"Честь самурая" - читать интересную книгу автора (Ёсикава Эйдзи)

«Обезьяна! Обезьяна!»

– Это моя пчела!

– Нет, моя!

– Врешь!

Ватага из семи-восьми мальчишек вихрем мчалась по полю, сшибая палками желтые метелки горчицы и белые цветы редьки. Они гонялись за медоносными пчелами, которых называли корейскими. Хиёси, сыну Яэмона, было шесть лет от роду, но его сморщенное личико походило на сливу-падалицу. Он не выдался ростом, однако почти никто во всей деревне не мог превзойти его в драках и иных шалостях.

– Дурак! – крикнул Хиёси, когда мальчишка покрупней в схватке из-за пчелы сшиб его с ног. Хиёси сделал подножку другому приятелю, когда тот нечаянно наступил ему на ногу. – Пчела достанется тому, кто поймает ее. Поймаешь, значит, твоя, – сказал он, проворно вскочив на ноги и схватив пчелу на лету. – Моя!

С пчелой, зажатой в руке, Хиёси отбежал шагов на десять. Он оторвал ей голову и крылышки, а остальное засунул себе в рот. Тельце пчелы наполнял мед. Для здешних детей, не знавших вкуса сахара, подобное лакомство было необыкновенным чудом. Косясь на мальчишек, Хиёси проглотил мед и облизнулся. Остальные глазели на него, истекая слюной.

– Обезьяна! – крикнул рослый мальчик по кличке Нио, единственный, с кем Хиёси не осмеливался тягаться. Почувствовав силу на своей стороне, к насмешкам присоединились и другие.

– Макака!

– Обезьяна!

– Обезьяна! Обезьяна! Обезьяна!

Теперь они кричали хором, даже Офуку, самый крохотный среди всех. Говорили, что ему восемь, но он не слишком перерос шестилетнего Хиёси. Лицом, правда, он удался куда краше: светлокожий, с правильными чертами. Сын состоятельного родителя, Офуку единственный из всех носил шелковое кимоно. На самом деле его звали не то Фукутаро, не то Фукумацу, но его имя было сокращено и, как это принято у сыновей в богатых семьях, начиналось с почтительного «О».

– И ты туда же! – воскликнул Хиёси, гневно взглянув на Офуку. Ему было наплевать, что другие называют его обезьяной, – все, но только не Офуку. – Или забыл, что я всегда заступаюсь за тебя, медуза ты бесхребетная?

Пристыженный Офуку промолчал. Он смутился и принялся грызть ногти. Он и был еще ребенком, но обвинение в неблагодарности ранило его куда больнее, чем сравнение с медузой. А другие мальчишки уже отвернулись: забыв о пчелах, они разглядывали облако желтой пыли, поднимающееся далеко в поле.

– Глядите-ка, войско! – закричал один из ребят.

– Самураи, – поправил другой. – Возвращаются с битвы.

Мальчишки замахали руками и завопили, приветствуя воинов.

Ода Нобухидэ, правитель Овари, и его сосед, Имагава Ёсимото, были заклятыми врагами, что постоянно приводило к стычкам на границе двух княжеств. Однажды войска Имагавы перешли границу, сожгли деревни и уничтожили посевы. В ответ войска Оды вышли из крепостей Нагоя и Киёсу и разгромили противника, истребив всех до последнего. На следующую зиму у крестьян не было ни еды, ни крыши над головой, но своего князя они не упрекали. Когда им выпадало голодать, они голодали; когда приходилось мерзнуть – мерзли. Вопреки расчетам Ёсимото лишения только усиливали их враждебность к правителю соседнего княжества.

Здешние дети видели и слышали все это с самого рождения, поэтому они встречали войско своего князя с великой радостью. Радость при виде вооруженных людей они всосали с молоком матери.

– Бежим навстречу!

Они дружно бросились туда, где показалось войско, лишь Офуку и Хиёси по-прежнему стояли не спуская друг с друга глаз. Малодушный Офуку хотел было присоединиться к остальным, но взгляд Хиёси пригвоздил его к месту.

– Извини. – Офуку нерешительно подошел к Хиёси и положил ему руку на плечо. – Извини, ладно?

Покрасневший от гнева Хиёси дернул плечом, но, поняв, что Офуку вот-вот расплачется, несколько смягчился.

– Это все потому, что ты дразнил меня вместе с другими, – упрекнул он. – А они ведь и тебя дразнят. И китайчонком называют, и по-всякому. Разве я когда-нибудь над тобой потешался?

– Нет.

– Даже китайчонок, если мы его приняли в свою шайку, становится таким же, как все. Я всегда так говорю, верно?

– Точно. – Офуку отер глаза грязной рукой, размазав по щекам темные разводы.

– Дурачок! А все из-за того, что ты хнычешь, когда тебя обзывают китайчонком. Пошли-ка на воинов посмотрим. Быстрей, а то уедут! – Взяв Офуку за руку, Хиёси помчался вдогонку за остальными.

Из клубов пыли показались боевые кони и знамена. В войске было примерно двадцать конных самураев и две сотни пеших воинов. Следом шла пестрая толпа оруженосцев, несших длинные пики, копья и колчаны со стрелами. Свернув с дороги Ацута, они пересекли долину Инаба и начали подниматься на берег реки Сёнаи. Дети, успев опередить самураев, уже взобрались на высокий берег. Хиёси, Офуку, Нио и остальные сопливые сорванцы принялись рвать дикие фиалки и розы и бросать их в воздух.

– Хатиман! Хатиман! – кричали они во весь голос, взывая к богу войны. – Слава нашим победоносным воинам! – Встречая воинов в деревне или в чистом поле, дети неизменно приветствовали их таким образом.

И командир войска, и конные самураи, и пешие воины шествовали в полном молчании, их мужественные лица застыли, как маски. Они не остерегали детей, чтобы те не попались под копыта коням, и не отвечали на их восторженные возгласы хотя бы улыбкой. Этот отряд, похоже, был частью армии, отступавшей из-под Микавы, и с первого взгляда было ясно, что их там хорошо потрепали. И люди, и кони выглядели смертельно изнуренными. Раненые, залитые кровью, опирались на плечи товарищей. Запекшаяся кровь черным лаком блестела на остриях и на древках копий. Пыль так покрыла потные лица, что виднелись одни лишь глаза.

– Напоить лошадей! – приказал командир.

Конные самураи громким криком передали приказ по цепочке. Самураи спешились, остальные воины остановились как вкопанные. С тихими вздохами облегчения они повалились на траву.

Крепость Киёсу за рекой казалась отсюда совсем маленькой. Среди самураев был Ёсабуро, младший брат Оды Нобухидэ. Окруженный полудюжиной молчаливых соратников, он уселся на раскладной походный стул и уставился в небо.

Воины принялись перевязывать раны. Судя по их бледности и унынию, они потерпели страшное поражение, но для мальчишек это не имело значения. Видя чужую кровь, они воображали себя омытыми кровью героями. Копья и пики, наконечники которых сверкали на солнце, убеждали в том, что враг истреблен. Гордость и восторг переполняли детские сердца.

– Хатиман! Хатиман! Победа!

Лошади напились, и мальчишки начали бросать им цветы, приветствуя их, как и людей.

Один из самураев, держа коня за поводья, обратился к Хиёси:

– Эй, сын Яэмона! Как поживает твоя мать?

– Вы это мне?

Хиёси подошел к самураю и посмотрел ему прямо в лицо, поражавшее суровостью. Кивнув, самурай положил руку на потную голову Хиёси. Лет ему было не больше двадцати. Ощутив тяжесть руки в кольчужной перчатке, принадлежащей воину, который только что возвратился с поля боя, Хиёси преисполнился великой гордостью.

«Неужели наше семейство водит знакомство с такими самураями?» – удивился он. Друзья, выстроившиеся рядком поблизости, видели, как счастлив Хиёси.

– Тебя ведь звать Хиёси, верно?

– Да.

– Хорошее имя. Правда очень хорошее имя.

Молодой самурай потрепал Хиёси по затылку. Воин расслабил пояс на кожаных доспехах и выпрямился, не сводя глаз с лица Хиёси. Внезапно какая-то мысль рассмешила самурая.

Хиёси умел быстро обзаводиться друзьями, даже среди взрослых. А сейчас – оттого, что к его голове прикоснулся незнакомец, да к тому же воин, – его большие глаза вспыхнули светом гордости. Он мгновенно обрел свое обычное красноречие:

– Но меня, знаете ли, никто не называет Хиёси, только мать и отец.

– Наверно, из-за твоего сходства кое с кем.

– С обезьяной?

– Хорошо, что ты это понимаешь.

– Именно так меня все и зовут.

– Ха-ха-ха!

У самурая был зычный голос, и хохотал он громко. Тут же засмеялись и другие самураи, а Хиёси с деланным равнодушием достал из-за пазухи стебельки проса и принялся их жевать. Сок с привкусом свежей зелени был сладок на вкус. Хиёси равнодушно выплюнул жвачку.

– Сколько тебе лет?

– Шесть.

– Вот как?

– Господин, а вы откуда?

– Я хорошо знаю твою мать.

– Неужели?

– Младшая сестра твоей матери часто заходит ко мне. Когда вернешься домой, передай матери мой поклон, скажи, что Като Дандзё желает ей доброго здоровья.

Краткий привал закончился. Конные и пешие выстроились в цепочку и пошли вброд через Сёнаи. Еще раз глянув на Хиёси, Дандзё торопливо сел на коня. С мечом и в доспехах он, казалось, лучился мощью и благородством.

– Скажи ей, что, когда все закончится, я заеду к Яэмону.

Дандзё гикнул, пришпорил коня и пустился вперекат догонять своих. Мутная вода заплясала вокруг копыт.

Хиёси, ощущая во рту вкус сочной травы, глядел ему вслед.

Каждый раз, когда мать Хиёси наведывалась в кладовую, она впадала в глубокое отчаяние. Зачем бы она ни шла – за соленьями, за зерном или за дровами, – что-нибудь непременно оказывалось на исходе. При мыслях о будущем ком подкатывал к горлу. У нее было только двое детей – шестилетний Хиёси и девятилетняя дочь Оцуми, – и оба, понятно, еще не могли по-настоящему ей помочь. Муж, искалеченный в бою, все время неподвижно сидел у очага и глядел в одну точку под висящим чайником, даже летом, когда в очаге не разводили огня.

«И эти вещи… Хоть бы они сгорели», – думала она.

В сарае у стены стояло копье с черным дубовым древком, над ним висели шлем пешего воина и нечто, похожее на часть старых доспехов. В дни, когда ее мужу доводилось воевать, это снаряжение было самым ценным его достоянием. А сейчас оно было покрыто пылью и ни на что не годно, подобно своему хозяину. Она каждый раз при виде оружия и доспехов содрогалась от отвращения. Мысли о войне леденили ей душу.

«Что бы ни твердил муж, мой Хиёси никогда не станет самураем», – решила она для себя.

В пору сватовства Киноситы Яэмона она считала, что самурай – самый достойный жених. Небольшой дом в Гокисо, в котором она родилась и выросла, принадлежал самурайскому роду, и хотя Яэмон был всего лишь пешим воином, он входил в число соратников Оды Нобухидэ. Когда они стали мужем и женой, дав обет «нажить тысячу коку риса», оружие и доспехи служили символом их надежд, более важным, чем домашняя утварь, которой ей хотелось обзавестись. Ныне эти бессмысленные предметы, без сомнения, будили воспоминания о счастливой поре их супружества. Как далеки юношеские мечты от действительности. Суровая участь подтачивала мать Хиёси под самый корень. Ее муж стал калекой, не успев прославиться в бою. Поэтому он вынужден был уйти со службы у князя. Первые полгода они едва смогли прокормиться, и в конце концов Яэмону пришлось заняться крестьянским трудом. Сейчас он уже не способен даже на работу в поле.

Пришлось женщине взяться за дело. Прихватив с собой обоих детей, жена Яэмона собирала листья шелковника, пахала, молотила просо, ежедневно борясь с нищетой. Но что же дальше? Много ли сил осталось в ее тонких руках? При мысли об этом на сердце становилось холодно, как в пустом амбаре… Она с трудом собрала еды на ужин – просо, немного сушеной редьки. Ей не исполнилось еще и тридцати, но тяжелые роды Хиёси придали ее коже цвет неспелого персика.

– Хиёси, я тут.

Хиёси помчался на голос матери и ухватил ее за руку, в которой была бамбуковая корзинка с едой.

– Сегодня я встретил на берегу одного твоего знакомого!

– Кого же?

– Самурая! Като, а дальше забыл. Он сказал, что знает тебя, и передал тебе поклон. Он положил руку мне на голову! Он долго со мной говорил!

– Это, верно, Като Дандзё.

– Он был с целым войском! Они возвращались после сражения. И конь у него отменный! Кто он?

– Дандзё живет неподалеку от храма Комёдзи.

– Правда?

– Он помолвлен с моей младшей сестрой.

– Как это – помолвлен?

– Что ты пристаешь?

– Я просто спрашиваю.

– Они собираются пожениться.

– Значит, он станет мужем твоей сестры? – Хиёси необычайно обрадовался этой новости и рассмеялся.

Мать, глядя на его хищную ухмыляющуюся мордочку, поневоле сравнила сына с беспокойным зверенышем.

– Мама, у нас в амбаре лежит такой большой меч, да?

– Ну меч. На что он тебе?

– А можно я возьму его? Он такой старый! Папе он все равно не нужен.

– Опять играть в войну?

– А что в этом плохого? Можно?

– Нет! Ни в коем случае!

– Но почему?

– Сам подумай, что скажут, если сын крестьянина начнет расхаживать с мечом.

– Но ведь когда-нибудь я стану самураем! – Хиёси топнул ногой, как ребенок, которому не дали игрушку. Он понял, что просить бесполезно.

Мать поглядела на него, и слезы навернулись ей на глаза.

– Глупенький! – обругала она его и, неловко стерев слезы, потащила за руку. – Хоть немножко помоги сестре, воды принеси!

– Нет! Нет! – сопротивлялся Хиёси, упираясь пятками в землю. – Нет! Ненавижу тебя! Дура! Ни за что!

Мать настойчиво тянула его за руку, но в этот миг из окна, занавешенного бамбуковой циновкой, послышался кашель и потянуло дымком из очага. Услышав голос отца, Хиёси сразу же понурился и примолк. Яэмону было под сорок, но, обреченный прожить остаток дней калекой, он обладал резким, хриплым голосом мужчины за пятьдесят.

– Вот пожалуюсь отцу, что с тобой нет сладу! – Пальцы матери разжались.

Хиёси закрыл лицо руками и тихонько заплакал.

Глядя на маленького мальчика, дерзкого не по годам, мать сокрушенно думала о том, что из него вырастет.

– Онака! Почему ты опять кричишь на Хиёси? Зачем воевать с собственным сыном да еще и плакать? – спросил Яэмон из-за окна болезненно-раздраженным тоном.

– Тогда сам накажи его! – укоризненно возразила Онака.

– За что же? – рассмеялся Яэмон. – За то, что он хочет поиграть с моим старым мечом?

– Да.

– Он ведь только хотел поиграть.

– Ему нельзя.

– Он ведь мальчик, к тому же мой сын. Что в этом дурного? Ну-ка, дай ему меч!

Онака изумленно поглядела в сторону окна и обиженно закусила губу.

«Я победил!» Хиёси возликовал, упиваясь своей победой, но через мгновение, увидев, как по изможденному лицу матери катятся слезы, он забыл о радости.

– Ой, пожалуйста, не плачь! Не нужен мне никакой меч. Лучше помогу сестренке. – Он понесся в кухню, где сестра через бамбуковую трубку раздувала огонь в глиняной печке.

Хиёси влетел в кухню с вопросом:

– Воды принести?

– Нет, спасибо, – ответила Оцуми, удивившись его порыву. Она недоуменно покачала головой.

Хиёси приподнял крышку бадейки для воды.

– Полное. Может, принести бобовую пасту?

– Нет, не приставай!

– Это я-то пристаю? Просто хочу тебе помочь. Что мне сделать для тебя? Может, соленья принести из амбара?

– Мама, кажется, собиралась принести.

– Ну, так что прикажешь мне делать?

– Веди себя хорошо. И мама будет довольна.

– А что, я разве плохо себя веду? Огонь есть? Давай я разведу! Ну-ка, подвинься!

– Сама справлюсь!

– Если ты только подвинешься…

– Погляди, что наделал! Все погасло!

– Врешь! Это у тебя все погасло!

– Неправда!

– Заткнись! – Хиёси, разозлившись на дрова, которые не хотели загораться, ударил сестру по щеке.

Оцуми, громко заплакав, позвала на помощь отца. Кухня и жилая комната располагались по соседству, поэтому голос отца тут же загрохотал в ушах у Хиёси.

– Не смей бить сестру! Мужчине недостойно поднимать руку на женщину. Хиёси, поди сюда! – послышался приказ из-за тонкой перегородки.

Хиёси молча, с укоризной посмотрел на Оцуми. Мать вошла и застыла на пороге в отчаянии от того, что в доме, как всегда, ссорились.

Яэмон был строгим отцом, самым грозным на свете. Хиёси поплелся в соседнюю комнату. Он сел на татами, выпрямился и посмотрел на отца.

Киносита Яэмон сидел перед очагом. Под рукой у него был посох, без которого он уже не мог передвигаться. Его локоть покоился на деревянном ящичке с инструментами для вязания и плетения пеньки. Этим занятиям он, впрочем, предавался лишь под настроение. Таким образом он вносил скудную лепту калеки в доход семьи.

– Хиёси!

– Слушаю, отец.

– Не огорчай мать.

– Хорошо.

– И не ссорься с сестрой. Подумай о своем поведении. Как ты будешь вести себя, став взрослым, как будешь обращаться с женщинами, которые нуждаются в заботе?

– Но я… но я же не…

– Помолчи! Я пока не оглох! Я все о тебе знаю и о твоих проделках, хотя никогда не выхожу из этой комнаты.

Хиёси задрожал. Он свято верил каждому слову отца. Яэмон не мог скрыть любовь, которую он питал к единственному сыну. Рука и нога изувечены, но благодаря сыну он, как казалось ему, будет жить вечно. Взглянув на сына, Яэмон сменил гнев на милость. Отец должен быть лучшим судьей своему ребенку. Яэмон даже в самом благодушном настроении не мог вообразить, что этот невзрачный сопливый мальчишка со временем способен превзойти родителей и возродить славу семьи. И все же Хиёси был его единственным сыном, и Яэмон лелеял в душе несбыточные надежды.

– Этот меч в сарае… Хочешь получить его?

– Ну… – Хиёси покачал головой.

– Отвечай вразумительно.

– Хочу, но…

– Так и говори!

– А мама не разрешает.

– Все потому, что женщины ненавидят оружие. Жди здесь!

Взяв посох, Яэмон нетвердо побрел в соседнюю комнату. В отличие от обычного жилища бедного крестьянина, в их доме было несколько комнат. Когда-то дом принадлежал родственникам Онаки. У Яэмона почти не было родичей, зато у его жены в округе жило великое множество родни.

Хиёси не наказали, но он по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Яэмон вернулся с коротким мечом, завернутым в холстину. Он принес не тот клинок, что ржавел в амбаре.

– Хиёси, этот меч – твой! Носи его!

– Правда?

– Я бы не хотел, чтобы ты щеголял с ним на людях. Ты еще мал, и тебя просто засмеют. Расти побыстрее, чтобы никто не посмел издеваться над тобой. Обещаешь? Этот меч выковали для твоего деда… – Яэмон надолго замолчал, а потом продолжил, медленно выговаривая слова и не сводя с сына тяжелого взгляда: – Твой дед был крестьянином. Когда он решил искать лучшей доли и выбиться в люди, он попросил кузнеца выковать этот меч. У нашего рода Киносита когда-то имелись семейные хроники, но они сгорели в пожаре. В бурные времена многим семействам выпала такая же участь.

Лампа горела в соседней комнате, а та, в которой находились они, была озарена пламенем очага. Слушая отца, Хиёси не отрывал глаз от огненных языков. Яэмон не знал, понимал ли его Хиёси, но чувствовал, что не смог бы говорить об этом с женой или дочерью.

– Если бы семейные хроники уцелели, я бы поведал тебе о наших предках. Существует, однако, живое фамильное древо, и ты – его наследник. Вот оно. – Яэмон погладил вену у себя на запястье. – Это кровь рода Киносита.

Таков был отцовский урок. Хиёси кивнул и стиснул свое запястье. И в его теле текла такая же кровь. Вот оно, самое живое фамильное древо!

– Мне неизвестны наши предки до твоего деда, но я убежден, что среди них были и великие люди. Возможно, самураи или ученые, но кровь их жива, и я передал ее тебе.

– Да, – кивнул Хиёси.

– Из меня, увы, не вышло великого человека. Я – жалкий калека, поэтому ты, Хиёси, должен стать великим человеком!

– Отец, – произнес Хиёси, широко раскрыв глаза, – что я должен сделать для этого?

– Нет предела тому, чего ты можешь достичь. Я умру спокойно, если ты станешь бесстрашным воином и сбережешь меч своего деда.

Хиёси промолчал. Он выглядел растерянным. Он не был уверен в себе и тщательно избегал отцовского взгляда.

«Что ж, естественно, он ведь еще дитя», – подумал Яэмон, заметив смятение сына. Пожалуй, дело не столько в крови, которая течет в жилах, а в окружении, где живет человек. От этой мысли сердце его наполнилось горечью.

Онака тем временем приготовила ужин и молча сидела в углу, ожидая, пока муж закончит говорить. Их мечты о будущем сына не совпадали. Ей была ненавистна сама мысль о том, что муж сделает из Хиёси самурая. Она в душе молилась о счастье сына. Какое безрассудство обращаться с подобной речью к малому ребенку! «Хиёси, отец говорит все это из ожесточения! – хотелось воскликнуть ей. – Ты совершишь страшную ошибку, последовав по его стопам. Уродился дурачком, так оставайся им, но, пожалуйста, стань крестьянином, пусть даже у тебя лишь клочок земли». Вслух же она сказала:

– Ладно, давайте ужинать. Хиёси, Оцуми, садитесь поближе к очагу.

Она раздала всем миски и палочки для еды. Ужин ничем не отличался от любого другого в их доме и состоял из одного жидкого просяного супа. Яэмон, как обычно, почувствовал обиду и стыд, потому что был главой семейства, неспособным прокормить жену и детей. Хиёси и Оцуми, жадно схватив миски, раскрасневшись, уплетали скудную еду. По их аппетиту нельзя было заподозрить детей в том, что трапеза казалась им нищенской, ведь они и не знали других кушаний.

– Хозяин лавки подарил мне бобовую пасту. У нас еще остались сушеные овощи и каштаны в амбаре, так что Оцуми и Хиёси должны есть как следует, – сказала Онака, пытаясь подбодрить мужа. Сама она не притронулась к пище, пока дети не наелись досыта и отец не отодвинул от себя миску. Сразу после ужина все отправились спать, как было принято в деревне. После заката никто не зажигал света в Накамуре.

С наступлением тьмы отзвуки постоянных сражений – человеческие шаги по дорогам и полям – становились слышны издалека. И беженцы, и гонцы с тайными поручениями предпочитали передвигаться ночью.

Хиёси часто снились страшные сны. Были они отголоском этой тайной ночной жизни или образы сражений за власть на этой земле заполняли его сознание? Этой ночью он во сне лягнул Оцуми, лежавшую рядом на циновке, а когда сестра вскрикнула от неожиданности, завопил:

– Хатиман! Хатиман! Хатиман!

Вскочив с постели, он насторожился, как перед дракой. Мать успокоила его, но Хиёси еще долго ворочался без сна.

– Прижги ему шею моксой, – распорядился Яэмон.

– Зря ты показал ему меч и рассказал о предках, – отозвалась жена.

На следующий год в доме случились большие перемены: от тяжелого недуга умер Яэмон. Глядя в лицо покойного отца, Хиёси не плакал. На похоронах он баловался и дурачился.

Осенью, когда Хиёси пошел восьмой год, к ним в дом понаехала многочисленная родня. Весь вечер они готовили рисовые колобки, пили сакэ и распевали песни. Один из родичей объяснил Хиёси:

– У тебя будет новый отец. Он был другом Яэмона и тоже состоял на службе у князей Ода. Его зовут Тикуами. Ты должен стать ему почтительным сыном.

Набив рот колобком, Хиёси заглянул в глубь дома. Мать накрасила лицо и выглядела необычно привлекательной. Рядом с нею был пожилой незнакомец, и она не смела поднять на него глаза. Картина эта привела Хиёси в восторг.

– Хатиман! Хатиман! Цветы для новобрачных! – закричал он. Этой ночью мальчик веселился больше всех гостей.

И вновь наступило лето. Высоко поднялись колосья в поле. Каждый день Хиёси вместе с остальными деревенскими ребятишками голышом купался в реке, ловил и ел маленьких красных лягушек в поле. Мясо полевых лягушек было даже вкуснее меда корейских пчел. Онака научила Хиёси есть лягушек. Она сказала, что это лучше любого лекарства для детей, – и сразу же лягушки стали его любимым лакомством.

Отчим разыскивал Хиёси каждый раз, когда пасынок играл со сверстниками.

– Обезьяна! Обезьяна! – издали кричал Тикуами.

Отчим оказался неутомимым тружеником. Не прошло и года, как он поправил дела семейства настолько, что о голоде забыли. Хиёси нагружали мелкой работой по хозяйству, и трудиться ему надлежало с утра до ночи. Если он отлынивал или шалил, тяжелая рука Тикуами повсюду настигала его. Хиёси возненавидел новые порядки в семье. Работа его не страшила, но ему хотелось хотя бы на мгновение ускользнуть от пристального взгляда отчима. Каждый день, невзирая на множество дел, Тикуами позволял себе короткий послеобеденный отдых, а Хиёси тут же исчезал из дому. Счастье длилось недолго – издалека вырастала фигура Тикуами и слышался его голос:

– Обезьяна! Куда подевалась наша обезьяна?

Хиёси мгновенно прятался в высоких зарослях проса. Иногда Тикуами надоедало искать мальчика и он поворачивал назад. Хиёси выскакивал из укрытия с победным кличем, каждый раз забывая, что вечером не получит ужина и будет наказан. Он забывал обо всем на свете, увлекшись играми.

Сегодня Тикуами раздраженно рыскал по полям:

– Куда запропастился этот дьяволенок?

Хиёси взобрался на высокий берег реки.

Тикуами, поднявшись на берег, обнаружил там Офуку, стоящего в полном одиночестве. Офуку, единственный из мальчишек, носил одежду и летом. Он никогда не купался и не ел красных лягушек.

– Ты из посудной лавки? Не видел, куда спряталась наша обезьяна? – спросил Тикуами.

– Не знаю, – ответил Офуку.

– Если ты соврал, я пойду к твоему отцу и пожалуюсь, – припугнул его Тикуами.

Трусливый Офуку побледнел.

– Он вон там прячется. – Он указал на маленькое суденышко у берега.

Увидев приближающегося отчима, Хиёси выскочил из лодки, как крошечный водяной.

Тикуами рывком сшиб мальчика с ног. Хиёси разбил губы о камень, изо рта хлынула кровь.

– Ай, больно!

– Поделом тебе!

– Извините меня!

Залепив Хиёси оплеух, Тикуами схватил его за руку и поволок домой. Тикуами называл пасынка не иначе как обезьяной, но относился к нему неплохо. Желая поскорее выбраться из нищеты, он держался с домашними строго и надеялся вдобавок исправить характер Хиёси даже силой, если понадобится.

– Тебе уже девять лет, а ты бездельник непутевый! – прикрикнул Тикуами.

Дома он еще несколько раз ударил мальчика кулаком. Мать Хиёси попыталась было защитить сына.

– Нечего с ним нежничать! – огрызнулся Тикуами.

Он ударил Хиёси еще раз, когда Онака заплакала.

– Чего слезы льешь? Я бью эту дрянную обезьяну, желая ей добра. Одни неприятности от него!

Поначалу Хиёси, когда отчим занимался рукоприкладством, закрывал лицо руками и просил прощения. Теперь он плакал в три ручья, как полоумный в истерике, и выкрикивал бранные слова:

– За что? Скажи! Неизвестно откуда взялся и прикидываешься тут отцом! Задираешь нас, а вот мой настоящий отец…

– Как ты смеешь? – Мать бледнела, вздыхала и подносила руку к губам.

– Сопляк! Нашелся умник! – гремел Тикуами, впадая в неистовый гнев.

Он запирал Хиёси в амбаре и запрещал жене кормить его. До самой темноты вопли Хиёси оглашали дом.

– Выпусти меня! Дурак! Болван! Ты что, оглох? Дождешься, что я сожгу здесь все дотла!

Он выл по-собачьи, но к полуночи засыпал. Однажды Хиёси услышал чей-то голос у самого уха:

– Хиёси! Хиёси!

Ему снился покойный отец. Спросонья он воскликнул: «Отец!» Потом различил во мраке фигуру матери. Онака тайком принесла немного еды:

– Поешь и успокойся. А утром я попрошу у отца прощения за тебя.

Он покачал головой и ухватился за материнский рукав:

– Ложь! Он мне не отец. Мой отец умер!

– Почему ты постоянно твердишь такие глупости? Почему не хочешь вести себя хорошо? Сколько я умоляла тебя слушаться отца! – Каждый разговор с сыном был для Онаки как острый нож, но Хиёси не понимал, почему мать вдруг начинала судорожно рыдать.

На следующее утро, едва встало солнце, Тикуами обрушился на жену с попреками:

– Ты обманула меня и отнесла ему ночью еду, верно? Его никак не исправить из-за твоих потачек. И пусть Оцуми тоже не подходит к амбару!

Ссора длилась полдня, пока Онака опять в слезах не ушла куда-то одна. Под вечер она вернулась с монахом из храма Комёдзи. Тикуами не спросил, где она пропадала. Он сидел перед домом вместе с Оцуми и плел циновку. Увидев жену, он лишь нахмурился.

– Тикуами, – сказал монах, – твоя жена просит нас взять в послушники твоего сына. Ты согласен?

Тикуами молча посмотрел на Онаку, которая стояла у задних ворот и тихо всхлипывала.

– Ну что ж… По-моему, это совсем неплохо. Но ведь нужен поручитель.

– К счастью, жена Като Дандзё согласилась. Они живут у подножия горы Ябуяма. И она, насколько мне известно, сестра твоей жены.

– Вот как! Она и у Като побывала?

Тикуами помрачнел, хотя и не возражал против отправки Хиёси в храм, но разговаривал с монахом односложно.

Дав какое-то распоряжение Оцуми, он пошел приводить в порядок инструменты и проработал до конца дня с угрюмым видом.

Хиёси, выпущенный из амбара, выслушал еще одно материнское наставление. Ночью его искусали комары, и лицо у него распухло. Узнав, что его решили отправить в храм, он разрыдался, но быстро утешился:

– Там мне будет лучше.

Монах засветло собрал все, что могло понадобиться Хиёси, и, когда наступила пора прощаться, даже Тикуами выглядел опечаленным.

– Послушай, Обезьяна, в храме тебе придется вести себя иначе. Таких озорников там держат в строгости. Научись читать и писать, и мы скоро увидим тебя настоящим послушником.

Хиёси, пробормотав что-то в ответ, поклонился. Из-за ограды он несколько раз обернулся на мать, провожавшую его взглядом.

Маленький храм стоял на вершине горы Ябуяма, неподалеку от деревни. Это был буддийский храм секты Нитирэн. Настоятель преклонных лет не вставал с постели. Два молодых монаха следили за храмом и хозяйством.

Деревня пришла в упадок из-за многолетних междуусобиц, и прихожан в храме осталось немного. Хиёси, быстро приспособившись к новым условиям, работал прилежно, словно переродившись. Он был сообразительным и трудолюбивым. Монахи относились к нему с добротой и обещали научить всему, что знали сами. Каждый вечер они занимались с Хиёси каллиграфией и другими науками. У послушника оказалась блестящая память.

– Вчера я встретил твою мать, рассказал ей о твоих успехах, – однажды сообщил ему один из монахов.

Хиёси толком не понимал, чем именно он расстраивал мать, но радости у них всегда были общими.

Осенью, когда Хиёси исполнилось десять, пребывание в храме начало тяготить его. Молодые монахи разошлись по окрестным деревням за подаянием. Предоставленный самому себе, Хиёси достал припрятанные деревянный меч и дротик и отправился на вершину холма.

– Эй вы, презренные враги! А ну, нападайте на меня откуда хотите! – обратился он к деревенским мальчишкам, всегда готовым поиграть в войну.

В неурочный час внезапно ударил большой колокол храма. Люди внизу растерянно озирались. Сверху полетели камни, обломки черепицы. Один из них поранил девочку, работавшую в огороде.

– Это тот мальчишка из храма. Собрал наших ребят, и опять играют в войну.

Четверо взрослых поднялись на гору и подошли к главному храму. Ворота широко распахнуты, а все внутри покрыто пеплом. И молельня, и святилище разгромлены, курильницы сломаны, знамена выглядели как тряпки, золотой парчовый занавес разорван, а клочья разбросаны вокруг, барабан продырявлен.

– Сёбо! Ёсаку! – Родители скликали своих детей. Хиёси нигде не было видно, все остальные тоже куда-то внезапно исчезли.

Стоило взрослым спуститься с горы, в храме вновь начался переполох. Слышался треск раздираемой материи, летели камни, опять ударил колокол. Солнце село, и мальчишки в синяках и кровоподтеках едва приковыляли домой.

Молодые монахи, возвращавшиеся из странствий, ежевечерне выслушивали жалобы крестьян на безобразия в храме, но они застыли в ужасе, увидев учиненный погром. Курильница перед алтарем была разбита пополам. Эту драгоценную вещь пожертвовал храму Сутэдзиро, богатый торговец посудой из Синкавы, остававшийся одним из немногих верных прихожан.

– Огонь в этом драгоценном сосуде возжег мой господин, покойный Городаю. Я хранил его как драгоценную реликвию. Он изукрасил курильницу на свой вкус, отдав предпочтение синему цвету. Жертвуя ее храму, я надеюсь, что с нею будут здесь обращаться как с истинным сокровищем, – сказал Сутэдзиро четыре года назад.

Эту курильницу, как правило, держали в особом ящике, но неделю назад в храм наведалась жена Сутэдзиро. Курильницу извлекли из ящика и воскурили в ней благовония, а потом забыли положить на место.

Оба монаха смертельно побледнели. Настоятель мог окончательно слечь после доклада о случившемся.

– Наверняка Обезьяна, – сказал один из монахов.

– Не иначе, – согласился второй. – Никто больше не способен на подобное злодейство.

– Как нам быть?

Они привели Хиёси и ткнули его носом в осколки курильницы. Хиёси не помнил, что сломал ее, однако сказал:

– Извините!

Это слово привело монахов в неистовство, потому что мальчик держался спокойно и не проявлял признаков раскаяния.

– Варвар! – сказали они и, скрутив руки ему за спиной, привязали к большой колонне внутри храма. – Оставим тебя здесь на день-другой. Может, крысы сожрут тебя.

Хиёси наказывали так уже не раз. «Завтра придут друзья, – с горечью думал он, – а я не смогу с ними играть». И они действительно пришли, но, увидев, что Хиёси наказан, убежали.

– Развяжите меня! – заорал он им вслед. – Или я изобью вас!

Пожилые паломники и крестьянки, заходившие в храм, потешались над ним:

– Настоящая обезьяна!

Хиёси сумел совладать с собой и поклялся: «Я вам еще покажу!» Его хилое тело, привязанное к колонне, вдруг налилось силой, но он никому не сказал о пережитом чуде и, осознав знак свыше, лишь насупился, проклиная свои невзгоды.

На какое-то время он провалился в сон и пробудился от собственного похрапывания. День тянулся невероятно долго. Изнывая от скуки, он уставился на разбитую курильницу. По днищу сосуда мелкими буквами шла надпись: «Неизменно служи Добру. Городаю».

Городаю был гончаром. Ближайшая деревня Сэто, собственно говоря, и вся округа славились своими гончарами. Раньше Хиёси не было дела до этого ремесла, но сейчас, разглядывая расписные черепки сосуда, он размечтался.

Любопытно, где все это находится? Высокие горы и каменные мосты, башни и люди, одежда и лодки, каких он никогда не видел в родных местах, были нарисованы синим на белом фарфоре. «Что это за страна?» – задумался он. Разве можно оставить без ответа такой вопрос. Он был смышленым и любознательным мальчиком, и ему не терпелось раскрыть секрет рисунка. Незнание должно восполниться фантазией.

Неужели и правда где-то есть такая страна?

И пока он терялся в догадках, что-то мелькнуло у него в голове – нечто такое, о чем он читал или слышал, но уже позабыл. Хиёси сосредоточенно думал.

Китай! Вот что! Это же Китай!

Он обрадовался, что память не подвела его. Глядя на расписной фарфор, он мысленно перенесся в Китай.

Долгий день подошел к концу. Монахи вернулись с пожертвованиями. Они полагали, что найдут Хиёси заплаканным, но он радостно ухмылялся.

– Любые наказания ему нипочем. Нам не справиться с этим сорванцом. Лучше отослать его назад к родителям.

Тем же вечером один монах, покормив мальчика, повел его в долину к дому Като Дандзё. Хозяин лежал на татами, а рядом горел светильник. Он был самураем и привык сражаться с утра до ночи. В редкие дни отдыха он не находил себе места от пустого времяпрепровождения. Успокоение и расслабленность крайне опасны – к ним очень легко пристраститься.

– Оэцу!

– Да? – донесся из кухни голос жены.

– Посмотри, кто к нам стучится!

– Может, опять ежи топают?

– Нет, кто-то в ворота стучит.

Вытерев руки, Оэцу вышла и тут же вернулась.

– Монах из Комёдзи. Он привел Хиёси. – Тень недовольства пробежала по ее молодому лицу.

– Ага, – сказал Дандзё, ожидавший чего-то в этом роде, и рассмеялся. – Похоже, Обезьяну выгнали взашей.

Дандзё выслушал подробный рассказ монаха о случившемся. Дандзё платил за обучение Хиёси, поэтому ему пришлось извиниться и взять на себя ответственность за мальчика.

– Коли из него не получится монаха, ничего не поделаешь. Отправим его домой в Накамуру. Вы не обязаны держать его в храме. Сожалею, что он доставил всем столько хлопот.

– Пожалуйста, сообщите всю правду его родителям, – попросил монах.

В обратный путь он зашагал веселее, словно сбросил с плеч тяжелую ношу. Хиёси остался один. Он с любопытством огляделся по сторонам, гадая, в чей дом попал. По дороге в храм он не заходил к Дандзё, да ему и не сказали, что его родственники живут по соседству.

– Ну что, парень, ты уже ужинал? – с улыбкой спросил Дандзё.

Хиёси покачал головой.

– Вот рисовые колобки. Угощайся!

Набив рот, Хиёси осмотрелся и заметил копье, висевшее над входом, и кожаные доспехи, а затем изучающе уставился на Дандзё.

А тот тем временем размышлял: «Неужели Хиёси и впрямь ни на что не годен?» Ему мальчик не показался глупым. Он прямо посмотрел в глаза гостя, но тот не отвернулся и не потупился. Ничто в нем не говорило о недостатке ума. И он дружелюбно улыбался Дандзё.

Наконец Дандзё, выиграв игру в гляделки, расхохотался:

– А ты подрос! Помнишь меня, Хиёси?

В памяти Хиёси всплыл туманный образ самурая, который четыре года назад положил ему руку на голову.

Дандзё, как это было заведено у самураев, ночевал обычно в замке Киёсу или на ратном поле. Изредка ему удавалось побыть дома с женой. Вчера он неожиданно приехал домой, а уже завтра ему предстоял путь в Киёсу. Оэцу не знала, сколько месяцев ей придется ждать новой встречи с мужем.

«Злополучный ребенок», – подумала Оэцу. Прибытие Хиёси оказалось весьма некстати. Она в растерянности глядела на мальчика. О чем только думают ее родные? И неужели это действительно ее племянник?

Она услышала пронзительный голос Хиёси из комнаты мужа:

– Это ты был тогда на берегу реки! С отрядом самураев! На коне!

– А, вспомнил?

– Конечно! – И он продолжил уже смелее: – Выходит, мы с тобой родственники. Ты помолвлен с младшей сестрой моей матери.

Оэцу со служанкой отправились за подносами. Оэцу раздраженно прислушивалась к речи племянника, говорящего по-деревенски громко. Раздвинув фусума, она позвала мужа:

– Обед готов.

Дандзё и мальчик в тот момент мерились силой на руках. Лицо Хиёси налилось краской, тело напряглось. Дандзё тоже был увлечен поединком, как ребенок.

– Обед? – рассеянно переспросил он.

– Стынет ведь.

– Ну, так поешь сама. Этот мальчуган – крепыш. Мы славно забавляемся. Ха-ха-ха! Да, чудный малый!

Дандзё, покоренный непосредственностью Хиёси, с головой ушел в игру. Хиёси, умевший подружиться с кем угодно, разве что не таскал дядюшку за нос. От состязания на руках они перешли к фигурам на пальцах, потом стали передразнивать друг друга. Детские шалости продолжались, пока Дандзё не нахохотался до слез.

На следующий день, перед отъездом в замок, Дандзё, к явному неудовольствию жены, предложил:

– Слушай, если его родители не против, может, оставим Хиёси у нас? Не думаю, что от него будет прок, но он забавнее домашней обезьянки.

Оэцу решила отговорить его. У садовых ворот она сказала мужу:

– Нет. Зачем докучать твоей матери. Пустая затея.

– Ну, как знаешь.

Оэцу понимала, что стоит мужу уехать из дому, как все его мысли сразу же поглощаются службой и бесконечными битвами. «Вернется ли он живым? – подумала она. – Почему для мужчины так важно прославиться?» Оэцу провожала его взглядом, грустно представляя долгие месяцы одиночества. Закончив дела по дому, она повела Хиёси в Накамуру.

– Доброе утро, госпожа, – приветствовал Оэцу встретившийся по дороге путник.

Он походил на купца, владеющего большим делом. На нем была накидка из дорогой ткани, кожаные таби с узором из цветков вишни, за поясом короткий меч. Добродушный на вид человек, лет сорока.

– Вы жена господина Като, верно? Куда держите путь?

– К сестре, в Накамуру. Веду домой этого мальчика. – На всякий случай она покрепче сжала руку Хиёси.

– Ах, этого молодого господина! Это его выгнали из Комёдзи?

– А вы уже знаете?

– Ну разумеется. Я, собственно говоря, как раз из храма возвращаюсь.

Хиёси тревожно огляделся по сторонам. Его никогда не называли молодым господином. От стыда за выходки в храме он покраснел.

– Неужели вы ходили в храм из-за него?

– Да. Монахи сами явились ко мне с извинениями за то, что курильница, которую я пожертвовал храму, разбита.

– И конечно, разбил ее этот дьяволенок!

– Ну что вы, не стоит так говорить. С любым может случиться.

– Говорят, что это редкая и прекрасная вещь.

– Самое обидное, что это творение рук Городаю, которого я сопровождал в путешествии в страну Мин.

– Кажется, его еще называли Сёндзуй.

– Да. Несколько лет назад он скончался от болезни. После его смерти было изготовлено много всевозможной утвари из сине-белого фарфора с печатью «Сделано Сёндзуем Городаю», но все это подделки, жалкие подражания. Единственный мастер, побывавший в стране Мин и освоивший искусство тамошних гончаров, обретает, увы, в ином мире.

– Я слышала, что вы усыновили его сына Офуку.

– Верно. Дети дразнят его китайчонком. В последнее время он вовсе не выходит на улицу.

Купец внимательно посмотрел на Хиёси. А тот, неожиданно услыхав имя Офуку, гадал, что у важного господина на уме.

– Знаете ли, – продолжил купец, – Хиёси, оказывается, единственный, кто всегда защищал Офуку, поэтому, услышав о печальном происшествии в храме, он попросил меня вмешаться. Выяснилось, однако, что мальчик натворил и много других шалостей. Монахи рассказали о его дурном поведении и отказались принять его обратно, несмотря на мои уговоры. – Грудь купца заходила ходуном от зычного хохота. – Решать, конечно, его родителям, но если они надумают отдать его еще куда-нибудь, я с радостью помогу, если мой дом и мое дело покажутся им подходящими, он, по крайней мере, подает надежды.

Вежливо попрощавшись, купец пошел своей дорогой. Ухватившись за рукав Оэцу, Хиёси несколько раз посмотрел ему вслед:

– Скажите мне, тетушка, кто этот человек?

– Его зовут Сутэдзиро. Он владеет гончарными мастерскими в нескольких княжествах.

Некоторое время они шли молча.

– А страна Мин, это где? – внезапно спросил Хиёси, продолжая размышлять над услышанным.

– Это Китай.

– А где он? Большая это страна? Есть там крепости и самураи, как у нас? Бывают ли битвы?

– Не говори глупостей! И вообще, лучше помолчи, ладно?

Теперь уже Оэцу попыталась освободить руку из цепких пальцев племянника, но Хиёси даже не обратил внимания на ее усилия. Задрав голову, он пристально смотрел на лазурный небосвод. Небо изумляло его, казалось истинным чудом. Почему оно такое необыкновенно синее? Почему люди не могут оторваться от земли? Если бы люди могли летать, как птицы, он слетал бы в страну Мин. И в самом деле, птицы, нарисованные на курильнице, были точно такими как здесь, в Овари. Одежда людей отличалась, он хорошо запомнил это, другими были корабли, но птицы привычные. Значит, у птиц нет стран; небо и земля целиком принадлежат им.

«Хорошо бы побывать в других странах», – подумал он.

Хиёси никогда прежде не замечал, как убог его родной дом. Когда они с Оэцу вошли внутрь, он впервые увидел, что даже днем в нем темно. Тикуами дома не оказалось, он, вероятно, ушел по своим делам.

– Одно горе с ним, – вздохнула Онака, выслушав рассказ о случившемся в храме.

Мальчик держался невозмутимо. Глядя на сына, Онака не испытывала гнева. Она изумлялась, как он вырос за два года. Хиёси искоса уставился на младенца, которого мать кормила грудью. Выходит, в их семействе прибавление. Не говори ни слова, он вдруг взял дитя за голову, отнял от материнской груди и стал внимательно рассматривать ребенка.

– Когда родился этот ребенок? – спросил Хиёси.

Не отвечая на вопрос, Онака произнесла:

– Ты теперь старший брат и должен быть примером братику.

– Как его зовут?

– Котику.

– Странное имя, – взволнованно произнес Хиёси, испытывая неведомое чувство власти над младенцем, превосходство старшего брата, который подчинит своей воле младшего.

– С завтрашнего дня, Котику, – пообещал он, – будешь кататься у меня на спине.

Обращался он с младенцем неловко, и тот заплакал.

Отчим вернулся домой, когда Оэцу собралась домой. Онака успела поведать сестре, что Тикуами надоело надрываться в поле, чтобы выбраться из нищеты, и он пристрастился к сакэ. И сейчас лицо его было подозрительно красным от возлияний.

Обнаружив Хиёси, он завопил:

– Ах ты, негодяй! Тебя вышвырнули из храма и ты посмел явиться мне на глаза? – завопил он, увидев пасынка.