"Десять меченосцев" - читать интересную книгу автора (Ёсикава Эйдзи)

Геройская смерть

– Дядюшка Гон!

– Что?

– Устал?

– Немного.

– Так я и думала. Я тоже запыхалась. Какая же красота вокруг! Видишь вон то апельсиновое дерево? По-моему, это священное дерево Вакамии Хатимана.

– Похоже.

– Когда императрица Дзингу покорила Корею, то правитель Силла послал ей восемьдесят кораблей дани. Это дерево было первым подношением.

– Взгляни на Конюшню священных лошадей! Видишь того коня? Наверняка тот, который пришел первым на ежегодных скачках в Камо.

– Ты про белого коня?

– Да-да. А что на этой вывеске?

– Написано, что бобы из фуража лошадей целебные. Если сделать из них отвар и пить на ночь, то перестанешь кричать во сне и скрипеть зубами. Возьмем тебе?

– Не глупи, – засмеялся дядюшка Гон. Затем, оглянувшись, спросил: – А где Матахати?

– Сзади где-то плетется.

– А, вижу! Отдыхает у помоста для священных танцев.

Старуха махнула рукой, подзывая сына.

– Мы пойдем в эту сторону, посмотрим великие ворота-тории, но сначала полюбуемся большим фонарем.

Матахати неохотно поплелся следом. Он неотлучно находился при матери с тех пор, как она поймала его в Осаке. И все это время они были на ногах, бредя без устали. Его терпение иссякло. Можно стерпеть десяток дней хождения по достопримечательностям, но Матахати боялся, что мать и Гон заставят его искать их общих врагов. Он попытался разубедить их, говоря, что ему лучше одному найти Мусаси и расправиться с ним. Мать не хотела даже слышать об этом.

– Наступает Новый год, – наставительно говорила она, – и я хочу встретить его с тобой. Мы слишком давно не праздновали вместе, а этот Новый год может оказаться последним.

Матахати понимал, что он не сможет ей отказать, но про себя твердо решил отделаться от родных сразу после праздника. Осуги и Гон предались истовой вере, очевидно чувствуя, что жить им уже недолго. Они останавливались у каждого синтоистского и буддийского храма, делали приношения, долго молились богам и буддам. Весь сегодняшний день они провели в храме Сумиёси.

Матахати, которому до смерти надоели благочестивые хождения, плелся сзади.

– Нельзя ли побыстрее? – подгоняла его Осуги.

Матахати и не думал убыстрять шаг. Мать раздражала его, как и он ее.

– То гонишь меня, то заставляешь ждать, – ворчал он. – То беги, то жди, то торопись, то стой столбом!

– А что прикажешь делать с таким, как ты? Когда приходишь к святому месту, следует останавливаться и помолиться. Ни разу не видела, чтобы ты вознес молитву богам или Будде. Попомни, ты об этом пожалеешь! Молился бы, и ждать пришлось меньше.

– Как вы мне надоели! – проворчал Матахати.

– Кто надоел? – негодующе воскликнула Осуги.

Первые дни после встречи их отношения были сладкими, как мед, но, попривыкнув к матери, Матахати начал во всем ей перечить и высмеивать при каждом удобном случае. Вечером, вернувшись на постоялый двор, Осуги усаживала перед собой сына и читала ему наставления, от которых настроение у него окончательно портилось.

– Ну и парочка! – переживал дядюшка Гон.

Он изо всех сил старался угомонить старуху и приободрить племянника. Вот и сейчас, чувствуя, что приближается очередное наставление, дядюшка Гон попытался предотвратить новую стычку.

– Пахнет чем-то вкусным! – воскликнул он. – В харчевне на берегу продают печеные устрицы. Неплохо бы откушать.

Ни мать, ни сын не выказали радости от предложения, но дядюшке Гону удалось затащить их в лавку, завешенную от песка тростниковыми циновками. Пока Осуги и Матахати устраивались поудобнее, Гон сбегал за сакэ. Протягивая чашечку Осуги, он весело проговорил:

– Угостим и Матахати для бодрости. По-моему, ты слишком сурова с ним.

– Я пить не буду! – отрезала Осуги, отвернувшись от брата. Дядюшка Гон предложил сакэ Матахати, который с хмурым видом опорожнил подряд три кувшинчика, прекрасно сознавая, что его поведение выведет мать из себя. Когда он потребовал четвертый, Осуги не выдержала.

– Довольно! – остановила она его. – Мы здесь не на прогулке и не для того, чтобы напиваться. Это и тебя касается, Гон. Ты старше Матахати и должен соображать.

Пристыженный дядюшка Гон заволновался, словно пил только он один, и принялся тереть лоб и щеки, чтобы укрыться от взгляда Осуги.

– Ты права, – покорно пробормотал он, поднимаясь на ноги. Гон отошел в сторону, и начался скандал. Матахати задел за живое властное и нежное материнское сердце Осуги, переживающей за судьбу сына. Она не могла сдержаться до возвращения на постоялый двор, чтобы излить накипевшее на душе. Она набросилась на Матахати с руганью, не обращая внимания на посторонних. Он угрюмо ждал, когда мать выдохнется, вызывающе поглядывая на нее.

– Прекрасно! – заявил он. – Ты записала меня в неблагодарные лодыри без чести и совести. Так?

– Именно! Что ты сделал для защиты своей чести?

– Я не такой никчемный, как ты думаешь. Многое тебе неизвестно.

– Я не знаю? Никто не знает детей лучше, чем их родители. День твоего появления на свет был несчастливым для дома Хонъидэн.

– Не торопись с выводами! Я еще молод. На смертном одре ты пожалеешь о своих упреках.

– Насмешил! Сто лет придется ждать такого исправления. Как горько думать об этом!

– Если тебя удручает такой сын, как я, то мне нечего болтаться с вами. Я ухожу!

Сопя от гнева, Матахати встал и решительно вышел из харчевни. Потрясенная Осуги жалким, дрожащим голосом окликала сына, но тот не оборачивался. Дядюшка Гон мог бы догнать племянника, но в это время он отвлекся, пристально, вглядываясь в сторону моря.

Осуги встала, потом снова присела.

– Не пытайся его остановить, – сказала она Гону, – бесполезно.

Дядюшка Гон, обернувшись к Осуги, заговорил что-то невпопад.

– Девушка ведет себя странно. Подожди минутку!

Дядюшка Гон, повесив шляпу на гвоздь под навесом, стрелой помчался к воде.

– Болван! – кричала Осуги. – Ты куда? Матахати совсем…

Осуги побежала вслед за стариком, но запуталась в выброшенных прибоем водорослях и повалилась ничком на песок. Сердито бормоча, она поднялась, стряхивая песок с лица и груди. Она взглянула на дядюшку Гона, и глаза ее едва не выкатились от удивления.

– Старый дурак! Куда полез? Совсем спятил?

Осуги от волнения словно обезумела. Со всех ног она кинулась вдогонку за Гоном, но не успела. Дядюшка Гон был уже по колено в воде и шел дальше.

Он выглядел невменяемым в пене прибоя. Впереди него двигалась девушка, торопливо устремляясь в пучину. Дядюшка Гон заметил ее, когда та стояла в тени сосен, безумным взглядом вглядываясь в море. Девушка внезапно сорвалась с места и бросилась к воде, разметав по ветру длинные волосы. Вода доходила ей до пояса, и она быстро приближалась к тому месту, где дно круто обрывается. Отчаянно крича, дядюшка Гон настигал девушку, но она заспешила что было сил. Девушка вдруг скрылась под водой, оставив на поверхности маленькую воронку.

– Безумное дитя! – кричал дядюшка Гон. – Задумала убить себя?

С этими словами он тоже ушел под воду.

Осуги металась на берегу. Когда Гон и девушка исчезли, она пронзительно закричала, созывая на помощь. Осуги размахивала руками, падала, поднималась, приказывала всем, кто оказался рядом, спасать утопающих, словно эти люди были причиной несчастного случая.

– Спасайте их, раззявы! Что глазами хлопаете? Утонут ведь!

Вскоре рыбаки вытащили тела девушки и дядюшки Гона.

– Двойное самоубийство влюбленных? – спросил один.

– Брось шутить! – рассмеялся другой.

Дядюшка Гон и девушка не подавали признаков жизни. Старик успел поймать девушку за оби, его пальцы так и остались судорожно сжатыми. Девушка являла собой странное зрелище – волосы спутаны и покрыты тиной, но вода не тронула белил с лица и помаду на губах.

Она казалась живой. Пурпурный рот будто бы смеялся, хотя нижняя губа была прикушена.

– Где-то я ее видел, – промолвил один из зевак.

– Кажется, она недавно собирала раковины на берегу.

– Точно! Она живет на постоялом дворе.

Со стороны постоялого двора приближалось человек пять, среди них был и Сэйдзюро. Затаив дыхание, он растолкал толпу и остановился перед девушкой.

– Акэми! – закричал он. Сэйдзюро побледнел, но твердо держался на ногах.

– Ваша знакомая? – спросил рыбак.

– Д-да…

– Надо побыстрее откачать ее.

– Ее можно спасти?

– Вряд ли, если будете стоять с раскрытым ртом.

Рыбаки разжали руку дядюшки Гона, уложили утопленников рядом и принялись поколачивать их по спине и нажимать на живот. Акэми вскоре задышала. Сэйдзюро приказал слуге с постоялого двора поскорее унести ее.

– Гон! Гон! – кричала Осуги в ухо старика, обливаясь слезами. Акэми ожила, потому что была молода, но дядюшка Гон… Он был не столько стар, но выпил изрядно. Его дыхание замерло навсегда, и как бы ни билась в крике Осуги, ему уже никогда не открыть глаза.

– Старик умер, – сказали рыбаки, отступив от тела. Осуги, сдержав рыдания, набросилась на них, как на врагов.

– Что болтаете? Девушку можно спасти, а его нельзя?

Осуги готова была броситься на рыбаков с кулаками. Она растолкала мужчин, крича:

– Сама откачаю его, я вам покажу, как это делается!

Старуха взялась за Гона, пробуя все известные ей способы. Ее решимость растрогала некоторых до слез, кое-кто стал ей помогать. Осуги, однако, не намеревалась оценить их бескорыстие. Она командовала помощниками, кричала, что они нажимают не там и не так, что от них нет толку, приказывала то разжечь костер, то сбегать за лекарством. Ее поведение было отвратительным. Его не потерпели бы друзья или родственники, не говоря о посторонних людях. Возмутились даже самые терпеливые.

– Кто она, эта старая карга? – ворчал один.

– Не соображает, кто мертвец, а кто сознание потерял. Пусть оживляет покойника, коли умеет!

Скоро Осуги осталась одна с телом дядюшки Гона. Сгущалась темнота, над морем повис туман, и лишь на горизонте светилась оранжевая полоска – след уходящего дня. Разложив костер, Осуги села, прижав к себе мертвого Гона.

– Гон! Гон! – стонала Осуги.

Море почернело. Осуги старалась согреть хладное тело. Она надеялась, что дядюшка Гон вот-вот откроет глаза и заговорит. Она разжевывала пилюли из коробочки для лекарств, которую носила в оби, и запихивала их в рот Гона. Она обняла его, покачивая, как дитя.

– Открой глаза, Гон! – причитала Осуги. – Отзовись! Ты не должен бросать меня! Мы ведь не убили Мусаси и не наказали развратную Оцу.

Акэми забылась неспокойным сном. Она что-то бормотала в забытьи, когда Сэйдзюро поправлял подушку под ее пылавшей жаром головой. Он сидел рядом, лицо его было бледнее, чем у Акэми. Он страдал, видя мучения, причиненные по его вине. Влекомый животной похотью, он взял девушку силой. Сейчас он смущенно сидел рядом с Акэми, пробуя ее пульс, прислушиваясь к ее дыханию, молясь о том, чтобы жизнь вернулась к ней. В один день он побывал и грубым животным, и полным сострадания человеком. Сэйдзюро, человеку крайностей, такое состояние казалось естественным. Он сидел, устремив печальный взор на Акэми. Горькие складки залегли вокруг его рта.

– Успокойся, Акэми, – шептал он. – Не я один, большинство мужчин такие… Скоро сама поймешь. Тебя, конечно, потрясла необузданность моей любви.

Трудно сказать, искренне он обращался к девушке или успокаивал собственную совесть, но Сэйдзюро повторял эти слова вновь и вновь. Комнату залил мрак. Сёдзи приглушали шум ветра и волн. Акэми шевельнулась, белая рука выскользнула из-под одеяла.

– К-какое сегодня число? – пробормотала она.

– Что? – спросил Сэйдзюро, поправляя одеяло.

– Сколько дней… осталось… до Нового года?

– Всего семь. За это время ты поправишься, и мы вернемся в Киото.

Сэйдзюро склонился к Акэми, но она оттолкнула его.

– Уйди! Ты мне противен!

Сэйдзюро выпрямился.

– Скотина! Животное! – повторяла в полубреду Акэми. Сэйдзюро молчал.

– Зверь. Не хочу тебя видеть!

– Прости меня, Акэми!

– Уходи! Не хочу слышать тебя!

Акэми вытянула белевшую в темноте руку, будто защищаясь от Сэйдзюро. Он молча сглотнул подкативший к горлу комок.

– Какое… какое число? – прошептала Акэми. Сэйдзюро не ответил.

– Новый год не наступил? С первого по седьмое число, каждый день… он будет на мосту… Мусаси велел передать… что каждый день на мосту на улице Годзё. Новый год еще не скоро… Я должна вернуться в Киото… Я пойду к мосту и увижу его.

– Мусаси? – изумленно пробормотал Сэйдзюро. Акэми впала в забытье.

– Мусаси? Миямото Мусаси?

Сэйдзюро припал к ее лицу, но губы Акэми не шевелились. Синие веки сомкнулись. Казалось, Акэми погрузилась в глубокий сон.

Ветер швырял сухие иголки сосны в сёдзи. Послышалось лошадиное ржание. За перегородкой засветился огонь, и служанка произнесла:

– Молодой учитель, вы здесь?

Сэйдзюро стремительно вышел в соседнюю комнату, тщательно задвинув за собой фусума.

– Я здесь. В чем дело?

– Уэда Рёхэй, – последовал ответ.

Рёхэй в дорожном костюме, покрытый пылью, вошел в комнату. Здороваясь, Сэйдзюро гадал, что привело Рёхэя сюда. Он, как и Тодзи, был старшим учеником и должен был присматривать за домом. Он не приехал бы без веской причины.

– Почему ты здесь? Дома что-то случилось? – спросил Сэйдзюро.

– Да, тебе придется немедленно вернуться.

– Что стряслось?

Рёхэй вытаскивал что-то из-за пазухи. Раздался голос Акэми:

– Ненавижу! Животное! Уходи!

Голос ее дрожал от страха. Она говорила внятно, словно ей кто-то угрожал наяву.

– Кто там? – удивленно произнес Рёхэй.

– Что? Акэми. Заболела, у нее жар. Бредит постоянно.

– Акэми?

– Не обращай внимания. С чем ты приехал?

Рёхэй извлек письмо из-под нижнего пояса и протянул его учителю.

– Вот, – коротко сказал он, пододвигая Сэйдзюро лампу, оставленную служанкой.

– От Миямото Мусаси. Гм…

– Да, – многозначительно ответил Рёхэй.

– Вы прочитали?

– Да. Решили, что оно может оказаться важным, поэтому распечатали.

Сэйдзюро, почему-то не читая, спросил:

– Что в нем?

По негласному уговору все в доме Ёсиоки не упоминали Мусаси, хотя мысль о нем исподволь точила Сэйдзюро. Он уговорил себя, что грозный ронин больше не появится. Неожиданное письмо, сразу после того, как Акэми произносила имя Мусаси, повергло Сэйдзюро в ужас, от которого по спине забегали мурашки.

Рёхэй злобно поджал губы.

– Дождались! Я был уверен, что после побоища прошлой весной он не осмелится сунуть нос в Киото. Невообразимая наглость! Его письмо – вызов. Ему хватает смелости адресовать его всему дому Ёсиоки, хотя под письмом только его подпись. Вообразил, что в одиночку разделается с нами!

Мусаси не указал обратный адрес, из письма нельзя было понять, где он сейчас находится. Он не забыл обещания, данного Сэйдзюро и его ученикам в первом письме. Второе означало, что вызов брошен. Мусаси объявил войну дому Ёсиоки, войну до последней капли крови, в которой самурай сражается до победного конца, защищая честь и доказывая в бою умение владеть мечом. Ставкой Мусаси была его жизнь. Он ожидал того же от самураев школы Ёсиоки. Теперь увертки и хитроумные отговорки теряли смысл.

Сэйдзюро пока не осознал серьезность положения. Он не понял, что роковой день неумолимо наступает, что преступно тратить время на пустые развлечения.

Когда письмо прибыло в Киото, некоторые наиболее способные ученики, возмущенные разнузданной жизнью молодого учителя, открыто осудили Сэйдзюро за его отсутствие в такой важный момент. Уязвленные оскорблением ронина-одиночки, они горько сожалели, что Кэмпо нет вместе с ними. Обсудив дело, они решили известить Сэйдзюро и потребовать немедленного возвращения в Киото. И вот сейчас, когда Сэйдзюро привезли письмо, он не удосужился прочитать его, просто положил на колени.

– Не считаешь нужным прочитать письмо? – с явным раздражением спросил Рёхэй.

– Что? Письмо! – рассеянно отозвался Сэйдзюро. Он развернул свиток. Пальцы его невольно задрожали. Он растерялся не столько от резкости вызова Мусаси, сколько от сознания собственной слабости и беззащитности. Сэйдзюро потерял самообладание, услышав горькие слова Акэми, отвращение девушки задело его самурайскую гордость. Он впервые чувствовал себя совершенно бессильным.

Послание Мусаси было кратким и откровенным.

Сэйдзюро, спрятав письмо за пазуху, встал.

– Еду немедленно!

Им двигала не решимость. Сэйдзюро находился в таком смятении, что не вынес бы здесь ни минуты. Ему хотелось бежать прочь и поскорее забыть ужасный день. Он позвал хозяина и попросил его позаботиться об Акэми, на что тот согласился с большой неохотой, несмотря на хорошие деньги, предложенные Сэйдзюро.

– Я возьму твою лошадь, – сказал Сэйдзюро Рёхэю.

Как убегающий преступник, он вскочил в седло и стремительно поскакал сквозь темную аллею. Рёхэю оставалось лишь пуститься бегом за учителем.