"Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке" - читать интересную книгу автора (Горбунов Евгений Александрович)

Глава первая. 1925 – 1931 годы. Схватка трех бульдогов под ковром

25 февраля 1926 года японские города оделись в траурный наряд. Умер император Японии Иосихито, ушла в прошлое эра Тайсё. На престол вступил молодой император Хирохито. Началась новая эра – эра Сёва. Нового императора, приступившего к осуществлению государственных дел, нужно было посвятить во внешнеполитические и экспансионистские планы империи. Эту задачу взял на себя премьер-министр Японии Танака, правительство которого пришло к власти весной 1927 года.

Барон, отставной генерал, премьер-министр Гиити Танака занимал одновременно и должность министра иностранных дел. Он принадлежал к древнему самурайскому роду и, как потомственный самурай, гордящийся своей родословной, хранил приверженность к прошлому, стремясь умножить славу воинственных предков. Превыше всего он ставил военную профессию и клан, к которому принадлежал. Послужной список генерала был обычным для представителя самурайского рода. Кадетский корпус и первый офицерский чин; служба в войсках и учеба в академии генерального штаба. После академии военная служба за пределами империи, в Китае и Корее. Затем участие в войне с Россией, опять служба, новые воинские звания и ордена с экзотическими названиями. И вот он уже военный министр и возглавляет японскую интервенцию на Дальнем Востоке…

Отдав более сорока лет военной службе, генерал вышел в отставку, занявшись политической деятельностью. Он становится председателем партии сейюкай, самой правой и реакционной партии в империи, опиравшейся на круги японской аристократии и крупного капитала. Эти агрессивные круги и выдвинули отставного генерала на пост премьер-министра империи, сделав его вторым человеком в стране после божественного императора.

Мировоззрение барона полностью соответствовало самурайским традициям, принципам «Кодо» – политике захвата чужих земель, как далеких, так и близких, «Хако Итио» – восемь углов под одной крышей, то есть политике мирового господства расы Ямато, которую проповедовал еще легендарный император Дзимму, и, конечно, «Бусидо» – кодексу самурайской чести. Как у истинного самурая, суровость воина сочеталась в бароне с холодной расчетливостью, гибкостью ума и свойственной японцам лирической склонностью к созерцанию прекрасного.

В июне 1927 года премьер-министр созвал конференцию по делам Востока. Проводили ее за закрытыми дверями под покровом непроницаемой тайны. Пригласили членов кабинета, некоторых дипломатов, служивших в Китае, а также высокопоставленных военных: командующего Квантунской армией, начальника генштаба и руководителей военного и морского министерств. И, конечно, на совещании присутствовали представители крупнейших концернов и банков, заинтересованные в «освоении» богатств Востока, и в первую очередь Китая. На конференции высказывались различные предложения, пожелания, планы. Все сказанное необходимо было систематизировать, обобщить и, сгладив возникшие противоречия, объединить в план внешнеполитической экспансии. Этим и занялся генерал-премьер, составляя свой печально знаменитый меморандум.

Документ был адресован императору – «сыну неба». И, естественно, форма обращения к нему была самой почтительной: «Премьер-министр Танака Гиити от имени Ваших многочисленных подданных нижайше вручает Вашему Величеству меморандум об основах позитивной политики в Маньчжурии и Монголии». Но это было только обращение – дань верноподданной почтительности божественному микадо. Дальше шел деловой текст без каких-либо лирических отступлений.

Планы этапов экспансии в борьбе за передел мира излагались в документе с военной четкостью и предельно откровенно. Никакого камуфляжа, никаких завуалированных форм изложения. Конечная цель – мировое господство! Сейчас, когда во всех подробностях стали известны бредовые планы Гитлера, этим трудно кого-то удивить. Но меморандум писался в 1927 году, за несколько лет до прихода Гитлера к власти, так что первенство в составлении подобных планов принадлежало японским милитаристам и их хозяевам, сидевшим в офисах корпораций и банков.

Первый раздел меморандума был озаглавлен: «Позитивная политика в Маньчжурии и Монголии». Агрессоры всегда хорошо знают географию, и для того чтобы понять, почему отставной генерал начал именно с этих районов, достаточно лишь взглянуть на географическую карту. Провинции Маньчжурии огромным клином вдаются в территорию Советского Союза, занимая выгодное положение по отношению к районам Забайкалья, Приамурья и Приморья. 3,5 тысячи километров границ Маньчжурии проходят рядом с самыми развитыми и заселенными районами советского Дальнего Востока. Плодородные земли у берегов Амура, такие крупные города, как Владивосток, Хабаровск и Благовещенск, линия Транссибирской магистрали – все это находится у самой границы. Захват Маньчжурии и использование ее в качестве плацдарма агрессии позволило бы ударным группировкам японской армии наносить удары по любым дальневосточным районам. В случае успеха можно было бы перерезать Амурскую и Уссурийскую железные дороги и захватить Приморье.

Захват Монголии, а под этим названием подразумевались районы Внутренней Монголии Китая и территория Монгольской Народной Республики, также сулил агрессору заманчивые перспективы. Оккупация Внутренней Монголии позволяла выйти к Великой Китайской стене, крупнейшим городам и густонаселенным районам Китая. И именно с этого плацдарма в 1937 году началась необъявленная война Японии против Китая, продолжавшаяся до разгрома японских милитаристов в августе 1945 года. Овладение же, в случае успеха, территорией МНР выводило агрессора в район Байкала. Это открывало перед ним возможность перерезать Транссибирскую магистраль в самом уязвимом месте – районе байкальских туннелей и в случае выхода японских войск к Иркутску отторгнуть Дальний Восток от Советского Союза.

Японский премьер-министр при составлении меморандума не страдал отсутствием воображения. Планы его были грандиозными – огромная азиатская континентальная империя, а затем и мировое господство. «… Для того чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай», – уверял он в меморандуме. Отставному генералу казалось, что захвата Китая будет достаточно, чтобы обеспечить господство на всем Азиатском материке: «Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные малые страны, Индия, а также страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами. Мир тогда поймет, что Восточная Азия наша, и не осмелится оспаривать наши права». Сказано цинично, откровенно и в полном соответствии с желаниями истинных хозяев островной империи, выразителем взглядов которых и был Танака.

Были расписаны все этапы агрессии, определена последовательность захвата стран и континентов. Вот выдержка из этого документа: «Овладев всеми ресурсами Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, стран Южных морей, а затем к завоеванию Малой Азии, Центральной Азии и, наконец, Европы». Барон мыслил с солдатской прямолинейностью, когда в одном из разделов меморандума писал: «Под предлогом того, что Красная Россия готовится к продвижению на юг, мы прежде всего должны усилить наше продвижение в районы Северной Маньчжурии и захватить таким путем богатейшие ресурсы этого района страны».

Хотя в те годы с севера Стране восходящего солнца никто не угрожал, война с Советским Союзом представлялась в этом документе неизбежной: «Продвижение нашей страны в ближайшем будущем в район Северной Маньчжурии приведет к неминуемому конфликту с Красной Россией. В этом случае нам вновь придется сыграть ту же роль, какую мы играли в русско-японской войне… В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией…»

Под меморандумом стояла дата – 7 июля 1927 года. 25 июля он был представлен императору Хирохито. Ознакомившись с планом завоевания мирового господства, император одобрил документ. Генеральный штаб в Токио и штаб Квантунской армии в Порт-Артуре, получив меморандум, взяли его положения за основу при разработке планов будущей войны.

Автор меморандума, будучи премьер-министром и одновременно министром иностранных дел, должен был тщательно скрывать свои мысли и планы при общении с иностранными дипломатами, аккредитованными в столице империи. И особенно при встречах с советскими дипломатами. Нужно было играть в миролюбие и выдавать черное за белое. Одна из таких встреч состоялась 8 марта 1928 года, через семь с половиной месяцев после вручения меморандума императору. Газеты тех лет не сообщали ни о содержании беседы полпреда СССР в Японии А. А. Трояновского с Гиити Танака, ни о самом факте встречи. Запись беседы была отправлена полпредом в Москву, и только в 1966 году, когда МИД СССР выпустил очередной том документов внешней политики, этот документ, прекрасно характеризующий японского премьер-министра, стал достоянием историков.

Инициатива встречи принадлежала советскому полпреду. Танака согласился на нее, изъявив желание прийти в советское полпредство, как он выразился, «запросто, пешком, дабы слишком частыми разговорами не вызвать ревность со стороны послов других государств и не создать почву для излишних разговоров». Так он и сделал, придя на встречу только в сопровождении переводчика. В полпредстве был накрыт стол, и премьер-министра угощали по русскому обычаю блинами с икрой. Трояновский свободно владел французским языком, и переводчик переводил беседу с французского на японский. Беседовали два часа.

– Я хотел бы иметь с господином послом неофициальный, совершенно частный и совершенно откровенный разговор, – начал беседу Танака. – Я бы просил его говорить мне все, что он думает по поводу русско-японских отношений, как приятное, так и неприятное, начистоту, не как дипломат с дипломатом, а как частное лицо, желающее устранить все недоразумения и создать почву для укрепления дружбы между Японией и СССР. Я, не будучи дипломатом по профессии, предпочитаю такие разговоры, полагая, что они больше способствуют сближению, чем переговоры, связанные с разного рода формальностями. И вообще мне, как человеку военному, весьма тяжелы разного рода протокольные дела.

– Я буду говорить совершенно откровенно, – ответил советский полпред, – следуя предложению господина премьер-министра, и прошу его не обижаться, если действительно кое-что из сказанного мною будет ему не совсем приятно. У нас в СССР еще не вполне изгладился неприятный осадок от недавнего прошлого и в настоящее время имеются кое-какие опасения… Кое-какие отдельные заявления, имевшие место здесь, в Токио, кое-какие намеки… все это дает повод для недоразумений, создает почву для разного рода предположений и затрудняет благоприятное решение целого ряда конкретных вопросов тем, что заставляет думать о каких-то широких планах Японии в отношении нашего Дальнего Востока.

Отставной генерал явно переигрывал, изображая простого солдата, чуждого дипломатических церемоний. Откровенности и искренности в его словах не было, конечно, и в помине. Трояновский, естественно, не обольщался на этот счет. В то время меморандум еще не был ему известен, но общая тенденция японской политики по отношению к советскому Дальнему Востоку была для него ясна. Танака почувствовал это и пытался вернуть беседу в спокойное русло пустых, ничего не значащих заверений.

– Это не более как недоразумение. Я торжественно заявляю, – сказал он, – что никаких намерений и планов, даже самых отдаленных, в какой-либо мере напоминающих политику территориальных захватов, нападений на СССР, интервенций или чего-либо тому подобного у японского правительства нет, что никаких инструкций кому бы то ни было предпринимать что-либо в этом направлении, никаких пожеланий никогда японское правительство и я никому не давали. Никаких мыслей относительно нападений на СССР и территориальных захватов у нас нет и быть не может. Я это совершенно открыто и твердо заявляю. Это, несомненно, какое-то недоразумение.

– Я лично тоже в этом убежден. Я тоже думаю, что это недоразумение, – продолжал Трояновский. – Я нисколько не сомневаюсь в том, что у японского правительства не может быть каких-либо захватнических планов, но и само существование таких планов могло бы иметь очень тяжелые последствия и для нас, и в неменьшей степени для Японии. Существование таких планов омрачило бы наши взаимоотношения, создало бы тяжелую атмосферу для всякого рода переговоров. Я не думаю, чтобы это было выгодно для Японии. А существование таких планов привело бы к борьбе не на жизнь, а на смерть, ибо при всей силе и мощи японского народа, в особенности его армии, всякий знает, что мы тоже умеем за себя постоять и в обиду себя не дадим.

– Я думаю, что на эту тему много не стоит говорить. Вопрос совершенно ясен. Я уже сказал, что на этот счет Советское правительство и господин посол могут быть совершенно спокойными и выкинуть из головы всякие мысли о каких-либо агрессивных планах со стороны Японии…

«Язык дан дипломату для того, чтобы скрывать свои мысли» – это основное правило дипломатии отставной генерал усвоил очень хорошо, хотя и кичился солдатской прямотой и откровенностью. Его задачей было убедить полпреда, что северному соседу ничего не угрожает, что в Москве могут быть спокойны и заниматься своими европейскими делами без оглядки на дальневосточные границы Союза. Что при этом черное выдается за белое, а агрессивные планы, изложенные в меморандуме за миролюбивую политику, премьера нисколько не смущали. В дипломатии такие понятия, как открытость, честность, верность своему слову, стоили очень немного. Главное – высшие интересы своей страны. Этим и руководствовался Танака во время беседы с полпредом.

В беседе с японским премьер-министром советский полпред был дипломатичным, хотя и достаточно откровенным. В миролюбие отставного генерала верилось слабо, и поэтому предупреждение любителям военных авантюр было высказано Трояновским вполне определенно. Но тогда шел только 1928 год, японские войска еще не стояли у дальневосточных границ нашей страны, не было еще ни нарушений границ, ни провокаций. Все это было в будущем…

Пока дипломаты беседовали, высказывая и выслушивая миролюбивые заявления, разведки обеих стран уже вели тайную войну на дальневосточном фронте. Началась эта война за несколько лет до того, как был составлен знаменитый меморандум, и конец ее не просматривался даже в отдаленном будущем. Тайный фронт на Дальнем Востоке не знал мира.

Харбин – один из самых больших городов Маньчжурии. Крупнейший железнодорожный узел на Китайско-восточной железной дороге, крупный речной порт на Сунгари. Но также и крупнейший центр белой эмиграции, где сосредоточены многочисленные русские партии, союзы и общества, члены которых мечтают переиграть результаты гражданской, после которой их выкинули из России, и вернуться домой на белом коне. Всего этого для политической разведки достаточно, чтобы иметь в таком городе мощный разведывательный центр со своей резидентурой и разведывательной сетью. Но была и еще одна причина для пристального внимания к этому городу. Здесь находилась Харбинская военная миссия Японии. Под этим довольно невинным названием скрывался крупнейший на азиатском материке центр японской военной разведки. Щупальцы этой организации охватывали всю Маньчжурию, Корею, Внутреннюю Монголию и Монгольскую Народную Республику, районы Китая. Под контролем миссии находились почти все белоэмигрантские организации в Маньчжурии. Члены этих организаций использовались для агентурной работы в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Из их числа формировались диверсионные группы, забрасываемые через Амур на советскую территорию. В стенах миссии разрабатывались и осуществлялись разведывательные операции, направленные не только против азиатских стран, но и против Советского Союза. Все это было хорошо известно в Москве. И в здании на Лубянке создавали свой мощный разведывательный центр – харбинскую резидентуру.

В эту резидентуру Москва направляла свои лучшие кадры, уже прошедшие школу гражданской войны и нелегальной работы в других странах. Одним из них был Федор Карин – резидент харбинской резидентуры в 1924—1926 годах. До Харбина он уже работал нелегалом в Румынии, Австрии и Болгарии. Его замом был знаменитый в будущем разведчик – нелегал Василий Зарубин. В эту же резидентуру в 1924 году был направлен один из опытных контрразведчиков, отличившийся в операции «Синдикат-2», Василий Пудин. Он специализировался на добывании японских и китайских шифров. За два года работы в Харбине ему удалось добыть до 20 шифров, а также сотни секретных японских документов, многие из которых докладывались высшему политическому и военному руководству страны.

О Пудине писали мало. Поэтому стоит сказать об этом разведчике несколько слов, используя документы его личного дела. Родился 9 февраля 1901 года в деревне Клусово Дмитровского уезда Московской губернии в крестьянской семье. Окончил трехклассную сельскую школу. Уже после войны в 1946 году он писал в автобиографии: «… В 1916 году я начал самостоятельную трудовую жизнь, работая чернорабочим у разных предпринимателей в Дмитрове и Москве. В октябре 1919-го добровольно вступил в Красную Армию. Участвовал в боях против белогвардейских банд Врангеля и Шкуро в составе 4-го ударного отряда при Реввоенсовете 9-й армии. С 1920-го по июнь 1921-го работал помощником коменданта в Ревтрибунале 9-й армии Кавказского фронта и войск Донской области…»

После ликвидации Кавказского фронта Пудин был направлен в Москву. С лета 1921-го по 1923-й работал уполномоченным по информации МЧК. В 1923-м был переведен на работу в знаменитый Контрразведывательный отдел и в 1924-м направлен в Харбинскую резидентуру.

После возвращения в Москву в 1926 году работал в ИНО ОГПУ, но в 1927 году был опять переведен в КРО, где и проработал до 1930 года. В 1930—1932 годах работал уполномоченным Особого отдела и с этой должности был направлен в командировку в Монголию, где находился с 1932 по 1934 год. В 1932 году в Монголии погиб сотрудник ОГПУ Кияковский, и, возможно, Пудин прибыл в Улан-Батор по линии Особого отдела, чтобы заменить погибшего товарища. Во всяком случае, к ИНО эта командировка отношения не имела. После возвращения в Москву в 1934—1936 годах работал оперативным уполномоченным 7-го отдела ГУГБ НКВД (бывший ИНО) и в 1936 году был направлен в Болгарию. В Софии работал под дипломатической «крышей» заместителем резидента. Используя свой успешный опыт работы в Харбине, завербовал на материальной основе крупного японского дипломата, через которого добыл японский дипломатический цифр. Такое ценное приобретение позволило в начале войны читать дипломатическую переписку между Берлином и Токио. Вернувшись в 1938-м в Москву, окончательно переходит на работу в разведку. В 1938—1940 годах он работал заместителем начальника отделения 5-го отдела ГУГБ, а в 1940—1941 годах – уже начальником отделения этого отдела. Один из немногих старейших работников, которого, к счастью, обошли репрессии.

Характерный штрих в работе Харбинской резидентуры. И Карин, и Пудин покинули Харбин и вернулись в Москву в 1926 году. Случайное совпадение или угроза провала? На этот вопрос сейчас нельзя дать определенного ответа – документов нет. Но факт отъезда ведущих сотрудников резидентуры в одном и том же году симптоматичен, и предположение об угрозе провала можно высказать.

В 1930-е годы фамилия Карина стояла в одном ряду по присвоенным персональным воинским званиям с такими фамилиями асов разведки, как Берзин, Артузов и Штейнбрюк. Как и им, ему было присвоено звание «корпусный комиссар», что соответствует теперешнему званию генерал-лейтенант. Четыре генерала разведки, руководившие работой Разведупра в 1934—1937 годах. В августе 1937-го трое из них: Артузов, Карин и Штейнбрюк – были расстреляны в один день «в особом порядке». О Карине, и особенно о Штейнбрюке, почти ничего не пишут.

Вот небольшая биографическая справка о харбинском резиденте, составленная по немногим архивным документам.

Родился Карин в 1896 году в селе Суслены Бессарабской губернии. О его жизни до 1919 года никакой информации нет. В январе 1919-го, после оккупации Бессарабии Румынией в 1918 году, уехал в Киев. Работал в одном из советских учреждений по заготовкам. Тогда же вступил в РКП(б). Весной в Киев из Москвы приехал секретарь Бессарабского бюро при ЦК РКП(б) Хоровой (Гринберг). Хоровой познакомился с Кариным. Очевидно, он понравился московскому представителю и тот предложил ему должность своего секретаря. Позднее Хоровой переехал в Одессу, где была сформирована Бессарабская ЧК. По его рекомендации Карин назначен заместителем начальника контрразведывательного отдела. Потом был фронт и командование эскадроном в бессарабской бригаде. Был ранен и после госпиталя направлен в Киев, где был назначен комиссаром одного из отделов Всеукраинского уголовного розыска. При наступлении белых на Киев был направлен в Особый отдел 12-й армии. С августа 1919-го стал работать в органах ЧК и ОГПУ. Такая вот биография за один год.

Способного бессарабца, владевшего английским и немецким языками, приметили, и в 1920-м он вместе с Артузовым участвует в операции против Игнатия Сосновского и агентуры Польской организации войсковой. С 1922 года начинается его нелегальная агентурная работа. Румынским он владел хорошо, и его решили использовать для работы в этой стране. Но агентурного опыта еще не было, и, очевидно, он попал под подозрение румынской контрразведки. Пришлось в июне 1922-го перебраться в Австрию, а потом в Болгарию. Для Карина начались 11 лет агентурной работы во многих странах мира. В марте 1924-го его направляют резидентом ИНО в Харбин под «крышей» сотрудника генерального консульства. С ноября 1926-го по июль 1928-го нелегальная работа в США. В 1928—1931 годах он нелегальный резидент ИНО во Франции, а с 1931 по 1933 год нелегальный резидент в Германии. За время работы объездил полмира, работал во многих странах, опыта и квалификации хватило бы на несколько нелегалов. Осенью 1933-го возвращается в Москву и начинает работать в центральном аппарате политической разведки – ИНО ОГПУ. И опять вместе с Артузовым.

Не удивительно, что начальник ИНО очень высоко ценил одного из своих помощников. В аттестации на Карина за 1933 год он писал: «… Один из наиболее опытных и квалифицированных руководителей разведки в условиях подполья. Прекрасный конспиратор, смелый, инициативный оперативник… За блестящую разведывательную деятельность имеет две высшие награды ОГПУ – два знака почетного чекиста, а также был представлен к ордену Красного Знамени. Последняя должность у Карина – начальник центрального отделения ИНО с правом помощника начальника ИНО, с присвоением 12-й категории. Считаю Карина в первой десятке лучших организаторов разведки ИНО». Этот документ был подписан Артузовым 14 ноября 1934 года.

В Харбинской военной миссии работали лучшие военные разведчики японского генштаба. Это были профессионалы высшего класса с отличной подготовкой. Но и у них имелись недостатки, которые были подмечены советской разведкой и полностью использованы. Высокомерие, презрение к местному китайскому населению, недооценка возможностей иностранных разведок в Харбине – все это позволило сотрудникам Харбинской резидентуры нащупать слабые места в работе японских разведчиков и в первую очередь в пересылке служебной и дипломатической почты. На главных пунктах линий почтовой связи, через которые следовала японская секретная почта, была внедрена агентура. В основном здесь использовались местные китайские почтовые служащие. Получаемые через них пакеты вскрывались, просматривались, наиболее ценные документы фотографировались. После заделки пакетов японская секретная почта следовала по своим маршрутам.

Агентурная сеть Харбинской резидентуры ИНО успешно работала, поставляя в Москву ценнейшую разведывательную информацию. В первой половине 1927 года советским разведчикам удалось получить копию подробной докладной записки, которая была представлена начальнику Харбинской военной миссии генералу Савада. Документ был получен из японских источников агентурой ИНО. Автором этого документа был бывший начальник Российской академии генерального штаба генерал-лейтенант Андогский. Японский генерал ознакомился с запиской и переправил ее в генеральный штаб в Токио и в штаб Квантунской армии. Автор записки выражал взгляды той части русской эмиграции, которая связывала свои надежды на «освобождение» России с вооруженным выступлением Японии против Советского Союза.

Андогский писал в своем докладе о развале в стране, о слабости государственного и общественного строя. По его мнению, вторжение послужит сигналом к всеобщему восстанию в Забайкалье и на Дальнем Востоке. В этой же записке автор предусматривал и поход в Монголию, чтобы, захватив территорию МНР, создать базу для последующих операций против Забайкалья. Исходным районом для этого похода он предлагал избрать район Халхин-Гола. В записке наряду с общими положениями был и детальный план военных операций на советской территории, иллюстрированный картами, схемами, таблицами.

Но, пожалуй, наиболее успешной и эффективной операцией ИНО на Дальнем Востоке во второй половине 1920-х годов можно считать получение Харбинской резидентурой фотокопии знаменитого меморандума Танака. После того как меморандум был вручен императору и одобрен им, его размножили в нескольких экземплярах и разослали в разные города для ознакомления и внесения «конструктивных» дополнений. Один из экземпляров меморандума с сопроводительным письмом генштаба был получен Харбинской военной миссией летом 1927 года. В сопроводительном письме говорилось об абсолютной секретности документа и необходимости срочно вернуть его в генштаб с замечаниями и дополнениями. Именно этот документ попал в руки агентуры ИНО и был сфотографирован.

Советским разведчикам и раньше приходилось иметь дело с совершенно секретными японскими документами. Перехватывали они и различные варианты планов агрессии в Маньчжурии, МНР, Северном Китае. Но даже они, привыкшие ничему не удивляться, были поражены тем масштабом захватов огромных территорий, которые планировались в этом меморандуме. В его подлинности сомнений не было. И не только потоку, что в сопроводительном письме генштаба подчеркивалось серьезное значение, которое придавало японское правительство этому документу. В харбинской резидентуре был профессор-японовед Макин, специалист высочайшей квалификации, отлично знакомый с секретной японской документацией. Исследовав текст меморандума, он обратил внимание разведчиков на ряд признаков подлинности этого документа.

Фотокопия меморандума была переправлена в Москву. Существуют две версии публикации этого документа. Официальная версия, опубликованная во втором томе «Очерки истории российской внешней разведки», сообщает о том, что он был опубликован в 1929 году в китайском журнале «Чайна критик». Другая, более ранняя, версия была опубликована в сборнике «Линия огня», изданном в 1982 году. Автор придерживается второй версии публикации. По этой версии, в 1927 году взаимоотношения Японии и США были очень напряженными. И в Москве решили воспользоваться благоприятной для СССР обстановкой и опубликовать фотоклише и английский перевод документа в американских газетах. Вся центральная американская пресса опубликовала текст меморандума, подробно комментируя новый план японской агрессии. Публикация этого секретнейшего документа стала мировой сенсацией. В Токио переполошились. Все органы контрразведки, поднятые по тревоге, получили приказ: выявить источник утечки информации. Но при передаче в прессу номер экземпляра документа был предусмотрительно закрыт. Поэтому можно было предположить, что фотокопия была сделана и в Токио, и в Сеуле, и на Формозе, и в других городах, куда документ был послан для ознакомления. Точного ответа на вопрос, как фотокопия меморандума попала на страницы американских газет, японской контрразведке получить так и не удалось. Было только высказано предположение, что здесь «сработала» американская разведка. Деятельность советской разведки в Харбине японские контрразведчики из Токио вскрыть не смогли.

Японская колония Корея еще в 1920-е годы привлекала внимание советской разведки. Расположенная на полуострове Корейская армия, а также сам полуостров как плацдарм возможной агрессии на материке способствовали тому, что в Москве этому району уделяли почти такое же внимание, как и Маньчжурии. В 1927 году в Сеул легальным резидентом ИНО был направлен сотрудник ИНО Иван Чичаев. В 1928-м он вербует японского офицера, служившего в жандармерии «Абэ». Со временем этот офицер стал ценнейшим источником информации Сеульской, а потом и Харбинской резидентур ИНО. Через него был еще раз получен текст знаменитого меморандума Танака, а также приобретена очень ценная агентура в Сеуле.

В конце 1920-х начал создавать свою агентурную сеть в Корее и Разведупр. Первым резидентом под «крышей» секретаря генконсульства в 1928 году в Сеул прибыл Эрнест Эсбах. Он родился в 1897 году в Курляндской губернии. В 1916 году окончил рижскую гимназию и в 1918-м вступил в РККА. Воевал до 1922 года. Был начальником партизанского отряда, помощником командира батальона, начальником штаба группы войск, помощником начальника штаба дивизии по оперативной части. С 1922 по 1927 год учился в Военной академии на основном и восточном факультетах. После окончания академии был направлен в распоряжение Разведупра. В Корее работал резидентом до 1933 года.

На столе начальника Разведывательного управления лежало несколько папок с документами. Расшифрованные сообщения военных разведчиков из Лондона, Варшавы, Риги, Ревеля, Гельсинфорса, фотокопии дипломатических документов, которым по их содержанию была противопоказана публикация в официозах европейских стран, материалы, поступающие из информационного отдела Наркоминдела, обзоры западноевропейской прессы, разведсводки «соседей» – Иностранного отдела ОГПУ.

Берзин внимательно просматривал каждую страницу, сопоставляя факты, прогнозы, предположения. Помогало то, что, будучи до своего назначения начальником Управления руководителем отдела агентурной разведки, он хорошо разбирался в работе разведывательной сети, которой постепенно, шаг за шагом, покрывались страны Европы и, в первую очередь, наши возможные противники.

Но сейчас начальника Управления тревожило другое направление. Его взгляд все чаще и чаще обращался к тому участку стратегической карты, висевшей на стене, где были обозначены дальневосточные рубежи страны. Маньчжурия давно привлекала его внимание, и не только потому, что она была одним из центров самой отборной в своей ненависти к новой России белой эмиграции. За эмиграцией пристально наблюдали, и ее провокации на дальневосточных границах получали должный отпор. Берзина очень интересовала южная часть Маньчжурии – Квантунский полуостров, где хозяйничали генералы японской империи, воспитанные на победах в русско-японской войне, и южная часть КВЖД от Харбина до Порт-Артура, которую «охраняли» отборные части Квантунской армии.

В этом южном углу Маньчжурии и нужно было создать резидентуру разведки, которая располагала бы разведывательной сетью, охватывающей и железную дорогу, и полуостров. Берзина интересовала Квантунская армия как серьезная военная сила, способная оказывать влияние на политическую обстановку в Маньчжурии. А от политического климата в этом районе Китая зависела безопасность дальневосточных границ Союза. Вполне реальной была и совместная деятельность японской и британской разведок в этом районе. Такой союз двух крупных разведывательных сил, которые, несмотря на разногласия между их правительствами, всегда были готовы объединиться, когда речь шла о действиях против СССР, представлял очень серьезную угрозу для страны. Сорвать планы совместных действий, отвести угрозу – в этом Берзин видел одну из основных задач разведки.

Он подыскивал человека, которого собирался направить резидентом в Южную Маньчжурию. К нему он присматривался, когда молодой политработник учился на основном курсе Военной Академии. Присматривался и рекомендовал весной 1921-го на должность начальника разведотдела у Блюхера, который тогда командовал армией Дальневосточной республики. Такое тогда было правило: летнюю практику слушатели проходили на фронтах в действующей армии. В 1922-м, после окончания Академии, состоялась обстоятельная беседа о дальнейшей работе в разведке и рекомендация поступить на Восточное отделение Академии. И вот после окончания отделения вопрос о работе в Разведупре был решен окончательно.

Берзин достал из личного дела и еще раз перечитал характеристику, полученную Сухоруковым после окончания Академии:

После окончания восточного отделения Сухоруков проходил спецподготовку в другом городе. Курсы усовершенствования по разведке были замаскированы под обычную пехотную школу, которых было много в центральных районах страны. Здесь проходили первоначальную специальную подготовку командиры, зачисленные в кадры военной разведки.

Берзин приезжал туда, знакомился с учебным процессом, проверял, хорошо ли слушатели усваивали специальные дисциплины. А таких дисциплин, несмотря на сжатые сроки обучения, было достаточно.

Во время встречи сказал:

– После окончания курсов вернешься в Москву. В управлении не появляйся. Незачем лишний раз мозолить глаза. Когда будет нужно, вызову. А пока отдыхай. Учти, что потом будет не до отдыха.

И вот сегодня утром посыльный принес записку. Встреча в Управлении в 12 часов, костюм штатский.

В переулке Сухоруков еще издали увидел трехэтажный дом, окрашенный в шоколадный цвет. Здание очень нравилось ему. Подумал: кто до революции жил здесь, где сейчас владелец дома, и, если жив, представляет ли, какое учреждение сейчас занимает его? Два раза прошел мимо здания, с которым теперь связана его судьба на всю жизнь.

Войдя в подъезд, предъявил удостоверение молодому командиру у барьера. Рядом с ним стоял мужчина в сером, отлично сшитом костюме явно заграничного покроя. Светлые волосы, зачесанные назад, и внимательно смотревшие на него глаза показались знакомыми. Напрягая память, вспомнил, что видел его один раз на восточном отделении вместе с представителем Управления Звонаревым, читавшим курс агентурной разведки. Тогда он сидел в стороне, молча слушал лекцию и внимательно приглядывался к слушателям.

– Здравствуйте, Василий Тимофеевич. Рад видеть Вас в Управлении. Ян Карлович уже ждет.

Незнакомец говорил с легким акцентом. Чувствовалось, что русский язык для него не родной. Рукопожатие было крепким, при этом он слегка улыбнулся, и лицо сразу стало мягче, утратив то суховатое выражение, которое было вначале.

Молча поднялись на второй этаж и прошли по коридору в приемную. Секретарь, Наташа Звонарева, радушно поздоровалась с его спутником. Очевидно, он часто бывал в Управлении и его здесь хорошо знали. На Сухорукова посмотрела внимательно, вежливо ответила на его приветствие и показала глазами на дверь кабинета начальника Управления, в котором он уже однажды был перед окончанием курса Академии. Тогда в этом кабинете и решилась его судьба. Кадровый военный, комиссар гражданской войны сменил профессию, став военным разведчиком.

С того времени почти ничего не изменилось в просторном кабинете. Тот же большой письменный стол с папками документов и стаканом, из которого высовывались остро отточенные цветные карандаши. С правой стороны столик с двумя телефонами: городским и местным. Массивный сейф, выпущенный немецкой фирмой в начале века для какой-нибудь солидной банковской конторы, на массивных львиных лапах, с циферблатом цифрового замка, и стратегическая карта, занимавшая всю стену. Те же мягкие кресла, в которые Берзин всегда усаживал посетителей во время разговора. Прибавился только еще один книжный шкаф, за стеклами которого стояли различные справочные издания, выпущенные военным ведомством и необходимые начальнику Управления для повседневной работы.

– Здравствуй, Василий! Слышал о твоих успехах. Курс ты окончил хорошо. Хотя подготовка и была короткой, на более длительную сейчас, к сожалению, нет времени, она может пригодиться в твоей новой работе. А теперь само задание.

Он вышел из-за стола, подошел к стене и отдернул штору. За шторой висела крупномасштабная карта Дальнего Востока: Забайкалье, Приморье, Маньчжурия с Ляодунским полуостровом, в южной точке которого была военно-морская база. Железные и шоссейные дороги, реки, горные хребты и долины. Отлично выполненная карта давала полное представление об этом огромном крае. Пользуясь остро отточенным карандашом как указкой, Берзин показал большой район южной Маньчжурии.

– Вот поле твоей деятельности, Василий. Мукден, Южно-Маньчжурская железная дорога, полуостров с Порт-Артуром и Дальним, Квантунская армия. Армия небольшая, но отборная, лучшие офицерские кадры японской армии, причем, учти, самые реакционные. Так что возможность провокаций против китайских войск не исключается. Это для тебя враг номер один. И враг номер два – англичане, точнее, «Сикрет Интелинженс Сервис». Не удивляйся. У Англии в Китае огромные интересы во всех сферах, и английская разведка активно действует во всех районах этой страны, в том числе и в Маньчжурии. При этом надо учитывать, что Англия и Япония долгие годы были союзниками и вместе воевали против Германии. Контакты между японской и английской разведками в прошлом были, сохранились они, возможно, и сейчас, особенно в районе, примыкающем к нашим дальневосточным границам и имеющем такую силу, как белая эмиграция, готовую служить тому или другому хозяину, а может быть, и обоим сразу.

– Нужно создать в этом стратегически важном районе мощную разведывательную сеть, – продолжал Берзин. – И не для текущей разведывательной работы, для этого достаточно и имеющейся агентуры, а с перспективой на будущее. Для дальнейшей агрессивной политики японской военщине нужен плацдарм на материке, и если этим плацдармом станет Маньчжурия, то японские войска могут появиться и у наших дальневосточных границ. А это огромная угроза, и вот именно тогда и вступит в действие разведывательная сеть в южной Маньчжурии. Так что твоя работа по ее созданию – с перспективой на будущее. Вот, пожалуй, основные указания. И еще одно: опыта разведывательной работы за рубежом у тебя нет, и, чтобы уменьшить возможность провала, придется воспользоваться дипломатической «крышей». Поедешь в Мукден под видом вице-консула. Дипломатические обязанности у тебя будут необременительные, так что хватит времени для основной работы. Внимательно изучи все материалы по Японии и Маньчжурии, которые имеются в управлении, и познакомься с Салнынем. Он недавно вернулся из Маньчжурии и может рассказать много интересного о положении в этом районе.

– А белогвардейская эмиграция в Маньчжурии?

– Это не твоя забота, Василий. Белогвардейскими организациями и в Харбине, и в Мукдене будут заниматься другие люди. У тебя своя работа, и работа долгая. Так что на скорое возвращение не рассчитывай. Удачи тебе, Василий. Встретимся после задания.

Сухоруков впервые услышал эту фразу, которой начальник управления провожал своих разведчиков, отправлявшихся за рубеж. Позднее, через несколько лет, работая после командировки в Китай рядом с Берзиным, он не раз слышал эту фразу, когда при нем другие разведчики уходили за кордон и в те же самые районы, где работал и он. И сейчас, и потом его всегда волновала та вера в своих людей, в благополучный исход разведывательной операции, которую Берзин вкладывал в эту скупую прощальную фразу.

Поднялись, пожали друг другу руки. Берзин улыбнулся, посмотрел в глаза новому разведчику, и тот молча вышел из кабинета.

Из беседы автора с полковником Сухоруковым в 1973 году:

– Василий Тимофеевич, как Вы отнеслись к тому, что для успешной разведывательной работы в Маньчжурии Вам предоставили дипломатическую «крышу»?

– Отношение к этому было нормальным. Мы хорошо знали, что многие иностранные дипломаты, аккредитованные в нашей стране, ведут разведывательную работу. Некоторые консулы и вице-консулы западных стран в наших крупнейших городах были резидентами своих разведок. Дипломатические паспорта предохраняли их от неприятностей, но ОГПУ уделяло им самое пристальное внимание. И если послы иностранных государств с первых дней советской власти начали заниматься организацией заговоров против нашей республики и вести разведывательную работу, то мы имели полное моральное право использовать для наших разведчиков дипломатическую «крышу».

– То есть использовать их же оружие?

– Да, тем более что такая «крыша» обеспечивала безопасность резидента и, конечно, способствовала его успешной работе особенно вначале, когда опыта почти не было.

– Но ведь соответствующие полицейские службы держали под пристальным наблюдением всех наших крупных дипломатических работников. Фигура вице-консула не осталась бы без внимания. Выражаясь языком современных детективных романов, Вы были под колпаком.

– Ну, здесь многое зависело от резидента. Если бы он не смог выбраться из-под колпака полицейской слежки, то ему вряд ли стоило приезжать на разведывательную работу в другую страну. Конечно, вначале не всегда удавалось уходить из-под наблюдения. Но опыт постепенно накапливался, да и китайская полиция по своей профессиональной подготовке находилась на более низком уровне, чем полиции европейских государств. Так что все постепенно наладилось.

– Всегда ли резидент имел дипломатическую «крышу»?

– Конечно, нет. Один из наших крупных разведчиков, кстати, в начале 1920-х тоже работавший в Китае, Христофор Салнынь, никогда не пользовался дипломатическим прикрытием. Были и другие разведчики, которые, будучи резидентами в течение многих лет, всегда находились на нелегальном положении. Здесь многое зависело от индивидуальных особенностей разведчика, его опыта, характера, вкусов, желаний. «Старик» не действовал по шаблону, а всегда учитывал все, прежде чем определял форму деятельности резидента.

Сухоруков был откомандирован в Наркоминдел. После оформления всех документов – дальняя дорога. Транссибирским экспрессом до Харбина и далее до Мукдена. И началась работа легального резидента военной разведки. Конечно, вначале помогали и подсказывали более опытные сотрудники консульства. Постепенно освоился с обстановкой, вошел в ритм работы. Берзин не торопил, давал возможность набраться опыта и разведывательных знаний. Постепенно работа пошла. Но в начале 1925 года начались неприятности, и не от китайской полиции или контрразведки, а от своих. Угроза провала появилась оттуда, откуда ее никто не ждал ни в Москве, ни в Мукдене.

Известный в свое время журнал «Огонек» начал издаваться в 1924 году. Журнал быстро завоевал популярность, его выписывали и читали в разных странах. И в одном из номеров журнала в конце 1924 года был помещен отлично выполненный снимок выпускников Военной академии и ее восточного отделения. На отделении готовили высококвалифицированных работников для военно-дипломатической, то есть разведывательной работы в странах Востока. После окончания отделения выпускники распределялись между Разведупром, ОГПУ и Коминтерном и назначались за рубеж, конечно, не на рядовую разведывательную работу.

В феврале 1925 года Берзин получил письмо от Харбинского резидента Разведупра. В письме было и несколько строк, посвященных огоньковской фотографии. «Из Шанхая в свое время прибыл сюда иллюстрированный журнал „Огонек“, где сфотографирован последний выпуск Военной академии и восточного отдела. Прекрасный снимок. Особенно, как назло, хорошо вышли восточники. Тов. Муклевичу не мешало бы охладить пыл и страсть к фотографированию окончивших Восточный отдел. На опыте приходится убеждаться, что этим мы очень помогаем противнику расшифровывать приезжающих сюда на работу наших товарищей».

Берзин сразу же оценил опасность для зарубежной работы Разведупра, связанную с подобными публикациями в популярных журналах. 10 февраля он подписал письмо первому заместителю наркома И. С. Уншлихту, который непосредственно руководил работой Разведупра. Сообщая Уншлихту выписку из письма харбинского резидента, Берзин просил дать соответствующее распоряжение начальнику Военной академии воздержаться от помещения фотографий слушателей, особенно Восточного отдела, в легальных изданиях. Он хорошо понимал, что все наши открытые органы печати находятся под контролем разведок и контрразведок крупнейших стран мира и что подобные публикации фотографий недопустимы. Если такая практика будет продолжаться, писал он в письме, то «использование слушателей Восточного отдела на секретной зарубежной работе станет почти невозможным».

14 февраля комиссару Военной академии Р. Муклевичу было отправлено письмо, подписанное Уншлихтом, с запрещением помещать в газетах и журналах снимки слушателей Военной академии, и в первую очередь Восточного отдела. Для сведения Муклевича, хотя он и сам хорошо об этом знал, сообщалось: «Часть слушателей Восточного отдела попадает на нелегальную и конспиративную работу в страны Востока, ввиду чего неизбежны случаи расшифрования неофициальных зарубежных работников».

Для Сухорукова, а именно фотография его выпуска была помещена в «Огоньке», все закончилось благополучно. Но в этом выпуске было 32 человека. 10 человек поступили в распоряжение Разведупра, три человека были отданы отделу международных связей Коминтерна, несколько человек ушло в ОГПУ. Повлияла ли публикация в «Огоньке» на их судьбу? Был ли кто-либо расшифрован иностранными контрразведками по этой фотографии? Сейчас об этом можно только гадать.

Сухоруков продолжал успешно работать резидентом, расширяя агентурную сеть в южной Маньчжурии и получая ценную информацию о частях Квантунской армии. Донесения отправлялись в Москву, а их копии – в советское посольство в Пекине – военному атташе. Его разведывательная работа продолжалась до весны 1927 года. После налета китайской полиции на советское посольство в Пекине 6 апреля были захвачены многочисленные документы военного атташата, в том числе и донесения Сухорукова. Его фамилия стала известна китайской полиции. На волне антисоветской истерии его дипломатический паспорт не мог уже служить гарантией безопасности. Летом 1927 года в Китае арестовывали и бросали в тюрьму советских дипломатов невзирая на дипломатический иммунитет.

Резидент был полностью расшифрован, и это хорошо поняли в Москве. Как только в Разведупре стало известно о пекинском налете, Сухорукову была отправлена шифрованная радиограмма с приказом: немедленно исчезнуть из Мукдена. Основной путь ухода: поездом до советской границы был опасен. Китайская полиция проводила повальную проверку документов во всех поездах, следовавших в Советский Союз. Резидента могли опознать (его фотографии в китайской полиции имелись), арестовать и ссадить с поезда на любой станции. Поэтому, как вспоминал потом Сухоруков, он избрал другой путь ухода. Поездом до Квантунского полуострова, находившегося под юрисдикцией Японии, и порта Дальний. А оттуда пассажирским пароходом в Японию, где его дипломатический паспорт гарантировал полную безопасность. Из Японии обычным пассажирским рейсом до Владивостока. После того как страсти, вызванные пекинским налетом улеглись, другой резидент прибыл в Мукден, принял созданную Сухоруковым агентурную сеть и продолжил работу.

К 1925 году в Маньчжурии уже было создано несколько резидентур военной и политической разведок. В Харбине были две резидентуры: Иностранного отдела ОГПУ и Разведупра. Создавалась Мукденская резидентура под руководством Сухорукова. Были, очевидно, легальные и нелегальные резидентуры наших разведок и в других крупных городах этого региона, о которых пока еще ничего не известно. В Москве решили скоординировать деятельность всех резидентур в Маньчжурии и направить туда опытного специалиста, имевшего достаточно большой опыт работы в разведке. По воспоминаниям Сухорукова, таким координатором разведки в Маньчжурии был назначен в начале 1925 года Арвид Янович Зейбот.

Об этом человеке до сих пор ничего не известно. С весны 1921-го до марта 1924 года он возглавлял военную разведку, и именно его сменил Ян Берзин, возглавив на 11 лет стратегическую разведку РККА. Поэтому стоит сказать об этом человеке несколько слов.

Как и его предшественник на посту начальника военной разведки Ян Ленцман, Арвид Зейбот тоже латыш. Но значительно моложе – родился в 1894 году. Кончил гимназию и физико-математический факультет Петербургского университета. По профессии математик-статистик. В царской армии не служил. В партии с 1913 года. В Красной Армии с марта 1919-го по мобилизации ЦК компартии Латвии. И сразу же высокая должность – помощник начальника политотдела 15-й армии. Затем несколько месяцев был начальником политотдела этой же армии и секретарем заграничного бюро компартии Латвии. В августе 1920-го переведен в Москву и сразу же назначен помощником Ленцмана. Чем руководствовались при этом назначении? Военного образования не было – даже ускоренного курса военного училища не имел. Боевого опыта тоже не было. На вопрос анкеты об участии в военных действиях красноречивый ответ: «В сражениях не участвовал. Так при отступлении из Риги немного приходилось». Человека в 27 лет без военного образования и боевого опыта, с сугубо мирной профессией – в заместители, а потом в апреле 1921-го – в начальники военной разведки огромного государства!

Удивительно не то, что назначили, а то, что продержался на этом посту три года. Разведку не любил, никакого влечения к этой трудной профессии не имел и из разведки рвался на гражданку. В марте 1924 года ему это удалось. Был демобилизован и направлен в распоряжение ЦК партии. Конечно, за три года работы в разведке опыта и навыков набрался, и в ЦК сочли это достаточным, чтобы поручить ему новую ответственную разведывательную работу уже за рубежом. Зейбота прикомандировали к Наркоминделу, сменили ему фамилию и оформили все документы для работы в дипломатическом ведомстве. 27 января 1925 года члены Политбюро на своем заседании рассматривали «Просьбу НКИД об утверждении т. Гранта (Зейбота) А. Я. Генконсулом в Харбин». Возражений не было и просьбу удовлетворили. Протокол заседания подписал секретарь ЦК Иосиф Сталин. Так в Маньчжурии под дипломатической «крышей» появился координатор советских разведок. Вопросы деятельности составных звеньев своей разведывательной триады Сталин уже тогда решал на высшем партийном уровне.