"Любовники и лжецы. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

Глава 40

Заупокойная служба по Хоторну, как и ожидал Паскаль, состоялась в Вестминстерском соборе. Это была мрачная, но великолепная церемония.

И Мэри, и Джини настояли на том, чтобы присутствовать на ней. Паскаль отправился туда с меньшей охотой. Он воспринимал эту службу как некую кульминацию последних недель, полных недомолвок, дезинформации и лжи.

– Ну ладно, – сердито сказал Паскаль вечером накануне службы, – я понимаю, почему там должна присутствовать Мэри, но мы-то тут при чем? Его похоронили как героя, а такой заупокойной службы удостаиваются только выдающиеся государственные деятели. Но мы-то с тобой знаем, что он представлял собой на самом деле. Почему мы должны принимать участие в этом балагане?

– Потому что я смотрю на это по-другому, – ответила Джини тем спокойным и упрямым тоном, которым она начинала говорить всякий раз, когда Паскаль заговаривал о Хоторне. – Ты чувствовал бы то же самое, если бы находился там в тот момент, когда погиб Хоторн.

В этих словах Паскалю почудился скрытый упрек, и он промолчал. Он не стал спорить и возражать, поскольку видел, что это причиняет Джини боль, и согласился сопровождать ее.

Они сидели в гулком и огромном соборе с левой стороны. Органист играл токкату и фугу Баха. На церемонии, которая должна была начаться через десять минут, по мнению Паскаля, присутствовало семьсот или восемьсот человек. И тем не менее четверть мест все еще пустовала. В двери то и дело входили новые группы людей. Впереди них, ближе к высокому алтарю, расположился целый сонм знаменитостей. Паскаль узнал среди них многих известных людей: английские политики и дипломаты, большинство членов кабинета, включая самого премьер-министра. Тут были высокопоставленные государственные служащие, промышленные воротилы, генералы и адмиралы, три газетных магната, в том числе и друг Хоторна Генри Мелроуз, редакторы нескольких газет, знакомые лица из телекомпаний и многие другие знаменитости: писатели, кинорежиссеры, дирижер, оперный певец, которые, насколько было известно Паскалю, являлись друзьями семьи Хоторнов.

Он взглянул на Джини и Мэри. Обе были облачены в черное. Лицо Джини было напряженным и бледным, Мэри находилась на грани слез. Паскаль посмотрел на своеобразную «программку» заупокойной службы и увидел, что она включает в себя чтение Библии, отрывков из Шекспира и «Санктус» из «Реквиема» Моцарта. «Играют на самых тонких струнах», – подумал Паскаль, и губы его сжались.

Первый ряд сидений справа все еще пустовал. Паскаль знал, что там сядут члены семьи. Он вспомнил похороны Хоторна на Арлингтонском кладбище, которые транслировало Си-эн-эн. Там доминировал отец Хоторна, сидевший на своем кресле-каталке возле могилы, и хрупкая, одетая в черное и под черной вуалью фигура Лиз, стоявшей рядом со свекром, опустив руки в черных перчатках на плечи двух светловолосых сыновей. В тот день ее сопровождал младший брат Хоторна Прескотт, рядом находились его сестры со своими детьми. Паскаль пытался угадать, сколько членов этой семьи прилетит сюда и будет присутствовать на заупокойной службе.

Вскоре он получил ответ на этот вопрос. Присутствовавшие вполголоса переговаривались, и от этого, приглушаемый звуками величественной музыки, под сводами собора раздавался сдержанный монотонный шум. Несмотря на музыку, запах благовоний, присутствие священнослужителей и многочисленной охраны, находившиеся в храме воспринимали происходящее не только как религиозную церемонию, но и как некий спектакль. Здесь царила такая же атмосфера, как в театре, когда до поднятия занавеса остаются считанные секунды. Внезапно наступила полная тишина.

К алтарю направился католический архиепископ, который должен был вести службу. Его сопровождали священнослужители рангом пониже, мальчик, несущий золотое распятие, а следом за этой процессией шла группа ближайших родственников Хоторна. Паскаль увидел его младшего брата Прескотта, на руке которого беспомощно повисла бледная Лиз, двух его сыновей, сестер. Замыкало шествие двигавшееся с тихим шуршанием инвалидное кресло, в котором сидел С.С.Хоторн. По бокам от него шли двое телохранителей в черном.

Услышав звук, издаваемый каталкой, Джини отвела глаза. Паскаль видел, что она смотрит прямо перед собой, в высокое, темное и гулкое пространство над алтарем. Музыка зазвучала громче. Через несколько минут зазвучали молитвы и псалмы.

Джини и Мэри чувствовали себя явно не в своей тарелке. Ни одна из них не знала точно, когда следует опускаться на колени, вставать или садиться. Паскаль и сам уже много лет не посещал мессы. Последний раз это случилось в маленькой деревушке в Провансе. Он отметил про себя, что за прошедшие двадцать лет эта церемония практически не изменилась. Все эти ритуалы и слова прочно засели в нем с раннего детства, вошли в его плоть и кровь, и теперь он с удивлением осознал, как глубоко они в нем укоренились.

К собственному удивлению, он заметил, что по-настоящему взволнован всем происходящим. Ему вспомнилось далекое время, когда он еще не совершил «грехопадения», и Паскаль подумал, что, видимо, с точки зрения церкви, на протяжении многих лет он жил, погрязнув в грехе. Церковь его детства не признала бы ни его гражданский брак, ни развод, ни англиканское вероисповедание, которое Элен избрала для Марианны.

С каждой минутой ему становилось все более не по себе. Имел ли он право судить и осуждать Джона Хоторна?

До того, как Паскаль вошел в церковь, он ни на секунду не сомневался в ответе, но сейчас вдруг почувствовал, что от его уверенности не осталось и следа. Повинуясь внезапному импульсу, Паскаль встал со своего места. Оно находилось около прохода между рядами, и он мог уйти, не привлекая к себе внимания. Он неожиданно почувствовал, что должен уйти немедленно. Оставаться здесь было невыносимо.

Когда он встал, Джини бросила на него взгляд и тут же отвернулась. Мэри плакала. Паскаль повернулся и вышел. На ступенях собора он остановился. Был солнечный и холодный мартовский день. Внизу бежал автомобильный поток. Таким же утром умер Джон Хоторн. Паскаль поднял голову к небу, провожая взглядом стремительно бегущие облака. А мысли уже снова тревожили его.

Когда же именно он впервые осознал, что всего размаха событий на самом деле не представлял себе никто – ни Джини, ни он сам, ни Хоторн и его отец, ни даже Джеймс Макмаллен с Лиз? Паскаль подумал, что все начало выстраиваться в его мозгу в тот момент, когда он понял, что Макмаллен, стоя на площадке минарета с винтовкой в руках, ожидал появления внизу, во дворе мечети, тех мужчин в черном. Только тогда правда начала проступать перед ним и полностью открылась, когда он наблюдал, как Макмаллен бежит к машине с людьми, которых считал своими друзьями. «Да, я понял это именно тогда», – решил про себя Паскаль, вспомнив тот момент, когда задний выстрелил в спину Макмаллену.

Его бесило, что он ни о чем не смог догадаться раньше. В конце концов, он был не таким уж неопытным сосунком. Ему доводилось видеть и раньше, как в различных концах света проводятся такие вот тайные операции: на Фолклендах, в Бейруте, а уж в Белфасте они были обычным делом. Как же мог он не понять, что Макмаллен вовсе не является убийцей-одиночкой! Что его попросту используют, что он будет ликвидирован сразу после того, как выполнит свою миссию и в нем отпадет надобность…

Так кто же использовал Макмаллена и кто решил, что Джон Хоторн должен умереть? ЦРУ? Британская контрразведка? Или некий нечестивый союз, заключенный между ними? Паскалю было известно, что благодаря своей бескомпромиссной произраильской позиции Хоторн нажил весьма могущественных врагов на Ближнем Востоке. Более того, Хоторн вполне мог рассматриваться как препятствие, которое необходимо устранить, влиятельными группами в самой Америке – политическими, националистическими и даже военными. Уж не говоря о том, что с его смертью в могилу ушла и правда о событиях в далекой вьетнамской деревушке.

Тех, кто мог быть заинтересован в гибели посла, было великое множество, однако Паскаль, склонный видеть заговоры на каждом шагу – это, пожалуй, самая распространенная болезнь двадцатого века, – не собирался выделять из длинного списка кого-то одного, не желая по собственной воле влезать в этот запутанный лабиринт. Кто бы ни дергал за веревочки в этом представлении, ему это удалось на славу, как и все «спектакли» подобного рода. Уже в тот момент, когда Паскаль уводил Джини из Риджент-парка, он знал, что ждет их во всех тех домах, где они находились в последнее время: полное отсутствие каких бы то ни было достоверных свидетельств.

Он предупредил об этом Джини, но она не поверила ему. Впрочем, в тот момент она находилась в таком глубоком шоке, что ей не было дела ни до чего. Он оказался прав. В Сент-Джеймс-Вуде, в Хэмпстеде, в квартире в Айлингтоне – везде одно и то же: ни записей, ни фотопленок, ни блокнотов, ни кассет, ни наручников, туфель или чулок, ни даже оберточной бумаги. Все улики были изъяты.

– Ничего этого не было, – чуть позже скажет он Джини. – Ничего не происходило. Они хотят представить все именно так. Неужели ты сама не видишь этого, милая? Они словно ластиком стерли последние недели, превратили их в фантазию, в сон, в навязчивый бред.

Так кем же были эти тени, решившие, что пришла пора удалить Джона Хоторна кардинальным образом? Паскаль подозревал, что в этом были замешаны и американцы и англичане, а тот, кто отдал окончательный приказ, находился очень высоко. Его подозрения подтвердились, когда с помощью чокнутых на заголовках телевизионщиков и газетчиков начала вырисовываться официальная версия гибели Хоторна. Тогда-то на них с Джини и был в первый раз оказан скрытый, но мощный нажим.

В течение суток после убийства Хоторна была организована любопытная встреча. Оно состоялась в некой квартире в Уйат-Холле, а присутствовали на ней Джини, Паскаль, пожилой англичанин, имя которого ни разу не было произнесено, американец, который в основном молчал, но очень профессионально слушал, и присланный в свое время из Вашингтона телохранитель Хоторна. Тот самый, по фамилии Мэлоун.

На англичанине был какой-то невероятный твидовый костюм, а сам он выглядел так, будто только что выбрался из глухой провинции. Однако это впечатление было обманчивым. Он задавал великое множество вопросов, ответы на которые, как казалось Паскалю, ему были заранее известны. Манеры его были холодными и безупречно светскими, а глаза настороженными. После того, как англичанин умолк, на сцену выступил тихий американец. Паскаль заметил, что того больше интересовала Джини. Вел он себя раскованно и доброжелательно.

Разговор продолжался более двух часов. Паскаль решил придерживаться линии поведения, которая не раз выручала его в прошлом: он попросту все отрицал. Он нигде не был, ничего не видел и рассказывать ему не о чем. Это им, судя по всему, не понравилось. Вызывающий тон Паскаля особенно выводил из равновесия англичанина.

– Месье Ламартин, – произнес тот, подавшись вперед, – давайте-ка прекратим это притворство, и немедленно. Если у вас не было никакого задания, вы не работали ни над какой темой и, таким образом, не собираетесь публиковать свои якобы несуществующие материалы, зачем же вчера вечером и сегодня утром вы звонили в два американских журнала? И о чем вы беседовали с редакцией «Пари жур»?

– Это моя будничная работа, – пожал плечами француз. – Я постоянно сотрудничаю с этими изданиями.

– Послушайте… – заговорила Джини, перебив Паскаля. До сих пор она говорила очень мало, и ее ответы, хотя и более вежливые, чем Паскаля, тоже были довольно расплывчатыми.

– Послушайте, – тихо, но достаточно твердо повторила она, – а почему бы нам всем не перестать прикидываться? Мы с Паскалем прекрасно понимаем, для чего нас сюда привезли. Но у него нет ни пленок, ни снимков, у меня же отсутствуют какие-либо записи и магнитофонные пленки. Так стоит ли вам беспокоиться и устраивать подобную «чистку». Я узнала о Джоне Хоторне крайне мало, да и то, что мне удалось разузнать, я не имею ни малейшего намерения обнародовать. Я не собираюсь писать об этом статью. И я ухожу. Немедленно.

Тихий американец и англичанин в твиде обменялись быстрыми взглядами. Американец кивнул. Мэлоун поднялся и пошел открывать дверь. Когда Паскаль и Джини проходили мимо него, она остановилась и обратилась к нему:

– Вы знали?

Паскаль подумал, что у Мэлоуна честные глаза. Впрочем, то же самое можно сказать о всех представителях его профессии. Он спокойно встретил взгляд Джини.

– Нет, мэм, – ответил он. – Даю вам слово.

– Ваше слово? – облила его холодом Джини. Она обернулась на двух молчаливых мужчин, оставшихся за ее спиной, и с презрением, адресованным всем троим, включая Мэлоуна, бросила: – Вы все хорошо натасканные лжецы. Все. Вы даете мне слово? Какая чушь!

Паскаль отчасти разделял ее мнение о том, что каким бы испорченным ни был Хоторн, в его пороках, словно в зеркале, отражался мир, к которому принадлежал этот человек. Поэтому ему еще больше хотелось обнародовать истину, как бы мало для этого средств ни находилось в их распоряжении. Джини также злилась из-за того, что они попали в такой переплет, но ее подход был более трезвым.

– Нет, – говорила она каждый раз, когда Паскаль затрагивал эту тему. – Во-первых, я не в состоянии ничего доказать, а во-вторых, я предпочитаю, чтобы была обнародована официальная версия. Пусть крутят свое вранье повсюду. Не хочу, чтобы сыновья Хоторна разочаровались в своем отце. Пусть растут и верят в него. Не хочу разочаровывать Мэри. Какой смысл в том, чтобы посмертно разрушить его репутацию! Он мертв. Я не пойду на это, Паскаль.

– Ну ладно. А как насчет его отца?

– Его отец – умирающий старик. А теперь еще и сломленный.

– Хорошо. А Лиз? Она несет за смерть Хоторна не меньшую ответственность, нежели Макмаллен.

– Да знаю я все это! Но доказать не могу, точно так же, как и ты. Кроме того… – Джини секунду колебалась. – Я думаю, что не сегодня завтра Лиз наверняка будет наказана.

– Ты имеешь в виду, что ей «случайно» введут чрезмерную дозу какого-нибудь лекарства? Но, Джини…

– Может, случится и так. Впрочем, мне кажется, постороннее вмешательство не понадобится. Лиз сама себя доконает.

– Подожди, Джини, подумай немного…

– Нет, – отвечала она. – Нет.

А после этого отворачивалась от Паскаля и отказывалась продолжать этот спор. Несколько раз Паскалю казалось, что есть еще что-то, о чем Джини не хочет ему говорить, но в этом он не был уверен.

Время шло, Джини упрямо стояла на своем, а в одиночку Паскаль поделать ничего не мог. Гибель Джона Хоторна занимала первые полосы газет в течение четырех дней, а затем взорвалась еще одна бомба, подложенная ИРА, последовали новые схватки в Боснии, и эта новость сначала переместилась на внутренние полосы, а затем и вовсе сошла на нет. Джеймс Макмаллен был объявлен убийцей-одиночкой, который давно страдал психическим недугом, после службы в армии стал подвержен различным маниям, ушел в себя и наконец окончательно погрузился в пучину безумия. Хотя почти никакие подробности его военной карьеры не обнародовались, в печать просочились слухи о взаимной симпатии Макмаллена и активистов арабского национализма, бравшей начало еще в те годы, когда он служил в Омане.

Репутация Джона Хоторна, как блестящего политика, преданного слуги своей родины, любящего отца и верного мужа, осталась незапятнанной. Один из самых бесстыдных панегириков такого рода был опубликован в той самой газете, где работала Джини, – «Ньюс». Паскаль прекрасно понимал, где собака зарыта: Николас Дженкинс не только не был уволен, но, наоборот, недавно получил повышение. Теперь он являлся исполнительным редактором целой группы газет, принадлежащих лорду Мелроузу в Англии, и стал членом совета директоров его компании.

Паскаль вздохнул и попытался отделаться от этих мыслей, которые неотступно преследовали его в последнее время. Он стоял на ступенях собора и размышлял. Сзади, через плотно прикрытые двери до него доносились музыка и пение хора. До конца службы осталось совсем немного.

Паскаль прислонился к дверям и стал слушать музыку. Она успокоила кипевшее в нем яростное возмущение. Возможно, Джини была права, двигавшие им чувства были чересчур личными и смахивали на ревность. Хоторна действительно пора оставить в покое, а всю эту историю предать забвению.

Пение взмыло под самые своды собора. Мэри плакала и не пыталась скрыть своих слез, а Джини по-прежнему смотрела прямо перед собой. Ей казалось, что сквозь музыку она видит Джона Хоторна и улавливает присущий ему парадокс: порок и добро, слившиеся в одном человеке.

Возможно, многие бы с ней не согласились, но Джини была уверена, что она права. Это было единственное, в чем она вынесла уверенность из всего этого нагромождения лжи, взаимных упреков и разоблачений. Да, она не могла выбросить из памяти все, что узнала об этом человеке, но она не могла и осудить его.

Пение подходило к концу, и Джини закрыла глаза. Она была права, выбирая молчание, и была уверена, что со временем Паскаль тоже придет к пониманию этого. В течение нескольких последних недель она до мельчайших деталей пересказала ему, что происходило с ней в те выходные, точно так же, как он рассказал ей о своих приключениях. Она опустила лишь одно, не рассказав об угрозах С.С.Хоторна в их с Паскалем адрес. И, разумеется, она не сказала ничего о его угрозах в адрес Марианны. Так будет лучше, решила она, оградив Паскаля от страха за дочь, тем более что была уверена: теперь отец Хоторна уже не представляет никакой угрозы ни для них, ни для кого-либо еще. Сейчас, в церкви, глядя на него, Джини думала, как он переживает смерть сына. «Он тоже наказан, – вертелось у нее в голове. – Ему осталось недолго».

Хор теперь пел «Санктус» Моцарта. Слушая музыку, Джини одновременно думала, что в результате этой истории они с Паскалем многому научились, прошли через сомнения и боль. Теперь Паскаль нашел в себе силы бросить ту работу, которой он посвящал себя на протяжении последних трех лет. Джини была уверена, что он никогда больше не возьмется за нее, она знала, что, подыскивая для себя какое-нибудь другое занятие, Паскаль обязательно вернется к тому, что у него всегда получалось лучше всего – военной фотожурналистике.

Она и сама многому научилась. В какой-то момент из тех трех недель она наконец стряхнула с себя свою прежнюю зависимость от отца. Глядя на Хоторна, она видела, каким разрушительным оказалось для него влияние отца, а ее последняя встреча с Сэмом стала последней каплей: ярмо, которое она так долго влачила на себе, наконец свалилось с нее. Она более не чувствовала себя дочкой, теперь она была женщиной. И у нее не было никакого желания видеться с отцом, а если бы такое случилось, то Джини знала, что уже не станет питать иллюзий и придумывать ему оправдания. «Все кончено, – думала она. – Я свободна».

После того, как «Санктус» подошел к концу, окончилась и заупокойная служба. Присутствующие поднялись с мест. Медленно проследовав по центральному проходу, родственники Хоторна вышли первыми. Когда С.С.Хоторн приблизился к Джини, она увидела, что прошедшие восемь недель и потеря старшего сына состарили его лет на двадцать. Он, сгорбившись, сидел в кресле, которое толкали сзади, руки его неудержимо тряслись. Сейчас он выглядел просто потерянным и испуганным стариком.

Лиз шла, крепко вцепившись в руку Прескотта. Взгляд ее был отсутствующим, словно она не понимала, где и зачем находится. Будто в трансе, двигалась она по проходу на негнущихся ногах, устремив невидящие глаза прямо перед собой. Двух ее маленьких сыновей оттеснили от нее, и, как подумала Джини, в скором времени это будет сделано уже официально, с соблюдением всех формальностей. Позади Лиз толпились родственники Хоторна. При взгляде на них в голову сразу приходила мысль о мощном семейном клане. Сыновья Хоторна шли рядом с его старшей сестрой, вместе с ее сыновьями. Джини поняла, что и отец, и вдова Хоторна уже стали для этих людей чужаками. Теперь остальные члены клана смотрели на них, как на аутсайдеров, сомкнув свои ряды и защищая репутацию покойного брата и его детей. Джини смотрела на бледные и вытянутые лица мальчиков. Они оба, особенно старший, были очень похожи на своего отца. Она отвернулась и постаралась успокоиться, вслушиваясь в органную музыку. Моцарт. Джини вспомнила, как Хоторн поставил ей Моцарта в своей машине. «Пока звучит музыка, во мне живет надежда», – сказал он тогда.

Она вспомнила неожиданную и острую симпатию, которую испытала вдруг к этому человеку, необъяснимую тягу к нему, пронзившую ее, когда они были той ночью одни в ее квартире. Теперь, когда она уже знала, каким жестоким и развращенным человеком был Джон, это воспоминание заставило ее испытать стыд. Но как бы ни было сейчас мучительно признавать это, от памяти отмахнуться нельзя, и такое чувство – невообразимое сейчас – тогда действительно посетило Джини. Она была уверена, что ни ей самой, ни Паскалю уже не удастся подойти к этой теме с той аналитической непредубежденностью, которая, по ее собственному мнению, является важнейшим элементом профессии журналиста. Теперь она уже не была уверена в том, что такая непредубежденность вообще возможна в данном случае. Журналистика базируется на фактах, а в этой история факты играли не главную роль. Пусть даже она и сможет написать статью обо всем произошедшем, размышляла Джини, снабдив ее убедительными доказательствами, она сама не знает, да, наверное, никогда и не узнает, ответа на главный вопрос: что являлось источником зла в Хоторне и как случилось, что это зло поселилось в сердце такого человека?

Музыка смолкла. Люди медленно потянулись к выходу. Джини взяла Мэри под руку. Мачеха утирала глаза. Джини обняла ее и сказала:

– Паскаль ждет нас, Мэри. Мы отвезем тебя домой.

– В чем я уверена, в чем я по-настоящему уверена, – проговорила Мэри чуть погодя, – так это в том, что во всем случившемся виноват отец Джона. Помнишь ту историю, которую я тебе однажды рассказала? О том, как Джон давно, еще будучи ребенком, ударил отца.

Мэри печально развела руками. Джини молчала. У той давнишней истории могло быть несколько объяснений, но ей не хотелось причинять Мэри боль и говорить об этом.

Мачеха вздохнула.

– Я всегда ненавидела его отца, – продолжала она. – Хотя… наверное, я не имею права судить его. Пусть он заставлял Джона страдать, но сейчас он страдает и сам.

Она наклонилась к огню в камине, погладила Пса и дала ему шоколадный бисквит. Паскаль и Джини молча обменялись взглядами. Мэри было кое-что известно, но, разумеется, далеко не все.

– Я знаю только одно, – продолжала она окрепшим голосом. – Я потеряла друга. Все те, кто и сейчас обвиняет Джона в холодности, высокомерии, – они все марионетки. Я знала другого Джона – хорошего, доброго, милого человека… – Она вздохнула. – Мне отвратительно видеть, как теперь мелкие недостойные людишки копошатся вокруг его души. А что касается этого Макмаллена… Наверное, так говорить нехорошо, но я рада, что полицейский-стрелок прикончил его. Он, конечно же, был сумасшедшим, но даже при этом, – что за чудовище! Еще тогда, Джини, когда здесь был Сэм, и Джон пытался объяснить нам, что стоит за всеми обвинениями, которые выдвигает Макмаллен, я поняла, до какой степени все извратил этот мерзавец! Джон был идеалистом. Он относился к себе строже, чем все, кого я знаю. Он был вне себя, если ему не удавалось соответствовать своим собственным идеалам, он страдал от этого. Как же мог этот Макмаллен распространять такие отвратительные слухи о женитьбе Джона, о его службе во Вьетнаме! – Мэри потрясла головой. – Это так несправедливо! Нынешнего американского президента позорят за то, что он не воевал во Вьетнаме и не верил в ту войну. Тогда возникает политик вроде Джона, который воевал, был награжден, чуть не погиб, и вот вам, пожалуйста, этот тоже не годится! Появляется какой-нибудь Макмаллен и начинает ковыряться в каждом инциденте. Так нельзя! Ясное дело, что на войне ни один солдат не может остаться чистеньким и безгрешным. Я права, Паскаль?

– Возможно, – осторожно ответил тот. – Человеку со стороны трудно судить об этом, в особенности через двадцать – двадцать пять лет.

– Наверное, наверное. – Мэри с горестным видом покачала головой, а затем попыталась отрешиться от грустной темы. Она вздохнула, посмотрела на часы и улыбнулась.

– Как бы то ни было, – продолжала она уже более беззаботно, – топтаться на прошлом не имеет смысла. Боюсь, что вы можете опоздать в аэропорт. Может быть, хотите заказать такси прямо отсюда?

– Нет, – поднялся Паскаль, – остановим прямо на улице. Так будет быстрее. – Он взглянул на Джини, и та едва заметно кивнула ему. – А вообще-то я, пожалуй, пойду на улицу и постараюсь найти такси прямо сейчас.

Он вышел из комнаты, а Мэри и Джини посмотрели друг на друга. Они некоторое время молчали, а затем встали. Мачеха заключила Джини в объятия.

– О, Джини, – сказала она, – не смотри на меня так. Он мне очень нравится, и я не сомневаюсь, что, когда узнаю его поближе, он понравится мне еще больше. Просто… Я пока не могу простить ему все, что связано с Джоном. Мне все еще кажется, что если бы он не оказывал на тебя влияния…

– Ты не права, Мэри, – посмотрела Джини в ее круглое доброе лицо и полные тревоги глаза. – Ты ошибаешься, уверяю тебя. С кем бы вместе я ни работала, я действовала бы точно так же. Это не имеет ничего общего с Паскалем. – Поколебавшись, она добавила: – Впрочем, он действительно оказывает на меня влияние… в этом ты права. И я надеюсь, что так будет и дальше. Когда ты узнаешь его поближе, ты сама увидишь, Мэри. Паскаль хороший, редкий человек.

– Ну ладно, милая, – улыбнулась Мэри. – Хорошо сказано, от сердца. Я пока воздержусь от оценок. Можешь передать своему Паскалю, что, когда вы вернетесь, я жду вас на ужин, но пусть он не думает, что я так легко сдаюсь. Меня не так просто победить, правда, милая?

– Что верно, то верно, Мэри.

– Впрочем, это не так уж и верно. Я слишком мягкосердечна и сентиментальна. А у него такие очаровательные глаза… – Она снова улыбнулась и повела Джини к двери. – Ты так и не хочешь рассказать мне, куда вы направляетесь?

– Нет, Мэри, это секрет. Пока секрет. Мы обо всем расскажем тебе, когда вернемся.

– И даже не намекнешь? Ну ладно, ладно… – Мэри открыла входную дверь. Паскаль, обладавший феноменальной способностью находить такси в любое время суток и в любой точке земного шара даже под проливным дождем, уже стоял рядом с остановленной им машиной. Она подъехала прямо к крыльцу, и Паскаль объяснял водителю, как побыстрее доехать до аэропорта Хитроу и избежать автомобильных заторов. Делал он это с неподдельным энтузиазмом.

Мэри поглядела на этого высокого темноволосого человека. Он говорил очень быстро и подкреплял свои объяснения типично французской жестикуляцией. Мэри перевела глаза на Джини и слегка подтолкнула ее в бок.

– Да уж, Джини, я тебя понимаю. Он был таким же, когда вы встретились?

– Ты имеешь в виду: таким же горячим, живым и непоседливым? – улыбнулась Джини в ответ. – Да, он был таким же.

– В таком случае не заставляй его ждать. Позвони мне в ту же секунду, как только вернетесь. И желаю хорошо провести время, – добавила она, – в том загадочном месте, куда вы направляетесь. Где бы оно ни находилось. Он ждет тебя, Джини. Давай же…

Джини сбежала по ступенькам. Уже в такси Паскаль взял ее за руку. Он выглядел возбужденным.

– Разница во времени составляет час, – сказал он. – Я хотел, чтобы мы приехали туда засветло, но теперь уже не получится. Будет темно.

– Ну и хорошо. – Джини положила голову ему на плечо. – Значит, сначала я посмотрю на все это при лунном свете. А завтра утром мы встанем очень рано…

– Не исключено. Но может быть, нам этого не захочется.

– Ничего, хоть один раз сможем себя заставить. В один из этих дней мы все же встанем пораньше и рассмотрим это место на рассвете.

Путешествие было не очень долгим. И хотя им пришлось лететь двумя самолетами, с пересадкой, оно продолжалось немногим более двух часов. Уже когда они летели вторым самолетом, Паскаль говорил очень много и очень быстро. Он рассказал о том, что его бывшая жена собралась переезжать в Англию, и о том, как и где он планирует познакомить Джини с Марианной. Он был полон идей относительно того, где они с Джини могли бы поселиться в Лондоне и сколько времени могли бы проводить во Франции. У него в голове громоздились планы по поводу своей будущей работы и работы Джини, о том, где и над чем они могли бы работать вместе, а когда Джини сообщила, что у нее тоже есть пара мыслей на этот счет, Паскаль одарил ее лучезарным взглядом: прекрасно, со временем он выслушает и их!

– Послушай, Паскаль, – с довольным видом окликнула его Джини, – а тебе не кажется, что осуществление всех этих твоих грандиозных планов может занять очень много времени? Годы и годы. Мы никогда не справимся с такой прорвой дел.

– Ну и что же? – радостно оскалился он. – Я и не хочу справиться со всем этим немедленно. У меня много чего есть еще в запасе, так что дел у тебя будет по горло.

– Некоторые из твоих планов довольно опасны.

– Ну и что! Я люблю опасности. И ты тоже.

Он залпом осушил бокал с шампанским и сказал:

– Я вновь открыл себя, и за это я должен быть благодарен тебе, Джини. По-моему, мне следует тебя поцеловать. Прямо сейчас. И причем долгим и нежным поцелуем.

– В самолете? На глазах у стюардессы? – улыбнулась она.

– К черту стюардессу! К черту всех остальных пассажиров! Наклонись ко мне. Еще чуть-чуть, дорогая. Великолепно. Поехали!

К тому времени, как они приземлились, Джини едва могла видеть, что происходит вокруг. Перед ней смутно вырисовывался аэропорт, женщина за стойкой фирмы по прокату машин, затем перед ее глазами мелькали улицы города, по которым уверенно и быстро вез ее Паскаль. Она видела все это, видела дороги, которые постепенно становились все уже и круче, но очертания окружающего мира расплывались перед ее глазами и становились нечеткими из-за переполнявшего ее счастья. Джини откинулась на сиденье и смотрела, как свет над обступившими их холмами становился сначала серебряным, а затем розовато-лиловым. Она очень долго ждала того момента, когда окажется здесь, и теперь, когда это случилось, здешние места казались ей торжественными и в то же время приветливыми. Пусть заочно, но они уже были ей хорошо знакомы, и теперь Джини казалось, что она вернулась домой.

– Мы скоро приедем, – сказал Паскаль, – осталось всего несколько километров. И тогда я хочу, чтобы ты по моей команде закрыла глаза, а потом, когда я скажу, ты их снова откроешь… – Он осекся и бросил на Джини взволнованный взгляд. – А вдруг тебе не понравится…

– Этого не может быть, Паскаль.

Он ехал дальше по узкой дороге, которая, извиваясь, поднималась вверх. Впереди, на фоне густеющей мглы, Джини видела очертания зданий, маленькой церквушки и фермы. Она опустила стекло и стала вдыхать витавшие в воздухе ароматы. Паскаль сбавил скорость. Издалека до слуха Джини донеслись слабые звуки музыки, слева от нее над холмами мелькнула тень совы, отправившейся на охоту.

– А теперь закрой глаза, – велел Паскаль, останавливая машину. Она послушно прикрыла веки. Паскаль обошел вокруг автомобиля, открыл дверцу и взял ее за руку. Он вел ее медленно и осторожно, выбирая кратчайший путь. Джини чувствовала брусчатку под ногами, слышала голоса. Все события последних недель отступили. Боже, как же это хорошо, как неправдоподобно хорошо – быть живой, быть с Паскалем, быть здесь!

– Сейчас, – произнес Паскаль, – вот только завернем за угол, и можешь открывать глаза.

Голоса уже звучали громче, и теперь их сопровождали новые звуки: музыка, звяканье стаканов, шаги, детский смех. В воздухе пахло полем и вкусной едой, красным вином и обещанием долгих летних вечеров. Паскаль остановился, и по его команде Джини открыла глаза. И тогда она увидела деревья с выбеленными известкой стволами, между голыми ветвями которых горели лампочки. Она увидела два кафе, что смотрели друг на друга с противоположных сторон маленькой площади. Она увидела дома, которые описывал ей Паскаль, крохотную церковь, в которую он ходил мальчишкой. Она увидела священника в сутане и двух мужчин, которые, вероятно, были фермерами, и женщину с маленьким ребенком на руках. В дальнем конце площади она увидела единственную в деревушке гостиницу, в которой, согласно обещанию Паскаля, они должны были остановиться, и задернутое шторами окно на самом верхнем ее этаже, из которого открывался изумительный вид на холмы, – комната, в которой, по его словам, они будут жить.

Все было одновременно знакомо и необычно. Все было именно так, как он описывал, и вместе с тем совершенно по-иному. Паскаль посмотрел на ночное небо, усыпанное сияющими звездами, и поцеловал Джини. А потом повел ее в кафе, завсегдатаи которого сразу же признали его. Там был старый священник, который когда-то крестил Паскаля, и двое крестьян, которых учил его отец. Они пили, подтрунивали над Паскалем, подшучивали над ней, и Паскаль смеялся этим шуткам.

А после того, как они нашутились вдоволь, он поднялся и отвел ее в гостиницу, принадлежавшую двоюродной сестре его матери. Женщина с гордостью отвела ее в комнату на последнем этаже, из окна которой открывался самый красивый вид. И на следующее утро они вместе любовались этой красотой. Но, как и предсказывал Паскаль, это случилось не на рассвете, а гораздо позже.