"Аракчеевский сынок" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)VЧерез час после разговора с мамкой, молодой офицер в простом черном пальто и городской шляпе, т. е. в штатском платье, был уже на другом конце столицы, близ Малого проспекта Васильевского острова. Он подъехал к маленькому домику с красивым фасадом и, позвонив, вошел в переднюю, как свой человек, не перемолвившись ни единым словом с лакеем, который его впустил. – Дождит… – мычнул лакей, ухмыляясь и несколько фамильярно. – Льет да льет… – Да, скверно… Почитай совсем осень пришла, – отозвался Шумский. – И что вам эти, сударь, извозчики стоят, – заговорил лакей нравоучительно. – Каждый день, почитай, отдавай трехгривенный… Вы бы уж пешком себя приневоливали. А то и выгоды мало. Десять рублей, гляди, в месяц ведь проездите… Шумский промолчал и двинулся в соседнюю комнату. Это была столовая, небольшая, но поражавшая сразу своей обстановкой. Стол обеденный, большой шкаф и все стулья, стоявшие в ряд по стенам, как шеренга солдат в строю – все было одного чистого готического стиля, резное из черного дуба. Этой столовой, по уверенью ее владельца, было около двухсот лет, причем она вдобавок не была куплена недавно, а уже принадлежала с тех пор все тому же роду, переходя от деда и отца к сыну и внуку… Задок или спинка каждого кресла оканчивалась шпицем наподобие колокольни любого средневекового собора. На всех спинках был резной причудливый герб под баронской короной. Массивный шкаф в два яруса был еще красивее кресел, так как верхний ярус его опирался на головы четырех рыцарей в полном вооружении, латах, шлемах, с пиками и мечами. Тонкая, замечательная работа всего этого поражала искусством, изяществом и законченностью… Шумский, по-видимому, давно изучивший в подробностях эту столовую, не глянув ни на что, опустился на один из стульев близ дверей и тотчас задумался… В эту минуту у него был вид просителя, явившегося к важному сановнику. Никто не пошел докладывать об нем, лакей, впустивший его, ушел в противоположную сторону. Другой лакей, прошедший чрез минуту через столовую, тоже глянул на него равнодушно, как на обычное явленье в доме. Прошло около получаса в полной тишине. Наконец, раздался в доме звонок колокольчика за дверью той горницы, которая была прямо пред молодым человеком. Явился тотчас лакей, прошел в эту горницу, вернулся и позвал сидящего. – Пожалуйте… Шуйский поднялся, оставил свою шляпу на кресле, и вошел в горницу. Это был кабинет. Все стены кругом были закрыты простыми высокими шкафами с книгами, на средине стоял, боком к окну, большой письменный стол, тоже сплошь покрытый книгами и тетрадями. За столом на кресле сидел очень благообразный, седой, но моложавый лицом человек. Румянец на свежих и белых щеках, с легкими морщинками лишь около глаз, странно и красиво оттенял почти снежнобелые вьющиеся кудрями волосы. Можно было подумать, что это молодой человек, напудривший себе голову и слегка подрумянивший щеки. Бархатный лиловатый кафтан с позументами на воротнике окончательно придавал маскарадный вид этому бодрому и красивому старику. Он поднял большие светлые глаза, кроткие и простоватые, немного навыкате и, глянув, не кланяясь, на вошедшего, произнес и сухо, и кротко, и вежливо, но важно: – Здравствуйте, господин Андреев. Шумский, молча, почтительно поклонился и стал перед столом. – Вы сегодня снова немного опоздали, – тем же несколько сухим тоном, но все-таки кротко произнес старик. – Я уже давно приехал-с… Я сидел в столовой в ожидании вашего… – Я видел, когда вы подъехали к дому и снова все-таки позволю себе утверждать, что вы немного опоздали… Но на нынешний раз беды нет… ибо и дела никакого нет. Вот это вы возьмете с собой и дома увидите… Все, что по-французски, надо переписать… Все, что по-финляндски, вы не тронете, конечно, т. е. не станете переводить или переписывать. Дочь это сделает после… Вот… Старик взял синюю тетрадь и легко перебросил ее на столе в сторону Шумского. Молодой человек взял тетрадь и, развернув ее, стал просматривать. – Когда прикажете?.. Поскорее?.. – Нет, это не к спеху… Но все-таки дня через четыре, конечно… – Через четыре… – повторил тихо Шумский и прибавил мысленно: – Старый шут!.. В четыре дня целую тетрадищу во сто листов. Да Шваньский мой издохнет от эдакого урока. – Вы боитесь, господин Андреев, что не успеете. Ну, пять дней… Ведь не целую же неделю вам дать. – Слушаю-с. Через пять дней будет готово. Больше ничего не прикажете?!.. – Нет. – Я могу идти делать портрет баронессы?!.. – Да… Но, не знаю, согласится ли она сегодня на сеанс… Ее фаворитка больна! – оживился старик. – Пашута! – быстро вымолвил Шумский, впиваясь глазами в его лицо. – Да, Прасковья, – отозвался этот, как бы говоря: «для меня нет Пашут, а есть горничная Прасковья». – Что же с ней? – тревожно повторил Шумский. Старик глянул с улыбкой ему в лицо своими добрыми глазами и, важно поджав губы, произнес: – Не любопытствовал еще узнать у баронессы Евы, чем изволит хворать ее фаворитка… да, кажется, и ваша тоже… И вы тоже успели, vous amouracher de la gamine.[3] – C'est un ange, monsieur le baron![4] – отозвался Шумский. – Oh! Dechu, alors[5]… Это чертенок и по лицу, и по нраву, и по ухваткам. Вы, как талантливый художник, господин Андреев, должны знать, что во всей существующей на свете живописи, даже в испанской школе, не найдется изображения ангела, черномазого, как цыган и с дерзкими чертами лица. Прасковья хорошенькая девчонка, но она не ангел, а цыганенок… Скорее моя Ева напоминает собой тот тип, который принято давать ангелам и архангелам. Les trois В.[6] В понятии об ангеле буква Б имеет тоже значение… «Ну… Поехали! Завели шарманку…» – подумал Шуйский и вымолвил: – Совершенно верно, но только баронесса… – Bonte, beaute, beatitude,[7] – продолжал старик, не слушая.– Belle, bonne, blanche[8]… Я непременно в заключении или эпилоге к моему сочиненью… – О значении букв относительно мозга человеческого, – подсказал Шумский. – О, нет… нет… Вы все путаете… Значение звуков, а не букв… Неужели вы не понимаете… Буква есть тело, а звук его душа… Звук – содержание, а буква – форма… И не «относительно мозга»… А их мозговая, comment vous dire,[9] законность, необходимость, непреложность… Знаете ли вы, например, что буква б – голубой… Звук с – золотисто-желтый… Впрочем, я забыл! это не про вас, господин Андреев… Шумский стоял, опустив глаза в пол, как бы выслушивая равнодушно периодически-одинакий выговор, или прислушиваясь к ветру на улице. – Это, конечно, очень интересно, – вымолвил молодой человек, стараясь не рассмеяться. И он прибавил мысленно: «Bete,[10] болван, башка – тоже на б начинаются». – А знаете ли вы, кто первый написал сочинение почти на эту же тему… О родстве, так сказать, красок и звуков. Гениальный Гёте, к которому я два раза ездил поклониться в Веймар и скоро в третий раз поеду! – восторженно проговорил барон. «И поезжай, да поскорее, – мысленно проговорил Шумский. – Да там застрянь подольше. Или совсем подохни… И лжет ведь… Станет умный человек таким вздором заниматься. Гёте не тебе чета… Его стихи и я читал во французском переводе». Видя, что беседа с бароном может затянуться, что изредка случалось, Шумский взял со стола тетрадь и слегка попятился, как бы собираясь раскланяться. – Узнайте… Может быть, Ева и даст вам сеанс… Да, кстати, скажите… Когда же портрет будет готов? – Скоро-с, – тихо вымолвил Шумский, как бы смущаясь. – Скоро?.. Вот уже более месяца, что я слышу от вас это слово. – Мне этот портрет, как я докладывал вам, барон, не задался… Две недели назад я начал сызнова, другой… – Другой… А первый?.. – Первый я бросил, изорвал… – Напрасно. Он был, по-моему, очень хорош… Но я надеюсь, что вы не изорвете второго и не начнете третий… И Ева позволила вам изорвать первый портрет… – Я сделал это вдруг… В минуту вспышки и гнева на мою работу… – На глазах моей дочери у вас, господин Андреев, не должно быть вспышек, – вдруг сухо вымолвил барон. – Каких бы то ни было!.. Гнева, радости, досады или чего-либо подобного. Вы поняли?!.. Шумский молчал, но лицо его слегка вспыхнуло, и он чуть не в кровь кусал себе губы. «Создатель мой! Какое терпение надо с тобой иметь!» – думал он про себя. – Я не желаю оскорбить вас, – продолжал более кротко барон. – Я, как старик и старинного рода дворянин, напоминаю вам, что вы человек, труды которого я оплачиваю… по найму… Если вы, в качестве талантливого художника, допущены в комнату моей дочери, баронессы, ради писания портрета… то все-таки, господин Андреев… надо помнить… себя… Не надо забывать или забываться… Наступила пауза. Шумский потупился совершенно и тяжело дышал. – Да, кстати… Кажется, сегодня вам следует получение месячное, toucher vos appointements.[11] – Нет-с… Послезавтра, – глухо вымолвил Шумский. – Верно ли? Я думал сегодня… – Наверное. – Но если вы, господин Андреев, желаете… Может быть, вам нужны деньги… Пожалуйста… Днем ранее или позднее, это ведь все равно… Мне… – И мне тоже все равно-с, – выговорил Шумский и невольно вдруг улыбнулся веселой и смешливой улыбкой. – C'est comme il vous plaira… Adieu…[12] Барон наклонил голову ласково, но важно. Шумский низко поклонился и быстро вышел из кабинета, как бы убегая. Когда дверь затворилась за ним, он остановился и проворчал вполголоса среди столовой: – Когда-нибудь я или со смеху прысну тебе в лицо, или того хуже… отдую, вспылив негаданно от какой твоей дерзости… Да… чертовски… дьявольски все задумано и обдумано. Но хватит ли терпенья… Уменье – не мудреное дело… Терпенье – вот что мудрено. И молодой человек вдруг задумался и стоял, не шевелясь. «Пашута? Больна?» – вертелось в его голове. «Неужели это хитрая канитель с ее стороны, – думал он. – Неужели дворовая девка, Прасковья, такая бой-баба. Такая шустрая? Такое колено надумала, чтобы затянуть мне все дело… Не может этого быть! Ведь тогда я ни вызвать ее к себе, ни даже видеть не могу… Ах, ты!..» И Шумский вздохнул тяжело от приступа гнева. «Каково я наскочил!.. Взял за прыткость, а она против меня пошла… Да ведь это ужасно… Это лбом об стену бить и себя… да и ее об стену ухлопать… А сердце мое чует, что это игра, комедия… Она здоровехонька, но хочет оттянуть… Ах, проклятая девчонка!..» Постояв еще мгновенье, Шумский двинулся. – Надо велеть доложить о себе, – проворчал он вслух и пошел в переднюю. Тот же лакей, Антип по имени, который докладывал об нем барону, дремал на лавке. – Доложи баронессе обо мне, – сказал Шумский. Лакей очухался наполовину и, ничего не ответив, сонно пошел из передней. – Насчет тоись патрета? – обернулся он уже с порога. – Это не твое дело… Доложи, что я приехал… – Да барышня уж знают… И сказывали, скажи, что патрет писать нынче не будем… Вам тоись… Шумский сильно изменился в лице и стоял в нерешимости, что-то соображая. «Нет… Не надо, – подумал он. – Может рассердиться, если послать переспрашивать… Но что же это значит… Пашутка? Или иное что? Или случайность?..» – Что Прасковья? Захворала? – спросил он вдруг. – Не знаю, – лениво и сонно отозвался Антип. – На ногах она или в постели… – Я ее нынче еще не видел… Да… и то правда… слыхал… лежит! Жалится на живот, что ли… Шумский повернулся нетерпеливо и досадливо на каблуках, сам взял пальто с вешалки, накинул его и пошел по ступеням к выходу. «Дьявол какой – девчонка!» – ворчал он сквозь зубы. – Что теперь делать? Сколько она проломается. День, два?.. Или неделю?.. Ах, дьявол! – уже вслух говорил он, шагая по улице. И вдруг он остановился, как вкопанный. – А что, если она меня совсем выдаст, назовет. Скажет Еве – кто этот живописец! |
||
|