"Шестеро вышли в путь" - читать интересную книгу автора (Рысс Евгений)Глава двадцать третья КАТАЙКОВ ГОТОВИТСЯВ понедельник Катайков встал поздно. Жене велено было говорить, что он всю ночь маялся животом, и помалкивать о том, что он уходил. В доме и во дворе была тишина. Все только шипели друг на друга и махали руками: тише, мол, хозяин спит. С утра явился Тишков, такой веселый, будто пришел поздравлять с праздником. Его не пустили, и он сидел во дворе на ящике, держа в руках шляпу и все улыбаясь. Потом пришел Гогин с поручением от Малокрошечного. Он вошел, шагая, как огромное шимпанзе, и казалось, если бы руки его подросли самую чуточку, они бы уже волочились по земле. Он громко спросил: «Хозяин дома?» — но на него замахали руками, велели молчать, сидеть на другом ящике против Тишкова и ждать. Гогин сел, ничего не поняв, и только много позже сообразил, что хозяин спит. Исподлобья он смотрел на Тишкова. Ему казался подозрительным этот франт, а Тишков безмятежно улыбался, глядя на зверскую физиономию Гогина. В доме Катайкова жило очень много людей. Все они трепетали от каждого слова хозяина, работали с утра до ночи и получали жалованье, гораздо меньшее, чем полагалось по профсоюзным ставкам. Именовались они, как я уже говорил, названиями всех степеней родства, какие только знает русский язык. С рассвета племянницы стучали на кухне ножами, двоюродный дядя колол во дворе дрова, троюродный брат запряг лошадь в телегу и уехал за товаром в лавку Малокрошечного, шурин уехал с бочкой на реку за водой. Жизнь двора шла обычно, такая же, как жизнь богатого крестьянского двора пятьдесят лет назад, почти такая же, как сто лет назад. В одиннадцать часов хозяин проснулся. Он громко зевнул, потянулся так, что громко заскрипели пружины в матрасе, и утренним, нечистым голосом крикнул: — Клаша! Жена сидела в соседней комнате и ждала, когда хозяин проснется. Она торопливо взяла поднос, на котором стояла глиняная кружка с квасом, граненая стопочка с водкой и лежал пучок зеленого лука. Перекрестившись, она вошла в комнату. Катайков сидел на кровати, спустив на пол босые ноги. Жена молча подошла к нему. Катайков протянул руку, взял кружку, отхлебнул квасу, поставил кружку, взял стопочку, выпил, взял пучок луку, закусил и бросил остатки на поднос. Все это он делал не глядя. Видно, раз и навсегда было точно определено место, где стоит с подносом жена, и порядок, в каком расположены на подносе предметы. — Ждет кто? — спросил Катайков. — Тишков и Гогин, — ответила жена. — Гогина позови. Жена вышла. Катайков не торопясь стал одеваться. Он был уже в косоворотке и брюках, когда вошел Гогин и стал у двери, головой немного не доставая до потолка. Не обращая на него никакого внимания, Катайков натянул сапоги, поплевал на руки и тщательно разгладил волосы. После этого он взглянул на Гогина. — Как Иван Михалыч поживает? — спросил он. — Велел кланяться, — ответил Гогин. — Селедки привезли, сигов копченых, тульские пряники и бомбошки. — Сигов пусть пришлет с полпудика, — сказал Катайков. — Да вели хозяину зайти, скажи — срочное дело. Гогин поклонился и повернулся, собираясь уходить, как вдруг Катайков его снова окликнул: — Слышишь, Степан! (Гогин повернулся.) Ты сколько получаешь у хозяина? — Откровенно скажу, хозяин, двадцать рублен, — пробасил мрачно Гогин. — Если я тебя у хозяина месяца на два отпрошу и стану тебе по тридцать платить, пойдешь ко мне? Гогин долго молчал — видно, нелегко ему было понять такую сложную мысль, — потом пробасил: — Откровенно скажу, хозяин, с удовольствием. Тут ему, видимо, захотелось пуститься с Катайковым в откровенности, потому что он начал таким тоном, что было ясно — предстоит долгая речь: — Откровенно скажу, хозяин... Но Катайков не собирался вести долгие разговоры. — Ладно, — сказал он, — иди. Другой раз договоришь. Гогин повернулся и вышел. — Тишков! — крикнул хозяин. Тишков сразу же возник в дверях, сияющий радостью и дружелюбием. — Ну что, голубчик? — сказал ласково Катайков. — Дали тебе на кухне чего-нибудь? — Никак нет, — ответил Тишков, улыбаясь так радостно, как будто хотел сказать, что он сыт, пьян и нос у него в табаке и что премного доволен угощением. — Нехорошо, нехорошо! — покачал головой Катайков. — Ты пойди скажи, что я велел водочки дать и закусить соответственно, и побудь там — может, понадобишься. Тишков, улыбаясь, кивнул головой и собрался идти, но Катайков, будто вспомнив, добавил: — Я думаю поехать по торговым делам на месяц, а может, и больше. Только не в город — в глухие места, на север. Поедешь со мной? — Отчего ж не поехать? — ответил, улыбаясь, Тишков. — Куда скажете, туда и поедем. — Ладно, — сказал Катайков. — Готовься к субботе. Только вот что: никому ни слова, понял? А то, боюсь. Малокрошечный покупочку перешибет. Соображаешь? Катайков хитро подмигнул Тишкову, показав этим, что они, мол, друг друга насквозь видят и им много говорить нечего. Тишков сиял, как медный грош. — Как не понять, — сказал он, — дела купецкие. — То-то, — сказал Катайков. — Ну иди, голубчик, выпей, закуси и посиди там. Тишков вышел, и уже входил в комнату Малокрошечный. Редкие волосики торчали на его верхней губе, точно подстриженные крысиные усики. Белые зубы, будто чуть-чуть оскаленные, выглядели так, как если бы их только что заново покрыли эмалью. У него был настороженный, взволнованный вид. Ноздри его двигались, будто он нюхал воздух. И он очень старался придать оскалу видимость улыбки. — Садись, Ваня, — сказал Катайков и сам опустился на кровать. Малокрошечный сел на кончик стула. Он сел так даже не из холуйства, не из уважения к хозяину. Малокрошечный сам был не пустяковый человек. Просто он чуял, что начинаются дела и предстоит добыча. Все его нервы были напряжены, внутренняя дрожь страстного охотника за рублями трепала его. Ему было не по настроению сесть спокойно, поглубже, откинуться на спинку. Он нагнулся вперед и вытянул шею. Редкие волосики на верхней его губе еле заметно шевелились. — Поверишь мне в долг, Ваня? — сразу приступил к делу Катайков. — Как же, как же! — сказал Малокрошечный. — Все поверю — и лавку и дом поверю, только ведь, знаете, наличность вся в обороте. Иной раз в доме пяти рублей нет. Бывает, только и спасаешься тем, что в собственной лавке сам себе в кредит отпускаешь. — Ты про рубли говоришь? — спросил Катайков. — Рублей мне не надо. У меня своих хватает. Мне, видишь ли, золотых десяток надо бы тысчонку, даже и две взял бы. Ну, доллары годятся, фунты. Малокрошечный засмеялся нервным смехом. — Откуда же? — сказал он. — Что вы, Тимофей Семенович! Откровенно скажу, несколько десяточек было, да продал в Петрозаводске в трудную минуту. Я перед вами как на духу, я весь тут. Ну, пара десяточек, может, найдется, а доллар... я, откровенно скажу, и не знаю, что такое. Так, слыхом слыхал, а видеть не видел. Это ведь, сами знаете, запрещенный предмет, а я, откровенно скажу, боюсь нарушать закон. — Все «откровенно» да «откровенно»! — сердито сказал Катайков. — Что ты, что твой Гогин — вся фирма откровенничает. Скажи — нет, и вся недолга! — Как же! — сказал Малокрошечный. — Естественно, я желаю, чтобы вы ко мне имели доверие. Просто заявляю о своих чувствах. А Гогин это от меня научился, и я не возражаю — пускай человек свою честность показывает. Он человек честный, а то я б его и держать не стал. — Гогин честный, — мрачно согласился Катайков, — украсть — в жизни не украдет, медленный. Красть надо быстро. А убить — убьет. Как думаешь, убьет? — Убить, может быть, и убьет, если прикажут, так ведь не от бесчестности, а от преданности. А преданность, Тимофей Семенович, — благородное чувство. — Ладно, — сказал Катайков. — С этим, значит, покончено. Золота и долларов у тебя нет. Ну, а Гогина ты мне в долг дашь? Усики шевелились, ноздри двигались. Малокрошечный даже слюну проглотил от волнения. — Как это — Гогина в долг? — Мне надо поехать на север, в неблизкую дорогу. Дело, понимаешь, торговое, секретное, чужого посвящать не хочу, а Гогин свой, да и понять ничего не поймет. — Это с удовольствием, берите! — Волосики на губе продолжали двигаться. Грызун понимал, что дело еще впереди. — Ну, значит, договорились. — Катайков встал и протянул Малокрошечному руку. — Ты иди, мне тут заняться надо. Малокрошечный как-то небрежно, даже до невежливости небрежно, пожал Катайкову руку. Он думал о своем. Он даже не понял, что его гонят, что с ним прощаются. — И большое дело, Тимофей Семенович? — спросил он. — Пустяк, — сказал Катайков, — и говорить не стоит. Глаза Малокрошечного были широко открыты и очень серьезны. Внутренне он весь дрожал. Охотничья страсть сжигала его. — Какое же маленькое дело, — сказал он, стараясь сделать вид, что улыбается, — ежели тысяча десяток понадобилась да еще доллары? Это дело первой статьи. Вы уж не откажите в любезности, намекните. Я откровенно скажу, хотел бы деньги вложить. — Тут денег не нужно, — хмуро сказал Кятайков. — Тут валюта нужна. — И большие ожидаете выгоды? — Да как сказать... Рубля четыре на рубль наживу. Ну, не повезет, так три. — И все в валюте? — В валюте... Ну ты, Ваня, иди, не задерживай. — Катайков опять протянул руку, и Малокрошечный опять ее не заметил. Серьезное, даже трагическое выражение было у него на лице. Чуть изломанные брови поднялись кверху, еще шире открылись глаза. Казалось, еще минута — и он начнет ломать руки в трагической скорби. — Три рубля... — сказал он еле слышно таким тоном, каким провинциальный трагик спросил бы: «Убит?» — Думаю, четыре, — ответил Катайков. — Тимофей Семенович... — Малокрошечный опять проглотил слюну. — Позвольте и мне участвовать в деле. Так сказать, пай внести. Катайков покачал головой: — Пай, брат, денег стоит. И не простых денег. В этом деле червонец не играет. — Ну, а если б я достал золотишка и долларов? — Не надо! — Катайков махнул рукой. — Что ты достанешь — пятьсот или тысячу? Тут дела капитальные, не твоего размаха. — Ну, а если бы я тысячи на три достал бы? Катайков покрутил головой: — Нет, я передумал. Иди, брат. В пятницу Гогина мне пришлешь, не забудь. Месяца через два я тебе его верну в сохранности. Малокрошечный был доведен до высшей степени возбуждения. Он застыл, как собака на стойке, и весь дрожал. — Я откровенно скажу, — сказал он, — десять тысяч мог бы вложить — половину золотом, половину долларами. Откровенно скажу, припрятал на случай политических перемен. Знаете, говорят, заграница предпринимает шаги. Но ради вас, Тимофей Семенович, имея к вам, откровенно сказать, исключительное доверие... — Эх ты, купец! — Катайков рассмеялся. — «Доверие»! Даже не спрашиваешь, какое дело. Тоже мне деляга! — А какое? Катайков стал серьезен: — Садись. Оба сели. Катайков упер руки в колени и заговорил очень спокойно и неторопливо: — Обратились ко мне петербургские купцы. Не шушера — первачи! В Петербурге, в Гостином дворе, есть магазин «Штандарт». Существует законно. Вывеска, патент — все, как положено. Хозяин имеет право получать из-за границы товары — за большую, конечно, пошлину. Почему ему такое разрешение вышло, какие были у власти соображения — это нас с тобой не касается. В общем, получает он на таможне товаров на рубль, а без таможни на сто. Понимаешь? — Контрабанда? — выдохнул Малокрошечный. — Вот именно. Пойди, уследи! Ну и эти настоящие вещи он продает на валюту. В Ленинграде на руках валюты болтается много. Заграничную вещь продать легко. Трудно доставить товар. Но зато выходит один к пяти. Спрятан товар поблизости от Белого моря. Но по железной дороге не провезешь. Проверяют. Значит, придется доставлять лесом. Через Ветреный пояс. Ну, я учуял, что дело валютное: доставить-то взялся, но с условием, что и мне позволят вложить золотом двадцать тысяч. Столько мне не собрать. — Половину я бы на себя взял, — сказал Малокрошечный. — Да ведь тут наличность нужна. Тут векселем не обойдешься. — А я, откровенно сказать, и наличными согласился бы. — Ну что ж... Тогда завтра к вечеру принеси. Мы договор подпишем, все по форме. Расписку я тебе дам, как полагается. — А с распиской я что же сделаю, если, откровенно сказать, неожиданность произойдет? — Конечно, ко взысканию не представишь, — сказал Катайков. — Да ведь тебе ее достаточно показать, где следует, и Катайкова нет — пропал. — Да-да, — Малокрошечный кивнул головой, — конечно. Только и я ведь пропал. Я откровенно вам говорю, Тимофей Семенович. Катайков рассмеялся: — Да ведь я, откровенно-то говоря, тебя не зову. Ты просишься в дело. А мне что с тобой, что без тебя. Без тебя даже риску меньше. — Да-да... — Малокрошечный облизал губы. — Так я принесу, Тимофей Семенович? — Приноси. Малокрошечный вышел, пятясь задом, ступая на цыпочках. Этой странной походкой он подчеркивал масштаб и величие задуманного дела. Он как бы выражал таким образом свое к этому делу уважение. Катайков подумал и усмехнулся. «Пожалуй, больше у него и верно нету», — сказал он сам себе и громко крикнул: — Тишкова ко мне пошлите! Тишков появился уже с красным, веселым лицом. Видно, на кухне его угостили. — Пойди в горсовет, — сказал Катайков, — и скажи Прохватаеву, что мне его нужно видеть. Пусть придет. Тишков обалдел и раскрыл от удивления рот: — А он придет? Катайков усмехнулся: — Ругаться будет, тебя выгонит, а все же придет. |
||
|