"Месть обреченного" - читать интересную книгу автора (Гладкий Виталий Дмитриевич)

Киллер

Будь проклят день, когда я родился! Ну почему, почему вся моя жизнь – сундук, доверху наполненный страданиями, жестокостью и грязью?!

У других было детство, пусть и не очень обеспеченное, а иногда полуголодное и холодное, как у некоторых моих школьных приятелей, но их согревала любовь родителей.

А я и этого был лишен.

Мать относилась ко мне совершенно безразлично. Уже потом, когда я подрос и начал кое-что понимать, соседи по коммуналке со злорадством говорили, что она считает меня обузой. И даже хотела сделать аборт, но ушла в очередной запой, а когда очнулась, было поздно.

Я родился слабым, недоношенным. Меня кормила вся наша коммуналка, так как мать где-то пропадала сутками.

Гораздо позже, когда мне стукнуло шестнадцать, я наконец сообразил, что соседи подкармливали меня вовсе не из человеколюбия, а по причине совершенно прозаической: если бы я загнулся, их затаскали бы по различным инстанциям.

А кое-кому из нашей коммунальной шарашки очень не хотелось привлекать к себе пристальное внимание правоохранительных органов…

Конечно, мне доставались объедки, но я и тому был рад. Я вечно ходил голодным, а потому жевал все подряд – и съедобное, и не очень.

Не знаю, как я дорос до пятилетнего возраста, когда стал кое-что понимать и запоминать. Самым приятным воспоминанием моего детства была кошка Мурка – породистая красавица, пушистая и толстая как матрац. Сосед подарил ее свой жене по случаю какого-то праздника.

Мурку кормили как на убой. Притом исключительно деликатесами. Соседка работала в продовольственном магазине, заведующей отделом, и носила домой дефицитные продукты сумками.

Я быстро смекнул своим крохотным детским умишком, что напал на поистине золотое дно.

У Мурки на коммунальной кухне был свой угол. Там всегда стояла плошка с кипяченой (только кипяченой!) водой и миска размером с небольшой тазик.

Соседка, положив в миску кусок колбасы весом в полкилограмма или другую, не менее аппетитную снедь, удалялась в свою обитель, состоящую из двух комнат и обширного балкона. Я в это время сидел, затаившись на кухонных антресолях, куда запихивали всякий хлам.

Едва щелкал замок, я слетал, словно на крыльях, вниз, пинал недоумевающую Мурку, которая не очень спешила приступить к трапезе, так как редко была голодна, хватал колбасу и снова забирался на антресоли.

Быстро съев свою добычу, я снова замирал, ожидая продолжения пиршества. И обычно никогда не обманывался в своих предчувствиях.

Оскорбленная Мурка, опомнившись, начинала орать, как сумасшедшая, и царапать входную дверь в "апартаменты" своих хозяев, требуя добавки. И получала ее.

Во время второго "налета" я поступал по-справедливости – делил обед Мурки пополам. Кошка недовольно шипела, даже пыталась меня оцарапать, но потом смирялась со своей участью и, схватив доставшийся ей кусок, забивалась на всякий случай под кухонный шкаф, откуда никто не мог ее достать.

А потом косяками пошли мужики. Раньше мать стеснялась соседей и так называемые "гости" в нашей квартире бывали редко.

Но с течением времени она опустилась настолько, что ей все стало безразличным. Пьянки продолжались сутками: одни уходили, приходили другие, третьи…

Я большей частью просиживал на кухне, где у меня, как и в Мурки, был свой угол – за громадным кухонным шкафом.

Это диковинное чудище поражало размерами. Шкаф остался от репрессированных жильцов. Он был посвоему красив и прочен, даже монументален: изготовлен из мореного дуба, притом хорошим мастером, украшен резьбой и деревянными скульптурками – виноградными гроздьями, дубовыми листьями и фигурками ангелов. Ценная вещь.

Наверное, на этот шкаф в свое время многие глаз положили. Его не конфисковали только по одной причине: он не проходил через двери.

Похоже, когда-то в нашей коммуналке дверные проемы были гораздо шире и выше. Это еще при буржуях. А потом советская власть решила, что шикарная двустворчатая дверь для рабочего класса не подходят по статусу. И поставила нам обычную, топорно сработанную, с кривыми филенками, которая изнутри закрывалась на большой крюк – как в свинарнике.

За шкафом было тепло и уютно. Я притащил туда табурет, который нашел на помойке, застелил его рваным ватником, а угол на высоту своего роста оббил грубошерстным солдатским одеялом. Оно было ничейным, я нашел его на антресолях.

В углу я чаще всего и спал, скукожившись на табурете. Мать обо мне вспоминала только тогда, когда хотела сдать пустые бутылки, а ей с глубокого похмелья идти было невмоготу.

Однако горше всего было мне, когда пьяные забулдыги, посещавшие нашу квартиру, пытались учить меня уму-разуму. От их "наставлений" меня тянуло на рвоту.

А если учесть амбрэ, которое исходило от гнилых зубов и проспиртованных насквозь утроб псевдопапаш и подзаборных "педагогов", то и вовсе было понятно мое стремление пореже бывать дома.

Но то происходило позже, когда я подрос…

В одиннадцать лет я не выдержал такой жизни и убежал из дому. Наверное, я так и остался бы бездомным бродягой, чтобы потом сразу с улицы попасть на тюремные нары. Но мне повезло: я почему-то решил бежать осенью.

Холода меня, непривычного к кочевой жизни бомжей, так достали, что в конце концов, совсем отчаявшись, я прибился к детскому дому. На мою удачу, меня приняли и даже не особо интересовались, кто я, откуда и есть ли у меня родители.

Я думал, что мать будет меня искать, а потому назвался чужим именем. Но она, похоже, и не заметила моего отсутствия. А может, все-таки поняла, что я ударился в бега, однако лишь вздохнула с облегчением.

В детдоме тоже жилось не сладко. И не только мне, а практически всем воспитанникам. Но даже жизнь впроголодь, среди жестокостей и пошлости, поначалу показалась мне раем по сравнению с нашей коммуналкой.

У меня была личная кровать! У меня была добротная одежда и даже зимнее пальто! И наконец, я мог учиться.

Дома с учебой у меня не ладилось. И не потому, что я ленился или был тупым. Отнюдь. Просто мне негде было заниматься: в комнате постоянно стоял пьяный галдеж, а на кухне или соседки выясняли отношения, или кто-нибудь из них затевал большую стирку.

Меня здорово выручала память. То, что говорил учитель, я мог рассказать почти слово в слово через день, неделю, месяц. Но письменные задания я или списывал, или молча получал двойки, потому что нередко мои тетради исполняли во время застолья роль салфеток.

В детдоме, с до сих пор непонятным мне упорством, я стал денно и нощно грызть гранит науки. За неделю я усваивал материал, на который полагалось два, а то и три месяца. Вскоре я наверстал упущенное и здорово вырвался вперед.

И самое интересное – мне были безразличны мои отметки; я учился на "отлично" только потому, что мне так хотелось.

На этом я и сгорел. Отличники никогда не вызывали у сверстников ни восхищения, ни умиления. Скорее, наоборот. А я, ко всему прочему, держался особняком и ни с кем не заводил приятельских отношений. Я был в этом детдоме чужаком.

Сначала на меня начали наезжать одноклассники. Но я, уже в достаточной мере "воспитанный" улицей, быстро и доходчиво объяснил им, что меня трогать не нужно. После этого меня начали избегать, и я продержался в детдоме особняком почти три года.

Но такая, видимо, у меня судьба, что все хорошее в моей жизни заканчивается быстро, и чаще всего трагически…

По истечении третьего года пребывания в детдоме я опять крупно повздорил со своими сверстниками – уж не помню из-за чего – и опять они получили по мордам.

Тогда за меня взялись великовозрастные балбесы, которые по какой-то нелепой случайности находились не в зоне, а в цивильном воспитательном учреждении. Наверное, кто-то из тех, кого я отметелил, пожаловался им, что я чересчур строптив и не уважаю не писанные детдомовские законы.

Расправа мыслилась жестокая. Меня завели в туалет и хотели по очереди изнасиловать. Или "опустить", как говорили насильники. Тогда я впервые и столкнулся с некоторыми проявлениями моего характера, принесшими мне немало бед в будущем.

В тот момент я просто обезумел. Совершенно потеряв голову, я выхватил из кармана перочинный нож и устроил в туалете настоящую резню.

Их было двое, против каждого из них я был как Моська против слона, и тем не менее сладить со мной они не могли. (Тогда я еще был маленьким и с виду хрупким). Я метался по туалету, словно обезьяна – едва не по потолку – и безжалостно полосовал их острым, как бритва, ножом…

Они остались живы только потому, что на крики прибежал наш завхоз и дворник по совместительству. Кажется, его звали Лукич. Он был настоящий богатырь. Но и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы забрать у меня нож и препроводить в карцер.

Я не стал дожидаться разбирательства. Возможно, мне дали бы срок. Не знаю. Той же ночью я бежал из детдома, выбравшись наружу через печную трубу. (Здание отапливалось дровами, а роль карцера исполняла обычная комната, только с решетками на окнах).

Печка в карцере была полуразвалена и мне не составило труда добраться до дымохода. Видимо, когда-то здесь был камин, потому дымоход оказался шире обычных печных труб.

Наверное, только отчаяние помогло мне не застрять в узкой закопченной трубе. Я выбрался наружу гдето после полуночи и несся, как угорелый, до самого рассвета и практически без передыха.

Возле какой-то церквушки навстречу мне попались две бабки, торопившиеся к заутренней. Завидев меня, они с перепугу так и сели на дорогу. Испугаться было чего: с ног до головы вымазанный сажей, почти голый и со вздыбленными волосами, я смахивал на чертенка, сбежавшего из преисподней…

Я возвратился домой, в опостылевшую до зубной боли коммуналку. Но я уже был другим.

В моей, еще неокрепшей, душе что-то окончательно сломалось. она как-будто покрылась скорлупой, панцирем, через который до меня нельзя было достучаться.

Первое время я был тише воды, ниже травы. Я снова пошел в школу и взялся за учебу с таким же рвением, как и в детдоме.

Мать встретила меня с полным безразличием. Будто я был пустым местом. К нам по-прежнему приходили пьянчужки, устраивали свои шабаши и по-прежнему пытались меня воспитывать, чаще всего в пьяном виде.

И не только воспитывать. Они рьяно пытались научить меня пить спиртное. Может, по этой причине я с юности возненавидел пьянчуг и запах водки, а в особенности самогона.

Мало того, я начал усиленно заниматься спортом. И достиг неплохих результатов. Меня даже приняли в институт физкультуры. Казалось, что жизнь налаживается и передо мною появляется пусть и не радужная, но вполне приличная перспектива.

Увы и ах. Линия моей судьбы сделала очередной зигзаг и я снова, как в четырнадцать лет, когда бежал из детдома, едва не угодил за решетку.

Очередной отчим попытался объяснить мне, что мое место не в родной коммуналке, а где-нибудь в другом месте. Я избил его едва не до смерти.

У меня снова поехала крыша, и если бы не соседка по прозвищу Хрюковна, которая вцепилась в меня как клещ и не позволила добить новоявленного папашу, мне точно дали бы "вышку".

От тюрьмы меня отмазал мой будущий шеф, В.А. (Так его все называли). Он постепенно втягивал меня в опасные игры, и в конце концов я стал тем, кто есть на самом деле – наемным убийцей, киллером.

Затем я встретил Ольгушку…

Потом потерял.

И снова нашел ее, пройдя все круги ада.

Мне так хотелось думать, что мои невзгоды позади, что я наконец нашел тихую пристань, где можно переждать житейские штормы и бури. Я расслабился, размяк, безоглядно растворился в своем нечаянном семейном счастье.

А ведь интуиция настойчиво подсказывала мне, что мое нынешнее состояние спокойствия и умиротворенности так хрупко, так обманчиво.

Но мне очень хотелось верить в его непоколебимость и постоянство. По крайней мере, в обозримом будущем – ведь я столько пережил, чтобы получить в награду от судьбы хотя бы малую толику покоя и любви ближних.

Я не претендовал на прощение, мои преступные грехи нельзя было искупить простым покаянием – и я это понимал!

Но я просил у высших сил только одного: прежде чем сойти в ад, где мне самое место, дайте возможность хоть немного пожить безгрешно, в полном согласии с собой и окружающими.

Увы, неумолимый рок не внял моим мольбам. И отчаяние, вечный мой спутник, опять впилось железными когтями в уже поджившие раны души…

Этот день был похож на остальные как две капли воды.

С утра на чистом небе сияло солнце, соседские куры ковырялись в саду, выискивая в траве мелкую живность, чей-то серый котище оседлал забор и хищно наблюдал за стайкой воробьев, клевавших на тротуаре кем-то рассыпанную крупу…

В общем, все казалось обыденным, незыблемым и не предвещало ничего дурного.

После завтрака, по просьбе Евдокии Ивановны, я, прихватив объемистые хозяйственные сумки, направился в магазин, чтобы прикупить овощей и подсолнечного масла.

Магазин находился в трех кварталах от нашего дома и отличался длиннющими очередями из-за относительной дешевизны завозимых продуктов.

Проторчав почти два часа среди вечно недовольных бабок и редких мужиков, страдающих не меньше моего от женского галдежа и мучительно медленно текущего времени, я купил все необходимое и поторопился обратно.

Мне хотелось сегодня наконец закончить "строительство" игрушечного парусника, обещанного Андрейке еще два месяца назад.

Конечно, специалистом в области моделирования игрушек я был никудышным, но энтузиазма хватало, так что мое многострадальное детище в конце концов обзавелось парусами и нуждалось только в покраске, чем я и собирался заняться.

Темно-синий "БМВ" я заметил случайно, когда обходил большую лужу.

Ночью прошла гроза, и наша окраина, как обычно, мгновенно стала напоминать картины художниковпередвижников девятнадцатого века: такие же обветшалые домишки, вросшие едва не по окна в землю, покосившиеся, будто с перепою, столбы и вечные колдобины, заполненные грязной дождевой водой.

Машина приткнулась в тупичке, в тени деревьев, неподалеку от нашего дома.

Возможно, я бы и не обратил на нее особого внимания – эка невидаль, "крутая" иностранная тачка рядом с дачными строениями "новых русских", – но возле машины, заметно нервничая, прохаживался крепко скроенный тип в спортивном костюме и кроссовках, своего рода униформе боевиков мафии.

Я мельком посмотрел на номер "БМВ" – и похолодел. До боли знакомая серия напомнила мне совсем недавнее прошлое, от которого я скрывался в этой глубинке.

Машинально поставив сумки с продуктами на землю, я прислонился к забору, пытаясь унять внезапное сердцебиение.

Неужто прибыли по мою душу? Но как, откуда они узнали, что я здесь?! Ведь я никому не звонил, не писал. Даже Сидору было неизвестно, где я обретаюсь.

Нет, не может быть! Просто пассажиры "БМВ" приехали в гости к кому-нибудь из местных воротил, живущих где-то рядом.

Но тогда почему машину загнали в этот грязный тупичок?

Я пытался себя успокоить, но нехорошее чувство постепенно овладевало сознанием, жестким обручем сжимая виски и отравляя ядом подозрения внезапно забурлившую кровь.

Если это за мной, то… Ольгушка, сын!

Страшная мысль пронзила мозг, и я едва не закричал от ужасного предчувствия. Домой, немедленно домой!

Забыв про сумки, я стрелой промчался по улице, но метрах в десяти от ворот нашего дома ко мне вернулось обычное мое благоразумие.

Осмотревшись по сторонам и спокойно выдержав подозрительный взгляд проходившей мимо женщины, я мигом перемахнул невысокий забор и очутился в соседском саду.

Прячась за кустами крыжовника, я едва не ползком добрался до своего домика и прислушался.

Внутри было тихо. Где Ольгушка и Андрейка? Во дворе их не видно, без меня они никуда не ходили… значит, в горнице Евдокии Ивановны?

С чего бы? Солнечная погода, тепло, в такие дни обычно их калачом не заманишь в комнату…

Они все-таки пришли. Я не ошибся… Все, что мне иногда виделось в кошмарных снах, явилось в этот ясный и благостный день.

Сердце взорвалось, рассыпалось на тысячи мелких кусочков, и внезапное безумие поразило меня как удар молнией. Я летел в преисподнюю, пылая, словно факел, и не было уже ничего человеческого ни в моих мыслях, ни в намерениях, ни во внешнем облике…

Первого, который стоял, спрятавшись за копнушкой прелой соломы, я убил молниеносно и безжалостно, свернув ему шею. Он, наверное, даже не успел осознать, что с ним стряслось.

Обыскав его, я нашел немецкий нож с выкидным лезвием и старенький "макаров"; пистолет был на боевом взводе.

Еще двух я заметил в самом неудобном для бесшумной ликвидации месте – они притаились под забором, по обе стороны калитки, пытаясь укрыться среди пока еще полуголых кустов сирени.

И у них были автоматы.

Что делать?

Вне себя от отчаяния, я уже хотел ринуться напролом – они находились примерно в десяти метрах от меня – в надежде на внезапность, но мысль о находящихся внутри дома Ольгушке и Андрейке, которые, возможно, еще были живы (Господи, пожалей меня!!!), заставила лечь на землю и призадуматься.

Сколько их?

Если приехали только на одном "БМВ", то не более пяти… хотя в этот рыдван может влезть и семь человек.

Как бы там ни было, но я очень сомневался, что они не оставили никого в доме – по всем повадкам, как на мой богатый опыт, это были профи.

А значит, если я пойду ва-банк, шума не миновать. Так что же мне делать, будь оно все проклято!?

Затаившись за поленницей, я усиленно ворочал мозгами. Проникнуть в дом можно было только через одну-единственную дверь, а ее-то без присмотра вряд ли оставили. К тому же половицы на веранде так скрипели, что могли разбудить даже спящую царевну.

Окна? Евдокия Ивановна их никогда не открывала; они были небольшими, в форточку влезть мог разве что котенок.

Значит, оставался единственный путь – уничтожить засаду у калитки, а дальше… Дальше куда хромая выведет.

Стараясь слиться с землей, как меня учили в джунглях Южной Америки, я пополз в сторону палисадника, где угрюмо и неподвижно застыли две зловещие фигуры.

Надо отдать им должное: дело свое они знали отменно, и, не будь у меня определенных навыков, заметить их маскировочные ухищрения оказалось бы весьма непросто.

Скорее всего, это были армейские спецназовцы, на покупку которых наши мафиози не жалели денег.

Безжалостно выброшенные на гражданку, без крыши над головой и без средств к существованию, имеющие только одну специальность – профессионального убийцы, они неприкаянно маялись в безумном и непонятном для них мире "демократического капитализма" с его неписаными волчьими законами, где привычное по армейской службе плечо товарища чаще всего являлось трухлявым бревном, перекинутым через пропасть.

Я понимал этих ребят, я им сочувствовал, но сегодня они оказались не в том месте, не в тот час и не на той стороне.

Я полз, и мои телодвижения со стороны, наверное, напоминали замедленную киносъемку охотящегося варана.

Пока они меня не замечали.

В первую очередь по той причине, что все их внимание было поглощено снующими по тротуару горожанами, за которыми ликвидаторы наблюдали через щели в заборе.

А во-вторых, из-за высокой прошлогодней травы, моей недавней головной боли.

Евдокия Ивановна, едва сошли снега, все уши мне прожужжала, чтобы я в конце концов повыдергал эти заросли сухостоя.

Но у меня находилось множество причин, лишь бы не заниматься такой неблагодарной и скучной работой.

И теперь я мысленно благодарил свою лень, в большей степени происходящую от нелюбви истинного горожанина к крестьянскому труду, нежели от того, что я был байбаком.

Я уже находился примерно в двух-трех шагах от ликвидаторов, когда тот, что был поближе, вдруг заподозрил неладное.

Видимо, его не раз и не два тренировали как охотничьего пса, по верхнему чутью, когда запертый в обширной неосвещенной комнате человек должен был реагировать на совершенно бесшумные движения предполагаемого противника, чтобы тут же нанести разящий удар.

После многочасовых бдений в полной темноте мне иногда казалось, что голова становилась похожа на огромный фасеточный глаз диковинной стрекозы, который мог замечать не только живые существа или предметы, но и исходящее от них тепловое излучение.

Он медленно повернул голову в мою сторону и привстал – из-за малой высоты забора оба сидели на корточках.

И тут мне просто повезло – его острые, хищные глаза прежде всего вперились в поленницу. И когда он опустил взгляд долу, я уже резко выбросил правую руку вперед и метнул нож.

Похоже, он испугался (что и немудрено), но мгновенно хлынувшая на заросшее щетиной лицо бледная желтизна успела окрасить его лишь редкими пятнами до того, как клинок вонзился точно под кадык и жизнь стала покидать ликвидатора с шипением проколотой шины.

Я метал нож из очень неудобной позиции, больше надеясь на авось, нежели на точный расчет, признак высокого мастерства. Мне необходимо было просто выиграть считанные доли секунды, чтобы вскочить на ноги.

Но – честь и хвала немецкому качеству! – позаимствованный у первого из ликвидаторов нож был прекрасно сбалансирован и, казалось, сам выпорхнул из ладони.

Второй ликвидатор не успел упасть на землю, как я уже выпрямился во весь рост.

Третий вытаращился на меня с таким видом, будто я по меньшей мере был исчадием ада во плоти.

Однако, несмотря на шок, действовал он со скоростью и автоматизмом запрограммированного робота – молниеносно повернул в мою сторону ствол автомата и нажал на спусковой крючок.

Это его и погубило.

Совершенно машинально он целил туда, куда и нужно, – в мою грудь. Но в запарке не учел (а может, и не знал), что меня тоже кое-чему учили.

Едва его палец лег на спусковую скобу, как я тут же сыграл в ваньку-встаньку – на прямых ногах завалился вперед и навскидку вогнал пулю из "макарова" точно ему в сердце.

И в этот момент из глубины дома донесся истошный крик и грохнул выстрел.

ОЛЬГУШКА!!! О ГОСПОДИ, НЕУЖЕЛИ?!

Не знаю, как я бежал к дому. По-моему, словно животное – на четвереньках. Некогда было подниматься на ноги.

Одним ударом я разнес входную дверь в щепки и кубарем влетел в горницу. И последнее, что я еще запомнил, пока был в состоянии что-либо соображать, – это нестерпимое ярко-красное пятно на белоснежной кофточке жены, которая лежала возле стола, и чужую грязную тень человека с нацеленным в мою сторону пистолетом…

Очнулся я от собственных рыданий. Кто-то тормошил меня за плечо и кричал на ухо:

– Опомнись, окаянный! Да жива она, жива! Ее в больницу нужно…

Только теперь я понял, что лежу рядом с Ольгушкой и реву белугой.

Возле меня на коленях стояла Евдокия Ивановна и пыталась подложить ей под голову подушку-думку. – Ж-жива… Мой язык одеревенел и едва ворочался в сухом, будто пустыня, рту. – П-перевязать…

– Спасибо, что напомнил. Лучше помоги.

– Где… Анд-дрейка? – Там… Евдокия Ивановна махнула рукой в сторону входной двери. – В баньке она. Не нужно ему это видеть…

Ольгушка застонала и открыла глаза.

Увидев меня, она слабо улыбнулась и попыталась что-то сказать. – Помолчи, ради Бога! Тебе нельзя говорить…

Евдокия Ивановна не очень умело, но щедро наматывала бинт на тело жены.

– Потерпи, потерпи, моя девочка…

Рана была не из легких. В таких случаях уповают только на большую удачу…

Сцепив зубы до скрежета, я поторопился отвернуться и встал.

– И тебя зацепило? – спросила Евдокия Ивановна, тронув меня за рукав.

Я посмотрел на свою окровавленную одежду и отрицательно покачал головой.

Немного пощипывало в левом предплечье, наверное оцарапанном пулей, но все это было не в счет.

– Где?.. – обратился я сквозь зубы к Евдокии Ивановне. – Там…

Она поняла она, о чем идет речь, и показала на приоткрытую дверь спальни; в ее поблекших от старости глазах вдруг промелькнул испуг.

Последнего из ликвидаторов я буквально разорвал на части.

Зрелище, представшее передо мной, было не для слабонервных, но я лишь плюнул на его останки, сожалея, что он уже недосягаем для моей мести.

– Вызови "скорую"… – робко прошелестела за спиной Евдокия Ивановна.

И только после этих слов я очнулся окончательно.

Какую "скорую"?! Как говорится, дай Бог, чтобы она прибыла через час, а тут каждая минута дорога. – Ждите… – принял я решение.

И, запихнув сзади за пояс пистолет, выбежал на улицу.

Наверное, мой вид внушал встречающимся на пути людям ужас, потому что они шарахались от меня, как от прокаженного.

Но мне на это было наплевать.

Одна мысль билась в пустой и звонкой, словно бубен, голове – машина. Мне нужна машина. Срочно, немедленно!

"БМВ" стоял на прежнем месте. Но уже с работающим мотором.

Однако водитель, тот самый тип в спортивном костюме, торчал в развилке старой липы, пытаясь рассмотреть, что творится на нашем подворье.

Это ему плохо удавалось, и он, вполголоса матерясь, старался забраться повыше, что при его комплекции было делом нелегким. – Слазь,– сказал я хриплым от бешенства голосом. И продемонстрировал ему пистолет. От неожиданности он на какое-то время оцепенел. – Быстрее, ну! Он беззвучно зевнул, пытаясь что-то сказать, но так и не проронил ни слова. – И не дергайся, сука, иначе, пока долетишь до земли, все свое дерьмо расплескаешь.

Заслышав щелчок предохранителя, водитель мешком сполз на землю. – К машине! – скомандовал я.

Я обыскал его и отобрал американский револьвер полицейской модели – курносую железку с укороченным дулом. – Открой багажник, – приказал я водителю. Он повиновался. – Повернись кругом. А теперь покемарь… до поры до времени. Ты мне пока не нужен.

С этими словами я, особо не церемонясь, треснул его по башке рукояткой револьвера, запихнул в багажник и закрыл на замок.

Теперь ему был обеспечен спокойный сон по меньшей мере часа на три…

Пока мы – Евдокия Ивановна, Андрейка и я – везли Ольгушку в больницу, она была без сознания.

И только когда ее уложили на каталку, чтобы увезти в операционную, жена очнулась и, поманив меня взглядом, прошептала на ухо: – Это я виновата. Я… Ты предупреждал. Я не послушалась… – Пожалуйста, не говори ничего. Тебе нельзя.

Но она продолжала шептать – словно боялась, что больше никогда меня не увидит: – Я звонила двоюродной сестре… Они знают ее адрес. – Выбрось это из головы. Все будет нормально. Поверь мне. – Мне так хотелось… с кем-то поделиться… своей радостью. Прости…

– Не думай об этом, любимая. Главное – ты должна жить. Держись. Без тебя я просто пропаду. Нет, не так! Без тебя мы пропадем: я и Андрейка. Держись!

Меня едва не силком оттащили от каталки, и дверь операционной закрылась. Совершенно отупевший от горя, я прижал к себе Андрейку и уселся на стул рядом с поникшей Евдокией Ивановной.

За все это время сынишка не сказал ни слова, и только его большие светлые глазенки полнились невыплаканными слезами. Он вряд ли понимал, что случилось, но его детское сердечко чуяло беду…

Я не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как началась операция. Мы сидели молча, отрешенные и несчастные.

Лишь один раз Евдокия Ивановна решилась нарушить мрачную, давящую тишину предоперационного покоя.

Она сказала, глядя куда-то в сторону: – Когда началась стрельба, Оля не выдержала и побежала к двери…

Евдокия Ивановна закрыла лицо морщинистыми натруженными руками.

– Господи, она так страшно кричала… Тот мужчина пытался ее остановить, но Оля вырвалась, и тогда… он выстрелил.

В этот момент я опять пожалел, что последний ликвидатор так быстро умер…

Хирург, уже немолодой лысоватый мужчина с солидным брюшком, был немногословен:

– Трудно что-либо сказать с полной уверенностью… Будем надеяться…

Он вышел из операционной первым, и сразу же начал торопливо раскуривать сигарету. – Она будет жить?

Мой голос был слабым и дрожащим. – Фифти-фифти…

Хирург угрюмо поднял на меня усталые глаза. – Даст Бог… – сказал он не очень уверенно.

Я понял. Пятьдесят на пятьдесят. Все зависит от того, сколько лет жизни ей отмерено судьбой.

Но, к сожалению, я не могу здесь оставаться и ждать какого бы то ни было конца. Встреча с соответствующими органами, которые конечно же начнут расследование, не могла принести мне ничего хорошего.

Тем более, что я жил под чужой фамилией и с поддельными документами.

Крепко поцеловав сынишку, я поставил его на пол и обратился к Евдокии Ивановне: – Я уезжаю. Я должен уехать. Мне нужно разобраться… кое с кем. – Может, не надо? Господь им судья…

– Нет, надо! Иначе нас никогда не оставят в покое. И никакой Господь нам тогда не поможет. Это не люди, это…

Я умолк, будто споткнулся. Что я несу!? Тоже мне моралист выискался… Все зло исходит от меня. И ни от кого больше. Лично я виноват, что Ольгушка сейчас находится между жизнью и смертью. Я! Будь оно все проклято… – Присмотрите за Ольгушкой и Андрейкой…

Я не говорил, а хрипел.

– Когда она выздоровеет – а она обязательно выздоровеет! – я заберу вас отсюда. Ждите. Деньги под сундуком, там оторвана половица. На первое время вам хватит. Берегите сына…

С этими словами я поспешил к выходу, чтобы не смотреть в глаза Евдокии Ивановны. В них плескалась неземная печаль вперемешку со страхом и укоризной.

"БМВ" я остановил только тогда, когда между мною и городом лег добрый час пути. Я свернул с шоссе на лесную дорогу и доехал по ней до небольшого озера, поросшего камышами.

Загнав машину в кусты, я открыл багажник и выволок оттуда уже оклемавшегося шофера. Он глядел на меня с ужасом.

– Кто вас послал? – глухо спросил я, с ненавистью глядя на его упитанную рожу. – Н-не знаю… Я ч-человек маленький… Его нижняя челюсть ходила ходуном.

– Вспомни и не лги мне, падаль. Иначе я тебя сейчас на мелкие кусочки порежу. Ну!

– Ч-чесное слово… н-не знаю… не знаю! – Я предупреждал… С этими словами я коротким, но страшным по силе рывком сломал ему руку. – А-а-оу-в!!! Он захлебнулся криком и начал кататься по земле, дергаясь, словно эпилептик.

– Вспоминай, сволочь, все, что знаешь и помнишь. Говори как на духу.

– Хорошо, хорошо, все скажу… только не нужно… не нужно так!..

Я смотрел на него, слушал, что он говорил, и думал.

А думал о том, как этот недоразвитый хмырь, возможно, всего день-два назад бил кого-нибудь смертным боем, чтобы выколотить деньжат для своего босса – такого же убогого, низколобого и жестокого.

И тогда ему жизнь казалась раем.

Жаль, что такие, как он, не верят в неотвратимость возмездия. Впрочем, не его жаль, нет. Он – мусор, грязь подножная.

Жалко тех, безвинных, кого истязали подобные ему моральные уроды…

Знал он немного. Я ему поверил – он очень боялся боли. Все, что я выяснил, – так это местонахождение "малины", где обретались боевики их группы.

Пока мне этого было достаточно. Я ухватился за кончик нити и теперь буду терпеливо разматывать клубок.

До самого конца.

Я никогда им не прощу того, что они сделали с Ольгушкой. Никогда!

Что меня удивило и насторожило из рассказа подонка, так это спущенный сверху приказ боевикам взять меня живым, притом вместе с женой и сыном, или, на худой конец, подстреленным, но легко.

Похоже, кто-то очень жаждал встречи со мной. Кто?

Я не стал раздумывать в лесу над этим вопросом – путь мне предстоял неблизкий, и времени проанализировать услышанное вполне хватало.

Водителя боевиков я убил. Убил одним ударом в висок, обыденно, хладнокровно, без сожалений и терзаний: я его приговорил еще в больнице, глядя на бледное лицо жены.

Наверное, я не должен был так поступать, хотя бы по причине запоздалого милосердия – перед моим мысленным взором неотступно маячило тело последнего из ликвидаторов, которого я прикончил в спальне.

Похоже, в тот момент я просто обезумел – ни один человек в здравом уме не был способен на такое изуверство.

Уже когда я выехал за город, мне неожиданно стало дурно. Остановившись на обочине, я минут пять опорожнял желудок в траву на откосе.

Только в лесу я испытал некоторое облегчение. Про себя я дивился – что со мной стряслось, с каких это пор я стал таким впечатлительным?

Ведь я видел столько трупов, что, казалось, давно должен привыкнуть к подобным зрелищам.

Ан нет. Почему?

Бросив тело в озеро, я сел за руль и медленно выехал обратно на шоссе. Дорога была старой, заброшенной, и я предполагал, что труп найдут не скоро.

А если и найдут, то личность вряд ли установят – прежде чем отправить водителя боевиков на дно, я тщательно проверил содержимое его карманов.

Стемнело. Мощные фары "БМВ" кромсали темноту в лохмотья, заставляя встречные машины шарахаться к обочине. За опущенным стеклом одичавшими псами выли воздушные потоки – я держал скорость около ста пятидесяти километров в час. Врывающийся в кабину ветер студил раскрытую грудь, но в голове бурлило, как в перегретом котле.

Я снова спускался в преисподнюю, откуда всю свою сознательную жизнь пытался сбежать.