"Душа" - читать интересную книгу автора (Триоле Эльза)XXXV. Живая душаДоктор Вакье категорически отверг все предложения насчет гирлянд и зеленых растений; в день рождения Натали единственным украшением залы будет живая картина Кристо. Бистро на дальнем конце улицы Р. находилось в угловом помещении старого дома. Нижняя зала после недавнего ремонта приобрела вполне современный вид с телевизором и механическими биллиардами, и посещали ее в основном жители квартала; люди, так сказать, посторонние, а главное, не считавшиеся с расходами, смело карабкались по винтовой лестнице и располагались в помещениях второго этажа с покосившимся полом и угрожающе нависшими потолочными балками. Для господина Петраччи хозяин готов, если понадобится, отдать все бистро! Хватит и одной залы, нас будет всего двадцать. Доктор вместе с Марселем явились в бистро с утра, чтобы заняться электропроводкой. После полудня пришла Беатриса со скатертями и посудой, так как бистро не могло похвастаться ни тем, ни другим. Картину Кристо, завешанную белой тканью, водрузили на камине, и Марсель, взобравшись на стремянку, подводил к ней электрические провода, советуясь с доктором, пробовал прожекторы. Два официанта уже начали накрывать на стол. Двери отперли только тогда, когда собрались все гости: в освещенном свечами зале их ждала Натали, сидевшая во главе стола напротив закрытой картины, а проигрыватель исполнял «Свадебный марш» Мендельсона – идея Оливье! После первой минуты удивления гости оценили инсценировку и развеселились. Натали предложила Кристо и Марселю сесть с ней рядом, пусть другие рассаживаются как кому вздумается, при желании могут даже меняться местами во время обеда, обед будет длиться долго, так как предстоят различные аттракционы. Вошли официанты с закусками, и все принялись за еду под нестройные звуки музыки, словно музыканты, спрятанные в яме оркестра, настраивали инструменты. Подарки появились одновременно с огромным блюдом раков – больше всего на свете Натали любила раков, – подарки, разложенные на круглом столике, который подкатил Оливье. Каждый пакет был перевязан лентой и снабжен карикатурой на дарителя, а Натали полагалось угадать, кто именно этот даритель. И она всех угадала. Оливье был ве-ли-ко-ле-пен! «Мне просто на месте не сидится, – шептала Натали Кристо, – так хочется поскорее увидеть твой подарок». Когда подали фазана, все уже достаточно развеселились. Слева от Натали Марсель Великий Немой улыбался и передавал блюда своей соседке Миньоне; справа от Натали Кристо нетерпеливо ерзал на стуле; рядом с ним восседала Мишетта и недоверчиво следила за обслуживающим персоналом. Она предпочла бы быть на кухне, но Натали заупрямилась и потребовала, чтобы она сидела за столом поближе к ней. За обедом, когда все переговариваются через головы соседей, всегда может получиться так, что кто-нибудь почувствует себя одиноко… Натали подумала, какая глупейшая штука эти дни рождения и до чего смешно вдруг ощутить свой возраст именно в точно определенное число… Сорок восемь лет. Бабушке Луазель добрых шестьдесят, а она совсем молодая. Тоненькая. А на другом конце стола доктор Вакье и Беатриса, и вид у них был довольно странный… Все здесь пришли ради нее, все ее любят, но они, они живые, они объединены своими делами, делами живых, где ей нет места. Когда живой встречает живого, то… – Выступает Оливье Луазель в сопровождении гитариста Оливье Луазеля! Оливье пел и танцевал твист, что подогрело температуру бала на добрый десяток градусов. Таковы уж эти ритмы: кажется, вот-вот кончится, но твист продолжается и продолжается… Глядя на Оливье, Натали, сидевшая в большом кресле, чувствовала себя парализованной. Они и в самом деле веселятся. Проигрыватель играл без передышки, шуму было много. Среди всех этих живых с их делами Натали была лишь улыбающейся статуей, одна среди живых… вот те на, они как раз заговорили об одиночестве. Клод-скульптор ткнул пальцем в сторону Оливье: – Это ты-то одинок? Ты одинок, как Джонни Холидей, когда он поет в «Олимпии» песенку: «Дай руку безумцу» или что-то в этом роде… Он протягивает руку тромбонисту… и еще кому-то, но никто не дает ему руки… и ему плюют в протянутую ладонь. Весь зал орет от любви к нему… – Он мировой, этот Джонни! – завопил Малыш. – Будет еще много сюрпризов, Натали, – шепнул Кристо и, чтобы обмануть свое нетерпение, побежал поговорить с Луиджи. Слово «сюрприз» всегда наводило Натали на воспоминание об ее маленькой дочке, хотя «маленькой» сейчас двадцать семь лет… А тогда ей было всего четыре или пять… Она не знала, что значит слово «сюрприз», и произносила его как «сверхприз». Да, были у меня в жизни «призы» и «сверхпризы» – хватит. Натали попыталась рассказать Марселю, как ее маленькая дочка говорила «сверхприз» вместо сюрприз, но Марсель, очевидно, ничего не понял в этой истории, вернее, даже не пытался понять, Натали только отвлекала его внимание от Миньоны, которой Лебрен как раз передал бумажную салфетку с каким-то рисунком. Натали прервала рассказ и стала наблюдать за маневрами Лебрена… Хотя Луиджи усадил его на противоположном конце стола, они двое, Миньона и Лебрен, переговаривались улыбками и записочками. Дробь барабана… Рене Луазель склонился в поклоне перед своей матушкой: это был следующий сюрприз… Госпожа Луазель старшая протанцевала вальс с сыном. Даже не задохнулась, шустрая, тоненькая. Чудесный номер. А вот что Василий тут же пригласил на новый танец бабушку Луазель, хоть это и не было предусмотрено программой, оказалось настоящим сверхпризом! Посмотрите, какие у нее маленькие ножки! А Василий! Вальсирует, словно на коньках катается! Все танцевали. Лебрен с Миньоной, Оливье с Беатрисой, Рене Луазель на сей раз с женой, хотя Дениза Луазель была беременна, что стало уже заметно… (Когда она пришла сообщить об этом Натали, она твердила: «Это же катастрофа!» – и улыбалась во весь рот). Марсель танцевал с женой учителя, он, Марсель, танцует прекрасно, чувствуется завсегдатай танцулек. Малыш танцевал один – просто кружился на месте. Так как сыр еще не подали, Оливье снова начал твист с Миньоной. Присутствующие хлопали в ладоши… – Оливье! – кричала Миньона, еле переводя дух, – пропусти следующую фигуру! Не усложняй положения! Доктор Вакье с Беатрисой исчезли. Да нет! Да нет же!… Просто готовят свой сюрприз… Вот и они! Со всеми полагающимися иллюзионистам атрибутами и сами в костюмах фокусников 1900 года! Доктор нацепил бороду, а Беатриса была просто великолепна в тюле с блестками. Луиджи первый оценил номер и хохотал до упаду… От радостного возбуждения Малыш завертелся волчком. Доктор вытащил у него из носа яйцо. Если у доктора Вакье не станет пациентов, у него в запасе имеется неплохая профессия. Они вышли на аплодисменты и исчезли… Что они затевают? Хм… хм… уж эти мне холостяки! Ведь ни тот, ни другая не давали обета целомудрия… Теперь танго, папа, мама, танго для папы! Неужели вас нужно просить? Оливье был распорядителем бала. Натали почувствовала себя усталой. Лебрен слишком часто танцевал с Миньоной. Семнадцать лет, буйная шевелюра, коротенькая юбочка, остроносые лодочки… Под прекрасными белыми кружевами шали – подарок Луиджи ко дню рождения – Натали незаметно прижала руку к груди. Она могла безнаказанно обращаться к своему прошлому, никто не знал его, даже Луиджи. Никогда в своей жизни я не была такой мелочной, такой вялой, такой жалкой, как нынче вечером. Я сама такая, каких я ненавижу больше всего на свете, я – родная сестра Фи-Фи. Раздались крики, требовали тишины; прежде чем перейти ко второй части программы, к показу картины Кристо Луазеля, давайте сначала для настроения послушаем, как Василий поет цыганские романсы… Василий спел тенором все, что поется в ночных русских барах. Остальные тем временем ели мороженое. Под гром аплодисментов Василий вернулся на место. Официанты внесли шампанское. Луиджи постучал по рюмке, поднялся со стула, и все замолчали. – Сегодня, в день рождения Натали, каждый из нас принес ей подарок. Наши сердца, сердце каждого, уже давно принадлежат ей. Она хранит их в тепле и в холе рядом со своим собственным сердцем. Она – наш талисман. Сейчас вы увидите подарок Кристо, механическую картину, которую он создал в честь Натали и которую назвал «Душа». Душа, непознаваемое. Выразить это непознаваемое – такова задача художника. Пусть же Натали, наша душа, соблаговолит от нашего, как и от своего имени, поцеловать Кристо за то, что он посягнул на недосягаемое. Луиджи сел. Натали привлекла к себе Кристо, но он так дрожал, что она удержала его в своих объятиях… – Тушите свечи! Тише! В полном мраке лучи прожекторов осветили закрытую тканью картину… Пробили часы с музыкой. Холст упал к подножию картины. В широкой и глубокой раме с зеркалами была заключена не то икона, не то вывеска, нечто вычурное, примитивное, черно-серое, бело-кружевное, местами слегка позолоченное. В центре – Натали, застывшая, присноблаженная… А вокруг нее почти все присутствующие в зале. Музыка, начавшаяся звоном колоколов, ширилась, и картина пришла в движение. Дружное «ах!» проплыло по залу. Когда все налюбовались картиной, вблизи и издали, доктор выключил механизм, потушил прожекторы и зажег в зале обычный электрический свет. Гости поднялись из-за стола, пили ликеры и кофе, теснясь у маленького столика или сидя в низеньких креслах, и говорили только о картине, об этом необычайном творении… Иконография во всей ее первозданной чистоте! Нельзя себе представить, чтобы скептик, чтобы человек, ни во что не верящий, мог создать такую прекрасную картину. Наивность, соединенная с верой… Еще точнее: великое умение и мастерство, соединенные с верой, ведь самое худшее – это половинчатость, посредственность, мещанин, утративший сердечную простоту, но не достигший мудрости… И если такой человек владеет лишь голой техникой, но не мастерством, тогда получается сплошная посредственность «произведений искусства». Странно, я бы сказал, даже как-то тревожно это пристрастие ребенка к черным тонам… Складки, образуемые десятком тоненьких черных линий на белом одеянии Лебрена, преподносящего в дар Натали берцовую кость, которая то ломается, то срастается… И доктор Вакье, весь в черном, складки на его одеянии обозначены тоненькими белыми линиями, а на плече, там, где у шарманщиков обычно сидит обезьянка, у него – паяц, которого он дергает за нитки. А вы заметили, что все фигуры облачены в одеяния, а не просто в пиджаки и платья? Верно, но Миньона изображена в платье… Но главное в ней тело, грудь! Во всей их святой невинности… А взаимосвязь между фигурами, тянущимися к Натали, их дары и эта явная нужда в ее помощи. А жест Натали – приидите ко мне! Не нахожу… По-моему, она просто раскинула свои руки, свои крылья и не движется. Только она одна не движется… Белые кружева на ее шали похожи на оперенье голубки. Вырисованы во всех подробностях… Ручная работа! Вот мы восхищаемся кибернетическими машинами, а когда говорим о совершенстве, не находим иного определения, кроме «ручная работа»!… Н-да… Бесспорно одно – все это излучает какую-то магическую силу… Кристо решил создать автомат, который делает что-то ради чего-то. Таково единственное средство оправдать эту ничем не оправдываемую повторяемость. Кроме простого движения, передразнивающего человека, есть то, что выражено этим движением… Картина Кристо – это акт веры, любви… Забравшись к отцу на колени, Кристо слушал, растерянный, потерянный. Марсель сиял, единственное, на что он сейчас был способен, это сиять. Казалось, они никогда не кончат говорить о картине… Какая находка – эти кружева Натали, они сливаются с синевой вод первого плана и образуют на каждой волне маленькие белые гребешки… А эти головы алжирцев, посаженные тесно-тесно? Виден каждый завиток, беленькая закругленная спиралью черта, тоненькая, тоненькая… Лица… да, лица… они похожи друг на друга, и у всех глаза продолговатые, как зазор на ножницах… Именно глаза, как зазор на ножницах, обведенный темными кругами, а зрачок круглый, черная точка на белом фоне. Но Натали сразу можно узнать. Какая смелость посадить ее анфас, в таком вот ракурсе, а посмотрите на колесики в черепе Луиджи! Только у ребенка может быть такое конкретное воображение… Невольно задаешь себе вопрос, что с тобой станется, если ты не шевелясь будешь сидеть перед этой картиной и глядеть на нее долго-долго… Передумаешь тысячу мыслей, тысячи прекрасных мыслей. Именно так! Если вы будете глядеть на заводного писца или, скажем, на Вокансоновскую утку, вы ни о чем думать не будете, вы просто будете улыбаться! Душа… И все эти охотники поболтать погрузились в задумчивое молчание. – Душа? – повторил Клод-скульптор вопросительным тоном. – Если послушать ученых, так душу в один прекрасный день можно будет выразить каким-нибудь математическим уравнением со многими неизвестными. Души можно будет производить по желанию – добрые или злые… – Я врач, но признаюсь, я лично не верю в нее, в науку. Я хочу сказать, что наука движется вперед только благодаря художникам. Ученые пасуют перед мыслью об абсурдности и научной ереси, а художника ничто не останавливает, он не скован наукой… Поэтому-то он и проникает в закрытые для науки двери; он свободен, ничто не стесняет его интуиции… – Интуиция! – Лебрен так и подскочил. – Вы совершенно нравы, Вакье. Все начинается с гениальной интуиции, а потом уже приходит черед доказательствам. – Наконец-то мы с вами согласны! На мой взгляд, научная интуиция предполагает дар наблюдательности так же, как и творчество художника. По радио я слышал историю маленького Гаусса, гениального математика, родившегося в конце XVIII века. Как-то в школе учитель, чтобы утихомирить детвору, задал им задачу: сложить все числа от одного до ста… И что же, Гаусс через три минуты уже отдал ему тетрадь с правильным решением! Он заметил, что при сложении первой и последней цифры, второй и предпоследней всегда получается 101: 100 + 1 = 101,99 + 2 = 101 и т. д. Таким образом, общая сумма составила 101, умноженное на 50. Заметил с первого взгляда: дар наблюдательности… Вот что такое интуиция. Тут все сцепились: учитель презирал интуицию, единственное, что он ценит, это коллективный труд… з наше время научный прогресс находится в руках коллективов… Ну ясно, это бесспорно, да и не может быть иначе! Но все-таки первый толчок, огонь, воспламеняющий порох, искра, падающая в бензин, все-таки исходят от индивидуального синтеза, от интуиции! Все начинается с гениальной интуиции! Какое-нибудь научное открытие может быть конечным результатом тысячи и тысячи опытов, но оно может опередить опыты, которым останется лишь подтвердить обоснованность открытия. – Так или иначе, – сказал Рене Луазель, стараясь утихомирить спорщиков, – прогресс в наши дни заключается в претворении науки в практику. Исследователи находят, гипотеза подтверждается… и вот вам, уже строится завод! – В этом вы, мой друг, как я вижу, оптимист, – заметил Луиджи. – С тех пор, как математика оперирует бесконечно большими величинами, весь строй науки изменился – это весьма утешительно. Все можно измерить, и все можно выразить. Бесспорно, весь мир будет переосмыслен. Кибернетика уже позволяет нам предвидеть… И разговор зашел о современных чудесах… Потом учитель долго объяснял присутствовавшим опыт введения новых учебников, заменяющих педагогов. Учебники эти задают ученику известное количество вопросов, предвидят все неправильные ответы и отсылают его на страницу, где имеется правильный ответ. В конечном счете это своего рода кибернетическая машина. Кристо никогда не говорили, что нужно молчать, когда беседуют взрослые. Напротив, все всегда его охотно слушали. – Вечно одно и то же! – заявил он, сердито махнув рукой. – В конце концов упрутся в астрономические цифры. Вот вы говорите, Кристо стоял среди взрослых, заглядывал в глаза то одному, то другому. Со стороны могло показаться, что они все вместе играют в какую-то игру. – Это из-за протеза Луиджи, – продолжал он, – вы знаете, что, если руку отрезать, человек чувствует ее, словно она еще есть… Я вот думаю о тяжести отрезанной руки… Когда безрукий делает гимнастику, мускулы культи и целой руки симметрично развиваются. Плечо над отсутствующей рукой находится на нормальном уровне, человек держится прямо; я хочу сказать, что оба плеча несут одинаковую нагрузку и что плечо культи нормально оттянуто рукой-фантомом совсем так, как плечо неповрежденной руки. У человека одинаковая тяжесть и слева и справа, но если взвесить человека с обеими руками и человека с отрезанной рукой, то в весе будет разница – за счет ампутированной руки. Так почему же мускулы культи и целой руки развиваются одинаково? Значит, надо, чтобы вес был заменен каким-то эквивалентом. Вес существует, но в иной форме, которая весами не улавливается. В какой же форме? В виде энергии? Мне почему-то кажется, что схема человеческого тела, которую мы познаем, воспринимаем только изнутри, субъективно, становится ощутимой там, где кончается культя, что именно здесь можно поймать душу за хвост. Как по-вашему? – По-моему, романтизм тю-тю! – заметил скульптор. – А что такое романтизм? – Кристо моргнул, судорожно сжал веки, потом еще, еще, чуть ли не десять раз подряд, скверная привычка решительно становилась болезненным тиком. Каждый попытался определить романтизм… Как бы тебе сказать… Может, преобладание мечты над разумом? А по-вашему как? При своем зарождении романтизм рвал с закостенелыми формами искусства, разрушал классические каноны… свободно отдавался течению. Если бы мы слушались рассудка, мы непременно должны были бы признать правоту мечты. Правота – на стороне мечтателей, романтиков, а не жесткого каркаса законов науки и человека… По сравнению с зыбучими песками всяческих фантомов романтизм казался вполне твердой почвой… Однако сами фантомы в один прекрасный день станут реальностью, материализуются, не став от этого менее романтичными… Ну, если в вашем представлении это и есть романтизм!… Неужели лунный романтизм отомрет только потому, что человек полетит на Луну?… Не смешивайте романтизм с фантастикой! Поле наших мечтаний расширилось, у нас новые темы. А разве математические формулы не будят в вас мечты? Нет на свете ничего более зажигательного! А Бах? Разве Бах не есть математическая гармония?… Спорящие, казалось, совсем забыли о Кристо, хотели о нем забыть. Фантом грозно потрясал своими цепями, он был страшен, как незнакомец, подстерегающий вас за дверью, и видно было даже, как шевелится щеколда. Сияние на лице Марселя погасло. Он хмуро слушал споры, и, когда собеседники погрязли в пучинах романтизма, он вполголоса заметил Кристо: – Все твои рассуждения никуда не годятся… Никогда человек с ампутированной ногой или рукой не бывает симметричным. – Нет, бывает, – возразил Кристо, – я сам читал. – Значит, вздор читал. Это врачи нарочно обманывают больных, чтобы они делали лечебную гимнастику. Им выгодно. – Я же тебе всерьез говорю. – Нет, или уж тогда нужно, чтобы калека занимался лечебной гимнастикой пятнадцать часов в сутки. Да еще к плечу ему тяжесть следует привесить. Слышишь, тяжесть! Что тут возразишь!… Кристо подумал, вот и это еще я должен проверить сам, почему я обязан верить одному, а не другому. Впрочем, если даже то, что написано в книгах, неправда, Кристо отнюдь не намеревался расставаться с душой, которую поместил на самом кончике культи. – С тобой вечно так, – сказал он Марселю, – все тысячу раз приходится начинать сначала. Как картину. Разве ты не хочешь вместе со мной поймать живую душу? – Хочу. Я не знал, что мы с тобой заодно стараемся, а хотеть хочу. А те все еще спорили… Схема человеческого тела, бросьте, бросьте, субъективное, как известно, не передается другому, п, если любимая женщина рожает, ты не можешь очутиться в ее шкуре, никогда не испытаешь то, что она испытывает. Кристо забыл о Марселе… Как? Как? Что они такое говорят? А стигматы, – негодующе изрек он, – а как же стигматы? Когда кого-нибудь любишь, то вполне можешь испытывать те же страдания, иметь те же самые раны. Кристо, ты, очевидно, не совсем понимаешь, что такое стигматы. Если у святого Франциска Ассизского были раны, как у Иисуса Христа, это значит, что бог пожелал его восславить, а не потому они были, что Франциск прошел через те же самые муки, что Христос. Никто никогда и не говорил, что святой испытал те же страдания, он только был отмечен ими… Возможно, это так в отношении святого Франциска Ассизского, но лично он, Кристо, уверен, что если бы он сильно кого-нибудь любил, у него непременно появились бы стигматы и он от них тоже страдал бы… Когда мама ждала санитарную машину, чтобы ехать рожать Малыша, она ужасно страдала, и одна их соседка, которая очень любит маму, села перед дверью на ступеньки лестницы – и как же она корчилась, как стонала, потому что у нее тоже болел живот. Папа тогда еще сказал: «Вот у нее уже до стигмат дошло!» Не будем говорить о патологических случаях, вмешался доктор Вакье, но искусство, особенно поэзия, может творить чудеса, передавать субъективное чувство. Но Лебрен настаивал именно на патологических случаях: они настолько усиливают определенные элементы, что мы начинаем улавливать вещи, неуловимые у людей, здоровых телом и духом. – Уголок ученых мужей! – сказал, подходя, Оливье. – Ну, я убегаю… Надо проводить Беатрису. Сейчас совершим прыжок в неведомое! Дабы лучше его познать! Почему у тебя такие большие зубы, бабушка? – Нет, нет! – доктор Вакье поднялся. – Я сам провожу Беатрису. Мы договорились… – Ах, так! Чудесно, чудесно… Тогда я еще немножко посижу… – Беатриса устала? Она собирается уезжать? – Нет, нет… Оливье присел рядом с Василием, который не расставался с гитарой, пощипывал струны и вполголоса напевал для Денизы Луазель и Миньоны: Он жаловался… цыганский романс умер, умерла цыганская музыка, под звуки которой столько любили, столько ночей провели без сна, совершали столько безумств… Знаете знаменитый цыганский хор Полякова? Нет? Во всех этих ночных заведениях только и остался, что Поляков… – А ты веришь в бога, Кристо? – спросил учитель. Кристо потупился. – Очевидно, я задал нескромный вопрос? – Как сказать… Я не думаю, что верю. Это как с душой… Разве в нее Натали вздрогнула, сидя в своем кресле. Вот уж они договорились до бога! Дальше ехать некуда. Когда мужчины сходятся после обеда, чтобы поговорить на свободе… Кристо уже мужчина. А дыму-то, дыму! На сегодняшний вечер запрещение курить было отменено, не могла же Натали до такой степени стеснять своих гостей. У нее щипало глаза, болела голова. И все оттого, что она сидит на отшибе и не может переменить место, просто потому, что стулья стоят вдоль стен, а она одна сидит посреди комнаты… У Натали было такое ощущение, будто она осталась в каменном веке, люди удаляются, она уже еле-еле различает свет задних фар замыкающих машин. Неспособна поддерживать разговор даже с ребенком. Все сведения, полученные в начальной школе – физика, химия, арифметика, – устарели, испарились… А шаткая концепция бога, возможно, упрочится на совсем иной базе, под совсем иным именем. Вопрос терминологии. Она уже не слушала их. Она слушала себя… Нечто еще никогда не испытанное… Такое чувство, будто ты уже дошел до последнего рубежа жизни. Не то, чтобы она ощущала, что умирает, но за этим рубежом все лишь повторение. Гоняться за одним и тем же, испытывать все те же трудности, надеяться, как прежде, и, как прежде, оставаться все на той же точке. Глупо, как автомат, сказал бы Кристо. Подводишь последнюю черту, будущий итог: тут отсрочек не бывает, продолжения не следует. Остается одно – ждать, как у зубного врача. Все равно сядешь в кресло, это уж верно. До того верно, что нет ничего вернее. Малыш заснул на стуле, и его увели. Натали не могла уйти прежде своих гостей, хотя бы потому, что она поднималась с места только при самых-самых близких. Они разошлись после часа ночи… Друзья. Дорогие вы мои друзья! |
||
|