"Аракчеевский сынок" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)XIXПеребирая всякий вздор, который лез ему в голову, под влиянием прочтенного сочинения, Шумский, однако, нетерпеливо поглядывал на часы и начинал уже тревожиться. Был почти уже час ночи, а мамка еще не воротилась от Нейдшильдов… Шумский кликнул лакея. – Эй! Копчик! Авдотья вернулась? Малый прибежал на зов барина сонный, но опрометью, и заявил, что женщины еще нет. – Что ж это такое? – Не могу знать-с. – Не может она там сидеть до этих пор. Они спать ложатся до полуночи. – Не заплуталась ли Авдотья Лукьяновна в городе? В первый раз очутившись в Петербурге, могла сбиться. – Да ты ей дорогу-то велел запомнить… – Как же-с. Ехали, я ей все показывал, – солгал Копчик. – Где какой куда поворот, где дом какой особый, где церковь… Для памяти… Прошел еще целый час в ожидании и Шумский начал уже усмехаться. Приключение с мамкой его невольно забавляло. – Копчик! – крикнул он опять лакея. – Что ты скажешь? А? Ну, как мамку-то в Питере ограбили да ухлопали? Вот штука-то будет!.. И Шумский невольно расхохотался звонким смехом. Копчик улыбнулся ради приличия, но сам тоже невольно думал: «Хорош ты! Неча сказать. А она еще его обожает, как андела какого». – Ухлопал ее непременно какой-нибудь жулик ночной. Вот будет оказия-то… Как в романах описуется… Приключение нежданное ради развязки истории. Копчик снова ушел к себе в угол, лег, зевая, на ларь и стал размышлять о том, «какие господа бывают свиньи безжалостные». Через несколько минут наружная дверь со двора растворилась, и в прихожей послышался шорох и шаги. Копчик привстал и окликнул. – Я… Я… – отозвался голос Авдотьи. Копчик выскочил в прихожую… – Что с вами? Где вы пропали? Второй час. – Я верст двадцать, оглашенный человек, исходила. А то и все двадцать пять. – Заплутались? – Нет! Гуляла! Вестимо, запуталась. Оттуда пошла, как следует. И речку вашу прошла по мосту, как следует. – Какую речку… Неву… – Вестимо… Ну, и пошла прямо, ища вас… И пришла в Лавру… – Невскую Лавру!! С Васильевского-то острова? – А оттуда назад. Шла, шла, шла. И говорят мне – в Коломну я пришла. Все не туда!.. – Ахтительно. Вам бы уж оттуда на Охту… Ради любопытствия. Что ж вы не спрашивали дорогу-то у прохожих? – Опрашивала, кто попадался… Да не знаю, как улицу-то назвать. Куда мне идти-то не знаю! Понял? Оглашенный человек! Ведь не дура же я. А вы дураки! Иван Андреич привез, а ты вывез. Да и пустили! А где вы живете, как званье месту – никто из вас мне не сказал. Так бы и осталась на улице до утра. Да и днем бы не знала, куда идти. Просто хоть домой в Новгород иди пешком. Спасибо, попался солдат, да спросил, у кого живу. Я сказала. Он Михаила Андреевича знает. Наш был, говорит, антилерец. Ну, и провел прямо сюда… Да, уж оглашенные вы оба с Иваном-то Андреичем. И Авдотья, сильно угрюмая и раздраженная, уселась на стул, не снимая своей кацавейки и платка с головы. – Ноги-то гудут! Просто гудут! – вымолвила она сердито. – Оглашенные. Один привез в дом, а другой вывез из дому. И хоть бы слово сказали, как званье вашему жительству. Прокаженные! Ей-Богу! Шумский вышел на голос мамки и, узнав в чем дело, не рассмеялся, а рассердился тоже на Копчика. Если убийство мамки жуликами показалось ему забавным, то плутанье ее было слишком простым и нелюбопытным случаем, который только замедлил получение вестей о Пашуте и баронессе. Шумский позвал женщину к себе в спальню и стал расспрашивать. Авдотья, все еще угрюмая, а отчасти сильно утомленная, отвечала кратко и глядела сонными глазами. – Ну, до завтра… Ты теперь загонялась очень, – вымолвил Шумский. – Завтра все расскажешь. А теперь скажи только, будет Пашута тебя слушаться… Рада была тебе очень… – Еще бы не радой быть. – Будет слушаться… – Будет… – выговорила Авдотья, чувствуя, что лжет от усталости и готовая на всякую хитрость, только бы отпустили ее спать… – Пашута какова показалась тебе. Барышня? – Барышня… – Баронессу не видала? – Видела. – Видела! Близко? – Близко. – Хороша она. А? – Ох, Михаил Андреевич. Смерть моя! – воскликнула Авдотья. – Отпусти меня. Завтра я вам все… Всю подноготную выложу. Умаялась. Не могу. Все во мне так и гудет, будто колокольный трезвон в нутре. Все помовается и трясется. – Ну, иди, Бог с тобой. Авдотья прошла в гардеробную, где ей было назначено спать барином-питомцем и, как делала всякую ночь, разостлала на полу свою шубку, а вместо подушки положила узел… Ей вспомнилась ее постель в Грузине и она вздохнула. – Что бы ему придти глянуть, как мамка спит по-собачьи. Э-эх, молодые люди. Все по себе старых меряют. А старые кости на полу ноют, да жалятся… Хоть бы кваску дали испить. В горле пересохло. И ворча себе под нос, мамка улеглась на пол и тотчас же захрапела на весь дом. Но не прошло полных четырех часов времени, как в квартире Шуйского снова задвигалось. Около шести часов утра кто-то стучал в дверь заднего крыльца. Копчик проснулся, удивился и, бранясь себе под нос, пошел отворять… Впустив в дом раннего посетителя в солдатской форме, и переговорив, малый побежал будить барина без всякого опасения, как бывало всегда. – Михаил Андреевич! Михаил Андреевич! – храбро и громко повторил он раз с десяток, покуда Шумский не пришел в себя. – Что такое? – воскликнул тот отчасти тревожно, поняв с первой секунды пробужденья, что Васька не станет и не смеет его будить без важного повода. – Михаил Андреевич. Вестовой прискакал. Граф приехали и требуют вас к себе, к восьми часам. Во дворец прямо… – Это еще что за новости? Васька молчал. – Вестовой? И приказал тебе меня будить? – Точно так-с. – А который час? – Должно, шесть, седьмой… – Что ж они там белены объелись? Черти. Копчик двинулся было из горницы, но барин остановил его и приказал разбудить себя через час. Лакей вышел, а Шумский заворчал: – Дуболом! Сам встает с петухами и другим спать не дает! Стало быть, в ночь приехал. И почему же во дворец? Говорил, что больше там останавливаться не будет. Все новости и все глупости. Дуболом! Шумский стал стараться заснуть, но именно эти старанья и легкая досада прогнали сон окончательно… Полежав полчаса с открытыми глазами, он крикнул лакея. – Трубку!.. – И Шумский прибавил тише: – Черти! Но слово это было сказано во множественном числе ради присутствия Васьки, который, однако, хотя и не знал грамматики, но, разумеется, отлично понимал, что слово это сказано неправильно. Через полчаса молодой человек был уже одет и принялся за кофе и за третью трубку. – Позови Авдотью, – приказал он, совершенно забыв, который час. – Они еще не просыпались… – заметил Васька. – Что ты? Очумел? А? – крикнул Шумский, и лакей выскочил из горницы, боясь, что чубук доскажет у него на голове то, чего барин не считал даже нужным объяснять. Не скоро Копчик добудился мамки. Авдотья, сильно уставшая, долго не приходила в себя и только мычала бессмысленно. Наконец, поняв в чем дело, Авдотья поднялась и, оправившись, пришла. Едва только она вошла, как увидела, что ее питомец сильно не в духе. – Ну, очухалась… Говори, об чем у вас была вчера беседа с Пашутой, – произнес он сухо. Авдотья, стоя у дверей, начала свой рассказ, изредка прерывая его отчаянными зевками, которые скрыть было невозможно. Рассказав почти все, Авдотья уже собиралась начать восторженное описание «ангельскаго лика барбанесы», но Шумский перебил мамку вопросом: – Ну, что же Пашутка твоего страшного слова испугалась?.. – Как тоись? – Да ведь ты говорила, что у тебя есть на нее страшное слово… – Я, соколик мой, его ей не говорила… И времени не было, и боязно было. – Что-о? – протянул Шумский, вставая из-за столика, где пил кофе. Авдотья тихо и виновато стала объяснять, почему она свое «страшное слово» Пашуте не сказала. – Да что ты, очумела, что ль? – вскрикнул Шумский. – Когда ж этой канители конец будет. Что вы все сговорились, что ли, меня бесить. Да я вас всех в один мешок, да в… Молодой человек запнулся и продолжал спокойнее: – Ну, слушай, Авдотья. Не блажи и меня не серди! Я вот поеду к батюшке во дворец, и, надо думать, скоро и назад буду. Ты напейся чаю, и марш к Пашуте. Спит, вели разбудить, не важная барыня. Объяснись с ней, усовести и прикажи тотчас идти сюда за моими приказаниями. Послушается она тебя или не послушается – все равно мне. Я знаю, что с ней делать. А мне, главное дело, конец этой канители. Не послушается, то я ее… Ну, это мое дело! – Как можно, соколик. Она беспременно послушается. Мое слово ведь такое… Именно, страшное слово! – Так и говори его! – прокричал Шумский на всю квартиру, снова взбесившись сразу… – Скажу! – чуть слышно, но обидчиво отозвалась Авдотья. – Страшное да страшное, да такое, да сякое… А сама с этими своими словами, как дурень с писаной торбой… Ведь ты, прости меня, – чудесница! То бегала Богу молилась и у Царя Небесного советов просила, а теперь опять всякие сборы пошли… Ведь это глупо. Подумаешь, тебе приходится в каком преступленьи уголовном сознаваться, да каяться, да в каторгу… И Шумский, смотревший, говоря это, в лицо своей мамке, невольно запнулся. Лицо Авдотьи сильно и сразу изменилось и как-то потемнело. «Ну, вот и здравствуйте!» – подумал молодой человек, но тотчас двинулся, прибавив вслух: – Однако, мне пора к моему… чудеснику. |
||
|