"Ночь богов, кн. 2: Тропы незримых" - читать интересную книгу автора (Дворецкая Елизавета)Глава 6Даже мысли не возникало о том, чтобы Лютаве остаться дома, дожидаясь возвращения брата из поездки на Рессу, но неожиданно заодно с Лютавой собралась в путь и Далянка, средняя дочь боярина Немиги. На Рессе у Мешковичей имелись родичи – туда вышла замуж Немигина старшая дочь, Милема. Пару месяцев назад она должна была родить, и Далянку мать снарядила на родинные трапезы, которые проводятся через три месяца после родов, когда ребенка уже можно показывать людям. Ей предписывалось отвезти подарки сестре и родичам, а потом рассказать дома, как там дела. Напоследок Лютомер и Лютава вдвоем заглянули к Просиму. О том, что волновало всех троих, сказать было особенно нечего. Старый бортник держался неприветливо и неразговорчиво, но Лютомер знал, что тому просто жаль с ними расставаться, – лишившись сыновей, Просим невольно начал привязываться к Лютомеру, в котором видел надежду на месть. В четверг, легкий день для дороги, целый обоз ладей тронулся на веслах вверх по Угре. Хазарские всадники сопровождали их берегом. Дорога по Угре и по Рессе была хорошо известна и освоена, и трудностей от предстоящего пути никто не ждал. С давних времен здесь жила голядь, и через каждые пять верст или около того попадались их городки – укрепления на мысах и холмах, огражденные рвами и валами с частоколом поверху. Те пять или больше городков, что умещались на пути дневного перехода, образовывали маленькое племя. Многие из них были заброшены хозяевами давным-давно, иные даже – несколько веков назад, а на многих в последние десятилетия появились поселения пришлых славян, кривичей или даже вятичей. Укрепления за ненадобностью почти не подновлялись и обветшали, вокруг городков бродили стада. Ехали шесть дней. Лютомер уже многократно проделывал это путь, сопровождая отца в полюдье, и даже Лютава не раз ездила с ними, поэтому новыми эти земли были только для хазар. На каждом ночлеге те подробно расспрашивали местных, какая дичь тут имеется, сколько бьют бобров, куниц, лис и соболей. Местные отвечали уклончиво: побаивались, что князь Вершина задумал увеличить подати. Ресса – не слишком большая река, и на ее протяжении уместилось три волости. Сердцем каждой служил один из старых голядских городков – Можеск на речке Можайке, Коринск на речке Коринке, а последний, Чурославль, располагался уже в истоках Рессы, неподалеку от знаменитого волока.[10] Он тоже стоял на месте старого голядского городища, но исконные жители давно сгинули. Какое-то время поселение оставалось заброшенным, укрепления ветшали, и даже его прежнее название забылось. Новую жизнь городок получил, когда угренские князья добрались сюда и постарались укрепиться на волоке. Князь Ратислав Космат, дед Вершины, послал сюда своего второго сына, Чурослава. Чурослав, в то время бывший варгой, привел своих бойников, и здесь они осели, взяли жен, в основном из местной голяди. Их потомки и составляли население Чурославля и его волости. Чурославль был гораздо просторнее Ратиславля – ведь когда-то без малого сорок бойников разом поставили тут жилье, в которое вскоре привели молодых жен. И братчина, и беседа здесь строились с расчетом на сорок человек, и отапливалась каждая из них цепочкой очагов, устроенных в земляном полу. В середине городка высилось маленькое родовое святилище – камень-жертвенник, столб-идол, на котором в надлежащем соотношении были изображены все основные божества, и яма – жертвенник Велесу и Марене, богам Нижнего мира. Правил сейчас Чурославлем боярин Благота, младший сын Чурослава Старого. В свою очередь, у него тоже имелись взрослые сыновья, за одного из которых и вышла замуж Далянкина сестра Милема. Несмотря на свои размеры, потомкам прежних бойников старый городок стал тесен, и даже сыновья их уже отселялись, выбирая свободные участки леса под будущие пашни. За два поколения чурославльцы расселились по округе, где, присоседившись к вымирающей голяди, основавши собственные веси. Короче, население десятка окрестных сел состояло в родстве с чурославльцами и почитало воеводу Благоту как своего общего старейшину. Сами себя они называли чурославичами и считались особым малым племенем. В племени этом большим уважением пользовались песни и предания о подвигах дедов – Чурославлевых бойниках. Рассказать и правда находилось о чем – в первые годы те немало повоевали, ходили походами и на дешнян, и на вятичей, и на сожан. Все воинские искусства тут были в чести, а местную Варгу возглавлял Чурославов внук Хортослав. С угрянами чурославичи дружили, еще помня о своем с ними родстве. Приезду Лютомера и Ратислава Благота обрадовался. – Ну, наконец-то! – приговаривал он. – А то весной собирались к дешнянам ехать, а как до дела – так нет никого! Ну, как к вятичам съездили? Вижу, сестра с тобой, стало быть, не нашлось ей у вятичей жениха? – Боярин усмехнулся. В Чурославле предполагалось задержаться. Хазарам не терпелось продолжать путь, да и Ратислав не хотел мешкать, но уехать от родинных трапез было никак невозможно – ведь новорожденный внук Благоты и Ратиславу с Лютомером приходился родней. Лютомер привел с собой двоих десятников – Дедилу и Хортомила с их людьми. Понимая, что при наплыве гостей места на всех не хватит, они сразу разбили стан на опушке леса – судя по всему, тут пахали неоднократно и земля настолько истощилась, что стала непригодна даже для пастбища. Пользуясь теплом, позволявшим обходиться без печей, бойники устроили себе шалаши и развлекались охотой, добывая пропитание себе и преподнося дичь в подарок боярину Благоте – тот был очень рад, потому что ему приходилось кормить много гостей. Лютава в охоте не участвовала, проводя время с Далянкой и ее сестрой Милемой. Милему она тоже знала с детства: та выросла возле Ратиславля и теперь хотела знать, у кого как обстоят дела в родных местах, кто женился, кто родился и так далее. Уже через пару дней после их приезда были назначены родинные трапезы. Гостей собралось много: теперь, осенью, у людей появилось и время ездить по гостям, и достаток для пиров и праздников. Впереди была пора сватовства и свадеб, поэтому каждый род пользовался возможностью и людей посмотреть, и себя показать. На родинные трапезы по обычаю съезжаются в основном женщины, но на следующий день Благота назначил торг, поэтому и мужья приглашенных тоже сочли нужным приехать. А родни у Благоты имелось много по всей волости – недаром же его род жил тут уже третье поколение, а значит, успел так или иначе, напрямую или через кого-нибудь, породниться со всеми заметными семьями. Сын Милемы был пока единственным внуком боярина, поэтому первое появление ребенка перед народом – до трех месяцев новорожденного никому не показывают, опасаясь сглаза, – стало важным событием для всей округи. Столы накрыли и в беседе, и в братчине, и то всем сразу не хватало места, и многие мужчины толпились на дворе, благо месяц вересень радовал теплом. Держа в руках рога и чаши с медовухой, они толковали о своих мужских делах, предоставив помещения женщинам, которые там праздновали самый женский праздник. Беседа была плотно забита, везде покачивались величаво «коровьи рога» женских головных уборов, многие с красными кисточками на концах, блестели височные кольца – где два, где пять, а где и семь на одной голове. От нарядных красных – цвета жизни – одежд беседа казалась охваченной огнем, при свете лучин блестели хрустальные, сердоликовые, стеклянные бусы. Среди гостей наблюдалось полное смешение славянских и голядских слов, нарядов и обычаев. В одних родах еще хранили обычаи голядской старины – девушки красовались в старинных венчиках под названием «вайнаги» – их делали из бронзовых спиралек, нанизанных на лыковые жгуты и уложенных вокруг головы в виде венка в несколько рядов. Вместо стеклянных и каменных бус, любимых славянками, женщины-голядки носили бронзовые гривны с разнообразными узорами, ожерелья из «змеиных головок»[11] и множество перстней – по шесть-семь у каждой. Вместо поневы голядки носили юбки, подпоясанные плетеными поясами – но так же, как у славянок, по цветам юбки и по узорам пояса можно было легко определить, из какого рода женщина и какое положение занимает. Но и славянки радовали глаз пестротой и разнообразием нарядов – здесь присутствовали кривичанки в тяжелых поневах из толстой шерсти с вытканными узорами, с оборами из разноцветной шерстяной тесьмы, в киках с рогами. Попадались и вятичанки в синих клетчатых поневах, а иные женщины, из смешанных родов, носили разом и «змеиные головки» и височные кольца. Говорили все по-славянски – этот язык знала уже вся голядь, проживающая вдоль рек. Равно как и многие из славян, имея родню среди голяди, понимали голядскую речь. Кланяясь вновь приезжающим, на услышанное «Свейка!» они отвечали: – Свейкас! И вам тоже добрый день! Лютава ради такого случая даже надела одну из новых рубашек, отделанных шелковыми полосочками. Самую нарядную, красную, она приберегла пока, чтобы не затмевать Милему, но и в таком виде вызвала всеобщее восхищение. – Ты, княжна, как заря ясная, как солнце красное! – весело сказал ей один из приехавших гостей, староста по имени Мыслята. – Прямо невеста! На столах расставили семь блюд, положенных по обычаю, – пироги, жареного карпа и цыплят, вареники, горох и бобы. Самым главным блюдом была каша. На краю стола красовались две большие пустые миски, украшенные знаками солнца и плодородия, – особые, хранимые как раз на такой случай. Возле очага стоял чан с водой, в которой плавали засушенные синие цветки велес-травы – для обряда наречения. В теплое время его проводили где-нибудь на берегу реки, у текущей воды, переносящей умерших из земного мира к предкам, а новорожденных – из Навного мира к живым, но Благота побоялся простудить своего долгожданного первого внука. Появились боярин с женой. Благота держал в руках горшок каши, а бабка – самого младенца. Вслед за ними вошел волхв Огневед, рослый худощавый мужчина с узким лицом и длинной бородой, в накидке из медвежьей шкуры. В руках он держал посох с головой ворона, а при каждом его движении звенели такие же бронзовые бубенчики, как и у Лютавы. – Вот, люди, внучок мой старший, сына моего Чуромила первый сын! – объявила бабка, показывая младенца во все стороны и кланяясь людям. – Раньше звали мы его просто Мальцом, теперь пришла пора ему настоящее имя дать. В Ночь Богов то семя посеяно было, что проросло да взошло, стало быть, вернулся к нам из дедов-пращуров кто-то. Верно, отец? – Верно говоришь. – Огневед кивнул. – Сейчас буду богов спрашивать, кто пришел к нам в сем дитяте, каким именем его наречь. Дайте-ка место, люди, много у нас сейчас гостей будет! Поставив посох к стене, он вынул из мешка личину в виде медвежьей головы и надел, спрятав под ней лицо. Смолкли последние шепотки, народ плотнее жался к стенам и друг другу, многие затаили дыхание. Огневед тем временем начал постукивать в большой кудес, и кудес отозвался гулким низким голосом. Лютава невольно задрожала: у Огневеда был старый, опытный, объезженный скакун, хорошо знающий дорогу в Навный мир, и тот откликался по первому же его зову. – Эй, эй! – стал выкрикивать волхв, и голос его из-под личины звучал глухо и таинственно. – Из-за леса, из-за гор! Из-за реки текучей, из-за гор каменных, из-за леса стоячего, из-за облака ходячего! Идите к нам на пир, деды и бабки! Готова вам каша, готов мед и пироги! Стуча в кудес, он слегка крутился на месте, и Лютава ясно видела, как завертелся вокруг него невидимый для простого глаза хоровод духов. Тут были его собственные духи-помощники и покровители, хорошо знакомые, были духи этих мест, духи рода, живущие под порогом дома. Вертясь вокруг кудесника, они вели с ним неслышный разговор, но даже все те люди, кто их не видел и не слышал, ощущали их присутствие. Наконец Огневед перестал стучать. – Спасибо вам, чуры, спасибо за гостевание, за привет, за совет! – заговорил он, а Лютава стала ломать на кусочки пироги и разбрасывать их на угощение духам. – А теперь отпускаю вас: отправляйтесь восвояси, да нас не забывайте! Ну, бабка, давай дитятю! Вслед за волхвом бабка поднесла новорожденного к огню в очаге, освещавшем деревянное лицо чура. Опустив руку в бадью, Огневед трижды брызнул младенцу на лоб и на темя, говоря: – Как вода чиста, так будет чисто и лицо твое; как вода светла, так будет светла душа твоя; как вода жива, так будет живо имя твое! Отрезав несколько волосков с темечка новорожденного, Огневед положил их в пламя очага и тихонько шепнул новое имя, чтобы сначала его слышал только огонь. После этого он повернулся к новорожденному и произнес: – Тем нарицаю тебя по имени пращура твоего – Благояр! И весь народ в братчине радостно закричал, боярин Благота перевел дух, лица всех домочадцев прояснились. – Благояр, Благояр… – Воевода морщился, пытаясь вспомнить. – Хвалимка, ты не помнишь у нас такого? – обратился он к своему младшему брату. – Вроде говорил дед, что его дед был Благояр… – Да нет, не дед, а дедов брат младший! – Да не брат, а дядька, в его честь и назвали! – напомнил Ратислав, которому тот древний Благояр, живший еще где-то на верхнем Днепре, тоже приходился родичем. – Борелют Ратиславич, сын Ратислава Космача, женат был на Собиславе Растимеровне, смолянке, а у нее был брат Благояр. Вот ее младшего сына по вую и назвали. Правда, Лютава? Он же в Ночь Богов умер, чтобы возродиться смог? – Верно говоришь, Ратиславе! – крикнула Лютава среди общего радостного гула. Всю свою родословную она затвердила от бабки Темяны еще в оторочестве. – Дождался наконец! – восклицали чурославичи. – Четыре века человечьих ждал, а теперь снова в род пришел! – Да что духам время! – Огневед тряхнул посохом, зазвенели бубенчики. – У них, в Навном мире, что два века, что один год. Значит, пришло ему время возродиться, боги решили, и вот он вам! Растите, любите, себе на радость, людям на пользу! «Что им время!» – мысленно согласилась с волхвом Лютава, чувствуя, как сильно бьется сердце. Перед ее взором стоял образ могучего черного волка. Радомер был где-то рядом; он тоже видел этот обряд, бесчисленное множество раз повторяемый по всем славянским землям. Лютава ощущала у себя за спиной его присутствие. Вот уже триста лет, как он покинул земной мир, но разве это препятствие к тому, чтобы возродиться? Это возрождение было смыслом и целью ее жизни, и она, такими странными узами связанная со своим родным братом и с духом из Навного мира, ничего так не желала сейчас, как чтобы все предначертанное поскорее свершилось! Может быть, тогда и она наконец сможет жить, как все женщины! Она посмотрела на Милему – в красном праздничном наряде, такую гордую в новой кике с рогами – знаком плодовитости. Лютава на миг позавидовала ее спокойной, правильно устроенной, радостной жизни, но тут же поняла, что даже ради этого не захотела бы расстаться с тем, чем владела. И со своей странной любовью к родному брату, и с редкими появлениями духа-покровителя, приносящего с собой ужас Бездны… Ведь именно все это дает ей возможность чувствовать себя больше, чем простой человек, и даже больше, чем целый род. Она жила так всегда и не представляла иной жизни. – Ну, расти, Благояр Чуромилович, вот таким большим! – тем временем восклицала бабка, на вытянутых руках поднимая младенца как могла высоко. – Вот таким большим! – заголосил Благота, поднимая миску с кашей еще выше. Гости тоже кричали, поднимали руки, тянулись к кровле изо всех сил, чтобы младенец рос так же быстро и сильно. – И чтобы сколько в каше зерен, столько лет жил наш Благояр, – кричала бабка. – Род и Рожаницы, всему миру родители, приходите к нам кашу есть, благословите дитятю и весь род его! В пустые миски для богов положили просяную кашу с медом, потом свою долю, хоть по ложке, получил каждый из гостей. Было тесно, поэтому ели стоя, принимая ложку прямо их рук бабки, обходившей гостей; ели торопясь, как можно быстрее, чтобы младенец быстрее научился ходить и говорить; кто-то второпях давился, его колотили по спине, все кругом смеялись, женщины повизгивали. Сначала Благота выпил чарку медовухи, остатки плеснул вверх, и чарка пошла опять по кругу. На пиру имянаречения пить положено до упаду, как на свадьбе, – чтобы у младенца жизнь сложилась веселой, изобильной, а если вдруг до женитьбы, сохрани Макошь, не доживет, то родинный пир ему богами засчитается за брачный, потому и песни тут поются свадебные. Веселье шло до самой темноты. Приехавших расспрашивали о событиях лета – слухи о похищении Вершининых дочерей, о каком-то оскорблении богинь, о бегстве одного из княжеских сыновей, а пуще того о Молинке и Огненном Змее уже понемногу ползли, и людям хотелось знать, сколько в них правды. Особенно удивлялся все тот же Мыслята. – Поди ж ты! – приговаривал он. – А я думал, Огненные Змеи только в кощунах летают! Это был еще не старый мужик, лет тридцати с небольшим, однако уже лет пять он занимал в своем селе место старейшины, будучи избран родовичами не за возраст, а за ум, житейскую мудрость, справедливость и решительность. Значение имело и то, что Мыслята приходился старшим сыном прежнему старейшине, уважаемому всей волостью человеку, но и собственные качества Мысляты оправдывали выбор. В собрании старейшин чурославльской волости он был самым молодым, но не казался не на месте среди седобородых старцев, которым уступал только длиной бороды, но не зрелостью ума и взвешенностью суждений. Невысокий, крепкий, русобородый, с веселыми голубыми глазами и белозубой улыбкой, Мыслята сразу понравился и Лютаве, и прочим угрянам. Судя по узорам на его рубахе, он недавно оводовел, но весь его облик дышал бодростью, дружелюбием и надежностью. – Меня на пятнадцатом году батюшка женил, – охотно рассказывал Мыслята. – Мать хворала, девчонки в доме маленькие, рабочие руки нужны позарез – ну, и женили. Ничего, справился! – Он смеялся. – Через год у меня уже свой мальчонка был. Ему, Помогайле-то, самому теперь семнадцать, только что из Варги вернулся, вот-вот женить буду! Справный малый, не дурак какой-нибудь. Вот по этой осени и будем сразу двух невест искать – одну ему, одну мне! У меня еще одна сестра осталась девка, дом ведет, но не век же ей со мной сидеть! Вот, хозяйку новую найду, а ее и выдам, пусть свое гнездо вьет. – Хочешь опять жениться? – Отчего же нет? Я тоже еще молодой. У нас в волости на невест урожаи хорошие, глядишь, и пригляжу себе кого! – Мыслята оглядывался, встречая везде множество смеющихся и смущенных девичьих взглядов. Несмотря на вдовство и не самый юный возраст, Мыслята был тут одним из лучших женихов, и ни в одном роду, куда ему вздумалось бы посвататься, он бы не встретил отказа. – Вы-то когда замуж собираетесь? – допытывалась Милема. – Ты, Лютавка, совсем уже старая, тебе ведь девятнадцатый год с весны идет, я помню! – Да у меня уже были женихи! – Лютава махнула рукой, вспоминая свой вынужденный поход в землю вятичей. – Едва отбилась. – А чего отбивалась-то? Жених плох? Хромой, кривой? И ты тоже! – Она обернулась к младшей сестре. – Тебе шестнадцать, о чем там отец с матерью думают? – Княжича Борослава женить хотят, вот наши старики и надеются, что князь меня за него сватать станет, – ответила Далянка. – Любовидовна сама матери намекала, ну, а отец и рад. – Так что – будут сватать? – Милема оживилась при мысли увидеть младшую сестру в кругу княжеской семьи. – Куда же ты уехала, чучелко? – До Макошиной недели далеко, успею воротиться! – Далянка не обиделась. – Да и взойдет ли еще? Князь сам не знает, с кем ему теперь родниться надо. – А сам Борослав тебе как? Он из Варги давно пришел? – А вот весной и пришел. Вроде парень собой ничего, да боюсь, опять напрасно дожидаться стану. Меня весной все Хвалис сватал. – Далянка усмехнулась. – А отец еще до сих пор на Лютомера надеется. – Ох уж мне этот Лютомер! – воскликнула Милема и глянула на Лютаву, дескать, не обижайся. – Ох уж я из-за него настрадалась в свое время! Лютава опустила голову, подавляя улыбку. Милема в прежние годы была влюблена в Лютомера, о чем его сестра, разумеется, знала, а боярин Немига все ждал, что Вершинин наследник наконец уйдет из Варги, вернется в род и посватается к его дочери. Но Лютомер все никак не возвращался, и Милема, устав ждать и надеяться, год назад приняла сватовство Чуромила Благотинича, который с отцом приезжал по каким-то делам в Ратиславль. – Да у нас не то что Рушавка, а и Роса подрастет, пока этот леший жениться надумает, – продолжала она. – Лютава, хоть ты скажи! Ждать нам его или не ждать? – Думаю, не стоит, – обронила Лютава. – А он что – нашел себе невесту? – приставала Милема. – Может, и нашел. А может, и нет, – уклончиво ответила Лютава. Несмотря на давнюю дружбу с Немигиными дочерями, она не хотела рассказывать, насколько сильно возможная женитьба Лютомера зависит от ее собственного замужества, срок которого она и сама очень хотела бы знать! – Да ну его! – Милема махнула рукой. – И правда, так можно всю жизнь попусту прождать. Или других женихов нет? Если дома нет, вон, у нас посмотри! Она обвела рукой беседу, Далянка подняла глаза и встретила взгляд старосты Мысляты. И он улыбнулся ей, точно все это время ждал, чтобы она на него посмотрела. А в беседе вокруг них кипело веселье, уже играли рожки и гудки, старые бабки пели надтреснутыми, но развеселыми голосами, почти с тем же задором, что и тридцать лет назад. звенела удалая предсвадебная песня, бородатые старики и морщинистые старухи подмигивали друг другу, вспоминая юность, а Благотина мать выплясывала в кругу у очага, не жалея старых костей. И так весело было смотреть на нее, словно тут, в этой задымленной и душной братчине, пляшет древняя, но неутомимая богиня Макошь, празднуя обновление вечно юного человеческого рода. Хазарских гостей, разумеется, на родинные трапезы не приглашали, поэтому им особенно хотелось поскорее ехать дальше. Но прежде чем пускаться в путь, предстояло одолеть верст семь волока через лес, до русла Неручи, впадавшей в Болву. За эти дни боярин приготовил катки и волокуши, чтобы перевезти ладьи и товар, но, пока не кончатся праздники, сопровождать хазар никто не соглашался. Перед отъездом Лютомер предложил снова устроить охоту. И бойники, и хазары нуждались в пополнении съестных припасов. – Гораздо умнее вам потратить здесь еще пару дней на охоту, чем ехать на Неручь и там охотиться без разрешения тамошних князей, – сказал им Лютомер, усмехаясь. – Вы уже возле Ратиславля поохотились… на свиней. Смотри, совсем без дружины останетесь. – Ты совершенно прав, варга Лютомер. – Арсаман почтительно поклонился, выслушав перевод. – Мы должны соблюдать всяческую осторожность в этой чужой земле, обычаи и люди которой так настроены против несведущих чужаков. Хазары держались с детьми Семилады с безупречным самообладанием и неизменной вежливостью, но Лютомер ясно видел, что и сам купец, и тем более его племянник в душе кипят от злобы, вспоминая то давнее происшествие. С Лютавой Арсаман был по-прежнему приветлив и почтителен, будто ее отказ ничуть его не обидел, но Лютомер знал, что все не так просто. Не будучи равен своему божественному отцу, он не умел читать мысли или заглядывать в чью-то память без согласия хозяина. В лучшем случае он мог уловить мысль, которую ему нарочно пытались бы внушить, или понять содержание речи, произнесенной на чужом языке, но вслух. Однако чувства и настроения людей были ему открыты, и за любезностью Арсамана он неизменно ощущал досаду, озлобление и угрозу. Этот человек вынашивал какие-то замыслы, грозящие их благополучию, поэтому Лютомер был с ним вдвойне острожен. А им ведь еще предстояло вместе ехать до Десны и вместе предстать перед князем Бранемером, от которого неизвестно, чего ждать. В таком сложном деле и Лютомер, и Ратислав предпочли бы обойтись без хазар, но князь Вершина пожелал, чтобы они ехали вместе с гостями, и приходилось повиноваться. Леший их знает, может, и правда еще придется поклониться в благодарность за выход на ромейские торги! – А приезжайте к нам, – сказал Мыслята, услышав разговоры бойников насчет охоты. Он как раз собирался домой. – У нас село-то знаете как называется? Медвежий Бор. Медведей у нас много, любят к нам на зиму собираться и гнезда свои вить, берлоги то есть. Я сам на лов наладился, как вернусь. Веришь – двух лошадей задрали, да два медведя разных! Один поболее, матерый, другой поменее, видать, медведица. Им ведь перед лежкой-то надо жиром запасаться, вот и отъедаются. Идемте с нами, завалите косолапого – и вам выгода, мясо да шкура, и нам помощь. Это предложение Лютомеру понравилось. Туша медведя, отъевшегося за лето, надолго обеспечит дружину мясом, да и медвежья шкура именно сейчас, в месяц вересень, была наиболее ценной. – Берите ваших узкоглазых, да поедем, – сказал Мыслята. – Мы же на Неручи и сидим. Поохотимся, проводите их, а там и домой. – А не забоятся твои сродники «черного глаза»? – спросила Далянка. – У нас, красавица, народ неробкий! – Мыслята улыбнулся. – У меня сын, Помогайла, ну, я говорил, семнадцать ему, так он на медведя не боится ходить. Одному, конечно, сил еще маловато, а смелый! – Ну, дай тебе Макошь еще троих таких же. – Спасибо, красавица. – Мыслята поклонился. – Пусть сбудется, как ты пожелала! Далянка улыбнулась, и Лютава вдруг заподозрила, что они говорят о чем-то большем, чем видно постороннему взгляду. Она вспомнила, как вчера вечером женщины сидели в беседе – для настоящих посиделок время еще не подошло, и женщины просто болтали, кто-то шил, кто-то вышивал. Они с Милемой и Далянкой опять сошлись втроем, рассказывая новости прочей родни: кто на ком женился, кто у кого родился. Заходили в беседу и парни, посмотреть на девушек из дальних сел, к которым просто так на посиделки не сходишь. Иногда кто-то из парней, взяв из пучка приготовленную лучину, зажигал ее от огня в очаге, подходил к какой-то из девушек и вставлял в светец около нее. Как шепнула им Милема, это был местный обычай: если кому-то из парней нравится девушка, он зажигает для нее лучину, чтобы, дескать, ей светлее работать, а ему лучше смотреть на ее красоту. У некоторых особоенно выдающихся чурославльских красавиц горело по две и по три лучины, неудачницы сидели в темноте, скрывающей их досаду. Причем Лютомеровы бойники, которым не предстояло в этих краях подбирать себе невест, быстро разобрались, что к чему, и уже вовсю щепали лучины, «чтобы виднее было, которые тут девки собой получше», как сказал Худота. – Пока вы жениться соберетесь, этих всех разберут, новые подрастут, – усмехнулась Лютава. – Ничего, мы своего не упустим. – Ты куда, Худяк, лезешь, эта моя! – Теребила оттирал товарища от рыженькой малорослой девушки, востроносой и хорошенькой, а та смеялась, вцепившись в сестру и пряча смущенное и гордое лицо у нее на плече. – Отойди! А то я тебе сейчас чуб оторву! Самое длинное, что у тебя есть… Бойники шутливо перебранивались, девушки смеялись, народ вовсю потешался. – А что же три такие красавицы в темноте сидят? Непорядок! – вдруг раздался голос рядом с ними. Подняв глаза, девушки увидели Мысляту, который шел к ним с зажженной лучиной. – Работайте, девушки, глаза свои ясные берегите! – Подмигнув, он пристроил лучину в светец. – А нам на вас так любоваться сподручнее! Он отошел, а Лютава, заметив, каким взглядом он обменялся с Далянкой, затрепетала от удивления и предчувствия. Она не умела вот так с ходу предсказывать будущее, но неплохо понимала людей. Все восхищались красавицей Далянкой, но Мыслята смотрел на нее как-то по-особенному – с выражением, что вот эта как раз по мне! А Далянка отвечала на его взгляд с радостью, благодарностью и надеждой, будто у него было нечто, в чем она нуждается. Но сейчас, утром, Мыслята только поклонился Далянке и отошел. Чаргай, не сводивший с нее ревнивых глаз, даже не посмотрел ему вслед. А Лютава подумала: хорошо, что Чаргай едет с ними на охоту, а Далянка остается в Чурославле. С тех пор как Хвалис исчез, Далянку стал одолевать пылкими взглядами молодой хазарин, так что девушка, заметив это, почти не показывалась в Ратиславле. Ее старшие братья, Рудоня и Ходилец, на прощальном пиру чуть не побили Чаргая – а то-де сглазит сестру своими глазищами черными! Мужчинам во главе с Богоней пришлось разнимать драку гостей. «Едва от Хвалиса избавилась, теперь этот леший на мою голову навязался! – жаловалась Далянка Лютаве. – А ведь и Хвалис за мной вернуться обещал!» – «Пусть-ка он вернется!» – многозначительно приглашала Лютава, но Далянка только вздыхала. Быть самой красивой девушкой в волости, к тому же знатной невестой, – опасная и беспокойная честь. Выехали все вместе – Мыслята с несколькими родственниками, четырьмя женщинами и двоими мужчинами, сопровождавшими его на торг, Лютомер с бойниками и Лютавой и хазары всем обозом – Чаргай с верховыми, купцы с челядью и товарами на волокушах. За отдельную плату воевода Благота дал и людей, которые помогали собственной челяди купцов тащить ладьи. – У нас мужики и ребята заранее медвежьи лежки выслеживают, – рассказывал Мыслята по дороге. Он шел во главе обоза рядом с Лютомером и Лютавой, показывая окрестности. – Как раз начинают укладываться, то под выворотнем в ельнике, а то и нору целую отроет – видно же. У нас к этому делу многие привычны. Вот была у нас бабка, ведунья наша, Лесавой звали. Ох и боевая была бабка, я вам скажу! Ты, варга, хоть и много повидал, а таких бабок, должно быть, не встречал нигде. Ее отец еще был знатный медвежатник, жил не в селе, а в лесу, на отшибе. Мать его тоже ведуньей была, я-то ее не застал, а старики рассказывали. Он тоже травами да охотой промышлял, а Лесава от бабки мудрости набралась, а от отца – смелости. Сильная была баба, здоровая, любого мужика поборола бы. У нас поговаривали, что она не от женщины, а от медведицы лесной родилась. Но это врут, пожалуй. Я, правда, сам Молчуновой жены не видел никогда, у нас и не знает никто, где он ее взял, но чтобы от медведицы – это уже перебор… Так вот, она, Лесава-то, сама замуж не ходила никогда, так и прожила весь век в лесу, и бабку там схоронила, и отца. Сама на медведей ходила с рогатиной, за зиму по три шкуры добывала, а за всю жизнь, наверное, голов пятьдесят взяла. Знатная была бабка! – Была? – спосила Лютава. – Умерла она? – Этим летом только. После Купалы сразу. Да ей уж под семь десятков было, столько не живут. Жаль, вас не дождалась. Тебе бы, княжна, любопытно с ней поговорить было бы. Про духов там разных, все такое. – Мыслята покрутил в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, намекая на нечто, ему недоступное. – Такая лихая была бабка – куда там Огневеду! Из-за тяжелого груза двигались медленно, но семь верст до села под названием Медвежий Бор одолели еще до сумерек. Село состояло из семи весей, рассеянных на расстоянии нескольких верст одна от другой, и по дороге к той, где жил сам Мыслята, миновали две из них. Веси тоже были не маленькие, одна из пяти, другая аж из восьми дворов. – Сколько же у тебя народу в роду? – спросил Лютомер. – А вот считай. Мы сами-то дешнянского корня, а то дед говорил, что с Дуная-батюшки наше племя путь держало. Пришел сюда пращур наш Радей, и было у него семь сыновей. Старший при отце остался, два средних рядом дворы поставили, остальные четверо расселились. Потом из тех четверых уже двоих, тоже младших, отселили, Путеичи, что мы проезжали, где пять дворов, да Оглядкины младшие двое, но они дальше, за Бобровый ручей ушли. Мы их теперь Бобровичами зовем. – А мужиков-то сколько? – Если тех парней не считать, что этой осенью только жениться думают, мужиков пять десятков будет. – Да вы – сила! – уважительно заметила Лютава. – А то ж! – спокойно согласился Мыслята. Глава такого многочисленного рода, он если и гордился, то не собой, а только своим родом. – Земли хватает пока, дичи в лесу, рыбы в реке, спасибо Велесу. Чего же не жить? У нас и дети редко мрут, тьфу-тьфу, слава Макоши. Мыслятина весь, как самое старое родовое гнездо, в Медвежьем Бору считалась главной. Именно сюда мужики собирались на сходки, а женщины на посиделки. Здесь была выстроена изба-беседа, пригодная и для размещения гостей. Как рассказал Мыслята, в последние годы торговые гости зачастили через Неручь на Болву, так что он уже подумывает поставить для них отдельную избу и брать плату за постой. Сами же гости и надоумили – говорят, во всех землях так и делают. Ладьи наконец спустили на воду Неручи, товар погрузили. Чурославльские работники, получив свою плату, отправились домой, надеясь успеть до темноты, – не так уж и далеко, налегке отчего же не дойти? Остальных устроили на ночлег: хазар в беседу, бойников развели по дворам, Лютомера с сестрой Мыслята пригласил к себе. Дом его вела сестра, круглолицая и бойкая девка, державшая в руках невестку, жену младшего Мыслятиного брата. Не со зла, но только от горячности нрава Овсяница, как ее звали, гоняла туда-сюда невестку, детей, которых тут насчитывалось шесть душ, и все восклицала: – Ой, когда же уйду я от вас! Ой, хоть бы кто-нибудь увез меня поскорее! – Ох, Овсянка, накличешь беды! – посмеивался над ней Мыслята. – Здесь ты Дожиновну гоняешь, а в чужом доме свекровь да золовки тебя вот так же будут гонять. Наплачешься еще! – Я свои слезы на дело поберегу! – Наплачешься! Муж еще нос будет воротить: каша не такая, пироги не такие, и медовуху матушка куда как лучше делает! – А то я виновата! Вон, девки ни одна у печки не крутятся, знай приданое шьют, а стряпать свекровь научит! Я одна, горемычная, сама все делаю, через вас же, мучители мои! Но несмотря на эти вечные разговоры, в избе было чисто, глинобитные полы выметены и вымыты, стол выскоблен, дети веселые. Из них трое были самого Мысляты – старший, Помогайла, и впрямь сообразительный и степенный не по годам парень, и две девочки, восьми и шести лет, да трое племянников – два мальчика лет четырех-пяти и годовалая девочка. Старшая из девочек, очень похожая на Овсяницу, крепенькая, как боровичок, круглолицая и бойкая, верховодила всей ватагой, исполняла обязанности няньки при самых маленьких, озорникам раздавала подзатыльники и носила в семье заслуженное прозвище Старостиха. Невестку, которую в семье мужа звали по отчеству – Дожиновна, в доме было почти не слышно, но именно она, оказывается, лепила красивые, ровные, с процарапанными по сырой глине узорами горшки, которые стояли на столах и у Мысляты, и у всех в его веси. Наутро Арсаман настоял на том, чтобы ладьи с товаром тронулись в путь. Чаргай со своими людьми, принимавший участие в охоте, должен был нагнать их позже. Лютомер и Мыслята не считали особено разумным разлучать охрану с товаром, но сильно спорить не стали – хозяин тут Арсаман, ему и решать. Хазарин же объяснял это тем, что надеется за день добраться хоть до какого-нибудь жилья, поэтому не хочет терять времени на ожидание охотников. – Да подождал бы хоть до завтра, никто ж тебя не гонит, чудак ты человек! – убеждал его Мыслята. – Мясо бы подкоптили, а завтра-послезавтра и тронулись. Снег у нас еще не скоро пойдет, и реки не завтра замерзнут, не бойся! Но Арсаман только кланялся, благодарил и уверял, что и так потерял много времени и зимовать хочет не ближе Киева. О расстоянии до Киева здесь имели смутное представление, но знали, что путь к нему лежит через Болву, Десну и Днепр, а стало быть, направление хазары выбрали правильно. – Да пусть едут, на кой леший они нам тут! – ворчала Овсяница. – Моя бы воля, я бы их вовсе в наши края не пускала! Люди они или кто вообще – боги их знают! Лютава на охоту не поехала, осталась с женщинами, которые целый день, между работой по дому, рассказывали ей всякие басни про бабку Лесаву и медведей, а она им рассказывала про вятичей, про Молинку и Змея Летучего, так что скучать никому не приходилось. Ближе к вечеру послышался сперва лай собак, потом стук копыт по земле. – Едут! – Освяница первой бросила шитье и вскочила. – Наконец-то! Я уж думала, в лесу ночевать будут. Лютава тоже вышла за ворота, ожидая увидеть брата и прочих охотников с убитым медведем, страшно гордых и довольных. Однако вместо этого ее глазам представилось всего двое всадников – хазарин Карсак и толмач Налим. При виде Лютавы оба они соскочили с седел и рухнули на колени. – Княжна, не прикажи казнить нас, принесших дурную весть! – закричал Налим, а молодой хазарин только уткнулся лбом в землю. – Прости, но мы выполняем приказ твоего брата и нашего бека Чаргая! – Что такое? – воскликнула Лютава. – Говори живо, кончай причитать! – Твой брат, варга Лютомер… – Да говори же! – Не огневайся на нас, помилуй твоих верных слуг, вынужденных… – Ты, скотина! – в неистовстве закричала Лютава и едва удержалась от того, чтобы пнуть склоненную перед ней голову. – Если ты сейчас же не скажешь, в чем дело, я тебя прикажу… Не знаю, что я с тобой сделаю, говори немедленно! – Твой брат ранен. Медведь его помял и сильно оцарапал голову. Говорят, что два или три ребра сломано. Его нельзя везти, и он очень хочет, чтобы ты была с ним, он только тебе и твоей мудрости доверяет уход за его ранами… – Что? Лютава мысленно настроилась, стукнула в свое «навное окно», окликнула Лютомера. И ощутила ответ как удар: ярость, напряжение всех сил, тревога, острое ощущение опасности. – Лошадь, быстрее! – хрипло выкрикнула она, мигом оледенев от ужаса. Пока ей седлали лошадь, Овсяница сноровисто собрала в узелок полотняные полосы для перевязки и горшочек с мазью на том же медвежьем жиру с травками, которыми тут было принято лечить ранения. – Еще бабка Лесава учила, хорошее зелье! – уверяла дочь и внучка медвежатников, вручая Лютаве узелок. – А еще хорошо слово сказать… За узелок Лютава бегло поблагодарила, про слово не стала слушать: разнообразных заговоров она знала не меньше, чем самая старая бабка Медвежьего Бора. Ее душа стрелой летела вперед, к брату: если его нельзя перевозить, то дело плохо, но насколько? Если он сам пожелал, чтобы она приехала, значит, в сознании, да и вообще сын Велеса и оборотень – весьма живучее создание. Но все же и он не бессмертный, а в медвежьих объятиях, раз в них попав, никто не уцелеет. В мыслях царила путаница, и Лютава только погоняла коня, спеша вслед за Карсаком и Налимом, показывавшими дорогу. Карсак первым придержал коня, соскочил на землю и показал куда-то на переплетение ветвей. Здесь начинался широкий овраг, на дне которого росли высокие деревья. – Дальше нельзя верхом, это там, – забормотал Налим, тоже спешиваясь и придерживая стремя Лютавы. – Медведь был там, княжна. Лютава сошла с коня, бросила повод Налиму и побежала вслед за Карсаком, который уже начал спускаться, оглядываясь и знаками призывая ее за собой. Позади послышалось движение, и что-то подсказало ей, что это не Налим – тот должен был хотя бы привязать сначала лошадей. Лютава хотела обернуться, но не успела. Что-то темное вдруг накрыло ее голову, одновременно чья-то рука зажала рот, а еще несколько рук схватили ее запястья и стиснули, прижали одно к другому. Лютава дернулась, затрясла головой, ткань на горле стянули, и она душила, как петля, едва позволяя вдохнуть. До слуха едва долетали обрывистые выкрики чужих голосов. Руки и ноги скрутили крепкие веревки, на рот прямо поверх мешка наложили повязку и так сильно затянули, что Лютава не могла даже пошевелить головой. Потом ее подняли и понесли. Но недолго – пленницу передали из одних рук в другие, еще подняли, положили на лошадь перед седлом. Было ужасно неудобно, но лошадь тут же пустили вскачь, настолько быстро, насколько это возможно на лесной тропе. В темноте мешка, связанная и обездвиженная, Лютава плохо понимала, что с ней сейчас происходит. Она еще раз мысленно потянулась к Лютомеру и ощутила, что он совершенно доволен, только устал! Значит, с ним не произошло ничего плохого и хазары солгали ей, чтобы выманить из веси. Они не знали, что она имеет возможность издалека узнать, случилась ли беда с ее братом или нет, и может разоблачить их ложь, но обманщикам повезло. Ее мысленный призыв застал Лютомера, видимо, во время схватки со зверем – понятно, что им в тот миг владело чувство прямой опасности, заставлявшее напрягать все силы. И вот ее нагло и подло украли, причем те самые хазары, которым они так старались помочь. И никто об этом не узнает – хазар считают уехавшими, ее саму считают отправившейся на помощь к брату. Сам Лютомер немедленно примется ее искать. Прямо сейчас, услышав ее мысленный призыв, и напрасно хазары думают, что с завязанным ртом она не может позвать на помощь. Но Лютомер не ясновидящий, и чтобы взять след, ему нужно вернуться на то место, где она была, то есть в Мыслятину весь. А насколько далеко охотники забрались от веси? Лютава не сомневалась, что раньше или позже ее брат догонит похитителей и мало им не покажется, но что с ней до тех пор успеют сделать? Ее отчаянно трясло на лошади, лука седла впивалась куда только можно, она сползала и каждый миг ждала, что сорвется на полном скаку. Ветки хлестали по ногам и по голове через мешок, от тряски и духоты ее уже мутило, и она почти теряла сознание. Лютава даже не сразу сообразила, когда скачка кончилась и ее сняли с лошади. Только отсутствие тряски и ощущение твердой земли внизу помогли ей несколько прийти в себя. Рядом раздавались голоса. Через мешок они звучали глухо, да и говорили только по-хазарски, но Лютава все же узнала голос Арсамана. Рядом восклицал что-то Немет, взывая к Аллаху, убеждал в чем-то, кажется, вразумлял и угрожал, но Арсаман отвечал ему твердо и повелительно. Потом, довольно быстро, ее снова подняли и понесли, судя по плеску воды и покачиванию, на ладью. Мешка с головы так и не сняли. Лютава понимала почему: в ее колдовские способности хазары очень даже верили, а многие считают, что колдун не сможет колдовать, если лишить его возможности видеть, говорить и двигать руками. Вот только они, выходцы из чужой земли, не знают разницы между колдунами и волхвами. Потрясение, бешеная скачка, темнота и духота внутри мешка даже помогли Лютаве – дух сам собой почти раставался с телом, и шагнуть в Навный мир для него не стоило уже никакого труда. – – – Арсаман, сидя со своей добычей на передней ладье, все время оглядывался назад. Оттуда ему должны были подать знак в случае погони – он нарочно посадил там трусливого старика Немета, зная, что уж тот глаз не спустит с реки и берегов за кормой. На пленницу, лежавшую на дне ладьи, он тоже часто посматривал, но та вела себя тихо – не дергалась и не издавала никаких звуков. – Ты была права, о высокородная хатун, – обратился к ней Арсаман, хотя и не рассчитывал, что она поймет. – Я недостоин того, чтобы взять тебя в жены. Поэтому я подарю тебя более достойному человеку – Бранемеру-беку. Иметь рабыню столь знатного происхождения почетно везде. После такого подарка он с удовольствием и вниманием преклонит слух ко всем моим словам. Даже с большим вниманием, чем если бы ты приехала туда как моя жена. Так что в конце концов все сложилось наилучшим образом. Аллах не забывает своих верных слуг и даже временные неудачи обращает к их конечной пользе. – Но ты понимаешь, почтенный, что мы больше не сможем проехать этим путем? – спросил его Карсак. Повинуясь старшему, он выполнил свое задание, но все же был далеко не уверен, что это следовало делать. – Как же мы вернемся? – Мы вернемся тем путем, которым ходили многие почтенные люди до нас. С Румейского моря можно попасть на Дон. – Но никто из нас никогда не ходил этим путем. – Значит, нам это еще предстоит. Главное, знать, куда нам нужно, а проводников всегда можно нанять. Да не дрожи ты, как заяц! – прикрикнул Арсаман на своего молодого товарища. – Я думаю, сейчас мы уже миновали землю угренского бека. Здесь мы ему же недоступны. – Смотри, надвигается буря! Даже гребцы на веслах, усердно помогавшие течению реки, поднимали головы и бросали тревожные взгляды на небо. Только что был ясный, почти безветренный осенний день – и вдруг откуда ни возьмись натянуло тучи, подул встречный ветер, мешая гребцам. – Похоже, духи не знают, что здесь уже не земля угренского бека! – прокричал Карсак. Арсаман потянулся за плащом из толстой шерсти, который купил в Ратиславле, – весьма подходящая одежда для такой холодной страны. Порывы ветра чуть не рвали башлык с головы, на реке поднялась волна. Гребцы с усилием налегали на весла, но едва могли одолеть противный ветер, так что, несмотря на все их труды, ладьи мало что не стояли на месте. С других ладей слышались недоумевающие и испуганные выкрики. Небо стремительно темнело, как будто уже наступал вечер. Где-то высоко ударил первый гром, блеснула молния. – Надо идти к берегу! Арсаман-бек, к берегу! – кричал со второй ладьи Тунюк. – В грозу нельзя быть на воде, это опасно! – Нас перевернет! Держите, держите! Айдак, хватайся за ветки, что смотришь! – вопили с третьей ладьи. Волна уже завернула ее к берегу, нос уперся в песчаный обрыв, а в корму били сердитые волны, грозя опрокинуть. – Опаснее останавливаться! – отвечал Арсаман, приложив руки ко рту, но не был уверен, что за воем ветра и шумом близкого леса его слышат. – Мы не можем ждать! – Но их тоже задержит буря! – кричал ему Карсак. Что-то вопил Чаргай, который со своими людьми сопровождал ладьи по берегу, но разобрать слов не удавалось. Судя по его жестам, он тоже призывал пристать и переждать бурю. Одну за другой река прибивала ладьи к берегу, в том числе и переднюю, в которой находился Арсаман со своей пленницей. Нос коснулся песка, волна ударила в борт, и гребцы едва удержали ладью, готовую перевернуться. Выскочив в мелкую воду, несколько человек потянули судно на берег. – Это все она, она! – кричал с того берега Чаргай, взмахами плети показывая на угренскую колдунью. Ладьи вынесло не на тот берег, по которому ехали всадники, и теперь те даже не могли помочь товарищам. – Брось ее в воду, Арсаман, этого хватит для твоей мести! Это она призвала бурю! Я знаю! Эти женщины все колдуньи! Брось ее, и мы уйдем! Арсаман шагнул к лежащей девушке, быстро разрезал веревки и сорвал мешок с ее головы. Растрепанная, бледная, колдунья гневно глянула на него, ловя воздух ртом. Судя по тому, что ни испуга, ни удивления на ее лице не отражалось, это все и впрямь затеяла она. – Это ты? – Арсаман схватил ее за плечо и приставил нож к горлу. – Ты устроила эту бурю? Алима под рукой не было, но блеск ножа достаточно красноречив и без перевода. Колдунья глянула на хазарина с ненавистью и издевкой, но ничего не сказала. – Прекрати это все! – Арсаман смотрел на нее злобно сузившимися глазами и уже сам не понимал, как раньше находил ее красивой. – Иначе я просто убью тебя! – Попробуй, – сказала Лютава, и он тоже ее понял. Рядом раздалось рычание – такое громкое и грозное, что Арсаман от неожиданности вздрогнул и выронил нож. И вскрикнул, не в силах владеть собой от ужаса. В трех шагах из кустов выглядывал огромный зверь – не понять даже сразу, волк или медведь, – мохнатый, черный, с оскаленной пастью, полной острых белых зубов, с горящими пронзительным желтым светом глазами. Его увидели все. С криками хазары бросились врассыпную. Арсаман тоже бросился бежать, от неожиданности забыв о сабле и копьях, выскочил из ладьи, но тут же упал, пытаясь отползти и одновременно выискивая лихорадочным взглядом хоть какое-нибудь оружие. Зверь вышел из кустов – это оказался волк, но ростом скорее с медведя. Сделав несколько шагов, он встал перед ладьей, где лежала связанная девушка. Она-то как раз ничуть его не испугалась. – Скорее… Луки… Сабли… – Наконец Арсаман отполз и встал на ноги. – Чаргай! Где же ты! Чаргай тем временем пытался осторожно перебраться верхом через бушующую реку: там было не слишком глубоко, и конь не терял дна под ногами, но упрямился и не хотел идти в злые волны. Хасан, один из арабских наемников и лучший воин в дружине, взял саблю и стал медленно приближаться к зверю, держа клинок наготове. В недостатке храбрости его никто не упрекнул бы, и даже перед злобным духом он не собирался отступать. Черный волк наклонил голову и угрожающе зарычал, но не сдвинулся с места. – Руби его! Руби! – шептал Арсаман, сам себя не слыша за гулом ветра и леса. Он всем существом ощущал исходящую от зверя могучую угрозу и понимал, что это – плод колдовства. Хасан приблизился и сделал выпад. Волк отпрыгнул и уклонился. Хасан сделал еще шаг вперед. Кто-то из челяди, дрожа от ужаса, наконец догадался и подал Арсаману лук и стрелу. В самом деле, глупо драться со зверем вплотную, когда можно уничтожить его с безопасного расстояния! Арсаман вскинул лук, переместился так, чтобы не задеть Хасана, прицелился и выстрелил. Расстояние было совсем невелико. Стрела прошила черного зверя насквозь, и тот мгновенно исчез! Он не упал, не умер, а просто растворился в воздухе в тот самый миг, когда стрела его коснулась. Все закричали: это действительно был дух! Но не успели хазары порадоваться победе или хотя бы осознать ее, как Хасан вдруг развернулся и бросился с саблей на людей. Илбек и Пагай, стоявшие к нему ближе всех с копьями наготове, ничего такого не ожидали и оказались зарублены раньше, чем поняли, в чем дело. А Хасан, не останавливаясь, бросился к хазарам, стоявшим поодаль, и те метнулись врассыпную, крича от ужаса. Казалось, батыр внезапно сошел с ума и кинулся на своих же с такой яростью и остервенением, точно перед ним бесновалось целое войско злобных духов! Следующим на его пути оказался Арсаман. К счастью для себя, тот успел взять из ладьи чей-то щит и чью-то саблю, да и бойцом был не из последних. Но и со щитом он едва смог сдержать первый натиск: не замечая ран, Хасан отчаянно бился, будто и не его кровь заливала одежду и падала на песок. Лицо его дико исказилось, а глаза застыли, как у мертвого. И Арсаман понял, чем объясняется этот внезапный припадок бешенства: злобный дух завладел Хасаном и теперь избивает хазар руками их же собственного лучшего воина! – Бейте! – отрывисто восклицал Арсаман, с трудом уворачиваясь и понимая, что даже со щитом долго не продержится. – Шайтан… в нем! Стреляйте! Убейте! Шайтан! Поняв, что он хотел сказать, хазары взялись за луки. Несколько стрел разом впились в спину Хасана, одна попала в шею. Но даже это не смогло сразу остановить его. Несколько жутких мгновений он еще продолжал сражаться. Его движения замедлились, выпады стали неточными, и Арсаман отчетливо видел, что с ним пытается биться мертвое тело, движимое чужой внешней волей. Но наконец этот ужас кончился – Хасан упал, рука с зажатой окровавленной саблей бессильно простерлась на мокром песке. – Убей ее! – кричал Чаргай, понукая коня и заставляя двигаться через реку. – Убей же, а не то она будет посылать на нас все новых духов! Скорее! Арсаман понял, что племянник прав. Им удалось пленить колдунью, но удержать ее в плену не по силам простым смертным, так зачем дальше рисковать? Эта ошибка уже стоила им троих убитых, включая Хасана, – как бы не стало хуже. Торопясь, пока злобный дух, утратив одно тело, не попытался завладеть кем-то другим, он снова поднял брошенный лук и прицелился в лежащую девушку. Хоть она сама не могла кусать и бросаться, подходить к ней близко совсем не хотелось. И вдруг из-за кустов стремительной молнией вылетел другой зверь – белый. Налетев на Арсамана, белый волк с разгона сбил его с ног и вцепился в горло. Вокруг закричали, а волк уже перекатился и вскочил на лапы. Арсаман корчился на земле, из разорваного горла била кровь и текла по белой шерсти волка. Встав перед ладьей, где лежала Лютава, он припал на лапы, всем видом предупреждая: тот, кто приблизится, умрет! Мыслята не понял, что случилось с варгой Лютомером: тот замолчал на полуслове и уставился в пространство остановившимся взглядом. Только что они оживленно обсуждали способы приготовления медвежьих окороков, которыми так славится Медвежий Бор, как вдруг Лютомер исчез, не сходя с места, – только тело осталось сидеть на траве, а душа унеслась куда-то. Не будучи сам волхвом, Мыслята был чувствителен к таким вещам. Лютомер перестал слушать старейшину, потому что его внутреннего слуха вдруг достиг призыв Лютавы. Она уже окликала его сегодня – как раз тогда, когда здоровенный медведь, раненый, разъяренный болью, как тысяча духов Бездны, пер на рогатину и Лютомер не мог отвлекаться даже на сестру. Но теперь она не просто искала его – она кричала и звала на помощь! Лютомер невольно огляделся. Крик Лютавы звенел у него в душе, причиняя боль, но он не знал, куда бежать. Где она, что за опасность ей грозит? Передавать друг другу такие сведения они не умели, и он в отчаянии схватился за голову, посылая в ответ полный тревоги и боли вопль: я слышу, но где ты?! И вдруг в его сознание проник еще один голос. Даже не голос – ощущение присутствия чего-то такого, не имеющего облика. Боковое зрение уловило мягкий отблеск – словно капля росы, отражающая свет. Угрянка! С чужими духами общаться сложно, но Угрянка немного знала его. Лютомеру совсем некстати вспомнилось то утро после битвы со зверозмеем – как они с Лютавой купались в холодной реке, смывая с себя следы Навного мира, и Угрянка, невидимая в воде, вдруг прильнула к его телу, как женщина, томимая страстью. Это она внушила ему воспоминание, чтобы обозначить свое присутствие. Среди прохлады осеннего дня Лютомера вдруг охватили запахи воды, влажной зелени. Пахло прохладным, свежим, манящим – пахло берегиней, женской сущностью, желающей и сохранить себя, и слиться со своей противоположностью. Сосредоточившись и стараясь не порвать тоненькую ниточку, на которой вела его берегиня, бессильная и безгласная в земном мире осенью, Лютомер встал и слабо двинул рукой. Мыслята давно уже молчал, настороженно глядя на него, бойники собрались вокруг, и только Мыслятины родовичи еще возились возле шкуры и туши убитого медведя, ничего не замечая. – За мной… – проговорил Лютомер вслух, только малой частью сознания замечая тех, к кому обращался. – Лютаву увезли… Хазары… За мной… По следу. Собаки. Скорее. Дедила! Не дождавшись ответов, он стал раздеваться. Дедила, давно его знавший, понял, что надо делать: собрать одежду, погрузить на коня, пустить собак по следу белого волка и мчаться за ним. Потому что ждать людей и коней, медленно пробирающихся через лес, белый волк не мог. Родовичи Мысляты во главе с самим старостой увидели это впервые в жизни – среди бела дня молодой мужчина, варга Лютомер, вдруг наклонился, перекатился через голову, исчез в мгновенной вспышке серебристого пламени… и на его месте уже стоял белый волк! Люди ахнули и отшатнулись, а Дедила, не раз это видевший, уже споро запихивал в седельные сумки одежду и прочее снаряжение Лютомера. А белый волк метнулся в чащу и пропал. Его вел шепот росы, смутный блик, что мелькает где-то на краю бокового зрения, но никогда не позволяет взглянуть на себя прямо. Оставаясь внутри его сознания, Угрянка указывала ему путь через Явный мир. Собаки с лаем рвались вслед за убежавшим зверем, люди едва поспевали за ними. Но Мыслята и сам вскоре сообразил, куда надо держать путь. Уразумев, что княжну увезли хазары, он только хмыкнул и успокоил Дедилу: – Далеко-то не увезут, не бойся! Чтоб далеко увезти, дорогу надо знать. Я сам лучше всех собак провожу! Возле своих истоков Неручь, перед тем как устремиться на юг, делает петлю и течет, наоборот, с юга на север. Не знающие местности хазары не учли этого, а к тому же они не знали, что Мыслята повел охотников как раз на Медвежью гору, вокруг которой и текла река. Сейчас они находились внутри петли, и всего через несколько верст Мыслята вывел их к Неручи в том месте, к которому плывущие по реке хазары еще только должны были выйти. Мыслята, отлично знающий каждое дерево в лесу, без помощи потусторонних или каких-либо иных проводников вышел к нужному месту лишь чуть позже, чем Лютомер. Но за это время белый волк успел разгуляться. Арсаман уже был мертв, еще несколько хазар, пытавшихся подступиться к волку с саблями, тоже сильно пострадали, и только выстрелами из луков волка удалось отогнать от ладьи и держать на расстоянии. Про Лютаву они уже забыли, мечтая только о том, чтобы убраться живыми. Буря улеглась так же быстро, как возникла. Чаргай со своими всадниками наконец смог перебраться через реку и присоединиться к остальным. Хазары стремились снова сесть в ладьи и продолжить путь, но не могли оставить тела погибших. И в тот миг, когда стрелами волка наконец загнали в кусты, а Чаргай с помощью Палдаша поднимал с окровавленной травы тело Арсамана, из зарослей разом вылетело шесть или семь стрел. Палдаш упал – стрела торчала у него в горле. Чаргай, развитым чутьем воина угадавший опасность, успел броситься наземь буквально в тот миг, когда стрелы сорвались с тетив, и остался невредим. Возле ладей упало еще несколько человек: на охоту медвежеборцы брали с собой тяжелые луки, а меткость их, отточенная многими поколениями, не уступала знаменитой меткости степняков. – А ну отойди все от нее! – крикнул из зарослей Дедила. – От ладьи отошли, сучьи дети! Всех перестреляем! Все было ясно без перевода. Хазары оглядывались: со всех сторон ветви шевелились, а между ними блестело железо. Они не могли знать точно, сколько у них теперь противников, но видели, что окружены и отступать некуда. Чаргай вдруг вскочил и бросился к ладье; несколько стрел воткнулось в землю там, где он только что был, а ловкий хазарин уже переметнулся через борт ладьи, подхватил Лютаву и заслонился ею, прячась за бортом. Предостерегающе закричали сразу несколько голосов. Ладья, которую пытались снова спустить на воду, едва держалась за песок носом, волна качала ее, и никто из самых метких не решался стрелять: если ладью качнет, стрела вместо хазарина попадет в девушку. И тогда даже смерть Чаргая послужит слабым утешением. Из зарослей вышел Лютомер – в одной рубашке и портах, наспех надетых, кое-как подпоясанный. Одной рукой убирая с глаз растрепанные длинные волосы, другую он вытянул вперед в знак мирных намерений. – Чаргай! – крикнул он. – Отпусти мою сестру! Вам все равно не уйти. Даже если ты повезешь ее с собой, я буду преследовать тебя хоть до Греческого моря! Следа я не потеряю, и через день или два найду способ покончить с вами всеми. Подумай, твоя цель того стоит? Никто не спешил перевести хазарам его речь – бедняга Алим не показывался, то ли убитый, то ли раненый, то ли настолько напуганный, что даже долг не был в силах заставить его поднять голову. Вокруг лежали мертвые тела, стонали раненые, ярко-красная кровь на жухлой траве резала глаз. – Дай нам сесть на ладьи и обещай не стрелять в спину, тогда я отпущу ее, – по-хазарски ответил Чаргай. О содержании речи Лютомера он догадался и без перевода. – Хорошо. Вынеси ее на берег и положи в десяти шагах от воды. – Лютомер по привычке говорил вслух, но догадывался, что хазарин не понимает слов, и показывал все то же самое знаками. – Еще я хочу получить за нее выкуп. – Поняв, что переговоры состоятся, Чаргай по привычке надменного победителя начал повышать цену мира. – Сто дирхемов. – Я не вожу с собой на охоту мешки дирхемов! – с досадой сказал Лютомер и в подтверждение хлопнул себя по бокам, показывая что, кроме рубахи и портов, при нем ничего нет. – А, постой! – Он вдруг показал знаками, чтобы собеседник немного подождал. – Сейчас будет тебе выкуп. Уйдя в заросли, он тут же вернулся и вынес заплечный берестяной короб, с которым пошел на охоту. Поспешно вытряхнув на траву всякие мелочи, он достал лежавший на самом дне полотняный сверток. А когда ткань была сброшена, Чаргай увидел свой собственный воинский пояс. Конечно, у него давным-давно имелся новый: без пояса взрослому мужчине ходить неприлично, и первое, что сделал Арсаман, получив племянника из плена, это подарил ему новый пояс с серебряной пряжкой. При виде старого пояса Чаргай покраснел от досады: ему сразу вспомнился и тот злосчастный день, и плен, и унижение. А Лютомер выразительно помахал свернутым поясом и сделал знак, недвусмысленно предлагая обменять на него пленницу. Чаргай колебался. Пояс стоил намного меньше того, что он запросил, но оставлять свой воинский пояс, украшенный знаками собственной доблести, в руках презренного врага совсем не хотелось. Чтобы тот потом всю оставшуюся жизнь – пусть не слишком долгую – хвалился везде, что снял пояс с Чаргая, а тот не сумел его вернуть! Нет, покидая эти злополучные дикие земли, Чаргай хотел быть уверен, что никаая позорная слава не потянется за ним отсюда. – Корошо, – почти по-славянски сказал он – это слово он успел выучить. – Идет. Давай, – знаком предложил он и указала на поляну, ровно посередине между опушкой и водой. Лютомер вышел из зарослей, положил пояс на траву и отошел обратно. Чаргай вытащил Лютаву из ладьи, рывком поднял на ноги, но идти она не могла, и он положил ее обратно, а сам направился к поясу. Каждый миг он ожидал услышать свист стрелы, не видя, как Лютомер предостерегающе вскинул руку, запрещая стрелять. У хазар тоже были луки, а Лютава сидела в ладье со связанными руками и ногами, открытая со всех сторон. – Идите! – Лютомер сделал знак прочим хазарам, которые по большей части лежали на земле или прижимались к деревьям, и лишь некоторые держали в руках луки и сабли, готовые защищаться. Поняв его, они потянулись к ладьям. Лютомер тоже вышел из зарослей, взял Лютаву на руки и понес за кусты. Обе стороны держали друг друга на прицеле, и одно неосторожное движение грозило бойней. – Забирайте! – Вернувшись, Лютомер показал на тела убитых. – Нам чужих мертвецов на своей земле не надо. По знаку Чаргая хазары подобрали тело Арсамана и прочих, положили на ладьи. Лютомер резал веревки, которыми была связана Лютава. Ладьи тем временем отошли от берега и тронулись вниз по течению. – Ну что? – окликнул Мыслята. – Перебьем гадов? – Не надо, – с досадой ответил Лютомер, растирая онемевшие руки сестры. – Обещали отпустить, теперь что же? А то на весь Навный мир меня ославят. – Они первые начали, – сердито ответила Лютава, кривясь от боли в затекших конечностях. – Наврали мне, что тебя медведь помял. – Это я его помял… Две ладьи скрылись за поворотом реки, две остались у берега. В них даже лежало несколько мешков, забрать которые у хазар не хватило времени и рук. Несколько мертвецов оставались на песке – убитых рабов хазары оставили, и к телу Хасана, оскверненному злым духом, прикоснуться никто не решился. – А все-таки зря ты его отпустил, – с сожалением произнес Мыслята, снимая тетиву с лука. – Река ровная. Я бы ему в глаз попал, как соболю какому, и шкуры бы не попортил. – Ничего, далеко не уедет, – утешил его Лютомер. – Только за смерть его боги на нас с тобой вины не возложат. – Ну, тогда домой, что ли? – обыденно предложил старейшина Медвежьего Бора. – Окорока, они тоже ждать не любят. Да и темнеет вон уже. – У вас поесть что-нибудь осталось? – спросила Лютава. – Проголодалась? – Мыслята усмехнулся. – Горбушка вон есть. – Давай. С трудом поднявшись, Лютава забрала у него последнюю уцелевшую горбушку, разломала ее на маленькие кусочки и стала разбрасывать по поляне, что-то шепча. Этого было мало, чтобы отблагодарить духов-покровителей, но все же лучше, чем ничего. |
||
|