"Деяния любви" - читать интересную книгу автора (Листфилд Эмили)

1

Сухие листья, которые она сгребла этим утром, шуршали под легким ветерком. Она обернулась к входной двери, решив, что, может быть, слышала шаги, но ветер стих, и наступила тишина, только машина Пита Конрана ехала по улице, он возвращался с работы в 5.45, каждый вечер ровно в 5.45, в некоторых семьях так заведено. Энн Уоринг подошла к лестнице и позвала:

– Ну-ка, девочки, не копайтесь. Папа приедет с минуты на минуту. Джулия, Эйли!

Эйли спустилась первой, ярко-оранжевый рюкзак съезжал с плеча, – младшая дочь была возбуждена, но старательно это скрывала. Эта ее неуверенность в себе была непривычной, одна из примет, появившихся за последний год.

– Ты не забыла взять еще один свитер? Там наверху будет холодно.

– Да, мам. – Она отмахивалась от заботы матери и все же нуждалась в ней, не привыкла пока без нее обходиться.

Энн улыбнулась и крикнула наверх:

– Джулия!

Джулия сошла вниз медленно, ее узкое лицо, обрамленное густыми короткими волосами выражало негодование. Энн вспомнила время, когда она была – нет, не беспечной, но, по крайней мере, веселее и беззаботнее. Пожалуй, эту перемену нельзя просто отнести только на счет последнего года или приписать начавшемуся взрослению Джулии, когда у всех подростков бывают приступы мрачности и перепады настроения. Энн и сама не помнила, когда именно это началось. Она пыталась порыться в прошлом, отыскать тот миг, который она так беспечно упустила, но он оставался неуловимым, тщательно скрытым за отчужденностью Джулии, и Энн понимала только одно – в отношениях между ней и старшей дочерью легла какая-то тень.

– Не понимаю, что ты так суетишься, – Джулия говорила тихо и раздраженно. – Ты же знаешь, он всегда опаздывает.

– Я все думаю, а вдруг он сделает нам сюрприз.

– Ну и глупо.

Энн понимала, что она права, понимала и то, что Джулия винила ее за все случаи, когда она ждала сама и заставляла их всех ждать какого-то знака перемены, уверяя себя, что на этот раз Тед обязательно преподнесет им сюрприз. В своем жестоком тринадцатилетнем сердце Джулия винила ее и за то, что ей надоедало ждать.

Джулия внимательно смотрела на мать и как всегда жалела, что причинила ей боль, но в то же время ей было неприятно, что мать так легко справилась с этим.

– И вообще, почему мы должны ехать на охоту?

– Потому что выходные вы проводите с папой.

– Но почему мы должны ехать именно на охоту?

– Не знаю. Наверное, потому, что он ездил на охоту со своим отцом.

– Ну и что?

Энн нахмурилась. Когда-то давно Тед, смирившись с тем, что он называл заговором женщин под крышей его дома, просто решил воспитывать дочерей так, словно их самым естественным образом интересует все то, что, как он полагал тогда, интересно мальчикам, сыновьям. Он приносил домой модели самолетов, он брал их с собой на строительные площадки, учил их бросать мяч, не выворачивая запястье, и у них все получалось. Но иногда Энн, хотя и одобрявшая идею в целом, за исключением охоты, спрашивала себя, а не был ли этот принцип воспитания легким укором ей самой.

– А вы попробуйте, – сказала она.

Все трое замерли, услышав, как подъезжает машина Теда, внезапно смутившись и не решаясь глядеть друг на друга, чтобы не видеть свое замешательство – свидетельство того, что отец все еще остается той планетой, вокруг которой они вращаются. Энн внутренне напряглась, услышав, как поворачивается в замке ключ.

Тед вошел, ничего не заметив, его сильное тело и темные живые глаза излучали уверенность в том, что выходные пройдут отлично и что прошлое легко загладить.

– Привет, ребята. Готовы подстрелить оленя?

– Я же тебе говорила, мне не нравится, что ты пользуешься своими ключами, – Энн подбоченилась. Ее голос напряженно звенел. – Ты здесь больше не живешь.

Он слегка улыбнулся:

– Это мы можем уладить.

Джулия шагнула вперед.

– Я не хочу охотиться. Это отвратительно.

Тед медленно отвел глаза от Энн, от ее волос, золотисто-каштановых, недавно вымытых, ниспадавших на ворот белого свитера, которого он не помнил.

– Ничего отвратительного. Оленей развелось слишком много. Зимой половина умрет с голоду.

– Но зачем нам убивать их?

– Потому что так устроена природа. Для пацифистов в ней нет места.

– Постарайся не слишком забивать им головы, ладно?

Тед рассмеялся.

– Там ведь нет медведей, да, пап? – с беспокойством спросила Эйли.

– И львов, и тигров, и…

– Перестань, Тед. Ты их пугаешь.

– Этих девочек не так-то легко напугать, верно? Ну-ка, ребятишки, ребята, почему бы вам не подождать в машине? Я хочу минутку поговорить с мамой.

Они смотрели на Энн, ожидая утвердительного знака, а Тед тем временем покачивался с пятки на носок и обратно, пока она слегка не кивнула им. Джулия и Эйли направились к двери.

– Подождите, – окликнула Энн. – Разве вы не обнимете свою мамочку?

Они вернулись, чтобы попрощаться, а Тед следил за ними. В конце концов, так и должно быть. Энн слишком долго держала их в объятьях, жадно впитывая их запах. Затем неохотно разжала руки и смотрела, как они уходят. Джулия перед дверью обернулась еще раз, для верности. Энн и Тед дожидались, пока они вышли.

Он придвинулся к ней.

– Ну что? Ты подумала об этом?

– О чем?

Он нетерпеливо нахмурил брови. Та ночь, ее губы, ее рот, вся она сопротивлялась ему всем своим существом, а потом она брала его, как он – ее. Тело не могло скрыть то, что не желал признавать ум: стремление к близости.

– Разве та ночь ничего не значит для тебя?

– Конечно, значит, – она смотрела в сторону. – Только не уверена, что именно.

– Послушай, Энн. Ты знаешь не хуже меня, что весь этот год был ошибкой.

– Может, та ночь была ошибкой.

– Ты же не хочешь сказать, что счастлива сейчас?

– Я и раньше не была счастливой.

– Никогда?

– Очень недолго. – Конец испортил начало, и теперь ей представлялась лишь бесконечная череда ежедневных мелких неурядиц, неизбежных, предсказуемых и неразрешимых. Словно все время раскручивалась какая-то спираль, которая, наконец, выбила почву у них из-под ног. Вязкая трясина обид. – Я не могу вернуться к тому, что было.

– Не обязательно все будет по-старому.

– Да?

– Я могу измениться.

– Что тебе нужно от меня, Тед? Ведь ты сам ушел.

– В жизни не делал ничего глупее. Я хочу все уладить.

– Почему ты думаешь, что стало бы иначе?

– Мы еще любим друг друга.

– Если хочешь знать мое мнение, любовь всего лишь оправдание для всяких гадостей.

Он улыбнулся.

– И для всяких радостей тоже.

Она чуть улыбнулась в ответ, встретив его взгляд, а потом покачала головой. Вот что было новым, вот в чем заключалась разница, в этом, едва заметном жесте несогласия.

– А как же все хорошее? – настаивал он. – Ты думаешь, что когда-нибудь испытаешь то же самое с другим? Ты не сможешь.

– Я знаю, Тед, – спокойно ответила она. – Но я не уверена, что это так уж страшно.

– Черт побери, Энн, что тебе нужно от меня? – Его голос звучал раздраженно. – Я делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе и девочкам. Что тебе нужно? – Он осекся и понизил голос. – Извини. Я всего лишь прошу, чтобы ты подумала, прежде чем подпишешь документы. Ради девочек.

– Это нечестно.

– Я знаю. – Он подошел так близко, что ее взгляд на мгновение утонул в глубоких морщинах, разбегавшихся из уголков глаз к подбородку. Они были на его лице с двадцати лет как знак жизненного опыта, которого он тогда еще не имел. – Я люблю тебя.

Она неожиданно отшатнулась.

– Иди, девочки ждут. Тед, обещай мне, что будешь осторожен. Хотя они и насмотрелись всего по телевизору, мне кажется, они вряд ли понимают, что ружья – не игрушки.

Он рассмеялся.

– Ты слишком обо всем переживаешь, вот в чем дело. Всегда. Вся добыча будет состоять из стопки фотоснимков. – Он направился к выходу. Взявшись за блестящую круглую медную ручку, он обернулся. – А ты что делаешь в выходные?

– Ничего особенного. Дежурю в больнице.

Он нахохлился. Он боялся ее рассказов о больнице, навязчивого перечисления мелких подробностей, описания формы и глубины ран, постепенного разрушения тела под действием болезни, когда она углублялась в особенности состояния больного, умирающего, пока ей не грозила опасность потонуть в них, и затягивала его с собой.

– Что ж, я хочу, чтобы ты подумала о нас, когда у тебя выпадет передышка. Вот и все. Просто подумай о нас. Ладно?

Она медленно кивнула. Он долго смотрел на нее, дожидаясь этого жеста, и тогда тоже кивнул.

– Хорошо, – сказал он, улыбаясь. – Вот и хорошо.

Он не пытался поцеловать ее на прощание, для этого он был слишком умен.

Опустевшие дома, даже самые опрятные, пахнут по-особенному, забытыми безделушками, пылью, которая постепенно скапливается в углах. Она продолжала стоять там, где стояла. Бывали периоды, когда она искренне ненавидела его самоуверенную улыбку, еще больше ненавидела себя за то, что ответила на нее первый раз в семнадцать лет: я наблюдал за тобой. Она помнила, как они в первый раз ехали вместе в ярко-зеленом «олдсмобиле» с откидным верхом, на который он зарабатывал четыре месяца, его руки на громадном руле, темные волоски на пальцах, его улыбку, когда он обернулся к ней, я наблюдал за тобой, никогда не было никого другого, хотя она иногда жалела об этом, жалела, что села в эту машину, что не выходила из нее по-настоящему, пока не оказалось слишком поздно. Она тоже наблюдала за ним.

Она взглянула на часы и поспешно поднялась наверх, скидывая джинсы и свитер, прошла в выложенную голубым кафелем ванную и пустила воду. С тех пор, как Тед стал забирать девочек на выходные, у нее впервые появилось свободное время, чтобы понежиться в ванне, и она пристрастилась тратиться на шампуни, пену и кремы, которые едва могла себе позволить. И все же она с трудом привыкала к этому, к удовольствию примешивался неуловимый налет обязательности. Ей постоянно приходилось напоминать себе – это хорошо, это еще один шаг.

Энн как раз надевала шелковое платье трехлетней давности, когда в дверь позвонили. Она отыскала туфли, сунула в них ноги и спустилась вниз на четвертый звонок.

– Привет.

Доктор Нил Фредриксон стоял перед ней в твидовом пиджаке вместо длинного белого халата, в котором она всегда видела его. Эта перемена, неизбежная, но почему-то неожиданная, смущала, делала знакомое неопределенным, зыбким и ненадежным.

– Я не слишком рано? – Он заметил растерянность на ее лице.

– Нет. Извини. Прошу. Хочешь… подожди-ка, хочешь выпить? – повернувшись, чтобы провести его в дом, она обнаружила, что у нее расстегнуто платье. – О, Боже!

Он слегка улыбнулся и застегнул молнию, коснувшись ее кожи костяшками пальцев.

– Извини. – У нее зарделись щеки; эта склонность мгновенно краснеть была одним из тех качеств, от которых ей никогда не удавалось избавиться.

– За что?

– Не знаю. – Она смущенно рассмеялась. – У меня никогда раньше этого не бывало.

– Никогда не бывало чего?

– Свиданий. Я никогда не ходила на свидания. То есть с мужем, разумеется, да, но мы же были совсем детьми. И это не были свидания. Не знаю, как это назвать, но никогда это не было настоящими свиданиями. Боже, что я говорю! – Она улыбнулась. – Тебе же не хочется слушать все это.

– Конечно, хочется. Можешь рассказать мне за ужином. Я заказал столик в «Колоннаде». – Он вручил ей букет желтых роз, который они оба старательно не замечали, будто надеясь, что он сам как-то незаметно перейдет из рук в руки.

– Я только поставлю их в воду, – она с облегчением нашла предлог отвернуться хотя бы на минуту.

«Колоннада» на первом этаже огромного, в викторианском стиле здания, напоминавшего башню, открылась в пятидесятые годы, в период расцвета города Хардисона, когда фабрика игрушек Джеррета, находившаяся в десяти милях к северу, была одним из самых преуспевающих предприятий в стране. Семьи, покидавшие Олбани, переезжали в богатый лесами округ, и даже велись разговоры об открытии в Хардисоне нового отделения университета штата, хотя из этого ничего не вышло. С тех пор «Колоннада», благодаря репутации единственного места, где можно достойно отметить важное событие, сумела успешно пережить два периода спада. Уже более сорока лет юноши приводили сюда возлюбленных, чтобы сделать предложение, а позже, если все проходило успешно, – праздновать годовщины свадьбы; здесь пили за окончание учебных заведений и продвижения по службе люди, которые редко обедают вне дома; а те, кто уехал из города, часто приводили сюда своих новоиспеченных супругов с новыми капиталами, когда приезжали погостить домой. Ресторан почти не изменился с самого открытия: темно-красные ковры с цветочным рисунком, хрустальные люстры-слезки из Франции и покрытые белоснежными скатертями столы, расставленные друг от друга достаточно далеко, чтобы создать хотя бы видимость уединения в городке, где таким пустякам не придавали особого значения. Энн украдкой оглядела зал, радуясь, что там не было никого из знакомых.

– Трудно было снова пойти работать? – спросил доктор Нил Фредриксон.

– Казалось сложнее, чем вышло на самом деле. Разумеется, с тех пор, как я ушла, в работе медицинских сестер случилось много перемен. – Она вспомнила себя сразу после колледжа, неопытную, в накрахмаленной форме, вспомнила, как все сестры вставали, когда в палату входил врач. Вернувшись на работу, в свое первое дежурство она встала, а другие, молоденькие сестры лишь непонимающе смотрели на нее. Больше она не повторяла этой ошибки.

– Должно быть, нелегко снова привыкать к рабочему дню.

– Ничего. Сестры помоложе терпеть не могут работать в выходные, а мне даже нравится. Тед забирает детей, и дом кажется таким… пустым. – Она пригубила вино, которое он, видимо, с большим знанием дела выбрал по тисненой карте. – Конечно, мне нужны деньги. Глупо было долго сидеть дома. Я даже не помню, чем занималась целыми днями.

– Давно ты в разводе?

– Я не разведена.

– Не разведена?

– То есть развожусь. Через пару недель. Может быть, недели через три, так нам сказали. Когда придут документы. – Она обвела взглядом зал, потом посмотрела на него.

– А я уже пять лет.

Энн восхищалась его бывшей женой, Диной Фредриксон, тем, как та носилась по городу в своем «джипе», организовывала сдачу крови для Красного Креста, ходила на аэробику в бирюзовом спортивном костюме и совсем недавно баллотировалась в муниципалитет. Крепкая, фантастически бодрая и неунывающая женщина смотрела с черно-белых плакатов, расклеенных на деревьях на Мейн-стрит и в витрине магазина скобяных товаров, и Энн внимательно изучала ее лицо, отыскивая в широкой щедрой улыбке, тугих завитках волос и в морщинках у глаз следы, которые должен был оставить развод.

– Потом будет легче, – прибавил он.

– Правда?

– Да.

Она вежливо улыбнулась. Сейчас она чувствовала себя, словно турист в чужой стране, где все говорят на языке, который она не позаботилась выучить. Никто не предупреждал ее, что он ей пригодится.

– Вот увидишь, – пообещал он. – Все дело в мелочах. Ешь, когда хочешь. Расставляешь книги так, как нравится тебе. Даже само время течет иначе, когда тебе не надо рассчитывать его ради кого-то другого. Заново открываешь собственные пристрастия. Это и в самом деле замечательно. – В уголке рта у него выступил крошечный пузырек слюны, он аккуратно вытер его льняной салфеткой.

Подошедший официант убрал обеденные тарелки и через минуту вернулся с меню десерта.

– Почему ты захотел стать врачом? – спросила она, стремясь переменить тему. Когда-то в каком-то старом женском журнале она вычитала, что лучше всего задавать вопросы, проявлять интерес, выслушивать.

После ужина он отвез ее обратно к двухэтажному белому деревянному дому и прошел с ней по вымощенной тропинке до входной двери. Для октября вечер был холодным, клочья белого пара выходили изо рта. Она подумала о своих девочках, которые там, на горе Флетчера, зримо представила, как они сидят наверху, глядя вниз и поеживаясь.

– Спасибо. Ужин был чудесный.

– У меня есть два билета на симфонический концерт в Олбани на следующую пятницу. Ты бы хотела пойти?

– Ох, я не знаю. Как с детьми и вообще…

– Ты же только что говорила, что твой муж забирает их на выходные.

– Забирает, конечно. Но мне нужно посмотреть, когда у меня дежурство.

– Может, позвонишь мне в понедельник?

– Да. Хорошо.

Они колебались, поцеловаться на прощание или нет, и в конце концов просто пожали друг другу руки, и она проскользнула в дом.

Энн лежала на широкой кровати в темноте и не могла заснуть. Она передвинула подушки, обложилась ими, чтобы не чувствовать полного одиночества, переменила положение ног, попыталась думать о другом. Ничего не получалось. Она включила свет и, сняв трубку с телефона на тумбочке, медленно набрала номер.

Она всегда радовалась, что ей удалось внушить другим, будто она сначала бросила работу из-за Теда, а не возвращалась к ней раньше из-за девочек. Она даже приукрасила эту легенду несколькими колкостями, выражавшими обиду и негодование, и он не слишком возражал; это была одна из мелких уловок брака, с которым они оба могли смириться. Но на самом деле у нее просто получалось не слишком хорошо, и уйдя, она почувствовала тайное облегчение, потому что ей не хватало одного качества, возможно, самого важного, – способности забывать, умения соблюдать дистанцию. В первые годы она просыпалась почти каждую ночь, потому что мысли о пациентах, за которыми она ухаживала, не давали ей покоя, не могла уснуть от тревоги, терзалась, пережили ли они эту ночь, или, как иногда случалось, она придет и увидит пустую койку или, еще хуже, – совершенно незнакомое лицо. В особенно тяжелые ночи она тайком прокрадывалась вниз, пока Тед спал, и, подражая голосу родственницы – тетки, которая весь день проплакала в комнате для посетителей, сестры, которая требовала от дежурного врача сделать еще один обезболивающий укол, – звонила в госпиталь узнать о состоянии больного. Иногда она обнаруживала, что Тед стоит на пороге комнаты, сердито глядя на нее, и она обещала больше так не делать, но не могла сдержать слова.

Она надеялась, что прошедшие годы что-то изменили, и действительно, за те восемь месяцев, что она проработала, вернувшись в больницу, ей, кажется, удавалось поддерживать хрупкое равновесие между заботой и забвением, если не с легкостью то, по крайней мере, с неким сознательным профессиональным умением. До вчерашнего дня, пока восьмидесятитрехлетний старик, который скатился по двум лестничным пролетам, не попал на койку номер семь, одну из трех коек для безнадежных в ее палате. Исхудавший старик, она видела с другого конца палаты, как его тонкая рука с обвисшей кожей медленно поднималась вверх дюйм за дюймом, другие сестры тоже неотрывно, как завороженные, смотрели на это слабое проявление жизни, на эту руку, воздетую к потолку, к Богу. Энн подошла и, склонившись к нему, услышала отчетливый шепот: «Мне нужно пописать». Ей удалось запихнуть его серый сморщенный пенис в пластиковый сосуд, в который он выдавил полграмма мочи, а потом прижал его к груди – единственное свое несомненное достояние. «Я много дней ничего не ел, – жалобно сказал он ей. – Пожалуйста, покормите меня чем-нибудь».

– Городская больница. С кем вас соединить. Алло? Городская больница.

Она повесила трубку, выключила свет и снова погрузилась в темноту.

Солнце всходило над горой Флетчера в расширявшемся розовато-сером ореоле, заливая светом густой сосняк позади них и раскинувшиеся внизу луга, усеянные молочными фермами. Тед потянулся, выбросив руки вверх, к небу, наслаждаясь прикосновением холодного влажного воздуха к небритому лицу. В нескольких шагах от него Эйли пыталась собрать свои густые темно-русые волосы в хвост на затылке. Было в ее движениях что-то щемяще женственное, настолько интимное, что Теду, глядя на нее, хотелось только схватить ее в объятия и заслонить от всех мужчин, ожидающих ее в будущем, которые, глядя на нее, будут испытывать желание. Защитить ее, не позволить причинить ей боль. Он не пошевелился.

Джулия внимательно смотрела на него.

– А, Спящая красавица, – обратился он к ней, ощутив на себе ее взгляд. – Пора вставать.

– Не называй меня так.

– Ну-ну, какие мы сегодня обидчивые. Слушайте, мисс Уоринг, вы что, думаете, мы здесь на курорте?

– Вы с Эйли пойдете, а я подожду вас здесь.

– Нет. Пойдем все втроем.

– Нас всегда было четверо.

– Верно. И может быть, будет снова. Но сейчас я насчитываю троих. Так что вставай и улыбнись, детка.

Джулия с мрачным видом начала выбираться из спальника, а он взял ружье, которое вечером положил возле своего рюкзака, и погладил прохладный стальной ствол, гладкое ореховое ложе. Он редко пользовался им с тех пор, как его отец, страстный охотник, подарил его сыну, когда тому было одиннадцать лет, в необычном порыве щедрости и любви. Это было любимое ружье отца, и в первые дни обладания им Тед каждый вечер смазывал и протирал его, давая торжественное обещание оправдать доверие, которое вдохновило на такой подарок. Однако десять месяцев спустя, когда отец умер от рака, который он скрывал, пока его не пришлось отправить в больницу – у него были поражены печень и почки, – Тед засунул ружье в самый дальний угол шкафа. В глубине души он понимал, что отец ни за что не отдал бы ему ружье, если бы считал, что сможет сам пользоваться им в следующем сезоне. Тед был не в состоянии оплакивать его и думал только об этом обмане любви. Он поплевал на отпечаток пальца на прикладе и стер его рукавом.

– О'кей, девочки, – начал Тед, – я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели сюда.

Они перевели взгляд на «винчестер 30–06», стоявший между ними торчком, конец ствола доходил Эйли как раз до подбородка.

– Это то самое ружье, из которого учил меня стрелять мой отец.

– Подумаешь, – пробормотала Джулия.

Тед посмотрел на нее, и Джулия, подавшись вперед, твердо выдержала его взгляд.

Он отвел глаза первым.

– Пугаться тут нечего, – продолжал он, – но есть определенные правила. Первое: никогда не наводите ружье на то, во что не собираетесь стрелять. Усвоили? Порядок. А теперь я хочу, чтобы каждая из вас подержала его просто для того, чтобы почувствовать.

Он передал ружье сначала Эйли, она не смогла даже поднять его до уровня груди и просто провела по нему руками сначала в одну, потом в другую сторону, ожидая от отца знака, что подобающим образом выразила дань уважения. Она почтительно вручила его Джулии, только когда увидела, как Тед улыбнулся. Джулия быстро провела рукой по стволу и сунула ружье обратно Теду.

Держа винчестер на коленях, Тед вручил девочкам три патрона, медные гильзы матово поблескивали в утреннем свете. Он показал им, как заряжать ружье, как отводить предохранитель, как взводить курок для стрельбы, как совмещать мушку и прорезь, и объяснил, что, когда стреляешь, в шею словно громом отдает. Он встал.

– Как только вы освоитесь, это не будет казаться таким сложным. Что ж, детки, выходим на тропу. Соберите свои пожитки.

Он подождал, пока они укладывались и застегивали маленькие нейлоновые рюкзачки, которые он купил им для выходных, сосредоточенно наклонив головы, предоставив его на короткий срок самому себе; он осторожно вытащил из своего мешка плоскую серебристую флягу, сделал большой глоток виски и спрятал ее, пока обжигающая жидкость проходила через горло в желудок.

Джулия, подняв глаза, увидела отца с закрытыми глазами и флягой у рта и сочла, что это если не беда, то определенно еще один знак предательства, и занесла его в список, где учитывала все самым тщательным образом.

– Готовы? – весело спросил Тед.

– Готовы, – отозвалась Эйли.

Все трое вышли на узкую тропку, которая огибала гору, постепенно взбираясь по неровному склону. Эйли шла сразу вслед за Тедом, Джулия на несколько шагов позади, а солнце в небе поднималось все выше, растапливая последние островки холода.

– Я расскажу вам, как я впервые ходил на охоту, – произнес Тед достаточно громко, чтобы услышала Джулия. – Хотите?

– Мне все равно, – буркнула Джулия. Однако поскольку Тед редко упоминал о своем детстве, она жадно впитывала его слова, просеивая их в поисках доказательств.

– Ну вот, – продолжал Тед, не обращая внимания на язвительность Джулии, как пытался не замечать ее весь год, надеясь, что рано или поздно это пройдет само собой, – было это в Пенсильвании, на горе вроде этой. И в тот самый первый уик-энд я выследил медведя.

– Настоящего медведя? – переспросила Эйли, его самый благодарный, самый лучший слушатель.

– В этих горах не водятся медведи, – возразила Джулия. – И в Пенсильвании – тоже. Что ты слушаешь его, Эйли? Ты же знаешь, он вечно врет.

– Я не вру. В то утро я встал действительно рано, с рассветом, и ушел один. Только я и вот этот самый винчестер. И примерно в миле от нашей стоянки я заметил в грязи отпечатки огромных лап. Каждая размером с твою попку, Эйли.

– И что ты сделал? – спросила она.

Тед почувствовал, как Джулия невольно придвинулась ближе.

– То же, что сделала бы ты. Пошел по ним. Подумал, будет нам медвежатина на обед.

– Люди не едят медведей, – уверенно заявила Джулия, немного отставая, довольная тем, что снова уличила Теда.

– Ты никогда не слыхала о булках с медвежатиной? Немного кетчупа и – пальчики оближешь. Как бы то ни было, я все шел по следу, держа ружье на изготовку, пока не вышел на поляну, и знаете, что я там увидел? Все медвежье семейство за воскресной трапезой.

– А что они ели?

– Знаешь, Эйли, у них под подбородками были заправлены салфетки в красно-белую клетку, и ели они маленьких туристов, точно таких, как ты. Сначала окунали их головой в бочку с медом, а потом весело жевали, – Тед рассмеялся, и его победный смех эхом раскатился впереди.

– Ну, папа! – взмолилась Эйли.

– Я говорила тебе, он всегда врет, – сурово напомнила Джулия.

– Это называется не врать, а рассказывать байки. Если вы собираетесь охотиться, вам придется рассказывать байки. А следующему рассказчику положено переплюнуть предшествующего. Ты будешь следующей, Джулия?

– А кто вообще сказал, что я хочу охотиться?

– Тс-с-с, – предостерегла их Эйли. – Смотрите.

В пяти футах от них из-за толстого ствола дерева высунула головку олениха, широко раскрыв шоколадного цвета глаза, настороженная, любопытная, ее крупные заостренные уши чуть подрагивали, им было видно, как в них трепещут короткие белые волоски.

– Мы выстрелим в нее? – спросила Эйли.

– Нет, Эйли, вот послушай, убивать самок не положено по закону.

– Почему?

– Потому что тогда на следующий год не останется оленей.

Они замерли, прислушиваясь к собственному дыханию и к подземным шорохам, которых не замечали раньше и которые теперь вдруг словно заполнили собой пространство между людьми и животными, а олениха, вскинув голову, разглядывала их. Потом так же внезапно она развернулась на длинных тонких ножках и снова скрылась в лесу.

– Я проголодалась, – пожаловалась Джулия, как только они опять двинулись вперед. – Когда мы будем есть?

Днем, пока Тед спал, растянувшись поверх своего спальника, разбросав руки и ноги по земле, раскрыв наполненный слюной рот, Джулия увела Эйли к большой сосне неподалеку, чтобы преподать ей ежедневный урок. Это тайное обучение продолжалось уже много лет: Джулия выставляла оценки в книжках-раскрасках в зависимости от того, насколько хорошо Эйли удавалось не вылезать за контуры рисунков; Джулия делилась тайными сведениями об учителях, к которым попадет Эйли, и о том, как лучше вести себя с ними; Джулия объясняла происходившее на переменах; Джулия расшифровывала споры родителей, которые просачивались сквозь закрытые двери и расползались по дому, словно дым; Джулия подавала готовые выводы, так что Эйли, покладистая и беспечная, привыкла получать от нее информацию на блюдечке.

Джулия смотрела в открытое лицо Эйли. Эта мягкость и податливость тревожили ее. Она знала, какой опасностью они могут грозить, как легко ее обмануть. Каждый урок был направлен на то, чтобы закалить ее, умерить эту доверчивость, которая другим людям казалась в Эйли такой привлекательной чертой. Джулия взяла на себя труд научить Эйли тому, чему не смогла научить их мать. Как быть практичной, умной и хитрой. Как уцелеть. Тому, что ей знать было необходимо. Однажды Джулия заставила Эйли проползти целый квартал под припаркованными машинами, словно таким способом можно было вытравить из нее слабость. В конце концов, только взрослые с такой пылкой сентиментальностью цепляются за утверждение, что детство должно продолжаться как можно дольше.

Она отобрала у Эйли стебель крапивы, который та вертела в руках. Помолчала. Джулия в свои тринадцать лет обладала безупречной выдержкой.

– Никогда не верь ему, – сказала она тихо и яростно. – Никогда. Никогда.

Эйли кивнула.

– Никогда не верь никому.

В этот вечер Эйли, Джулия и Тед сидели вокруг маленького костра, который они развели под присмотром Теда. У их ног мерцали крохотные языки пламени, озаряя нижнюю часть лица слабым оранжевым светом, волосы их пропахли пеплом и дымом.

– Ну что ж, может, мы и не принесем оленьих рогов для украшения кабинета, но как хорошо побыть здесь, где легко дышится. – Тед пропустил через пальцы горсть земли.

– Как хорошо, – сонно согласилась Эйли.

Тед улыбнулся. Эйли, чьи сомнения все еще так легко было успокоить, чью любовь не нужно завоевывать заново каждый день, которая все еще любила его, даже сейчас любила.

– Ну-ка, дружище, по-моему, тебе пора на боковую. – Он подхватил Эйли на руки, удивленный ее тяжестью, весомостью ее одиннадцатилетнего тела, и засунул ее в спальный мешок. – Я люблю тебя, – прошептал он, целуя ее в перепачканный лоб.

– Я тебя тоже люблю, – ответила она тихонько, чтобы не услышала Джулия.

Когда он вернулся к костру, Джулия быстро стерла тайные послания, которые чертила на земле, и крепко обхватила руками костлявые коленки. Тед присел рядом, разглядывая ее угловатый профиль в мерцающем отблеске огня.

– Я тебе не враг, ты же знаешь, – мягко сказал он.

– Я этого никогда не говорила.

– Ты только об этом и твердила все последнее время. Джулия, что бы ни произошло, это произошло между мной и твоей мамой. Это не имеет отношения к тебе.

Джулия молчала, словно вражеский шпион.

– Это сложно понять, – продолжал Тед. – Я и не жду, что ты поймешь, когда я сам еще не совсем разобрался во всем. Я знаю лишь, что это не только моя вина. Конечно, шуму от меня было больше. Конечно, я вспыльчив. Но мы оба наделали множество ошибок. Никто в нашем доме не ангел.

Она подалась к нему и осторожно спросила:

– Какие ошибки?

– Во-первых, уход.

Она смотрела и ждала, и мрачно улыбнулась, когда поняла, что никакого продолжения не последует.

Тед отвернулся. На самом деле он вовсе не собирался бросать их по-настоящему, разумеется, никогда не хотел жить отдельно. Просто вылетел из дома в пылу ссоры и не сумел придумать повод вернуться, а часы шли, складываясь в дни и ночи, проведенные на раскладушке компаньона, пока уход не превратился в суровую действительность. Когда через три дня Энн позвонила ему на работу и сказала, что, если он не заберет свои вещи в течение часа, она свезет их на городскую свалку, он хотел признать свою ошибку, но не смог; доказывать, как мало они нуждаются друг в друге стало для них своего рода соревнованием, хотя он никогда не собирался выигрывать. И вот он взял свои вещи там, где она оставила их, на крыльце, в двух больших черных пластиковых мешках для мусора, а через несколько недель уже подыскивал себе квартиру и адвоката, и сколько ни старался, все никак не мог толком вспомнить, из-за чего вышла ссора.

– Послушай, всякое бывает между мужчиной и женщиной, – он запнулся. – Мне кажется, ты немножко мала для этого.

– Мне тринадцать.

– Я знаю.

– Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь.

– О, я в этом не сомневаюсь. – Он взял последнюю ветку и запихнул поглубже в костер. Ему хотелось сказать ей, как это напоминает ощущение, когда не можешь поймать мяч, как однажды он начинает откатываться, и ты ничего не можешь поделать, чтобы остановить его, этот мяч, который и есть вы оба или то, чем вы были, и как ты бежишь и бежишь за ним и даже иногда тебе кажется, вот поймал, но тут он снова ускользает. – Просто ускользает от тебя, – сказал он.

Джулия не отрывала от него глаз, щурясь от дыма, напряженно вслушиваясь.

– Я замечал, как вы спорите с Эйли, – продолжал Тед. – Иногда вначале вы знаете, о чем спор, но в конце уже не имеете об этом ни малейшего представления. Так и во всем. У меня и твоей мамы так получилось. Но теперь все иначе.

– Что ты имеешь в виду?

Та ночь, сопротивление, а потом – нет. Он изучающе смотрел на Джулию, прикидывая, взвешивая каждое слово, прежде чем заговорил, стараясь предугадать, какое это произведет впечатление, и соответственно подстроиться.

– Я никогда не хотел причинить боль твоей маме, – он остановился. – Или тебе и Эйли. Я много думал. Если я открою тебе тайну, ты обещаешь не говорить никому, даже Эйли? – Он привяжет к себе Джулию, привяжет ее секретами, которые она скроет в тайниках души. Она обязательно будет носить их в себе, словно награду.

– Ладно.

– Я стараюсь убедить маму дать нам, мне еще один шанс. Может быть, для нас еще не все потеряно. Как ты думаешь?

– Не знаю.

– Кто-нибудь говорил тебе, что с тобой нелегко иметь дело, детка?

– Зато от меня гораздо меньше шума, чем от вас с вашими постоянными воплями.

– Да ведь я тебе о том и толкую. – Тед ухватился за ее слова с той способностью прирожденного бизнесмена обращать минус в плюс, которая помогла ему создать собственную строительную фирму на пустом месте. – Больше так не будет.

– Обещаешь?

– Правда, обещаю. – Он потянулся обнять ее, его рука застыла в воздухе над спиной Джулии, он гадал, ждет ли его снова отпор, которым весь год она встречала попытки приласкать ее. Рука мягко опустилась, и он почувствовал даже сквозь шерстяную куртку, как ее мускулы напряглись, сопротивляясь. – Мне нужно, чтобы ты поверила.

– Зачем тебе нужно, чтобы я верила?

– Потому что я хочу, чтобы ты сделала мне одолжение.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты замолвила за меня словечко маме. Она послушает тебя. Скажи ей, как сильно я люблю ее. Сделаешь это для меня?

– Не знаю.

Тед откинулся назад, еще раз окинув свою дочь оценивающим взглядом, прежде чем снова заговорить, прикидывая, насколько продвинулся к цели.

– Я жалел о каждой минуте, что прожил без вас и мамы, – он широко улыбнулся, морщины прорезали его щеки от глаз до подбородка. – Мне кажется, это подействует. Правда. Я хочу, чтобы завтра ты первым делом сказала ей, что нам надо пойти поужинать всем вместе, хорошо? Договорились, Джулия? Помнишь, как мы отправлялись ужинать каждое воскресенье вчетвером? Так будет снова, точно так же. – Он вытянул ноги, колени хрустнули, он глубоко вздохнул.

Джулия прищурилась, на мгновение ей страстно захотелось увлечься так же, как раньше, когда Тед заражал их своим энтузиазмом, увлекал новыми планами, в своем магазине, в их спальнях, когда помогал им с домашними заданиями, на прогулках в выходные, когда так часто хотелось то новую игрушку, то что-нибудь еще. Его энтузиазм и возбуждение по поводу любого плана, особенно на начальном этапе, действовали на всех них неотразимо. Она быстро встала.

– Я, пожалуй, пойду спать.

– Хорошо.

Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ, не так широко, но все же.

Однако, удаляясь от него, она сильно закусила пухлую нижнюю губу, которая предала ее, вонзая в нее передний зуб еще, и еще, и еще, пока не почувствовала солоноватый привкус крови. В конце концов, ей бы следовало поумнеть.

– Спи спокойно, – сказал Тед ей вслед. – И не забудь. Первым делом, когда в воскресенье мы вернемся, идет?

Далеко в темноте Джулия забралась в спальник.

Тед сидел у костра, наблюдая, как он медленно угасает, дожидаясь, пока Джулия заснет, потом вытащил из рюкзака флягу, поднес к губам и долго пил большими глотками, потом опустил ее на колено, – виски, ночь, его дочери – все хорошо.

К полудню Энн уже прочла газету, сделала уборку в комнатах девочек и сменила зеленую мраморную бумагу на кухонных полках. Она беспокойно бродила по дому, перекладывала с места на место журналы, щелкала переключателем радио и видела впереди лишь бесконечную череду пустых воскресных дней, выстроившихся один за другим, словно костяшки домино, через всю ее незамужнюю жизнь. Она позвонила из кухни.

– Сэнди? Привет. Что ты делаешь? Не хочешь заглянуть и составить компанию старшей сестре?

Через двадцать минут Сэнди въехала на подъездную аллею на своей видавшей виды «хонде» цвета морской волны. Энн наблюдала из окна гостиной сквозь тюлевые занавески, как Сэнди идет к крыльцу быстрой уверенной легкой поступью – так она ходила всегда. Она была немного уменьшенной, более утонченной копией Энн, сгустком нервной энергии и бесконечной живости. Голова опущена, подбородок выставлен вперед, при этом тылы у нее всегда были защищены. Она несла большую кожаную сумку, постоянное присутствие которой казалось Энн загадочным и вызывало у нее зависть, как тайный знак жизни более разнообразной и сложной, чем ее собственная. Она с улыбкой открыла дверь.

– Спасибо, что заехала.

– И куда же Тед Великолепный забрал детей на выходные? – спросила Сэнди, войдя в кухню вслед за Энн, устраиваясь за ослепительно белым столом и наливая себе бокал белого вина, которое поставила Энн.

– Охотиться на горе Флетчера.

– Он решительно собрался сделать из девочек настоящих маленьких мужчин.

– Разве девочки не должны иметь точно такого же права охотиться, как мальчики?

– А ты кое-чему научилась, – сказала она, улыбаясь. – Но дело не в этом. Мне казалось, что ты не одобряешь охоту.

– Да.

– Не понимаю, почему ты всегда позволяешь Теду поступать по-своему.

– Сэнди, они и его дети тоже.

– Ошибка природы. Может, нам повезет, и с ним произойдет несчастный случай. На ружье сядет или еще что-нибудь.

– Как ты можешь так говорить? Я все выходные не могла отделаться от мысли, что они там, наверху, без телефона…

– Без видеомагнитофона, без игровой приставки…

– Я не шучу. – Она посмотрела на Сэнди, такую практичную, такую уверенную, никогда не позволявшую никакой мысли, никакому страху вторгаться в ее мир без ее желания, Сэнди, которая в десятилетнем возрасте пугала Энн твердостью своих суждений. – Помнишь, когда мы с Тедом только поженились, единственная работа, которую он сумел найти, была оценка имущества за пределами штата? – Она смущенно улыбнулась. – Каждый понедельник утром, перед его отъездом, я тайком подкладывала в его сумку маленькие любовные записочки. Это началось в шутку, но потом… – она помолчала, вспоминая, как потрясена и счастлива была тогда тем, что она замужем, что принадлежит ему, она никогда не ожидала этого, и как боялась потерять все, создавала сложную паутину суеверных ритуалов, чтобы защитить себя, – потом я начала верить, что, если когда-нибудь забуду, что-то случится, самолет разобьется, в общем, что-нибудь. – Она не сказала Сэнди, как целыми днями слушала радио, куда бы Тед ни летал, ожидая сообщения о катастрофе. – Хочешь послушать глупость? В пятницу, перед тем как девочки уехали, я положила в их рюкзаки записочки – просто на всякий случай.

Сэнди нахмурилась.

– Подумай, насколько тебе было бы лучше, если бы ты забыла положить всего одну записку, и самолет Теда разбился. Он застрахован?

– Перестань, Сэнди. Я хочу, чтобы ты оставила его в покое.

– Ладно, ладно. Так чем ты занималась весь уик-энд?

– Обещаешь никому не говорить?

– Никому не говорить о чем?

– Я ходила на свидание.

– Подожди, я что-то не понимаю. Почему это секрет? Вы же разъехались, ты не забыла?

Та ночь, на тахте, словно они были подростками, неистовая и сладостная, с легким привкусом греха…

– Просто я не хочу, чтобы Тед узнал, вот и все. Он такой собственник, – прибавила она.

– Вот именно. И с кем же ты пустилась в это сексуальное буйство?

– Боже правый, Сэнди. Между нами ничего не было.

– Ну разумеется. Боженька не велит. Всем известно, что это по моей части. С кем ты сидела на крылечке?

– С Нилом Фредриксоном. Он заведует нейрохирургией в больнице. Это он принес мне эти розы.

Они обе обернулись посмотреть. Бледно-желтые лепестки распустились во всем великолепии.

– Неплохо, – заметила Сэнди, отворачиваясь и запуская руку в красную коробочку с фигурными крекерами в виде животных. – Как это было?

– Ужасно.

– Я не уверена, что у тебя к этому правильный подход, Энн.

– Я не хочу сказать, что ужасен был он. Я имею в виду само свидание. Ходить на свидание – ужасно. Не знаю, как ты так долго выдерживала это.

– Спасибо.

– Ты понимаешь, о чем я.

– К сожалению, кажется, понимаю. Дальше ты прочтешь мне лекцию о моих биологических часах. Я знаю, что тебе это в новинку, но определенные вещи днем по воскресеньям запрещены.

– Я всего лишь хотела сказать, что вышла замуж слишком молодой, мне хотелось узнать, что я потеряла.

– Звучит с подозрительным сожалением.

– Сожаление? Нет. Я была не такая, как ты. Я не думала, что есть другой выход. Может быть, для меня и не было, не знаю. Во всяком случае, твоя жизнь казалась гораздо романтичнее моей.

– Ты имеешь в виду блистательные свидания с торговцами подержанными автомашинами и прочее?

– Перестань. У тебя замечательная работа в «Кроникл». И парень у тебя замечательный. Тебе следует быть внимательней к Джону.

– С чего ты решила, что я к нему невнимательна?

– Не понимаю, почему тебе просто не выйти за него замуж. Ты с ним вместе уже почти год. Разве это не рекорд для тебя? И он уже дважды делал тебе предложение.

– Потому что тогда он всю жизнь будет таскать мне спортивные тапочки из этого своего богом забытого магазина и пытаться заставить меня делать зарядку. Брр…

– Я серьезно.

– Я тоже. Ты знаешь, как я отношусь к зарядке. – Она помолчала. – Иногда я думаю, что он так настаивает на женитьбе лишь для того, чтобы ему можно было отметить это галочкой в своем списке. – Она повела по воздуху рукой, словно писала. – Колледж, галочка. Карьера, галочка. Женитьба, галочка. Понимаешь, о чем я говорю?

Энн непонимающе смотрела на нее.

– Послушай, – сказала Сэнди, меняя тактику, – я просто не слишком верю в брак. Что-то происходит с мужчинами после того, как они женятся, какие-то гормональные сдвиги.

– Да, они становятся мужьями.

– Точно.

– Женщины тоже меняются.

– Они превращаются в жен. Кажется, это меня удручает еще сильнее.

– У мамы с папой был удачный брак.

Сэнди насупилась. Он был настолько удачным, настолько тесным, что в нем почти не оставалось места ни для чего другого, даже для Энн и Сэнди, которые в своей крохотной спальне, где они жили вдвоем, в доме, находившемся всего в двадцати милях отсюда, часами тщетно пытались понять этих родителей, частью которых они были и в то же время вовсе не были. Дождливыми ночами воздух настолько сгущался, что комната окутывалась своим собственным, особенным духом, затхлой смесью запахов поношенных зеленых бархатных покрывал с их кроватей, фломастеров, дешевого лака для ногтей, менструальной крови и густого запаха их собственного дыхания в тесной комнате, куда никогда не заходили родители, будто знали, что именно в этих темных, влажных пределах дочери перебирают свои догадки и теории, словно драгоценные шарики.

– То, что было у них, это не удачный брак, – сказала Сэнди. – Это был психоз.

– Может, ты и права, – тихо отозвалась Энн. – Может, они прокляли нас в конце концов.

Сэнди поставила бокал и с любопытством взглянула на Энн – ее слова были новостью в системе их воспоминаний, совершенно различных.

– Ты о чем?

– Они заставили нас поверить, меня заставили поверить, что два человека действительно могут соединиться, могут быть почти неотделимы друг от друга, а все, что меньше этого, – неудача.

– Но неужели тебе и вправду этого хотелось? Я начинаю задыхаться при одной мысли об этом.

– Я больше не знаю. – Она пригубила вино. – Я только рада, что они не дожили и не узнали, какую мы с Тедом заварили кашу.

Эйли сидела на просторном переднем сиденье машины между Джулией и отцом, они ехали по 87-й трассе, направляясь к дому. Деревья по обе стороны дороги стояли почти голые, кроме неровной зеленой полосы сосен между обломками гранита.

– Ладно, может, мы и не лучшие охотники на свете. Но это ведь на первый раз. Мы еще вернемся, – пообещал Тед. – В следующий раз одного добудем.

– Вернемся, – согласилась Эйли.

– Джулия? А ты бы хотела поехать снова?

– Не знаю.

Тед снял правую руку с руля и поправил ей волосы.

– Может, мы даже уговорим маму поехать с нами, а, Джулия? Вот что я тебе скажу. Почему бы тебе пока не взять на хранение дедушкино ружье?

Тед свернул на стоянку возле бара «Бёрлз Лаундж», приземистого черного строения без окон в пяти милях от города, как раз напротив нового торгового центра.

– Вы, друзья, подождите здесь, – сказал он, затормозив и открыв дверцу. – Я только на минутку забегу в туалет.

Внутри он прищурился, вглядываясь в темноту, и ударился ногой об стул. Маленькая эстрада, где после полудня выступали полуобнаженные танцовщицы – молоденькие девушки пятнадцати-шестнадцати лет, с еще не оформившимся телом, девушки, готовые на что угодно за двадцать баксов, – пустовала. Двое мужчин, сутулясь на высоких табуретах, задрав головы, молча наблюдали по телевизору за футбольным матчем студенческих команд. Единственным посетителем, кроме него, была неряшливая женщина в облегающем платье в горошек, высветленные волосы спадали ей на плечи, словно засушенные побеги. Тед быстро прошел между ними к бару, навалился на выщербленную деревянную стойку, нетерпеливо барабаня пальцами.

– Мне, пожалуйста, «Джек Дэниэлз», – крикнул он бармену, который продолжал свое занятие – вносил в меню известную марку спиртного. – Сделайте двойной.

Пока ему наливали порцию, его пальцы непрерывно двигались, он почти не обратил внимания на то, что женщина встала со своего места и подошла к нему.

– Еще порцию? – спросила она, когда он залпом осушил бокал и вытер рот тыльной стороной руки.

– В другой раз, золотко. Сейчас меня ждут жена и двое детей.

– Так уж и все сразу.

Мужчины, заржав, откинулись назад, и Тед развернулся к ним с перекошенным лицом. Они оборвали смех и снова уставились на экран. Тед еще минуту смотрел в их сторону, а затем заторопился к выходу.

– Так-то лучше, – воскликнул он, залезая в машину и заводя двигатель. Он включил радио, и они поехали, а в это время Вилли Нельсон запел одну из своих медленных и заунывных песен – только его срывающийся голос да гитара.

– Ну и как, ты собираешься снова встретиться с ним? – спросила Сэнди.

– С кем?

– Что, у тебя есть и другие? С доктором как-его-там?

– Нил. Нил Фредриксон. Не знаю. Он хочет, чтобы я поехала с ним в Олбани в следующий уик-энд, но…

– Но что?

– Сэнди, Тед хочет, чтобы мы снова сошлись.

– Чтоб мне провалиться. Ты же не думаешь об этом всерьез, правда?

– Не знаю. Возможно.

– Тебе только-только удалось избавиться от него.

– Я знакома с Тедом целую вечность. Все в моей жизни – и хорошее, и плохое – так или иначе связано с ним. Конечно, в последние годы мы жили так, словно катались на «русских горках».

– Ушам своим не верю! «Русские горки» – это забава, Энн. А здесь я ничего забавного не вижу. А как же все, о чем ты мне говорила всего несколько месяцев назад, о том, как ты устала от ссор? Или как он никогда не слушает тебя? Черт побери, а как же все те ночи, когда ты даже не знала, где он? Как ты можешь просто забыть обо всем этом?

– Я не забываю. Но ты всегда все видишь в таких резких тонах, Сэнди, черное и белое, добро и зло, а брак – не всегда чистая штука.

– Кто же заставлял тебя копаться в грязи?

– Мы разговаривали. Мне кажется, он изменился. Мы оба изменились. Может быть, научились не ждать слишком много друг от друга.

– Ты уверена, что сделала правильные выводы?

Энн посмотрела на Сэнди, непоколебимую, твердую. Ей никогда не понять, что за дом Энн обрела, тот дом, который она потеряла, никогда не понять, как контуры любви могут размываться, расползаться, и больше невозможно различить, где она начинается и кончается.

– Не похоже, чтобы он просто болтал. Он любит детей. И он им все еще нужен. Они тяжело переносят все это, особенно Джулия. Он говорит, что любит меня.

– Ты слишком доверчива.

– Ты слишком цинична.

Знакомые слова, такие старые, что они едва прислушивались к ним.

– Ты просто не понимаешь, что значит иметь такое прошлое, – добавила Энн. Она улыбнулась. – Слушай, я ведь только сказала, что думаю об этом. В конце концов, тут есть еще проблема с грейпфрутом.

– Проблема с грейпфрутом?

Энн рассмеялась.

– Тед каждый вечер съедал грейпфрут целиком. Просто разрезал его, как апельсин, и – не знаю уж, что именно он делал, только это было сплошное чавканье и причмокивание. – Она замолчала и продемонстрировала, громко пустив слюни. – Меня просто выворачивало. Дошло до того, что я думала об этом грейпфруте весь вечер, прямо содрогалась при мысли о нем, а потом, когда видела, что это начинается, мне приходилось выходить из комнаты. Тед и его проклятые грейпфруты. Я воображала себе, как он давится одним из них и умирает. Или как я забиваю его до потери сознания целой сумкой грейпфрутов. Я до сих пор не уверена, могу ли вынести это. И вот пока я не решила проблему грейпфрута, мое семейное положение не определено.

Они смеялись, когда услышали, как подъехала машина, дверь открылась и захлопнулась, и Тед, Джулия и Эйли вошли в дом. Энн поспешила из кухни им навстречу, обняла Джулию и Эйли, впитывая приметы внешнего мира, приставшие к ним, дым, пропитавший их волосы, прилипшую сосновую хвою и следы грязи, а в это время Сэнди и Тед, опиравшийся на ружье, которое он поставил на пол прикладом вниз, с подозрением разглядывали друг друга.

– Я понимаю, что вам всем безумно хотелось бы, чтобы я осталась и поучаствовала в этом умилительном воссоединении, – сказала Сэнди, – но мне пора спасать моего трудолюбивого друга, пока он не окостенел за подсчетами в своем магазине. Энн, хочешь завтра пообедать?

Она все еще трогала их волосы, лица.

– Конечно, – рассеянно ответила она. – Я позвоню тебе на работу.

– Договорились. Пока, девочки.

Джулия и Эйли выпрямились.

– Пока, – улыбаясь, ответила Эйли.

Сэнди ушла, не обменявшись с Тедом ни единым словом.

– Что она здесь делала? – спросил Тед.

– Она моя сестра. Ну и как прошел уик-энд, девочки?

– Мы видели олениху, – заторопилась Эйли, – но не стали стрелять в нее. Вчера вечером я съела два хот-дога.

– Два? Это потрясающе. А ты, Джулия? Ты хорошо отдохнула?

– Этой ворчунье понравилось больше, чем она хочет признать.

Энн повернулась к Теду, приглядываясь, изучая его глаза, его голос, принюхиваясь. Она скрестила руки на груди. Тед шевельнулся, взял ружье за ствол и чуть сдвинул его вперед для большей устойчивости.

– Кстати, – продолжал он, раздраженный тем, что она все время принюхивается, – я собираюсь оставить ружье здесь на хранение.

– Черт возьми, Тед, ты же знаешь, я не хочу иметь в своем доме эту штуку.

– Расслабься.

Она нахмурилась, и, заметив это, заметив этот мяч, показавшийся на горизонте, он отступил.

– Я говорил тебе, ты слишком много тревожишься.

– Ты вернулся в ударе.

Он не отреагировал.

– Мы скучали без тебя, правда, девочки?

Она повернулась к Джулии и Эйли.

– Что ж, я рада, что вам было весело.

– Может быть, в следующий раз ты поедешь с нами. – Тед посмотрел на Энн и решил не развивать эту тему. – Как ты провела выходные?

– Прекрасно.

– Что делала?

– Работала, ты забыл?

– Разумеется. Кто-нибудь умер у тебя?

– Видишь ли, некоторые люди считают, что я занимаюсь важным делом. Кое-кто даже по-настоящему уважает меня за это.

– Я уважаю тебя.

– Замечательно.

– Разве я когда-нибудь был против твоего возвращения на работу?

Она вдруг ощутила страшную усталость.

– Давай оставим это, Тед. – Все же та ночь ничего не значила, просто осколок прошлого.

Тед увидел опустошенность и безнадежность в ее взгляде, своих самых непримиримых врагов, с которыми невозможно договориться, в страхе и отчаянии он обшаривал взглядом комнату, пока не наткнулся на розы.

– Красивые цветы. Откуда они у тебя?

– Купила.

– Ты купила себе розы?

– Что тут такого?

– Ничего. Просто не могу припомнить, чтобы раньше ты сама себе покупала розы, вот и все.

– Ты все время твердишь, что каждый может измениться. Разве это не относится ко мне?

Тед пожал плечами, его губы искривились язвительной ухмылкой, вызывая в ней раздражение.

– Если уж тебе необходимо знать, – колко добавила она, – мне подарил их мужчина.

– Кто?

– Нил Фредриксон.

– Кто этот чертов Нил Фредриксон?

– Заведующий нейрохирургией.

– Браво. Долго ли это продолжается?

– Я совсем не уверена, что это твое дело. – Она проверяла его, проверяла себя, только начиная проявлять неповиновение, еще не зная, на что способна и к чему это приведет, и поэтому с непривычки зашла дальше, чем собиралась.

Эйли стояла возле тахты, еще не сняв куртки, смотрела на них, слушала. Они больше не замечали, что она здесь, больше не замечали никого, кроме самих себя, даже не обратили внимания, когда она прошла прямо мимо них, под самым носом у них, прочь от них, испугавшись их, устав от них, удалилась от них на кухню, открыла холодильник и застыла в холодном белом свете совершенно неподвижно.

Джулия отметила для себя, как Эйли вышла, но осталась на месте, хотя она тоже понимала, что больше не существует в этом их мире. Руки Энн все так же напряженно скрещены на груди, а Теда заносило все больше, он размахивал руками, стиснув в правой девятифунтовый винчестер, словно былинку.

– Черт возми! – орал Тед. – Вот именно, это мое дело.

– Я теперь свободна, помнишь? – каждое слово слетало быстрее, быстрее, легче, чем предыдущее, кольцо из слов, все новые, резкие, опьяняющие. – Разве ты не этого добивался?

– Ты прекрасно знаешь, чего я добивался, вовсе не этого.

– Я могу делать все, что захочу, – напомнила Энн.

– Вот как? Прежде всего, я не думаю, что твои похождения пойдут на пользу нашим дочерям.

– Похождения? Я ужинаю с приятным человеком впервые с тех пор, как ты ушел, и это называется похождениями?

Тед кивнул.

– Ты поступаешь так, просто чтобы заставить меня ревновать. Ладно. Это я могу принять.

– О Боже, да почему все непременно должно иметь отношение к тебе? Неужели ничего из того, что я делаю, не может быть только моим?

– Кто у тебя еще есть? – потребовал он.

– Не валяй дурака. Никого. Никого нет. – Она запнулась, понизила голос. – Может, перестанем? В чем дело? Мы же собирались больше этим не заниматься, помнишь? Ты только послушай нас. – Она тряхнула головой.

– Я задал тебе вопрос, – настаивал он, уже не слыша ее. Она видела его таким прежде бессчетное количество раз, когда что бы она ни говорила, ничто не могло подействовать. – Кто у тебя еще есть?

– Тед, пожалуйста. Прекрати. Перестань.

Но он не мог остановиться.

– Вот, значит, как? Значит, все сводится к этому? К твоей свободе. Так, да? Так, Энн?

– Что ты хочешь услышать от меня?

– Какая разница, чего я хочу? Тебе же явно наплевать, чего я хочу.

– Тед, перестань. Ты ничего не понимаешь.

– Я только начинаю понимать. Да, наконец-то я начинаю кое-что понимать. Я хочу, чтобы ты мне сказала. Скажи мне, Энн. В этом дело?

– Да. Получил? – теперь и она кричала. – Да. Ты это хотел услышать? Да. Я жду не дождусь, когда придут эти документы. Я не могу дождаться, чтобы подписать их. Боже мой, я просто не могу дождаться.

Он неистово взмахнул руками, продираясь сквозь ее слова, на мгновение сталь ружья блеснула на свету.

– Господи, какой же я идиот. Проклятый идиот. Хочешь знать, что я за дурак? А, Энн? Я тебя спрашиваю. Хочешь знать, какой я неслыханный дурак? Я тебе скажу. Я вообразил, что у нас есть шанс. Я все выходные только о нас и думал. Что за чертов идиот. Я-то и правда думал, что та ночь кое-что значит для тебя.

– Тед.

Его сверкающий взгляд был жестким.

– Идиот. Я тебе верил, Энн. Я верил тебе, когда ты сказала, что тоже подумаешь о нас. А сама шлялась с каким-то чертовым врачом.

– Когда ты так заводишься, то никогда не слышишь меня. Пожалуйста, можешь успокоиться и выслушать?

– Что тут выслушивать? Ты уже сказала мне все, что нужно. Ты меня обманула, Энн.

Она вспыхнула.

– Я тебя обманула? Ты что думал, я собиралась сидеть здесь, как какая-нибудь девятнадцатилетняя дурочка, ожидая, когда тебе заблагорассудится вернуться? На это ушло какое-то время, но даже мне, в конце концов, пришлось повзрослеть.

Эйли достала бутылку апельсинового сока из-за пакета с молоком и аккуратно налила себе стакан. Она держала его обеими руками, пила, широко раскрыв глаза, медленными глотками, голоса родителей наполняли кухню, скапливались в воздухе, проникая в нее, пока она пила сок, слушая их, теперь только эти голоса, уже не ее родители, лишь голоса…

– С сегодняшнего дня я буду встречаться с кем хочу, когда хочу. И ты прекрасно можешь пригласить меня на свидание, когда захочешь поговорить. А еще лучше, пригласи моего адвоката. Как ты смеешь так являться сюда? Кстати, я собираюсь первым делом завтра утром связаться со своим адвокатом и заставить его пересмотреть твое право посещения.

– Ты думаешь, я собираюсь стоять в сторонке и позволять тебе таскаться с половиной города?

На стенки стакана налипла мякоть. Эйли собрала ее указательным пальцем, отправила в рот и слизнула, ни на что не глядя.

– У тебя нет выбора.

– Это мой дом.

– Был твой, Тед, был. Как только я переговорю с адвокатом, вызову слесаря, чтобы сменил замок.

– И всякий раз на улице я буду натыкаться на очередного типа, которого ты подцепишь? Если ты воображаешь, что я позволю такое, то тебе придется об этом пожалеть. Никогда. Слышишь? Никогда.

Джулия пронзительно вскрикнула:

– Перестань! Нет!

По дому прокатился звук выстрела.

Эйли кинулась на порог гостиной и увидела Джулию и Теда, застывших, тесно сплетенных в объятиях, руки, ноги, ружье, затерянное где-то внутри. Медленно, медленно начали они разъединяться, освобождая руки, шеи. Они одновременно обернулись к подножию лестницы, где лежала Энн, головой на нижней ступеньке, над левым глазом – глубокое багровое отверстие.

Тед высвободился и бросился к ней.

– О Боже мой! О Боже! Боже! – Его рука стала мокрой от крови, когда он прижал ладонь к ране, пытаясь остановить ее. – Энн? – загнать кровь обратно, а она просачивалась сквозь его пальцы на ковер. – Вызови «скорую», – рявкнул он Джулии, все еще застывшей, неподвижной. – Скорее. Господи. Вызови «скорую»! – заорал он. Ему удалось уложить ее голову к себе на колени, убирая волосы от багрового пятна. – Энн? Энн? – Джулия и Эйли смотрели, оцепенев, пока Тед не крикнул в последний раз: – Да вызовите же эту проклятую «скорую»!

Они накрыли ее лицо белой простыней, прежде чем привязать. Полиция приехала как раз в тот момент, когда санитары выносили из дома носилки.

– Так, что здесь произошло? – спросил первый офицер, вынимая из кармана блокнот, сосредоточенно листая его, щелкая ручкой – профессиональные обязанности, защищавшие его от кошмара, который он увидел, приподняв простыню.

– Моя жена. – Тед умоляюще смотрел в глаза офицера, ожидая понимания, помощи, слов, которые никогда не прозвучат: С НЕЙ БУДЕТ ВСЕ В ПОРЯДКЕ.

– Это он сделал, – Джулия шагнула вперед, дрожа, с остекленевшими глазами. – Он застрелил ее.

Ошеломленный Тед повернулся к ней лицом.

– Джулия?! Скажи им, что случилось. – Каждое слово медленное, отчетливое. – Это был несчастный случай. Скажи им. Ведь ты набросилась на меня?! Если бы ты так не вцепилась в меня, ружье ни за что бы не выстрелило. Это был несчастный случай.

Джулия оглянулась на офицера, его ручка застыла наготове над блокнотом.

– Он застрелил ее! – выкрикнула она высоким пронзительным голосом, быстро поднявшимся до рыдания. – Он застрелил мою маму.

Ручка нажала на бумагу, оставив черный росчерк, а офицер внимательно смотрел на Джулию. Наконец он повернулся к отцу.

– Вам придется пойти со мной.

– Это безумие, – голос Теда срывался от отчаяния, офицер приобнял его и решительно повел к выходу, пока его напарник, стоявший в дверях, поднимал ружье, обернув его двумя носовыми платками. – Не знаю, почему она так говорит. Скажи им, Джулия, просто скажи им правду. Скажи, что произошло на самом деле. Это был несчастный случай.

Но Джулия продолжала молчать долго после того, как услышала, что полицейская машина с завывающей сиреной отъехала и скрылась, молчала, когда Эйли начала непрерывно всхлипывать и подвывать, молчала, когда приехала Сэнди, мертвенно-бледная, потрясенная, и наткнулась на оставшегося полицейского, все еще стоявшего посреди комнаты.