществом гипоталамуса нехорошо[139]. Ну да ладно, это дело поправимое.

— Что, дети мои, плоть от плоти моей, бабу не поделили? — спросил Ан на удивление ласково, когда Нинти, подрагивая прелестями, ушла. — И ведь не просто бабу — сестру. Опять-таки плоть мою и кровь мою. А?

— Да, отец, это так, — шмыгнул расквашенным носом Энки. — Вы, как всегда, правы.

— Вы верно заметили, отец. Все никак не можем поделить, — тронул ноющие ребра Энлиль. — У нас, отец, любовный треугольник…

Что Энлиль, что Энки внешне получились в Ана — могучие, широкоплечие, макушками под потолок. Да и соображали весьма неплохо, весьма. Один отлично разбирался в технологиях, другой в естественных науках, в медицине. А вот по части баб — оба полные мудаки. Поставь в поле кол, повесь на него юбку — рысью побегут, наперегонки. У каждого по три жены, шкур, давалок, лакшовок немерено, так ведь все одно, такую мать, жить не могут без Нинти. Без своей младшенькой сестренки Нинти, безотказной, как лазерная трехлинейка. У которой с серым веществом гипоталамуса тоже очень и очень нехорошо. Вернее, слишком уж хорошо. И ведь жили бы себе тихо, мирно, без эксцессов и сцен у фонтанов… А так — шум, гам, блуд, лай, подрыв твердыни авторитета. Ох, верно говорят — чтобы ануннаком нормальным выросло чадо, как рукожопа распоследнего драть его надо. Да, видимо, мало драл он в детстве Энлиля и Энки, так что теперь, наверное, придется наверстывать. Усиленно. В ударном порядке.

— Ах, так у вас, значит, любовный треугольник? — поинтересовался Ан, коварно притушил блеск глаз и крайне равнодушно, вроде бы даже с ленцой пообещал: — Так я его, такую мать, быстренько разобью. А заодно ваши наглые, жирные рожи.

И мигом перешел от слов к делу — пронзительно закричал, резко взвился в воздух и мастерски изобразил свою «коронку», стремительный боевой переворот с ударами руками и ногами. Энки с Энлилем даже ничего не поняли — рухнули, как подкошенные стебли жухлой трын-травы, а Ан, выйдя в вертикаль, мягко приземлился и, глянув на свою работу, резко повеселел. Морды сыновьям он разбил основательно. Теперь оставалось разбить любовный треугольник. Так, чтоб уже не склеить. Раз и навсегда.