"Ширь и мах (Миллион)" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)VIНа четвертый день, утром, выспавшись за ночь на постели, князь перешел опять в уборную, не умываясь и не одеваясь, и также в халате и туфлях на босу ногу… Ему было легче… – Что ж. Света не переделаешь. Людей другими существами не заменишь. Глупости и зла не одолеешь. Глупость – сила великая, и с ней даже сатана не справится. С злыми он совладал и от начала века командует ими, а с дураками давно дал себе свою дьяволову клятву – не связываться. И смеется князь, стоя у окна и оглядывая свежую зелень густого сада. В полдень явился молоденький чиновник в дверях с кипой бумаг в руках и стал у дверей. Лицо знакомое князю, но мало… Где-то видал. – Что тебе? – добродушно вымолвил он. – К вашей светлости, – робко, заикаясь, отозвался чиновник. – Ты кто таков? – При канцелярии вашей светлости состою. – Как звать? – Петушков. – Что же тебе от меня? – А вот… Вот… Простите… Вот… И, оробев совсем, чиновник запнулся и замолчал. Взялся он за пагубное дело по природной дерзости, да не сообразил своих сил. Там-то, в канцелярии, казалось не страшно, а тут сразу душа в пятки ушла. – Ну… Что? Бумаги? Для подписи? – То… чно… та-ак-с! – заикается Петушков и, как назло, вспомнил вдруг рассказ, что одного такого коллежского регистратора,{30} как он вот, князь на Дунае расстрелять велел за несвоевременное появление в палатке с бумагами. – Тебя кто послал? Правитель канцелярии приказал идти ко мне? – Никак нет-с. Простите. Виноват. Сам вызвался. Бумаги самонужнейшие, а третий день без движенья лежат. – Важность! Для бумаги. Бывают люди добрые и вельможи – по годам без движенья лежат. И без ног, и без языка. Это много хуже! – рассмеялся князь. – Ну, давай чернильницу и перо… Да что уж… Так и быть. Пойдем к столу. И князь перешел в кабинет, где не был уже несколько дней. – Вишь, прыток, молокосос, – ворчит князь, ухмыляясь. – Дерзость какая… Лезет сам, ради похвальбы… Что ему дела! А похвастать! Либо на чай заработать от тех, кому эти дела любопытны да близки к сердцу. Петушков положил дела на письменный стол и отошел к дубовым дверям, ведущим в залу. Потемкин сел, обмакнул перо и быстро, узорчатым почерком начал подписывать одну за другой четко и красиво написанные бумаги… Подписывая, он все-таки искоса проглядывал каждую. Были и приказы, и разрешения спешные и важные… Было дело об отпуске сумм на устройство порта в его любимом городе, новорожденном Николаеве;{31} было дело об отдаче соляного откупа в Крыму графу Матюшкину,{32} об уплате трехсот тысяч подрядчику и поставщику Дунайской армии… Дело об освобождении из-под ареста офицера, сидящего уже два месяца по его просьбе, за невежливость относительно князя при проезде его по Невскому. – Ну, вот… Бери… Иди да похвалися. В смешливый час попал. А в другой раз не пробуй. Попадешь в лихой час, и от тебя только мокренько останется. Молоденький чиновник, вне себя от восторга, собрал бумаги и выкатился из кабинета чуть не кубарем. И похвалиться есть чем во всем городе, да и на чай обещано было с трех сторон тому смельчаку, что решился пойти к князю с бумагами попробовать доложить. По уходе чиновника князь рассмеялся и почувствовал себя совсем хорошо. Он посидел немного, потянулся, а там перешел к турецкому столику, придвинул его к себе и начал распечатывать и читать письма и донесения, давно ожидавшие его здесь. В нижнем этаже дворца, где помещалась канцелярия светлейшего и где было, помимо чиновников, много и посторонних и важных лиц в гостях у директора, гудел неудержимый раскатистый хохот. До кабинета князя было далеко и высоко, и поэтому здесь человек пятьдесят юных и старых хохотали во все горло до упаду. И всякий вновь пришедший или прибежавший на хохот подходил к делам, принесенным чиновником от князя, и тоже начинал хохотать. На всех бумагах стояла одна и та же подпись рукою князя: «Петушков. Петушков. Петушков». Между тем была во дворце и новость… От князя отошло! Дворец зашевелился, ожил и загудел. Князь пробрался, позавтракал плотно и, надев кафтан, сидел в кабинете. Кое-кого он уже принял и весело беседовал. Через часа два уже узнали, что «у князя прошло», что он оделся и принимает. Во дворце была и другая новость, еще с утра. Вернулся из чужих краев посланный князем гонцом в город Карлсруэ{33} офицер Брусков. Он исполнил поручение светлейшего и, велев о себе доложить, ждал внизу. В сумерки князь нозвал офицера. – Ну, что скажешь? Ты ведь, сказывают, из Немеции? – Точно так-с, ваша светлость. По вашему приказанию ездил и привез с собой… – Что? – А маркиза. – Что такое? – удивился Потемкин. – Вы изволили меня командировать тому назад месяца с полтора в Карлсруэ – за скрипачом маркизом Морельеном… – Так! Верно! Забыл! Верно!.. Ну, что ж, привез его? – Точно так-с! – тихо и с легкой запинкой выговорил офицер. – Привез. Он здесь, внизу, в отведенной горнице. – Молодец! Где ж ты его нашел? В Карлсруэ? – Да-с. В самом городе. – Хорошо играет? Или врут газеты… – По мне, очень хорошо. Лучше наших скрипачей во сто крат, – отозвался Брусков. – Так возит смычком, что даже в глазах рябит. – Это что… А не рябит ли и в ушах, – рассмеялся князь. – Тогда плохо дело. А? – Нет-с. – То-то. Ну, спасибо. Награжу. Мне его захотелось послушать… В газетах много о нем похвал… Печатают, что божественно играет. Слезы исторгает у самых твердых. Ну, вот, через денек-два послушаем и увидим. Спасибо. Ступай. Офицер хотел идти. – Стой. Ведь он эмигрант. Бежал из Парижа? Был богач и придворный, а ныне в чужом краю пропитание снискивает музыкой. Так ведь, помнится. – Точно так-с. – И все это правдой оказалось? Ты узнал? – Все истинно. Маркиз мне сам все сие рассказывал. Всего лишился от бунтовщиков. – Ну, ладно. Приставить к нему двух лакеев и скорохода. Да обед со стола. Ступай. |
||
|