Глава 2

Было уже за полдень, когда Галица добрела до Ратиславля. Варга Лютомер со своими бойниками уже успел сделать все свои дела и отправился обратно – она видела его, подходя к валу, но он на нее даже не глянул. Молодая женщина и без того находилась в не лучшем настроении, а теперь в сердце кипела злоба на весь свет. Только кого она занимает, ее злоба или ее любовь? Бывшая роба, дочь иноземной пленницы и неведомого отца, домашняя утварь, все равно что лавка или лохань!

А разве она чем-то хуже других? Галица была стройной женщиной – тонкой в поясе, с длинными ногами и высокой грудью, так что многие мужики оглядывались, когда она проходила мимо, одетая только в рубаху из небеленого льна. И лицо ей досталось не из худших – с довольно правильными чертами, немного вздернутым носом, желтовато-серыми глазами и длинными черными ресницами. Она могла бы быть привлекательной, если бы не портил ее улыбки выступающий верхний клык с правой стороны, какой-то особенно белый и выдвинутый вперед из ряда зубов. Из-за этого клыка ее дразнили в Ратиславле упырицей, но она никогда не обижалась, а только улыбалась всякому, глядя, как собака, так умильно и примирительно, словно говоря – ну я же такая безобидная, какой же вред от меня может быть? Но несмотря на это показное дружелюбие, в Ратиславле ее не любили, женщины сторонились, да и мужчины, заглядевшись было, потом отворачивались и сплевывали на всякий случай.

На княжьем дворе шевелилась обычная дневная суета.

– Явилась! – так приветствовал Галицу ключник Крыка, хромой, но шустрый мужик с дремучей рыжей бородой.

Он возглавлял княжескую челядь, состоявшую из пленников, в разные годы захваченных в походах. К этим людям принадлежала и мать Галицы – еще молоденькой девушкой она попала в плен во время похода на северскую землю. Большую часть пленников князь Братомер тогда продал варягам, которые охотно скупали полон, захваченный в межкняжеских сражениях, и возили в Итиль продавать арабским купцам. А молодую девушку с бойкими глазами тогдашняя старшая княгиня Темяна оставила себе в услужение. Как ее звали, она не говорила, и ее стали называть просто Северянкой. Здесь она прожила жизнь, родила дочь, выкормила Хвалиса, сына такой же пленницы, только от князя, и умерла несколько лет назад. Когда новорожденному Хвалису потребовалась кормилица, князь Вершина подарил недавно родившую Северянку Замиле, и с тех пор ее дочь тоже считалась собственностью младшей князевой жены. После смерти матери Галица осталась одна на всем белом свете, не зная ни своего отца, ни даже имени сгинувшего материнского рода. Несколько лет назад, когда Галица нашла себе жениха, Замила уговорила мужа отпустить ее на свободу и даже собрала кое-какое приданое. Но вскоре Галица овдовела, а в семье мужа не прижилась и вернулась в Ратиславль.

– Где ты бегаешь, лешачиха, с самого рассвета нет тебя! – ворчал Крыка. Сам такой же раб, он, однако, гордился связкой ключей на поясе и строго следил, чтобы челядь не бродила без дела.

– Ну что ты, Крыкушка, с самого утра злой такой! – умильно улыбаясь, примирительно заговорила женщина. – Ты не помнишь разве, я у тебя вчера просилась к Овсяничам, меня и Замила посылала.

– Так то вчера!

– Я и дома не была с тех пор, мне еще велено было зайти Мешковичей проведать, вот я зашла, да и задержалась.

– А пироги где? Они обещали прислать. – Крыка огляделся.

– Так Немигиной боярыне снесла.

– Вот дура баба! – Ключник аж хлопнул себя по коленям в досаде. – Дождешься ты у меня, лешачье отродье! Весь день дома не была, бегала незнамо где, не ночевала, да еще и с пустыми руками пришла! А работать за тебя кто будет? Тебя зачем здесь кормят?

– Пришла? – Галицу окликнула другая челядинка, по имени Новожилка. – Замила тебя спрашивала. Велела, как придешь, сразу к ней идти.

– Вот видишь, батюшка! – Галица широко улыбнулась, будто ничуть не держала обиды за все эти попреки. – Хозяйка меня зовет. Я пойду к ней, ты уж не серчай.

– Как придешь, сразу за жернов, у нас гости, хлеба надо больше! – прокричал Крыка вслед, когда она уже пошла к двери.

Владения хвалиски Замилы состояли из двух клетей, разделенных деревянной перегородкой, и в каждой имелась своя печь. В большей половине обитали дети и собственная челядь младшей жены, а меньшая служила спальней ей самой и по большей части – князю Вершине. Двадцать лет назад молодому тогда еще княжичу Вершиславу Братомеровичу вздумалось ограбить караван купцов, шедших из Хорезма через Волгу дальше на северо-запад. Продавая им собольи шкурки, он заметил, что серебра у покупателей осталось еще предостаточно, и решил взять его более простым способом. Налет почти удался, не считая того, что половину серебра купцы успели опустить где-то в реку и его так и не нашли. Зато среди добычи обнаружилась молодая смуглокожая рабыня, которую возил с собой один из погибших купцов. Вершина забрал ее себе и вскоре так полюбил, что стал считать своей законной женой. Первое время пленница очень дичилась, не понимая ни слова по-славянски, отказывалась есть пищу, приготовленную руками «неверных», никак не желала появляться на людях с открытым лицом. Умываться она ходила только на реку, отказываясь от обычной лохани, и горько плакала, когда из-за подступающих холодов купаться в Угре, куда она отправлялась по вечерам, стало нельзя.

Но постепенно эти ее «странности» прошли: голод и холод не тетки, а без присутствия на пирах и праздниках она никогда не смогла бы утвердиться в положении законной жены. А забраться повыше ей хотелось: смуглянка оказалась весьма честолюбива. Конечно, Вершина не мог назвать княгиней хвалиску и бывшую робу, когда в его доме жили сперва Семилада, а потом Володара – знатные женщины из рода князей, волхвов и воевод. Но Замила, хоть и звалась младшей женой, жила не хуже старших, щеголяя не менее дорогими одеждами и украшениями, посудой, разными ценными и забавными вещичками, которые иной раз привозил с далеких торгов расторопный Вышень.

Теперь, по прошествии двадцати лет, она оставалась еще красивой, хотя стройный некогда стан расплылся после четырехкратных родов – двое первых ее детей умерли совсем маленькими, – а возле огромных темных глаз появились морщины. Ее сын, который поначалу почти не отличался от прочих холопьих детей, рос со своей молочной сестрой, они играли вместе, в то время как другие дети сторонились смуглого и темноволосого сына хвалиски. Многое их роднило: и Хвалис, и Галица родились от матерей-пленниц, одиноких, чужих и бесправных в Ратиславле. Одиночество и нелюбовь окружающих сблизили женщин. Со временем их положение стало сильно различаться: князь Вершина, привязавшись к Замиле, возвысил ее до положения жены и матери наследника, и вот уже много лет она одевалась в лучшие привозные ткани, имела в своем распоряжении две клети и собственную челядь, а Северянка так и оставалась робой до самой своей смерти, но Замила не забывала прежней дружбы, доверяла ей и во всем с ней советовалась. После смерти матери эту дружбу унаследовала Галица и была постоянной, хотя и тайной советчицей хвалиски.

Войдя, Галица застала в клети не только саму Замилу, но и Хвалиса. При виде нее княжич в нетерпении встал.

– Ну, что? – воскликнул Хвалислав. – Удалось?

– Здравствуй, княгиня, и ты, княжич, сокол ясный! – Галица низко поклонилась. – Как твое здоровье, заря ты моя ненаглядная?

– Ничего, – обронила хвалиска. – Ты говори лучше. Ты была у них? Все сделала?

– Сделала я, сделала, матушка моя, – Галица поклонилась. – Заговорила я пирожок крепким заговором, чтобы в сердце девичье страсть горячую, пламя палючее вложить. И съела она пирог, и вошел в нее Ярилин дух. Теперь сладится дело. Завтра она на тебя, сокол ты наш, уже совсем другими глазами смотреть станет. Получишь ты невесту знатную и добрую, все будет, как сам захочешь. Только вот еще что…

– Что?

– А вот что. – Галица подошла поближе к хозяйке, склонилась и зашептала: – Сокол-то наш не только за невесту сражается, ему еще за престол отцовский побороться бы надо. А мешает ему только Лютомер, потому как после Лютомера он – старший. Кабы не оборотень, то сокол наш уже сейчас мог бы наследником зваться, и тогда не такие еще невесты наши были бы, как Далянка Немигина. Тогда бы к нему княжны иноземные сами прибежали.

– А куда же он денется, Лютомер? – не поняла Замила. Она очень хотела иметь для себя и сына все самое лучшее, но быстротой соображения не отличалась.

– Ну, мало ли куда? – Галица с намеком пожала плечами. – Судьбу наперед никто не знает. А судьбе и помочь можно… Только ты, княгиня, пообещай, что если я тебе помогу, и ты меня не забудешь.

– А чего ты хочешь?

– Хочу мужа знатного, богатого, и приданого, чтоб ему не стыдно было меня в дом взять и большухой назвать. Всю жизнь в челяди живу, хочу в боярынях пожить, сама хочу своей челяди приказывать. Довольно я спину наломала!

В голосе женщины зазвенели гнев, давно копившаяся досада, негодование на судьбу, которая одним дает все – крепкий сильный род, довольство, счастье, а другим только одиночество, бесправие, корки с чужого стола.

– Где же я его возьму? – Замила развела руками. – Боярина хочешь! Какого-нибудь еще мужа найти можно, приданое я тебе раз дала и еще раз дам, не пожалею, но чтобы боярина! Кто же согласится?

– Найдется кто-нибудь. Как станет твой сын князем, а я – княжеской сестрой, и за такую невесту старейшины и бояре передерутся. Обещай, что сделаешь, как я сказала, тогда я тебе помогу.

– А ты сумеешь? – с сомнением спросил Хвалислав. Конечно, избавиться от Лютомера он бы не отказался, но странно было слышать такие вещи от челядинки. На кощуну больше похоже – где младший сын всех старших одолевает.

– Сумею! Или ты думаешь, сокол мой, что я только зубы больные могу заговаривать? Я не то еще могу… – почти прошептала Галица. – Поклянись, что сделаешь меня боярыней знатной, тогда я тебя князем сделаю.

– Все будет, как ты скажешь! – вполголоса воскликнул Хвалислав. – Только помоги.

Он верил ей и не верил, но при взгляде на Галицу ему вдруг стало жутковато. Хвалис знал ее с рождения и помнил, сколько самого себя. Он привык, что Галица всегда где-то рядом, под рукой, но никогда не воспринимал ее всерьез. Даже к ее славе как травницы и ворожеи он относился легко – любая женщина знает какие-то простейшие заговоры, которые могут понадобиться каждый день. Ходили слухи, что Галица умело делает приворот и отсушку, потому он и заговорил с ней о Далянке. Но теперь в ней появилось нечто новое. Какая-то особая сила загорелась в ее изжелта-серых глазах, и лицо, всегда украшенное широкой игривой улыбкой, вдруг стало строгим, резким, даже пугающим. Так она казалась гораздо менее привлекательной, но внушала почти трепет. Сразу вспомнились разговоры, что старый бортник Просим, в семье которого она жила замужем, научил ее такому, что знает далеко не каждая ворожея. И то, будто они хорошо ее знают, – не более чем видимость. Совсем они ее не знают, ни капельки, хоть и прожили бок о бок с ней всю жизнь.

– Ты попробуй с гостем-то нашим подружиться, – еще посоветовала Галица своему молочному брату.

– С каким гостем?

– С оковским княжичем, что сегодня приехал. Ну, войска просить, с хазарами воевать.

– Не даст все равно ему отец войска, так и что мне с ним дружить? – Хвалис пожал плечами. – А ему что за дело до моих печалей – свои бы избыть.

– Ой, зря ты так думаешь, сокол! – Галица выразительно покачала головой. Самому Хвалису собственные печали заслонили весь белый свет, но она, челядинка, чье место у жернова да у прялки, умела видеть, как оказалось, гораздо дальше него. – Ему здесь друг нужен, а тебе на Оке друг не помешает. Его отец, оковский князь, большую силу имеет. Глядишь, и будет тебе польза от этой дружбы.

Выйдя опять в большую клеть, Галица смирно устроилась возле жернова, и ни Крыка, проверявший, как челядь выполняет свою работу, ни кто-то из Ратиславичей не мог заподозрить, какие большие перемены для них всех вызревают в уме этой молодой, улыбчивой, совершенно заурядной женщины.

Назавтра, собираясь на Ярилину Плешь, Молинка и Далянка зашли за Лютавой, как обещали, но дождались ее не скоро. Сидя на поваленной березе неподалеку от Варги, девушки сплели себе по венку и спели три песни, а Лютава все не выходила.

Из-за деревьев, за которыми пряталась поляна, долетали голоса, свидетельствующие о поспешных сборах. Наконец на тропинке показалась целая толпа парней и подростков – почти все нынешние обитатели Варги. Умытые, непривычно хорошо одетые, с тщательно расчесанными волосами и плетеными тесемками на лбу – у всех одинаковыми, поскольку это знак рода, – бойники выглядели непохожими на себя, а Теребилу, которому кто-то убрал с лица расчесанные волосы и опрятно заправил буйные кудри за уши, Далянка даже не сразу узнала. Сами парни тоже чувствовали себя непривычно и все одергивали свежие жесткие рубахи, поправляли пояса.

Завидев у березы двух девушек, старшие из парней бурно обрадовались. Еще бы не обрадоваться – в ожидании этого дня они только и думали, что о девушках, и вот они уже ждут у ворот, да какие девушки! Молинка, вторая после Лютавы дочь угрянского князя Вершины, была невысокой, немного полноватой – в самую меру, приятных округлостей, как говорил неравнодушный к ней Бережан, с толстой темно-русой косой, с белым лицом, ярким румянцем, густыми черными бровями и светло-карими глазами. Далянка же благодаря своей мягкой, но выразительной красоте считалась не менее завидной невестой, чем княжеские дочери.

– Девушки! Вы за нами! Заждались небось! Здравствуй, Далянка! – загомонили парни.

Строго говоря, бойники не рассчитывали даже сегодня добиться какой-то особой благосклонности таких знатных и красивых девушек, но не могли удержаться и вились вокруг них, притянутые неодолимой силой Лады и Ярилы. С самого рассвета парни пребывали в лихорадочном волнении, только проявлялось оно у всех по-разному: одни громко и подробно живописали, чего ждут от Ярилиных игрищ, другие молча то краснели, то бледнели. И только мальчишки из младших просто галдели и резвились, радуясь большому празднику, нарушавшему однообразие обыденной жизни.

Смеясь, девушки отвечали на приветствия и не сразу разглядели среди парней Лютаву. Она шла последней и на ходу торопливо расправляла кисти пояса, приглаживала волосы – русые пряди образовывали на ушах как бы петли, на которых сверкали вычищенные к празднику серебряные заушницы. Эту прическу особенно любили девушки-вятичанки, и на Угре она в последние годы приживалась, тем более что мать Лютомера и Лютавы тоже была вятичанкой с верхней Оки.

– Посмотрите, у меня там все ровно? – вместо приветствия обратилась она сразу к обеим подругам, пытаясь на ощупь определить, как лежат на волосах заушницы. – А то с этой оравой разве что путное сделаешь? Приду сейчас вся кривая-косая, как кикимора, люди засмеют.

– Да ты столько собиралась, мы уже хотели без тебя идти! – отозвалась Молинка, пока Далянка осматривала прическу и венчик Лютавы. – Еще чуть-чуть – и как раз на Купалу бы успела!

– Ага, вам хорошо! У тебя один брат, у Далянки два, а у меня вон, и не сочтешь! – Лютава махнула рукой в сторону своей «стаи», зазвенев бронзовыми бубенчиками на браслете. – Теребила, не трожь волосы! – прикрикнула она на парня, который от волнения все норовил взъерошить свои старательно уложенные кудри. – И так два гребня об тебя обломала! И каждый: Лютава, пришей! Лютава, зашей! Лютава, помоги! Вроде здоровые лбы, в драке не теряются, а как на праздник, так словно дети малые!

– Кто бы говорил! Матушка нашлась! – огрызнулся Теребила, но, однако, спрятал руки за спину. Он был среди бойников одним из старших – где-то зимой ему сравнялось двадцать два или двадцать три года, если бабки не сильно обсчитались, а Лютаве этой весной исполнилось восемнадцать, так что она – и мать, и сестра лесного братства – на самом деле была моложе некоторых «сыновей».

– Да ладно тебе, не бранись! – раздался позади низкий голос, и девушки невольно вздрогнули – как всегда, они не заметили, как появился Лютомер. – Целый год дожидались, пока опять Ярилины дни придут, вот парни и раздухарились. Вон, Милята как покраснел с утра, так еще и не отойдет!

– Видно, сон хороший видел! – дополнил десятник Хортомил.

Парни захохотали, стали наперебой описывать, что именно Милята видел во сне, заглушая его возмущенные оправдания, что он-де и не думал краснеть, а кто в этом сомневается, сейчас сам у него покраснеет.

– Ну, вырядились, ну, птицы ирийские! – прозвучал вдруг поблизости веселый женский голос. – Жениться, что ли, полетели соколы? Тебе, Прочко, еще рано, нет тебе моего благословения!

Вокруг засмеялись – Прочко, очень бойкий и непослушный тринадцатилетний отрок, еще не дорос до посвящений, после которых можно жениться. Одновременно все бойники, обернувшись на голос, стали кляняться.

– Здравствуй, мать Темяна! Здравствуй, мать Числомера!

Неподалеку от Варги из леса выходила еще одна тропинка. Она вела к небольшому святилищу Марены, спрятанному в густом лесу. Обычные жертвы Матери Мертвых приносили перед ее идолом в святилище Велеса, а в лесном Маренином только сжигали тела умерших. Место, где умерший непосредственно переходит во владения Темной Матери, обычным людям вообще не следовало посещать. Там же постоянно жили две жрицы – Темяна и Числомера. Темяна на самом деле приходилась князь Вершине матерью, а Лютомеру и Лютаве, следовательно, родной бабкой. Она тоже с молодости была посвящена Марене, а после смерти мужа оставила род и ушла жить в святилище, справедливо рассудив, что «в белом свете» ей больше делать нечего. Она руководила каждым погребением и провожала умерших. Именем бабки Темяны матери пугали непослушных детей: по достижении семилетнего возраста каждого мальчика и девочку отводили в лес, и там Темяна, воплощение грозной темной богини, проводила испытания, задавала вопросы и «перепекала» дитя возле огня, после чего оно возвращалось в род. Поговаривали, что несправившихся она сама и съедает во славу своей покровительницы. И хотя каждый знал, что никого она еще не съела, даже взрослые, вспоминая собственное посвящение, кланялись ей при встрече с таким же благоговейным почтением, как в детстве.

Числомера, довольно молодая бойкая женщина, происходила из рода Залешан, но овдовела еще совсем юной и теперь воплощала в Ратиславльской волости «зрелую Марену», промежуточную ипостась между «старой Мареной» – Темяной и «молодой Мареной» – Лютавой. Тем парням, что постарше, вид ее внушал очень приятные чувства. Приближаясь к своему семнадцатилетию и собираясь вернуться в род, парни проходили у нее еще одно посвящение, тоже немного страшное, но скорее приятное, постигали тайны, без которых никак нельзя взрослому мужчине, кому скоро жениться.

Сейчас обе жрицы направлялись в святилище Велеса за своей долей жертв – ибо любой Ярилин праздник не обходится без жертв Велесу, и наоборот. Попрощавшись с волхвами, бойники тронулись в путь по широкой тропе. Хортогость – рослый, широкий, немного сгорбленный мужик лет пятидесяти, с широкой черно-пегой бородой – стоял у кострища и провожал глазами своих питомцев. Когда-то и он двенадцатилетним отроком пришел в Варгу да так и прижился здесь, обучая младших, и не завел никакой другой семьи. Во времена его молодости бойники пробирались к местам весенних игрищ тайком – подкрадываясь, как настоящие волки, хватали девушек и уносили в чащу, а родичи похищенных потом не шутя выслеживали их и мстили – многим это в те времена стоило жизни. А теперь вон как – нарядились да пошли открыто, с самого утра.

– Ты смотри, Хортога, что делается! – Бабка Темяна взмахнула клюкой, у которой на верхушке была вырезана голова лебедя – священной птицы Марены. – И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась – на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится!

– Да ладно, мать, что сделается-то? – примирительно отозвался Хортогость. В душе он по-хорошему завидовал нынешним бойникам, которые не были так оторваны от людей, как он и его ровесники, давно уже сложившие головы в разных стычках и сражениях. – Мы же оружия на людях не носим, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку варга брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

– Чего да чего? – ворчала бабка. – Скоро докатимся – гостей будем в Варгу водить! И так вон, дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки! Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

– Ну ладно, мать, они же ребята молодые! – попыталась утихомирить ее Числомера. – Повеселиться и волкам хочется! Я тоже вот под вечер пойду на Ярилину Плешь поплясать!

– Вот подрастут, в роды вернутся, тогда бы и веселились! А то – волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость ушел в землянку.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля.

– Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! – Молинка, заметив у пригорка большую толпу, пестрящую белыми, розовыми, серо-голубыми, бледно-зелеными, желтыми пятнами нарядных крашеных рубашек, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье: – Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают!

– Да не упустим, ладно тебе! – ответила Далянка, однако прибавила шагу. – Ярила-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и, когда ватага бойников с конем и тремя девушками показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая жрица Молигнева держала на вышитом полотенце свежий каравай и пучок сухих ячменных колосьев, сберегаемых с прошлого года. В честь праздника она нарядилась в самые лучшие красные рубахи с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный головной убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей и серебряные бубенчики. Имеющая шестеро здоровых детей и четверых внуков, полная, пыщущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угрянской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато – многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.

– Далянка! Где ходишь! – закричал ее старший сын, Солога, призывно размахивая руками. – Мы уж думали, тебя волки съели! Хотели уже Русавку вести!

– Иду я, иду! – Далянка подбежала к Молигневе.

Бойники тем временем смешались с толпой, каждый из подростков кинулся к своим родичам. Теперь, когда желание повидаться с матерью уже не расценивалось как измена братству и не каралось смертью, «волки» довольно часто виделись со своей родней, но все же женщины охали, обнимали сыновей, расспрашивали, как жизнь в Варге. Отцы радовались, как хорошо растут и крепнут их отпрыски, допытывались об успехах, вспоминали время своего бойничества. Там и здесь раздавалось: «Ну, совсем здоровый парень вырос, скоро женить пора! Когда домой-то вернешься, а, Соколик?» В старинных песнях, которых Лютава знала множество и пела побратимам зимними вечерами, часто говорилось об этом – как мать и отец уговаривают бойника не возвращаться к братьям, остаться с ними, даже опаивают его сонным зельем, чтобы забыл братство… И все это очень печально кончается!

Далянке и Лютомеру женщины водрузили на головы заранее приготовленные венки из цветов и зелени, такие оромные и пышные, что из-под них не было видно лиц, да и сами они почти ничего не видели. Такими же пышными травяными жгутами их опоясали, еще по одному венку надели на шеи вместо ожерелий. Поскольку покровителем бойников является Ярила, то «Ярилу» на весенних праздниках по обычаю выбирали из них. А Лютомер к тому же считался сыном Велеса, то есть – Ярилой, [5] и последние десять лет именно он ходил по полям в пышном венке, держа за руку самую красивую девушку волости. Три последних года это была Далянка. Лютомеру давно пришла пора выбирать жену – у его ровесников уже бегали семилетние дети, – поэтому люди со дня на день ждали, что он объявит о возвращении в род. Его будущую жену, а свою будущую княгиню видели в Далянке, которая и собой хороша, и родом знатна. Женщины восхищались, глядя на эту статную пару, молодежь завидовала.

И только один человек не мог смотреть на этих двоих – княжич Хвалислав. Лютомер несокрушимой стеной стоял на пути ко всему, в чем он и видел свое счастье, – к угрянскому столу и к Далянке.

Жрица Молигнева с одной стороны, а Лютава – с другой взяли Лютомера и Далянку за руки и повели по тропе в поля. Толпа молодежи и женщин двинулась вслед за ними.

И вся толпа дружно отвечала ей:

Дойдя до первого поля, шествие остановилось. Лютомер схватил Далянку в объятия и покатился вместе с ней по всходам на краю поля – чтобы передать растущим посевам благодетельную силу юного бога. Другие парни тоже похватали ближайших девушек и тоже принялись кататься, делясь с нивой своей молодой силой и удалью. Стоял визг, крик, смех, женщины хлопали в ладоши, иной раз покрикивали, чтобы «Ярилы» не заходили далеко в поле и не слишком мяли драгоценные ростки.

Покатавшись, поднявшись на ноги, уняв головокружение, со смехом поправив свои травяные и цветочные уборы, народ двинулся дальше. На каждом поле шествие останавливалось, вокруг Ярилы и Лели выстраивался хоровод, угряне плясали и пели:

Ходить предстояло долго, и хватало этого занятия почти на весь день. Вся местность вокруг Ратиславля представляла собой череду когда-то выжженных, распаханных, а потом заброшенных участков. Шествие проходило мимо давно покинутого поля, где уже шумел распустившейся листвой молодой лес, потом мимо недавно оставленной лядины, где только топорщились кусты и всякая сорная трава, чтобы попасть наконец к «новому полю», где по обочинам еще виднелись серые груды золы и чернели угли, а на самой пашне зеленели молодые всходы ячменя или ржи. Далее лежал «подчерченный» участок, где подрубленные деревья сохли на корню, потом опять давно заброшенный кусок земли, и все сначала.

Обойдя все ближайшие поля и заглянув во владения каждого из родов, что присутствовали на празднике, шествие повернуло к Велесовому святилищу. Старики к тому времени уже отобрали несколько черных баранов и принесли в жертву Велесу. Из глубокой ямы, служившей жертвенником Нижнему миру и его владыкам, уже поднимался дым от огня, на котором горели предназначенные богу части – головы и ноги туш. Остальное уже жарилось над кострами, разведенными прямо перед воротами.

Когда приблизился вечер, охрипшая от пения Лютава уже не чуяла под собой ног. Молодые мужики и неженатые парни бились на кулачках, старшие смотрели, подбадривая сыновей и внуков, подъедая остатки жертвенного мяса, пили медовуху, пуская братину по кругу, пели песни хмельными голосами.

Молодежь, слегка передохнувшая после обхода полей, тем временем подтянулась на Ярилину Плешь – так называлась широкая поляна над рекой. Парни уже развели несколько костров и приготовили колесо, обмотанное соломенными жгутами и обмазанное смолой. Все были уже усталые, возбужденные песнями, медом и хороводами, на праздничных рубашках уже виднелись пятна, венки помялись и поникли, но расходиться никто не собирался. Продолжались хороводы и песни, затевались игры: вспотевшие от бега, разгоряченные парни и девушки гонялись друг за другом, от Ярилиной Плеши далеко разносился визг, смех, крики. Бойники веселились больше всех – сегодня им можно обнимать девушек и знать, что за это ничего не будет. А уж дальше – кто как договорится… И в середине хоровода бойчее всех выплясывала Числомера – этой года были нипочем.

Набегавшись, Лютава ушла с поляны в лес – ей хотелось отдохнуть. Кто-то увязался за ней, но она повела руками, затворяя свой след, – и ее потеряли из виду. Такую малость она смогла бы даже во сне. Сейчас ей хотелось побыть одной, побыть наедине с лесом, землей, с прекрасным Явным миром, который сейчас приближался к наивысшей точке своего расцвета. Обряды, заклинания, песни и хороводы этого дня взбудоражили ее, она словно раскрылась навстречу потокам силы и чувствовала себя березкой, насквозь продуваемой теплым ветром. Сердце разрывалось от пронзительного чувства любви к богам, которые создали и оживили своим присутствием, своим духом этот дивный земной мир. Без слов, одним сплошным потоком душевной силы сердце пело об этой любви, и, мысленно прикасаясь к ним, Лютава ощущала мощный ответный позыв. От этого слезы текли из глаз, по телу пробегала горячая дрожь, и казалось, что теплая вода струится по рукам и чистые, сверкающие капли падают с кончиков пальцев и орошают траву. Было немного страшно – казалось, так и растворишься без конца и никогда уже не сумеешь собрать себя прежнюю воедино, но это же чувство слияния с миром дарило ощущение такого восторга, что захватывало дух.

Она стояла, прижавшись к толстой старой березе и закрыв глаза, и вдруг почувствовала, что рядом кто-то есть. Конечно, он должен был прийти сегодня, и сердце замерло в радостной надежде – а вдруг сейчас? А вдруг срок пришел, вдруг она наконец узнает свою судьбу – ту, что ждет уже долгих шесть лет…

Она, Лютава, угрянская княжна и волхва ратиславльских бойников, ждала своего суженого, как и всякая девушка. Но того, кто сейчас к ней приблизился, увидеть было нельзя, поэтому она не стала открывать глаза, а продолжала стоять, обняв березу и прильнув к ней всем телом.

–  Здравствуй, лада моя! – зазвучал в душе голос, и не голос, просто смысл, проникающий сразу в сердце, минуя уши. Незримый гость вошел в ее душу, вошел по тем тайным дорожкам, которые она нарочно оставляла для него – тонкие косички в распущенных волосах, особые тонкие ремешки с бубенчиками, свисающие с пояса, – и которыми не мог воспользоваться иной гость, незваный. – Все хорошеешь, я вижу. Как березка растешь, распускаешься, красотой расцветаешь.

– Здравствуй, друг мой сердешный!  – так же мысленно ответила Лютава. – Что скажешь? Чем порадуешь? Не пришел еще срок? А то ведь Ярилино время, самая пора… Близится Ночь Богов – скажи, ведь в этом году срок настанет?

– Нет, лада моя,  – ответил дух, и Лютаве чудилась в его голосе печаль, не присущая обитателям Навного мира. – Не пришел еще срок. И я сам рад бы, да судьба не велит. Жди.

– Тяжело ждать, друг мой,  – ответила Лютава, стараясь подавить горькое чувство разочарования. – Все гуляют, веселятся, а я одна в стороне стою. Время идет – и не заметишь как. На меня люди косятся – в мои года у других по двое детей, а я хожу, как колода замшелая, не взгляну ни на кого.

– Потерпи, березка моя. На людей не гляди, жди меня. Срок настанет…

Неслышный голос растаял, рядом стало пусто. Черная тень в сознании исчезла. Стало легче дышать, словно какой-то тяжелый груз свалился. Говорить с жителями Навного мира – всегда тяжелая работа. А еще это страшно. За шесть лет Лютава так и не смогла полностью к этому привыкнуть. Бабка Темяна, ее вторая после матери наставница, говорила, что к этому не привыкают никогда. Гость из Навного мира всегда приходит не в дом, а в душу живого. Можно обезопасить себя от злых пришельцев, можно научиться впускать гостей так, чтобы они не причинили вреда, но всегда, даже у старых, опытных волхвов, чужое присутствие внутри души вызывает неодолимый ужас.

Лютава медленно подняла веки, но зелень ветвей и белизна стволов поначалу казались призрачными, прозрачными, и через них отчетливо просвечивали темные глубины Навного мира. Там жил ее дух-покровитель, ее защитник и помощник, явившийся к ней при первом взрослом посвящении шесть лет назад. Благодаря ему она, юная дочь князь Вершина и волхвы Семилады, стала не просто жрицей, а волхвой-кудесницей – одной из тех, кто умеет говорить с Навным миром и ходить по его незримым тропам. Дух, ранее принадлежавший одному из ее далеких предков, значительно увеличивал ее силы. Но взамен он требовал очень важной услуги от Лютавы. Избранная духом, она не могла никого любить и не могла выйти замуж, пока дух не укажет ей того, для кого ее предназначил. Для этого у него имелись свои причины, и очень важные. Лютава не жалела, что шесть лет назад согласилась на эти условия. Но ждать, когда настанет срок, становилось с каждым годом все тяжелее. Особенно в такие дни, как сегодня, когда жажда жизни и любви наполняет землю и людей.

Прижимаясь к березе, Лютава снова закрыла глаза и снова попыталась представить его, своего неземного гостя, в облике живого человека. Представить, каким он был, когда триста лет назад жил на Дунае, звался варгой Радом и водил свою дружину побратимов-бойников в набеги на земли Византии. Греки боялись и ненавидели их, а славяне слагали о них песни и сказания. Лютава знала, что в прежнем облике варга Радом никогда к ней не придет, но думала о нем, невольно пытаясь угадать свое будущее. Но облик его ускользал, не давался внутреннему взору.

Имелись причины, по которым Лютава не рвалась замуж. Но она знала, что однажды встретить будущего мужа ей суждено, чтобы дать жизнь ребенку, ради которого дух и дарит ей свое покровительство. И ей уже давно хотелось, чтобы все это случилось побыстрее, чтобы она выполнила свой долг перед покровителем из Навного мира и получила свободу. И вот – опять нет…

Рядом послышался шорох, шум шагов по высокой траве, но Лютава, увлеченная своими мыслями, не сразу услышала. Рядом кто-то остановился: очнувшись, она уловила чье-то тяжелое, усталое дыхание. Ее пришедшие видеть не могли: Лютаву заслоняли толстая береза и раскидистый ореховый куст, а к тому же она так растворилась в дыхании леса, что почти слилась с ним.

– Да ну… пусти! – раздался мягкий девичий голос, и она узнала Далянку. – Пусти, говорю!

Задыхающийся мужской голос назвал девушку по имени, и Лютава его тоже узнала. Это был Хвалислав, ее сводный брат, второй сын князя Вершины.

– Ну, что ты? – прерывисто дыша, шептал он. – Сейчас можно. Никто не скажет…

– Мало ли что можно? Пусти. Пойдем на поляну.

Раздался шорох ветвей. Лютава, окончательно стряхнув марь Навного мира, выглянула из-за березы и сквозь ветви орешника увидела эту пару – Хвалислав держал Далянку за руки и не давал ей пройти, пытался обнять, а она противилась, мягко, но весьма решительно.

И Лютава вспомнила о вчерашнем: как сама же выгнала из сердца Далянки дух-подсадку, который внушал ей любовь к Хвалису. Но он-то не знает о том, что ворожба не удалась! Лютава снова почувствовала гнев.

– Далянка! Я тебя люблю! Мне другого никого не надо, – настойчиво шептал Хвалис, пытаясь прижать ее к себе и пожирая глазами.

Неудивительно, что парень не мог справиться с собой, – стройная, статная, шестнадцатилетняя девушка, «в самой поре», как говорят, с ярким румянцем на белой коже, Далянка была прекрасна, как ожившая березка. Она словно родилась из блеска воды под солнцем, из пляски зеленеющих ветвей под свежим весенним ветерком. Она казалась истинной богиней этой земли, вобравшей всю ее расцветающую красоту.

– Ой, Хвалис, да ведь говорили уже про это, ну, хватит тебе! – Далянка не делала вид, будто его не понимает. Эти речи она выслушивала от него время от времени уже года два. – Зачем опять начинать? Не томи себе сердце, забудь про меня! Вон, Рушавка у нас подросла, всем невестам на зависть! Ей пятнадцать летом будет, стало быть, по осени можно сватать. И ты ей нравишься, если не знал. – Далянка улыбнулась. – Бери ее, она пойдет, старики отдадут. А мне другое нужно.

– Не нужны мне ваши Рушавки! Ты не понимаешь, душа моя, а ведь вроде умная девка. Отец мою мать любит, как всех других жен вместе не любил и любить не будет! Как я тебя – одну тебя и навсегда! Он мне наследство оставит такое, о каком прочие братья только мечтать могут! И мне теперь не простая нужна жена, а знатная, из такого рода, чтобы в святилище перед богами была самая первая. А это – ты!

– Замолчи! – Далянка наконец вырвалась и отступила. – Далеко же ты, сокол, мыслями залетел!

– Это правда! Так все и будет, вот увидишь! Мы бы на Купалу и свадьбу… Тебе-то уже не пятнадцать, до осени ждать не надо.

– Нет! – решительно ответила Далянка. – Не надо такое говорить. Не могу я за тебя идти, и отец меня не отдаст.

– Что – отец? Мы его спрашивать не будем. После Купалы объявим – что он сделает?

– Я не хочу! – Далянка с силой отпихнула его и отскочила. – Я за тебя не пойду. И не говори мне больше об этом.

– Но почему? – Хвалислав шагнул к ней, и его лицо стало жестким. – Чем я тебе нехорош?

– Ты сам знаешь. – Далянка отвела глаза.

Хвалислав сжал зубы. Он знал, что она имеет в виду. Девятнадцатилетний княжич внешним обликом вообще не походил на славянина. Похожий на свою мать-хвалиску, он уродился смуглым, черноволосым, черноглазым, с густыми сросшимися бровями. Правильные черты лица его могли бы считаться красивыми, если бы светловолосым славянам его вид не казался слишком непривычным и чуждым. По возрасту будучи вторым после Лютомера, по положению он считался «после всех», из-за того что мать его была в племени угрян совсем чужой, да еще и бывшей рабыней. И в отношении к нему угрян ничего не меняло даже то, что хвалиску Замилю, иначе Замилу, князь Вершина уже много лет любил сильнее всех прочих жен и к ее единственному сыну чувствовал большую слабость, чем к прочим, рожденным от знатных жен, взятых с соблюдением всех обычаев, обрядов и с приданым. С детства сына Замилы прозвали в Ратиславле просто Хвалисом. Но когда ему исполнилось двенадцать лет, князь Вершина решил-таки признавать его вольным человеком и полноправным членом рода, и нарек его Хвалиславом. Похожее на настоящее княжеское, в роду оно, однако, было новым и как нельзя лучше подходило к положению самого парня, зависшего на полпути между своими и чужими, свободными и челядью.

Но несмотря на почти княжеское имя и отцовскую к нему любовь, Далянке, дочери знатного рода, брак с Хвалисом не сделал бы чести.

– Да вы-то чем меня лучше? – с гневом отвечал Хвалис на ее невысказанные намеки, и видно было, что он и сам много раз об этом думал. – Ты сама-то кто? Твоя мать – кривического рода, а отцовский род – из голяди! И Воловичи такие же! И сами Ратиславичи – или у нас голядок в роду нет? Все мы здесь полукровки – и ты, и я, и сам князь Вершина, отец мой! Так чем я хуже вас? Чем я хуже других? Хуже Люта?

– Это другое дело. Голядь этой землей искони владела, кривичи с ней уже не первый век в дружбе живут, мы с ними родня. А вы…

– Ну так и что же? – угрюмо отозвался Хвалис, с трудом одолев досаду. – Или я теперь не человек? Отец меня любит. Побольше иных любит, как будто ты не знаешь! Он меня в обиду не даст. И кто угрянским князем будет – тоже еще неизвестно. Так что смотри не прогадай.

– Ты князем думаешь быть? – изумилась Далянка.

– А что – не веришь?

– Да ты даже в бойниках не был!

Она сказала правду: когда Хвалису исполнилось двенадцать лет и ему пришел срок, как всем отрокам, уходить в Варгу, Замила не отпустила его. Твердила, что ее сын слишком слаб и не выживет в лесу без заботы родителей. У диких склавинов имелось много диких обычаев, и доверить этим обычаям свое любимое дитя она не соглашалась. Хвалис, хоть и был на самом деле не слабее прочих, не стал особенно спорить: в душе он опасался, что в лесу его просто убьют, выбрав подходящий случай. Ведь бывало порой, что бойники погибали: охота, походы, учебные схватки, да просто ссоры или шалости растущих парней, – очень многое в лесной жизни грозило безвременной смертью неопытным, незрелым, но вздорным, как все в этом возрасте, отрокам, предоставленным почти только самим себе. Разумеется, и варга, и десятники из числа «отреченных волков», и просто старшие, кто поумнее, следили за молодыми и старались предотвращать несчастные случаи, но в лесу никто не будет, как мать и нянька, ходить за ребенком и оберегать от малейшего беспокойства.

Князь Вершина понимал, что его второй сын, которому он дал княжеское имя, совершает ошибку. Если бы Хвалислав пошел в Варгу, как другие юные Ратиславичи, и сумел наладить отношения с парнями, стать для них своим, то его отчуждение навсегда закончилось бы. Но спорить с младшей женой князь не стал. В глубине души он понимал справедливость ее опасений: если отроки захотят избавиться от чужака, на Волчьем острове им это сделать проще простого. И ответа не спросишь – в лесу он принадлежит только «волкам», прочие родичи не имеют на него никаких прав. В итоге оказались правы все: Хвалис остался жив и здоров, но от молодых Ратиславичей, прошедших через Варгу как положено, его теперь отделяла еще более высокая стена, чем в детстве. Даже мальчишки, кому двенадцати еще не исполнилось, дразнили его – дескать, кто в Варге не бывал, тот навек малец беспортошный!

– А что бойники! – в гневе закричал Хвалис, которому сразу вспомнились все эти насмешки. – Только там мужчиной быть учат! Да я и без бойников такое умею! Сейчас увидишь!

Схватив Далянку в объятия, он попытался опрокинуть ее на траву. Девушка вскрикнула, а Лютава выскочила из-за орехового куста и гневно приказала:

– А ну отпусти ее! Ярь заиграла, так я тебе сейчас оторву, в чем играет!

Хвалислав обернулся и выпустил из рук Далянку; на его лице отразились злость и досада, на лице девушки – облегчение. Лютава смотрела на него с гневом и негодованием: ее решительный вид и крепкая, ловкая фигура выражали готовность, если надо, не ограничиться одними словами.

В глазах Хвалиса горела такая ненависть, что, казалось, вот-вот взглядом он проткнет Лютаву насквозь. За ней стояла та самая Варга, которая теперь не давала ему чувствовать себя равноправным среди мужчин. Лютава подумала, что он готов ее убить, причем в прямом смысле. Но слишком близко была поляна, люди, а их тут две – с двумя сразу не справится.

– Выследила… волчица! – задыхаясь, бросил Хвалис и, не прощаясь, пошел прочь.

Его черноволосая голова и спина в белой праздничной рубахе скрылись среди зелени. Лютава и Далянка молча переглянулись.

– Небось матушке жаловаться побежал! – презрительно обронила Лютава.

Хвалиску Замилу она не любила, как и другие угрянские женщины не любили чужачку, забравшую над князем Вершиной слишком много власти.

– Боюсь, как бы не было у него с матушкой уговорено, – опасливо заметила Далянка. – А через матушку – и с батюшкой. Вот пришлет твой батюшка свататься – а мой-то откажет ли ему?

Но Хвалислав не собирался жаловаться матери – он уже давно вырос, и ее чрезмерная опека его раздражала. Сейчас он не хотел видеть ни мать, ни кого-либо другого. На луговине еще разносилось пение вразнобой – каждый уже пел свое, раздавался смех, но народу возле догорающих костров поубавилось. Те парочки, что приглянулись друг другу, уже разошлись по роще, и только Лютомеровы бойники, которым после праздников некуда вести невест, еще плясали в хороводе с девушками, не выбравших пока женихов.

Хвалислав не хотел возвращаться к кострам, да и его злое, замкнутое лицо непременно обратило бы на себя внимание. А если его заметят, то сразу догадаются, что произошло! Его увлечение Далянкой ни для кого не составляло тайны и никого не удивляло – по ней страдали многие. Но Хвалису была нестерпима мысль, что вся Угра будет знать о его унижении. Болело сердце, раненное отказом, и не желало смириться с мыслью, что это навсегда, что девушка потеряна окончательно. Пока Далянка не замужем, он не хотел отказываться от надежд.

Но она уже второй год носит девичий венок! Этот год для нее последний! И если в ближайшее время он не найдет способ ее получить, то осенью Далянка станет женой кого-то другого.

– Не грусти, сокол ясный! – произнес за спиной тихий женский голос.

Вздрогнув от неожиданности, Хвалислав обернулся. Позади, в тени опушки, стояла Галица.

– Чего пришла? – буркнул Хвалислав. – Тоже жениха себе ищешь? Вон, поди из волков кому-нибудь подмигни: им девки не дают, они и тебе рады будут!

– Не за ними я пришла, а ради тебя, – шепнула Галица и села на траву позади него, словно прячась от взглядов за спиной своего молочного брата. – Ну, что? Ты ходил к ней?

– Ходил! – Хвалис в досаде хлестнул по траве сорванной веткой. – Не вышло ничего! Зря пропала твоя ворожба!

– Не могла моя ворожба пропасть. – Галица покачала головой. – Разве что помешали…

– Лютава тогда. Волчица!

– Она могла… – задумчиво согласилась Галица. – Она могла увидеть… Ну да ты не грусти. И на нее найдется управа. Не печалься, сокол мой, скоро все желания твои сбудутся. Ступай лучше в хоровод, чтобы люди не косились.

Она отступила назад и словно растворилась в темнеющем лесу. Хвалислав поднялся и неохотно побрел к кострам, тщетно стараясь придать лицу такое выражение, будто ничего не случилось. На его счастье, к нему никто сейчас не присматривался.

Впереди раздались дружные крики: подожженное колесо покатилось по обрыву в реку, разбрасывая искры, и пламя его вилось по ветру, как грива Ярилиного коня. С этого дня сила весеннего бога пошла на убыль – до самой Купалы, когда старого Ярилу похоронят и примутся ожидать нового. Но пока сама Купала впереди, надежды терять не следует.