Глава 9

Молинка вскрикнула во сне и дернулась; Лютава мновенно проснулась, приподнялась, вцепилась в плечо сестры, быстрым взглядом окидывая темноту.

В воздухе реяло облако золотых искр.

– Вот он ты, негодник! – Лютава мигом вскочила, схватила сулицу, предусмотрительно положенную рядом на пол, и ловко метнула ее прямо в облако.

В истобке раздался короткий вскрик, облако искр, как живое, уклонилось от короткого копья, вытянулось и метнулось к окну. Заслонка оказалась отодвинута – а ведь с вечера ее закрывали и еще укладывали на косяке траву полынь и дедовник – все то, что служит оберегом от Летучего Змея.

Лютава мигом подобрала с пола сулицу и кинулась в погоню, рыча от ярости. Но огненное облако уже выскользнуло через окошко, в истобке стало темно.

– Ох! – раздался с лежанки голос Любовидовны. – Приходил опять, горе наше? Ушел? А меня такой сон сморил – хоть в било бей над ухом. Потом тебя услышала – проснулась. Доченька, ты как?

Лютава перевела дух и снова вздохнула в досаде, опираясь на сулицу. Вот уже третью ночь подряд она ночевала не в Варге, а в Ратиславле, в жилище Любовидовны. После возвращения из земли вятичей прошло уже дней пятнадцать, но Молинка так и не повеселела. Первые три дня после отъезда, пока над ней висел наведенный облик Семьюшки, она провела как в полусне и плохо понимала, где находится и что с ней происходит. Но вот чары растаяли, морок рассеялся, она пришла в себя и осознала все, что случилось, – она обручилась с княжичем Ярко, но брат и сестра все-таки увезли ее от жениха, увезли силой и обманом, чтобы вернуть домой.

Первые дни она плакала и не хотела с ними разговаривать, кляла обманщиков, погубивших ее счастье, грозила им гневом Макоши. Но эти волки лишь смотрели на нее своими одинаковыми серыми узкими глазами и молчали. Они сделали то, что считали правильным. А до ее любви и тоски им не было дела. Лютава, правда, утешала ее, уверяла, что осенью или зимой сродники Святомера непременно приедут сватать ее за Ярко, и если отец, князь Вершина, посчитает этот брак подходящим, ее отдадут и всего-то через полгодика она снова увидит своего ненаглядного жениха.

Но Молинку это все не утешало. Она была влюблена, весь мир без Ярко утратил краски, и сама себе она казалась пустой облочкой – ее сердце, душа, жизнь остались на берегах Зуши. Даже если все сложится так удачно, как Лютава обещает, то ждать еще так долго! Полугодовая разлука казалась Молинке невыносимым горем, целым морем черной пустоты, перейти которое не хватит сил.

А если отец не согласится ее отдать? Ведь они все навыдумывали кучу каких-то сложностей – про хазар, про смолян, про дешнян! При чем здесь хазары и смоляне? Она ведь просто хотела быть счастливой с тем, кого указали ей Лада и Макошь!

Ко времени возвращения домой Молинка немного взяла себя в руки. Когда мимо ладьи потянулись знакомые берега, а с этих берегов им кланялись знакомые люди, ее горе несколько притупилось. В привычной обстановке новая любовь уже не казалась такой горячей и яркой, стала напоминать скорее счастливый сон. Вот они дома, ее обнимают мать и отец, братья и сестры, все рады и счастливы… Довольный князь Вершина хлопает Лютомера по плечу, целует Лютаву, благодарит старшего сына, и все Ратиславичи довольны – девушки возвращены, никаких обещаний вятичам не дадено, на хазар идти не надо!

Князя Вершину и особенно, разумеется, его жену Замилу очень тревожило то, что Хвалислав не вернулся со всеми, а родичей волновала судьба Вышеня, Домши, Толиги и Глядовца с сыном, которые все еще оставались в руках вятичей. Но Лютомер заверил, что и этих надо ждать обратно в ближайшие дни, – он ведь честно выполнил уговор. Когда бойники в первый раз заночевали на берегах Оки, он сам разбудил Семиславу на белой заре, вывел из шалаша на поляну и снял свои чары.

Княгиня опомнилась, осмотрела себя, увидела вывернутую рубаху своего пленителя, в которой проходила все эти дни, и усмехнулась, дивясь собственному виду. Поистине сильны были чары, если молодая оковская княгиня, щеголиха, избалованная богатым и любящим мужем, не замечала, что ходит вроде травяного чучела, наряжаемого на праздники.

– Спасибо тебе, варга Лютомер, что слово сдержал, не обидел меня. – Она посмотрела на Лютомера, и в глазах ее засиял прежний насмешливый блеск. Теперь даже нелепая чужая одежда не мешала ей выглядеть так, будто весь белый свет лежит у ее ног. – И рубаху свою подарил, не пожалел!

– Что же мне было делать, если перья свои лебединые ты по ветру растеряла? – Лютомер тоже усмехнулся, вспомнив, как она лежала на траве в груде шелковых обрывков. – А что до обид – твой муж и пасынки моих сестер не обидели, и я тебя невредимой мужу возвращаю. Пусть знает – хоть я и оборотень лесной, а слово свое держу. Или и ты думала, что у меня совести нет?

– Нет. – Семислава несколько смутилась и отвела глаза. – Не потому, что ты оборотень и волк лесной. Потому что ты Велес, и Велес – в тебе. Я знаю, как трудно тебе Ладу отпустить. И хотел бы, да руки не пускают. Но от судьбы не уйдешь, что на небе делается, то и на земле отражается. Может, придет еще срок Велесу с Ладой повидаться.

– Велесу с Ладой – несомненно, – ответил Лютомер. – А мне с тобой?

Но Семислава на этот вопрос не ответила. Развязав полотенце, которое все эти дни служило ей вместо повоя, она расплела косы и тряхнула освобожденными прядями, волнистыми, как речные струи, высвобождая и принимая свою силу. Лютомер застыл, словно скованный этими шелковыми сетями, – Семислава вновь была собой, свободной лебедью в небе, способной очаровать даже его, того, кто недавно держал ее в плену своих чар.

– Возьми. – Усмехнувшись, она стянула Лютомерову рубаху и бросила в него. Он безотчетно поймал, не в силах ни оторвать глаз от этого зрелища, ни пошевелиться.

– Прощай, варга Лютомер! – Обнаженная берегиня, окутанная волнами шелковых светлых волос, махнула ему рукой, и рука вдруг обернулась белым крылом.

Женщина повернулась в воздухе, словно сжалась в комок, а потом крупный белый лебедь расправил крылья и взмыл в утреннее небо. Сделал круг, крикнул, еще раз прощаясь, и умчался на полудень, держа путь над Зушей. Туда, где ее ждали люди, думающие, будто она принадлежит им.

Лютомер, не помня себя, провожал глазами птицу и сжимал в руках свою рубаху, на которой еще остались тепло и запах ее тела. Он не мог не жалеть, что отпустил ее, но знал, что иначе поступить сейчас нельзя.

В оставшиеся ночи дороги он клал эту рубаху себе под голову, а с Лютавой держался внимательно, предупредительно и чуть-чуть виновато, хотя никто, кроме самой Лютавы, не смог бы разглядеть это за его обычной уверенной невозмутимостью. На всех весенних праздниках ему случалось уединяться с девушками, и Лютава никогда его не ревновала – подумаешь, дело! По сравнению с их связью, которая была неизмеримо глубже, чем просто две земных судьбы, возня под ореховым кустом казалась такой ерундой, что даже думать не о чем. Но теперь рядом с ним впервые появилась не просто женщина, а земное воплощение богини Лады, тоже подруги Велеса, но – другой. Той, что проводит с ним зимнее время, пока Марена выходит в белый свет и правит земным миром. Пришла Ночь Богов, во время которой Ладой владеет Велес, и он встретил ее… Лютаву не так чтобы огорчало появление этой женщины – неизбежное, как все, что определено Кологодом, – но заставляло задуматься. Ведь если к Лютомеру пришла его Лада, значит, к ней, Деве Марене, должен прийти Перун… Тот, кого она ждала уже шесть лет и чьего имени до сих пор не знала. Ведь когда-то же все это должно разрешиться!

А Ратиславль даже не подозревал обо всех этих хитросплетениях и ждал уехавших. Лютомер не сомневался, что Хвалис со своими людьми вернется, – даже если оковские князья и захотят задержать их, Семислава им этого не позволит. Как у оковских князей в лице Хвалиса завелся друг на Угре, так и в земле вятичей у Лютомера появился тайный союзник. Его преимущество состояло в том, что он о Хвалисе знал, а Святкин род и не подозревал, что между Семиславой и угрянским оборотнем протянулась какая-то тайная нить. Они не заключали никаких уговоров, не давали друг другу никаких обещаний, у них вроде бы не было даже ничего общего, но Лютомер не мог прогнать из мыслей образ Семиславы и не сомневался, что она также думает о нем.

Поэтому насчет возвращения любимого сына Лютомер успокаивал отца с чистой совестью. И князь Вершина, поверив ему, приказал готовить пир, чтобы после возвращения Хвалислава отпраздновать успешное дело и воздать честь всем, кто заслужил.

Лютава и Лютомер долго обсуждали между собой и со старшими из бойников, стоит ли попытаться открыть глаза князю Вершине и рассказать, как его любимый сын Хвалис чуть не погубил их всех.

– А подите докажите! – втолковывал им десятник Лесога. – Предал он нас? Знамо дело, предал, иначе откуда бы Святко вообще про нас узнал? В воде разве что увидал! А мы-то, чай, не дурни, дозоры днем и ночью выставляли. Хоть чем тебе поклянусь – ни одна вятичская рожа к нашему стану и близко не подходила! Хвалис выдал, больше некому!

– А подите докажите! – возражал ему Чащоба. – Гулять он пошел, Хвалис, на девок посмотреть! Купала же! Или русалок испужался, побежал, куда глаза глядят! Ведь были русалки!

– Мы и сами испужались! – пробормотал Дедила. – Да, Хортимка?

– Только мы не побежали никуда, – буркнул Хортомил, вспоминая, как в ту ночь вокруг их лесного стана ходили призрачным хороводом русалки, завлекали, манили к себе молодых парней, почти весь год лишенных женского общества. И как они пятеро – он с Дедилой, Лесога с Чащобой и Серогость, – призывая к себе духи своих волков-покровителей, окружили поляну, не подпуская русалок к младшим побратимам. Ибо если чего и боятся лесные девы – то это волка, а за каждым из «отреченных волков» стоит лесной зверь, вышедший когда-то на поединок и отдавший свой дух человеку-победителю.

– Или, скажет, вятичи сами на них в лесу наткнулись, – продолжал доказывать Чащоба. – Взяли под белы руки, за спину заломили – и к князю волоком. Мы, скажет, молчали, как идол в нежертвенный день, а эти гады ползучие сами догадалися – раз тут один сын Вершины угрянского, то и другие неподалеку! За княжнами следили? – Он ткнул рукой в сторону Лютавы. – Следили! А она куда пошла? К тебе, Лют!

– Никто не видел, как я пошла! – ответила Лютава, мельком подумав, что если бы кто-то видел тогда их встречу, то их накрыли бы еще на реке под развесистой старой ивой.

– Откуда ты знаешь?

– Берегиня Зуша Твердяту отвлекла, мной прикинулась, завертела, залюбила его чуть не до полусмерти. Где ему было за мной следить?

– Он там что, один был? Да там же народу, как на Купале! – по привычке сравнил Хортогость и сам ухмыльнулся. – Ведь верно?

– Да кто угодно мог вас видеть, – подхватил Чащоба. – Так что отвертится Хвалис, ужом вывернется. Его небось Вышень за это время научил, чего отцу говорить. Такую кощуну сложил, что сам Хвалибог Соловей обзавидуется!

– Так что же, – Лютомер обвел глазами побратимов, сидевших, по случаю хорошей летней погоды, прямо на траве перед землянками Варги, – молчать?

– Молчать, что брат кровный нас вятичам выдать хотел на погибель? – подхватила Лютава.

– Ну, скажете. – Хортомил пожал плечами. – А он вам поверит? Князь-то? Он Хвалиса любит. Вон, как радовался, пока его в поход собирал! Если бы еще видоки нашлись. А с ним только кормилец, да Вышень, да Глядовец. Они все сами тем же дерьмом замазаны, будут молчать. Вы только с князем поссоритесь, и все.

Лютава и Лютомер молчали. Бойники были правы. Будучи уверены в предательстве Хвалислава, они не имели никаких доказательств, которым поверил бы князь Вершина. А значит, они только опозорятся в глазах всего рода, якобы пытаясь оклеветать сына хвалиски. А его, бедняжечку, и так всякий обидеть норовит!

– Ну его к лешему! – наконец махнул рукой Лютомер. – Пусть живет, дрянь подколодная. Авось уму-разуму научился немного – хотел меня в землю закопать, да сам чуть туда не отправился. Будет знать, как со мной тягаться.

Хвалис и впрямь вернулся в ближайшие же несколько дней после возвращения бойников. Рассказывал он и его спутники точь-в-точь то самое, что от них и ожидали. Дескать, в лесу на них наскочили гуляющие вятичи, оттащили к князю, а там их опознали Доброслав и его кмети. О Лютомере и бойниках они, дескать, ни слова не говорили, притворились, будто приехали вести переговоры о возвращении сестер, а о бойниках князь Святко каким-то образом узнал сам. Жена Семислава рассказала, с неба увидав!

Все это говорилось на пиру, который князь Вершина и правда устроил. Лютомер и Лютава молча слушали рассказ сводного брата, и он даже был несколько разочарован, приготовившись отражать их попытки разоблачить его ложь. Наученный Галицей, он надеялся в ходе неизбежной ссоры настроить отца против Лютомера, в чем ему помогли бы и Вышень с Глядовцем, и Толига, пожалуй, тоже. Но не вышло, и он сидел как на иголках, не зная, чего от них теперь ждать.

На самом деле Хвалис возвращался от вятичей далеко не таким напуганным и неуверенным, как думали дети Семилады. В главном обещания Галицы сбылись: на прощание князь Святко заверил его в своей дружбе и даже намекнул, что зимой привезет ему в жены свою дочь – ту самую, от которой отказался Лютомер. А Доброслав весьма прозрачно давал понять, что если у Хвалиса появится новая возможность извести оборотня, то они, вятичи, всегда рады ему в этом помочь. Чувствуя за спиной силу, Хвалис без страха смотрел в волчьи глаза Лютомера и его сестры. Он ясно понимал, что они все знают и не собираются его прощать, но они молчали, и это уже была его победа. Меньшая, чем он надеялся, но победа. Тем более что после возвращения из похода в Ратиславле его стали уважать больше, признав в нем наконец мужчину и воина. Еще бы жениться на хорошей знатной невесте с сильной уважаемой родней – и можно вступить в открытую схватку с оборотнем, который, не имея жены, не числясь среди взрослых мужчин и вообще членов рода, был как бы и не сын Вершине вовсе.

Кроме наблюдений за Хвалисом, у Лютавы нашлись на пиру и другие дела.

– Ярко мне снился сегодня, – шепотом рассказывала ей Молинка, отведя в уголок. – Будто приходит он ко мне, красивый такой, кудри золотом горят, в глазах огонь. Будто обнимает он меня, целует, говорит: лада моя, не грусти, скоро буду я с тобой!

Сначала Лютава не нашла тут никаких поводов для тревоги – чудное ли дело, когда влюбленной девушке снится жених? Но сны эти повторялись ночь за ночью и не шли Молинке на пользу – бледная, без румянца на щеках, с темными тенями возле глаз, она худела и дурнела день ото дня все заметнее.

– Береги дочь твою, матушка! – как-то сказала Любовидовне Галица. – Давеча вышла я ночью по нужде, да и видела – прилетел Змей Огненный, над крышей твоей искрами рассыпался да и пропал. Не к тебе же летал, не к меньшой твоей, а видно, к старшей. Тоскует о женихе, вот змей ее и выследил!

Как ни мало большуха уважала Галицу и доверяла ее суждениям, сейчас приходилось признать, что пронырливая челядинка права. Судя по словам Молинки, к ней приходил молодой парень, точь-в-точь похожий на Ярко, но с золотыми кудрями, с огнем в глазах, и именно после его ласк она просыпалась разбитая и обессиленная. Любовидовна пробовала сам проследить за незваным гостем, но каждую ночь на нее нападал такой вязкий и глубокий сон, что побороть его не удавалось.

Позвали Лютаву.

– Ты за ней в вятичах не уследила, теперь сделай что-нибудь, – сказала большуха и тут же принялась просить: – Помоги, доченька! Ты же – Волчица Лютая, тебе богами дано вражеский след следить. Прогони ты этого гада, а то ведь потеряем Молинку! Уж тогда лучше бы ей там, у вятичей, замуж пойти – все бы живая была да еще счастливая!

Любовидовна понимала, насколько нежелательны для угрян сейчас брачные связи с вятичами и вообще русами, но материнская любовь одолевала, – всей душой жалея дочь, она сама уже готова была просить мужа отпустить Молинку за Ярогнева оковского.

И Лютава, вооружившись сулицей, перебралась жить в Ратиславль, в землянку Любовидовны. Легкое копье было не игрушкой, а ее обрядовым оружием, и она очень неплохо умела с ним обращаться. Под руководством Хортогостя она еще в отрочестве выучилась ловко и метко бросать его в цель, и, хотя воевать ей приходилось пока только с врагами на тайных тропах Навного мира во время различных обрядов, против живого врага сулица послужила бы не хуже.

Молинку уложили между матерью и сестрой, Лютава устроилась на краю лежанки, положив сулицу на пол так, чтобы легко могла схватить. Она собиралась вообще не спать, но, когда приблизилась полночь, сразу поняла, о чем говорила Любовидовна: неодолимая истома сковала все тело. Сознание плыло, веки опускались сами собой. Сон был наведенным, она отчетливо видела это, у нее не хватало сил его сбросить. И чары исходили не от человека, а от какого-то иного, более сильного существа. Так же Семислава не могла одолеть чар, которые накладывал на нее сын Велеса – сковывая по рукам и ногам, не давая развернуться ее собственным способностям…

–  Не спи ! – вдруг гулко произнес внутри ее сознания знакомый низкий голос.

Где-то рядом распахнулась пропасть: Лютаву облил мгновенный ужас, что-то огромное, черное надвинулось на нее, грозя поглотить. Но эта же чернота была источником новых, свежих сил. К ней на помощь пришел дух-покровитель: она не могла даже сама позвать его, но он пришел без зова, чувствуя, что ей нужна подмога.

–  Проснись! Вставай!  – низким голосом рокотала чернота. – Проснись, Лютая Волчица, враг твой близко!

Встряхнувшись, Лютава сбросила вязкие чары наведенного сна, и они рассыпались, как насквозь прогнившая ткань. Она соскочила с лежанки, одновременно хватая с пола сулицу. И увидела.

Сквозь кровлю полуземлянки просачивалось целое облако пламенеющих искр. Казалось, идет огненный дождь, и Лютава невольно отпрянула, чтобы не обжечься. А искры собрались тесной стаей и вдруг слились в человеческую фигуру.

Лютава даже оторопела, хотя ждала чего-то похожего. Перед ней стоял княжич Ярогнев, сын Рудомера оковского! Она хорошо помнила эту статную фигуру, лицо с правильными чертами, мягкую ложбинку на подбородке, большие ясные глаза, кудри, красиво обрамляющие прямоугольный лоб… Вот только кудри имели цвет пламени, и в глазах вместо небесной голубизны горел тот же огонь. Парень был обнажен, а в чертах красивого лица жило немного дикое, хищное и притом веселое выражение. У того Ярко, что на Зуше, она никогда не замечала подобного. От этого все лицо ночного гостя стало жестким, и его красота не прельщала, не обманывала – это было очень опасное существо.

– О, думал одну забаву найти, а вас тут две! – негромко произнес гость, и в его голосе слышался далекий отзвук небесного грома.

В душноватой полуземлянке повеяло свежим запахом грозы, от фигуры подложного Ярко исходили невидимые волны силы – горячей, неукротимой, вольной, способной поднять в вышину или с одного удара вбить в землю. Он посмотрел на Лютаву и обворожительно улыбнулся – и даже в улыбке его было нечто жесткое и хищное, отчего вся его нечеловеческая природа проступила еще яснее.

– Ты мне не нужна сейчас, красавица, в другой раз к тебе приду, коли пожелаешь. А пока место мне освободи. Нечего девице рядом с ладой моей лежать.

– Нет тебе здесь лежанки, Змей Летучий! – гневно ответила Лютава. Справившись с первым изумлением, она рассердилась и была готова к бою. – Уходи, пока цел!

Змей засмеялся, глядя на сулицу в ее руке, приготовленную для удара.

– Вот ты какая! Волчица Лютая, по следу идущая! Что же ты такая злая? Все равно я свое возьму, сколько мне ни грози! Лада моя по мне тоскует, слезы льет, на свет белый не глядит, людей сторонится! Я один ей отрада, а без меня не будет ей радости ни днем при солнце, ни ночью при месяце. Не губи сестру, пропусти меня!

– Без тебя обойдемся! У нее есть жених, зимой замуж пойдет. Не нужен ты ей. Уходи!

– Пропусти меня, Волчица! – стал просить Змей, медленно приближаясь к ней. Его мягкие, плавные движения завораживали, он словно перетекал по воздуху, но Лютава настороженно следила за его движениями, готовая в любой миг отразить выпад. – А я тебе отплачу. То, что хочешь знать, открою. Ведь ты сама замуж не идешь, судьбу свою ждешь. Хочешь, научу, где ее найти?

Лютава на миг растерялась. Она знала, что Змею Летучему нельзя верить, да и не могла она отдать ему сестру даже в обмен на самые сокровенные и важные тайны. Но само то, что стоящее перед ней существо знает тайну ее собственной судьбы, так потрясло ее, что она не нашлась с ответом.

А лицо Змея начало меняться: черты словно размягчились, «поплыли», готовясь стать другими… Змей Летучий с легкостью принимает тот облик, который хранит в сердце и желает увидеть стоящая перед ним женщина. К Молинке он являлся в облике Ярко, а ради Лютавы готов был стать… Кем?

Она не успела этого узнать. Сгусток темноты прыгнул из угла на Змея. Змей вскрикнул и отшатнулся, изогнулся, как не смогло бы ни одно живое существо, избегая пасти тьмы. В темноте мелькнули белые искры зубов, желтый огонь глаз – на миг Лютаве померещился огромный волк, черный, как грозовая туча, полный мощи Навного мира.

Он снова прыгнул, Змей отпрянул, извиваясь, его огненные кудри встали дыбом, а нижняя половина тела вдруг превратилась в змеиный хвост, одетый блестящей золотистой чешуей. Взмыв под самую кровлю, Змей рассыпался роем огненных искр, а искры, словно стая мелких горящих мошек, вылетели в окно.

В истобке снова воцарилась темнота. Черный волк исчез, гулкая пропасть разом захлопнулась. И уже казалось, что все это только померещилось.

Лютава без сил опустилась на лежанку. Ее не держали ноги, внутри была холодная пустота. Так всегда бывает: Навный мир и его обитатели входят в тебя, наполняют нечеловеческой силой, дают возможность свернуть горы – а потом уходят, унося и свою силу, и твою собственную в качестве уплаты за помощь.

Но и сегодня, как во все другие дни, эта плата не казалась Лютаве слишком высокой. Земля исполнена неисчерпаемой мощи и щедро делится со своими детьми: уже скоро ей станет легче, зато без помощи своего духа-покровителя она не сумела бы прогнать Змея Летучего. Того гляди, сама стала бы его жертвой вслед за Молинкой.

Но даже о Змее, огненнокудром и опасном красавце, она сейчас не думала. Гораздо больше ее волновало другое: это был первый случай, когда дух-покровитель дал ей увидеть себя. Или когда она оказалась способна увидеть его. Хромая Волчица отдала ей свой дух, а вместе с ним и способность видеть больше, чем прежде. Раньше она знала своего покровителя только как черное гулкое пятно в сознании, источник голоса, говорящего напрямую с душой. Но только сейчас она узнала, каков его облик. Черный волк, огромный, белозубый и желтоглазый.

Но Змей Летучий так легко не отстанет. Для этого сама Молинка должна была преодолеть свою тоску, забыть Ярко или хотя бы спокойно и терпеливо, без слез и жалоб, ждать встречи с ним. А сейчас ее душа представляла собой один призыв, крик, на который Змей Летучий не мог не откликнуться, ибо такова его природа. Он летит на женскую жажду любви, как мотылек на огонь или голодный хищник на запах крови.

И следующие ночи Лютава проводила рядом с Молинкой. Змей Летучий больше не показывался ей в человеческом облике, прилетал роем огненных искр, но ей удавалось прогнать его – за ней стояла сила Черного Волка. Но не может же это продолжаться вечно! Молинка все худела и дурнела, почти не показывалась из дома, и в Ратиславле уже стали поговаривать, будто в земле вятичей ее сглазили насмерть и дни ее сочтены. Сама Лютава, ночами сторожа сестру, не высыпалась и тоже со дня на день ощущала возрастающую усталость. От этого она стала злой и раздражительной и в ответ на участливо-любопытные расспросы сродников огрызалась, как настоящая волчица.

После третьей встречи с ночным гостем она пошла просить помощи у Лютомера.

– Изведет он и ее, и меня, – сказала она. – Попробуй ты, братец! Не буду же я до зимы у них ночевать, с сулицей в обнимку!

– Да уж придется! – Лютомер сочувственно погладил ее по голове. – Я-то ведь тоже хочу, чтобы ты дома в Варге ночевала!

В Ратиславле нарастали тревога и беспокойство. Уже настал жаркий месяц червень, солнце палило день за днем, с голубого неба на землю лился жар, и ни тень леса, ни полутьма полуземлянок не спасали от него. Зной грозил спалить посевы и оставить всех угрян без урожая. Был нужен дождь, но напрасно угряне высматривали в небе дожденосные облака.

– Это все он, злодей наш! – говорила бабка Темяна. – Змей к нам летает, пламя небесное носит, жаром палит. Будет летать – сгорим все. Надо гнать его да дождя у богов просить.

В святилище что ни день являлись старейшины окрестных родов все с тем же вопросом: когда будет дождь, а если не будет, то не пора ли о нем попросить? По всей волости люди толковали, что-де боги огневались на Лютомера, который нарушил слово и обманул вятичей, принимавших его в гостях; болтали, что Лада гневается за то, что Молинку силой и обманом разлучили с женихом, которого ей назначили богини. И раз уж Змей Летучий повадился к девушке, а из-за этого засуха грозит полям, то самое лучшее – это отослать девушку прочь из Ратиславля, подальше, чтобы гнев небес ушел вместе с ней. Любовидовна возмущалась и однажды даже чуть не побила коромыслом бабу Себожиху из Коростеличей, которая у реки, куда все ходили по воду, разводила такие речи. Молинка плакала от отчаяния – мало того, что ее разлучили с женихом, так ее теперь еще хотят изгнать из рода, будто она в чем-то виновата!

Лютава не сомневалась, что эти слухи распускают их враги – то ли Вышень с родичами, то ли Галица. На них с Лютомером, стоило им показаться в Ратиславле, сродники посматривали косо или укоряли вслух – уже не помня, что сами всего-то дней десять назад хвалили за ловкость, с которой их избавили от необходимости идти воевать хазар.

– Это все Галица, змеища! – возмущалась Лютава. – Потому ее Замила и работой не загружает, чтоб ходила по весям, языком трепала! Поймаю за этим делом – задушу!

Больше так продолжаться не могло. Однажды под вечер Лютомер явился в Ратиславль. Поговорив с отцом и мужчинами о том о сем, он дождался ночи и, когда все князевы домочадцы улеглись спать, уселся на прямо на полу напротив лежанки, где спали Любовидовна, ее старшая дочь и Лютава.

Стояла тишина, было душно, и даже в отверстие окошка с отодвинутой заслонкой не проникало ни единого дуновения свежего воздуха. Во всех жилищах Ратиславля люди ворочались, не в силах заснуть, пили воду, утирали пот.

Наступало самое глухое время – то самое, когда являлся Змей Летучий. Лютава изо всех сил боролась с дремотой, сжимая свою сулицу.

Лютомер молча сидел в углу. Иногда он помахивал рукой возле себя, будто отгоняя мошек, – стряхивал петли наведенной дремы. Этим чарам не хватало мощи, чтобы подчинить сына Велеса, как подчиняли они женщин.

И вот под кровлей мелькнули первые огненные искры. Вот они собрались в облако, из уплотнившегося облака соткалась человеческая фигура… Верхней половиной тела – человек с лицом княжича Ярко, а нижней – пестрый уж с золотистой чешуей, Змей Летучий завис под кровлей, не торопясь спускаться. Он не мог не заметить Лютомера, как нельзя зрячему не заметить огонь в темном доме.

– Здравствуй, младший брат! – спокойно приветствовал Змея Лютомер и приглашающе махнул рукой. – Не виси там, как дым печной, садись. Побеседуем.

– Вот где повидаться привелось! – Змей Летучий усмехнулся, и от зубов его посыпались искры. – Ну, коли старший брат приглашает, как же не присесть?

Он неслышно снизился и устроился на полу, свернув кольцом свой змеиный хвост.

– Зачем поджидаешь? Или соскучился?

– Затем, братец любезный, что ты рода не чтишь, родичей обижаешь. Знаешь ведь, что эта девица – моя сестра?

– Зачем напраслину возводишь, братец любезный? Тебе она по человеческому роду сестра, ты мне – по божественной отцовской крови брат – какая же она мне родня? Какая же роду моему обида? Нет, братец! – Змей Летучий засмеялся, и в его смехе слышался то змеиный шип, то далекие раскаты грома. – Эта девица – моя добыча. Сама зовет меня, сама своей тоской меня кормит. И ты не мешай. Я же тебе оленей в лесу… или лебедей белых в небе ловить не мешаю!

– Найди себе другую девицу. Мало ли их на белом свете?

– Девиц-то много, но больно уж мне эта по сердцу пришлась!

– По сердцу пришлась! Уморишь ведь ее!

– Ее краса по капле на Ту Сторону перетекает, здесь убавляется, там прибавляется. Как вся перейдет, так и сама девица на Той Стороне окажется. Тут-то уж навсегда моя будет.

– Нет, братец любезный. – Лютомер покачал головой. – Не отдам я тебе сестру на Ту Сторону, она роду здесь нужна. Уходи и дорогу к ней забудь. Иначе со мной тебе тягаться придется.

Он встал и медленно выпрямился во весь рост. Змей тоже поднялся, зависнув в воздухе и едва касаясь пола кончиком хвоста. Этот кончик беспокойно подергивался, на красивом лице ночного оборотня проступило злобное, хищное выражение. По оскаленным зубам пробежало пламя.

– Смотри, брат, – по-змеиному прошипел он. – Не пожалей потом!

– Уходи, – повторил Лютомер. – Нет тебе сюда дороги.

Змей Летучий, не ответив, взмыл вверх и рассыпался на тучу пламенных искр. Искры быстро вытянулись сквозь кровлю, в полуземлянке снова стало темно. Лютомер смотрел вверх, словно продолжал сквозь крышу наблюдать за полетом своего брата-оборотня, младшего из трех сыновей Велеса. Тот не мог ослушаться старшего брата, как сам Лютомер был бы вынужден уступить Черному Ворону, если бы их пути пересеклись. Но Змей – мстителен, и от него можно ожидать такого зла, что, может быть, и впрямь было легче отдать Молинку, раз уж она так ему приглянулась.

На пару следующих ночей Лютава еще оставалась с Молинкой, но Змей Летучий больше не тревожил их покой. Зато солнце жгло землю по-прежнему яростно, всходы вяли, отчаянно нуждаясь в дожде. И старшая жрица Молигнева решила просить дождя, пока зной не погубил все надежды на будущий урожай.

С самого утра все женщины княжеской семьи, за исключением разве что Замилы, собирались во дворе. Вышла и Молинка – уже немного посвежевшая, со слабым румянцем на щеках. Перед избушками дожидались младшие дочери Любовидовны – Ветлица, Премила и Золотава.

– Русавка, ты идешь? – крикнула Ветлица в окошко материной землянки, где еле-еле продрала глаза вторая из дочерей Любовидовны. – Солнце ждать не будет! Все прихорашиваешься? Не старайся, все равно женихов сегодня не будет, никто тебя не увидит!

– А нам женихи ваши вообще не нужны! – заявила Золотава. – Это вы, колоды старые, волнуетесь, а мы с Премилкой еще кагана хазарского подождать можем. Правда, Премилка?

Ей исполнилось всего одиннадцать лет, разговоры о женихах и прочем таком ее еще не волновали. Да и о чем им волноваться? Тринадцатилетняя Премила, высокая для своих лет, тоненькая и гибкая девочка, со светлыми золотистыми волосами и голубыми глазами, обещала вырасти красивой, да и сама Золотава во всем походила на Молинку, у которой от женихов не было отбоя. Метлой не отмашешься, как говорила Ветлица.

Самой Ветлице не так повезло с красотой, но при своей бойкости она и не терялась перед старшими сестрами, и нравилась молодым парням. Сейчас ей сравнялось всего четырнадцать лет, но наверняка уже не один жених с нетерпением дожидался, когда ей исполнится пятнадцать и можно будет к ней свататься.

– Вот уж кого нам не надо, так это кагана хазарского, – заметила Молинка.

После купальских событий в Ратиславле любили поболтать о хазарах, но Молинка вспоминала о них с содроганием. Пусть в землях вятичей ей так ни одного хазарина и не пришлось повидать, у нее не шло из ума, что сейчас, когда они тут собираются рвать цветочки и вить веночки, ее Ярко бьется с хазарами на Дону и может погибнуть! Настоящий Ярко, а не тот, с огнем на зубах, что являлся к ней пылающими искрами с крыши…

– У батюшки, вон, три жены в доме, и то все ругаемся, – заметила Лютава. – А у кагана знаешь, сколько жен! Двадцать пять! Нам в Воротынце Семьюшка рассказывала. Хазары дань берут с двадцати пяти племен и от каждого племени требуют кагану в жены княжескую дочь.

– И у вятичей требуют? – спросила любопытная Ветлица.

– У вятичей пока нет, а у поборичей и лебедян требовали. Это нам тоже Семьюшка рассказывала. Такое дело было, прямо никакой кощуны не надо. Приехали к поборическому князю люди от хазарского кагана, всякие беки и тарханы, стали требовать ему в жены дочь княжескую. А иначе, говорят, всю землю огнем пройдем, людей в полон уведем. А княжна Рутава совсем за кагана не хотела, у нее жених уже был. А он, как узнал про такую беду, забрал ее уводом. Князь смотрит – дочь-то пропала, что делать? Взяли девку из села, тайком приняли ее в род, Рутавой нарекли – и отдали. Вот, дескать, дочь моя перед богами.

– Да ну, вранье все это! – Ветлица не поверила. – Вам там кощуны сказывают, а вы уши развесили. А ну как узнают? Торговые же люди ездят, у нас вон даже Вышень на Дону был. Приедут, увидят, что княжна не та, вот и будет им огонь и полон!

– Да где Дон и где Итиль!

– Где?

– Ну, далеко, в общем. Итиль не на Дону, а на Волге. Туда так просто не доедешь. Да и жен каганских не видит никто! У хазар и самого кагана никому нельзя видеть, он там вроде бога почитается! Его народу показывают один раз в год на самый большой праздник, а в другое время к нему только воевода вхож, если что важное обговорить надо, и то очищается сначала, а потом уж идет! А ты говоришь – видели. Да кто же их пустит туда, купцов, да еще иноземцев!

– Ну, у него там и ор стоит! – фыркнула Премила.

– А главное, не приведи Макошь до такого дожить, что и вятичских князей дочери у кагана в женах окажутся! – вздохнула Лютава. – Если дочь княжескую отдадут, значит, себя данниками признают. А от них и до нас уже рукой подать.

– А что? К нам кто-то еще сватается? – На пороге землянки наконец-то появилась Русавка, потягиваясь так, что рубаха чуть не рвалась под напором мощной груди.

У многих дверей уже стояли женщины и девушки, тоже по большей части в рубашках и босиком – большего жаркий день не требовал. Перед связкой землянок, где обитали многочисленные родичи Вышеня, толпившиеся женщины рассматривали наряды его старшей жены и ее дочери, Хорсавки. Вышень и в последней, не слишком удачной, поездке своего не упустил – ухитрился каким-то образом раздобыть два куска шелка, да таких больших, что для жены вышла целая рубашка, а для дочери почти целая – только подол пришлось надставить простым льном, но его так густо покрывала вышивка, что разница почти не замечалась. У самой Вышенихи обновка была густо малиновая с желтой каймой по краю, а у Хорсавки – и вовсе дивного серебристо-стального цвета. При виде такого чуда даже княжеские дочери не удержались, подбежали пощупать и поглядеть.

– Там основа – из черной нити, а уток – из белой, вот и выглядит как старое серебро! – поясняла Вышениха, чрезвычайно довольная. Теперь их обновки будет обсуждать вся волость. – На, погляди, у меня лоскуток остался, на нем видно.

Собравшись вместе, женщины и девушки Ратиславля отправились к луговине. Позади всех с явной неохотой плелась Замирка, дочь Замилы. Как ни досадно, дочь уродилась не в красавицу княгиню: невысокая, коренастая, с грубыми чертами лица и отчетливо видными черными усиками над толстой губой, она была так нехороша, что парни если и глядели на нее, то исключительно с презрительным или жалостливым любопытством. Сделать ее лучше не удавалось никакими нарядами или украшениями, которые, казалось, только подчеркивали ее «страхолюдство», как говорила безжалостная Ветлица. На пирах мать укутывала ее в разноцветные шелка и увешивала серебром и золотом, отчего бедная девушка почему-то начинала выглядеть еще хуже, чем обычно.

Ратиславль уже пробудился: скотину выгнали, хозяйки и челядь носили воду, разводили огонь в печках, принимались за стряпню. Несмотря на ранний час, уже становилось жарко, и Молинка обмахивалась ладошкой.

– Хорошо, поневу не надела! – пропыхтела она, дуя себе за ворот рубахи.

С конца длинного пригорка открывался широкий вид на зеленую луговину, за которой синела и блестела под солнцем петля реки. С высоты казалось, что ослепительно-белые облака над рекой совсем низко, что можно пойти еще немного вперед и достать их рукой. Говорят, что в такие утра сами берегини моют рубашки в небесной синеве и вешают на радугу сушиться. Казалось, что и сами девушки идут, как богини, по небесным лугам, и солнце, в облике золотого коня, пасется у той реки…

На опушке рощи за луговиной бросались в глаза движущиеся белые пятна – это девушки из ближних весей, вставшие пораньше, собирали по росе цветы и травы для венков и уборов.

К полудню женщины и девушки из Ратиславля и окрестностей собрались к святилищу с охапками трав и цветов. Подошла и Далянка, уже с пышным венком на голове, одетая вместо рубашки в целый сноп травы и цветов, обмотанный тесьмой на груди и на поясе, чтобы держался. К ее красивому лицу вся эта зелень необычайно шла, и сегодня она снова казалась настоящей богиней Лелей.

На пирах в честь возвращения дружин она не показывалась, сидя, как рассказал ее брат, с приболевшей бабкой, и после возвращения от вятичей сестры увидели ее в первый раз. Молинка тут же кинулась обниматься:

– Здравствуй, душенька ты моя! Как бабка Шваруса? Ходилец говорил, хворала?

– Да, говорит, как шагну – все кружится перед глазами, кружится! Темяна к ней приходила, поворожила что-то – вот, вставать уже начала, меня отпустила. Тоже боится, солнцем поля сожжет, останемся без хлеба на весь год. Всех наших отправила, одна дома осталась. Вы-то как? Говорят, с вам такое приключилось, что ни в одной кощуне не услышишь. Нам с бабкой Ходила пересказывал, да я не поверила, думала, врет.

– Да уж, славно бились на Дунае! – Лютава усмехнулась, вспомнив старую поговорку деда Братени. – Дай Макошь, чтобы все это уже закончилось.

– Расскажешь? А то я все пропустила.

– Расскажем. Слу-ушай! – Лютаву вдруг осенило. Схватив Далянку за руку, она оттащила подругу в сторону и заговорила: – Слушай, красота ненаглядная, а тебя-то мне и надо! Ты ведь Хвалиса нашего не видела с тех пор, как вернулись?

– Где же мне его видеть? Я с тех пор из веси не вылезала, а его к нам не приглашали. Мать на него и Замилу зла еще с тех пор, как меня присушить пытались, ну, помнишь? В тот самый день, как вятичи приехали.

– Помню, еще бы!

– Мать его после такого и на порог не пустит. Да и нужны мы ему очень! Ходилец рассказывал, ему, Хвалису, сам князь Святко свою дочь, что ли, в жены обещал. Или неправда?

– Вот я и хочу узнать, где он врет, а где нет. Хочу, чтобы ты с ним поговорила.

– О чем мне с ним говорить-то? Ты что, подруга, придумала? – Далянка посмотрела на нее с опасением, будто подозревала, что Лютава сошла с ума. – То сама учишь обходить его дальней тропкой, а то…

– Да послушай меня! Я хочу, чтобы он тебе рассказал, что и как у него с вятичами сложилось.

– А то ты не знаешь? Ходилец говорил, они с Вышенем на том пиру все расписали, такую песню спели на два голоса, что Хвалибогу такое и не снилось.

– Песню их я слышала, но в той песне правды меньше, чем у Хвалибога иной раз бывало. А я хочу, чтобы он тебе правду рассказал. Подойди к нему, улыбнись – он тебе такие тайны выдаст, какие и матери родной не расскажет. Говори ему, что и пошла бы за него, раз он теперь такой удалец, да боишься, что будет мало чести. Вот тут он тебе все и выложит – что ему князь Святко обещал и на что он надеется.

– Да где же я его увижу?

– Тут он где-нибудь, чует мое сердце! – Лютава огляделась, хотя вблизи Макошиного святилища в это утро никому из мужчин показываться не дозволялось. – До вечера еще объявится. Или сама потом с девчонками в Ратиславль иди.

– А ты что же?

– А я в Варгу пойду. Я там уже дней пять не была, одичают совсем без меня. А к тебе завтра зайду.

– Девушки, вы идете? – закричала от ворот Ходиловна, мать Далянки.

Лютава обернулась, увидела у ворот толпу и оживление, охнула и бегом кинулась внутрь – снаряжаться.

Из святилища уже показалась Молигнева в сопровождении младших жриц. Вместо одежды она была укутана в траву и цветы, огромный венок возвышался у нее на голове, так что женщина походила на огромный живой куст. Вслед за ней вышли княжеские дочери, тоже все одетые в травы и цветы. У девушек волосы были распущены, украшены венками и всякой зеленью. В руках каждая несла цветы и немного ростков с ржаных и пшеничных полей – тех самых, которые сейчас так нуждались в дожде.

Увидев их, все женщины дружно закричали, приветствуя ту, что сейчас олицетворяла для них саму Макошь, саму Мать Сыру Землю в летнем зеленом уборе.

– Пойдем мы реку дождя просить, богов и богинь славить! – провозгласила Молигнева. – Все ли здесь наши?

– Все! – дружно закричали женщины и девушки.

– А нет ли здесь кого чужого? – Под «чужими» сейчас подразумевались не только иноплеменники, но и мужчины.

– Нет!

– А кто будет дождя просить?

– Я буду, матушка! – Шагнув вперед, одна из молодых женщин поклонилась.

Ее имя, унаследованное от бабок, было Росомана, что означало «та, что приманивает росу» – нечто вроде должности жрицы в храме, со временем ставшее именем, но не переставшее вместе с тем означать должность. Та, которой по порядку смены поколений доставалось это имя, вместе с тем получала и ведущую часть в обрядах вызова дождя. Если же вдруг, сохрани Перун, у нее это получалось плохо, то неудачницу лишали имени, передавая его, вместе с обязанностями, более способной дочери рода.

– А кто будет сторожить? – снова спросила Молигнева.

– Я буду сторожить! – отозвалась Лютава, выбегая из ворот.

Ей для нынешнего случая пришлось надеть накидку из волчьей шкуры мехом наружу, и она завидовала прочим, одетым в рубашки или в одни цветы. Но что поделать: назвали волчицей – полезай в шкуру, как смеются издавна волхвы-оборотни. В руках она держала сразу две сулицы. На поясе звенели многочисленные обереги, в основном в виде маленьких железных челюстей и ножичков. При таких обрядах ее задача состояла в том, чтобы охранять участниц и место от осквернений, не подпуская близко тех, чей взгляд мог испортить священнодействие, а присутствие – оскорбить богинь. При проведении женских обрядов этими врагами считались мужчины – те, кто в седой древности не допускался до бесед с богами и ничего не смыслил в ворожбе. Лишь со временем, захватывая власть в земных делах, мужчины вырвали у жриц и право на волшбу, но разница между мужской волшбой и женской до сих пор сохранялась.

– Кого себе в помощь возьмешь? – спросила ее Молигнева.

– Возьму… – Лютава показательно закрыла глаза, покрутилась немного на месте, потом вдруг резко ткнула наугад: – Ее!

Раздалось несколько выкриков: рука «волчицы» указывала на Замиру.

– Смотри, сестра, сторожи хорошенько! – Подойдя, Лютава вручила сводной сестре сулицу. – Чтобы не видел нас ни дух придорожный, ни бурый медведь, ни черен чуж человек! А завидишь кого – кричи во всю мочь!

Впереди Молигнева, Володара и Любовидовна, как самые старшие женщины племени, потом Росомана, потом все остальные женщины двинулись к реке. Последними шли Лютава и Замира. Молигнева запела, и вся толпа подхватила за ней:

Распевая, угрянки двигались, обходя луговину и рощу, к низкому берегу реки. Здесь, на широкой отмели, которую от Ратиславля загораживал лес, издавна проводились женские обряды, для которых требовалась вода.

Когда показалась река, Росомана вышла вперед, держа перед собой огромную охапку цветов, перевязанную белым вышитым полотенцем, и запела:

Женщины повторяли за ней, и каждой казалось, что сила заклятья, повторенного без малого сотней голосов, поднимает дух от земли и несет в небесные луга, где живет Сварог, где хранятся, оберегаемые предками, запасы небесной воды, о которой они просят. А для Росоманы их духовные порывы становились лестницей в небеса: опираясь на слаженную силу сотни душ, она посылала свой дух и полет и стучалась в золотые ворота богов. Она принадлежала к «верхним» волхвам – тем, кому открыта дорога в Верхний мир.

призывала Росомана, встав над берегом, и женщины вместе с ней кланялись воде.

Росомана первой пошла в воду, за ней потянулись сначала жрицы и девушки, одетые в травы и цветы, потом и остальные женщины, кому хватило места, забрели в воду по колено. Молигнева и Росомана зашли в реку глубже всех, по грудь, и травы, в которые они были одеты, плыли рядом с ними. Девушки окружили обеих жриц и стали брызгать водой на них и друг на друга: плеск воды заглушал слова заклинания, и все женщины в воде и на берегу кричали наперебой, стараясь, чтобы божества непременно их услышали:

– Пришли нам часта дождичка, на сине море не вырони, на лес дремучий не вылей! На ветре не посуши, на солнце не попали, а пролей дождичек над нивой широкой, на рожь, на пшеницу, на горох, на просо, на овес!

Росомана развязала полотенце, выпустила из рук свою охапку цветов, цветы поплыли по воде. Девушки побежали следом, подгоняя цветы, чтобы плыли быстрее. Вся река закипела: женщины вовсю плескали водой друг на друга, кричали: «Как на тебя льется, так чтоб дождем на землю лилось!» – и яростнее всего десятки рук плескали на Молигневу, потому что именно она сейчас была Макошью, богиней-землей, которой требовался дождь.

Почти вся река до поворота наполнилась движением, визгом и плеском. Молодые девушки носились друг за другом, плескались, падали, били по воде, кричали, и вся река казалась зеленой от плывущих по воде трав и цветов. Растущие по берегам деревья, отраженные в воде, тоже, казалось, плыли. Мокрые, с намокшими волосами, увитые такими же мокрыми обрывками зелени, девушки напоминали берегинь, которые вот так же купаются в этой реке в конце весны. И возможно, сама веселая берегиня Угрянка, выйдя из своих глубин, незримо резвилась вместе с земными женщинами. А уж Перун, глядя с высоты на это изобилие гибких юных тел, непременно должен был пролить на землю свою живительную влагу! Тем более что все мужчины, пока женщины ходили на реку, отправились к Перунову дубу с дарами Перуну Мокрому, [19] чтобы в свою очередь тоже попросить его о дожде.

Лютава и Замира во всем этом буйстве не принимали участия: стоя на берегу по сторонам поляны, они оглядывали опушку леса и противоположный берег, высматривая, нет ли там кого. Иногда поглядывая на женщин в реке – а то еще девчонки, заигравшись, и впрямь кого-нибудь утопят, – Лютава в основном осматривала берега и опушку рощи. Что-то ей не нравилось. За шумом, который стоял на реке, за гулом самого березняка ничего не удавалось услышать, а в мелькании зеленых ветвей под ветром Лютава не различала ничего подозрительного, но настороженное чутье «волчицы» улавливало присутствие чужого.

На Замиру в этом деле надежда была плохая: любая сельская девчонка принесла бы не меньше пользы, чем княжеская дочь от чужой, иноплеменной женщины, которая за двадцать лет среди угрян так и не стала для них своей. Держа свою сулицу как простую палку, смуглянка больше глазела на беснующихся в реке женщин и, наверное, хотела присоединиться к ним – было жарко. Только иногда, вспомнив о своих обязанностях, она бросала невнимательный взгляд на тропу. Поэтому Лютава старалась не упускать из виду и дальнюю сторону поляны.

–  Опасность!  – шепнул ей прямо в уши бесплотный голос. – На нас смотрит чужой!

Это Угрянка! Она и правда здесь! Вернувшись с берегов Оки, Лютава принесла хозяйке родной реки жертву молоком и медом, благодаря ее за помощь и поддержку. И вот ее дух-покровитель снова дал о себе знать.

Лютава еще раз прошла по краю рощи, и вдруг глаз выцепил на противоположном берегу, за кустами, среди зеленой листвы белое пятно рубахи. Женщинам нечего делать на другом берегу, они все здесь. Зато если бы кто-то вздумал подглядеть за обрядом, то лучшего места и не выберешь – тот берег выше и кусты на нем густые.

Замира стояла прямо напротив белеющего пятна и, скользнув взглядом по тому берегу, заметила его. На ее лице отразилась растерянность – она находилась ближе, ей было лучше видно. А Лютава, не дожидаясь, пока помощница сообразит, бросилась к берегу и метнула сулицу в белое пятно.

Пятно дернулось, сквозь шум на реке и шелест ветвей до ее обострившегося слуха долетел слабый вскрик. Попала! Ну, еще бы! В искусстве метать сулицы Лютава не уступала никому из старших бойников, а младших сама учила – как в те седые времена, когда именно жрицы Марены, Матери Мертвых, обучали молодых воинов-мужчин владеть оружием. [20]

Это не шутки: желающий потаращить глаза на раздетых девок ставит под удар будущий урожай и благополучие всего народа. Такого любопытства не прощают: если настигнут, то в самом лучшем случае просто побьют, а потом макнут в воду. В худшем случае, если засуха всерьез грозит погубить урожай, утопят на самом деле, чтобы подкрепить свои мольбы весомой жертвой. Поэтому мужчина, застигнутый за таким подглядыванием, должен бежать, как олень, чтобы его не догнали и даже не узнали.

Многие из женщин, особенно те, кто постарше, утомившись от беготни по реке, плеска и визга, уже выходили на берег, отжимали подолы рубах. Они заметили, как Лютава бросила сулицу через реку, заметили и дернувшееся пятно в кустах. Кто-то услышал вскрик.

Женщины закричали, а Лютава, мгновенно выхватив у растерявшейся Замиры вторую сулицу, слетела в воду и побрела, как была, в рубахе и накидке, к противоположному берегу.

Здесь было не глубоко, высокой Лютаве вода в самом глубоком месте доходила только до груди. Оружие она держала над головой, коса плыла за ней. Женщины, продолжая кричать, тоже побрели, торопясь и одолевая напор течения, к высокому берегу. Пожилые охали и бранились, надеясь черной бранью отпугнуть сглаз; молодые девчонки, возбужденные купанием и возней, визжали в азарте, готовые всей стаей мчаться в погоню и преследовать негодника, будто стая волков – оленя.

Цепляясь за кусты, Лютава проворно лезла наверх, готовая возглавить эту погоню, как самая опытная, сильная, чуткая и неутомимая волчица. В ней кипели звериная лютость и священный гнев богини, руки и ноги сами несли ее, и она взлетела на обрыв, даже не запыхавшись, только извозив в песке мокрый подол. Мелькнула мысль позвать на помощь лесных волков – наверняка кто-то из них есть поблизости, – но Лютаве казалось, что она сама настигнет своего врага гораздо раньше. Ведь он здесь, совсем близко, куда ему деться!

Смешанный лес рос здесь не настолько густо, чтобы сразу скрыть человека. Белое пятно рубахи мелькало впереди; пока Лютава одолевала реку, беглец оторвался на целый перестрел. Рана его оказалась не настолько тяжела, чтобы мешала бежать. Сзади раздавались визги девушек, наперегонки лезущих на обрыв, но Лютава, никого не дожидаясь, стрелой понеслась в глубь леса.

Белая рубаха впереди то исчезала за стволами и кустами, то вновь появлялась. На бегу, среди ветвей, Лютаве никак не удавалось разглядеть, кто же это. Березы кончались, впереди встал ельник, перемешанный с ольховником и кустами. Беглец был по-прежнему далеко: понимая, чем ему это грозит, он тоже мчался изо всех сил.

Рубаха мелькнула в последний раз и пропала: кусты встали стеной, а когда Лютава продралась сквозь них, белой рубахи впереди уже не увидела.

Лютава остановилась, переводя дыхание и убирая с лица выбившиеся волосы. Зорким взглядом она окинула лес: все было тихо. Беглец затаился, ветки не дрожали, следов на плотном ковре еловой хвои не остается. Но отказываться от преследования она не собиралась. Просто теперь надо звать на помощь волков. Они в два счета и выследят, и загонят ее дичь. И разорвут во славу Ярилы, чтобы неповадно было оскорблять богов!

Лютава прошла еще несколько шагов, пытаясь определить направление.

И вдруг увидела впереди человеческую фигуру. Кто-то сидел, спрятавшись за поваленным деревом, сжавшись в комок и спрятав голову в коленях.

Поудобнее перехватив сулицу, Лютава устремилась туда. Беглец, видимо, уже не мог бежать от изнеможения, и затаился, как заяц. Она подошла ближе… и узнала свою дичь.

Свернувшись, как еж, за толстым еловым стволом сидела Галица.

– А ты здесь откуда? – в величайшем изумлении, еще не отдышавшись после гона, еле вымолвила Лютава. – Эй!

Женщина робко, медленно, будто каждый миг ожидая удара, подняла глову и боязливо взглянула на нее жалостливыми собачьими глазами.

– М… ма… – забормотала она.

– Ты как тут оказалась? – Лютава шагнула ближе. Она все еще не могла опомниться от изумления.

– Ма-а-тушка, сми-илуйся, – прохныкала Галица и, не разгибаясь, встала на колени. – Не погуби! – Она поклонилась, ткнувшись лбом в рыжую хвою. – Я не того… Не хоте-ела. Не губи мою головушку бедную!

– Ты откуда здесь взялась? – строго спросила Лютава, чувствуя, что ничего не понимает.

– Ходила на… По ягоду, по землянику… Раным-раненько ушла, спали еще все. Потом спохватилася, что надо идти дождя просить, а глядь – не на том я берегу. Хотела пойти… А тут ты как набросишься… Я и бежать.

– Ты? Это была ты? – Лютава подняла брови.

– Я, матушка! Прости! – Галица снова поклонилась лицом в хвою.

– Но ты-то зачем бежать вздумала?

– Прости дуру бабу!

Лютава огляделась. Дыхание ее почти восстановилось, мысли тоже пришли в порядок, успокоившись после ярости погони. Она не верила Галице. Зачем женщине спасаться бегством, когда ей надлежало, наоборот, быть со всеми? Но так же ясно было и то, что настоящий беглец исчез.

– Кто здесь был? – Лютава пристально глянула на Галицу. – Кого тут видела?

– Никого не видела, одна я ходила! – зачастила та и снова принялась кляняться.

Лютава прошлась по поляне, где лежала упавшая ель. Трава вокруг была не смята, никаких следов не осталось. Похоже, что кроме Замилиной челядинки тут никого нет. Но неужели баба и в самом деле кинулась бежать с перепугу, увидев Лютаву с сулицей?

Нужно искать другой след. Можно позвать волков, а можно…

– Лютава-а-а! – закричали со стороны реки. – Где ты-ы?

– Я здесь! – крикнула она и, повернувшись, пошла назад к реке.

Галица подождала, пока фигура старшей княжны скроется за деревьями и зовущие ее голоса стихнут. Потом еще подождала. Потом осторожно встала с колен, огляделась еще раз и подошла к нижнему концу лежащего ствола. Падая, ель вывернула вместе со своими корнями огромный кусок черной болотной земли, оставив внизу яму. Однако на первый взгляд все выглядело так, будто на дне неглубокой ямы сплошной мох, слегка присыпанный мелкими желтоватыми листиками.

– Вставай. Ушла она, – совсем другим голосом, без следа страха и уничижения, произнесла Галица.

Мох на дне ямы под выворотнем зашевелился, приподнялся… Из-под корней поднялась человеческая фигура в белой рубашке; поначалу казалось, будто человек поднимает спиной моховой покров, но тут же морок растаял. Перед Галицей стоял Хвалис – усталый, напуганный, зажимающий левой рукой рану на правом предплечье. Его смуглое лицо было искажено болью и досадой – он обмирал от сыда и унижения, вспомнив, как мчался, не чуя под собой ног, спасаясь от женщины, собственной сестры, которая гнала его, как волчица олененка. И догнала бы, не наткнись он здесь на Галицу.

– Пойдем. – Женщина поманила его за собой.

– К-куда? – спросил Хвалис. – Ты бы перевязала меня, что ли?

– Придем – перевяжем. Промыть надо, а то как бы земля лесная в рану не попала.

– Куда пойдем-то? Если я домой в таком виде приду, она сразу поймет!

– Домой тебе пока не следует. К Просиму пойдем. Там я тебя перевяжу, и у него пока побудешь. А завтра я в Ратиславль схожу и узнаю, можно ли тебе возвращаться.

– А он не выдаст?

– Не выдаст. Он оборотня не сильно любит. Не бойся со мной ничего, сокол мой, я тебе в любой беде помогу.

Не отвечая, Хвалис молча пошел за ней. Желание повидать наконец Далянку, по которой он так соскучился за время поездки, могло дорого ему обойтись. Но Галица не зря обещала ему помощь – без нее он, вероятно, сейчас уже лежал бы на дне омута. С сулицей в груди.