"Шестеро вышли в путь" - читать интересную книгу автора (Рысс Евгений)

Глава тридцать вторая МИСАИЛОВ ОБВИНЯТЬ ОТКАЗЫВАЕТСЯ

Мы все растерялись, но больше всех, кажется, растерялся Юрий Александрович. Сначала он слушал Харбова с совершенно растерянным видом и никак не мог понять, что произошло. Когда же наконец понял — сел на стул и долго вытирал рукой лоб.

— Да что ж это, товарищи, как же это, товарищи?.. — повторял он. — Не может быть, товарищи... ну, скажите, товарищи...

Он все повторял: «Товарищи, товарищи» — и жалобно смотрел на нас — будто думал, что мы, если попросить хорошенько, отменим идиотскую эту историю, и все вернется на свои места, и все будет в порядке. В общем, получилось удачно, что он так много говорил. Он привлек к себе внимание всех, и у Мисаилова было время прийти в себя. Ему-то, Мисаилову, было, наверное, хуже всех.

В самый разгар суматохи вошла Александра Матвеевна. Роман Васильевич наконец-то угомонился. Он заснул, положив голову на стол, и Александра Матвеевна рассчитывала, что до конца ужина он проспит наверняка. Она не знала его характера.

Александра Матвеевна очень быстро разобралась в происходящем. Я думаю, она тоже все время чувствовала, что так благополучно свадьба не пройдет. Она начала с преувеличенной заботливостью ухаживать за Юрием Александровичем. Мы все занимались им. Нам хотелось отвлечь внимание от Мисаилова хоть на время, хоть на несколько минут закрыть его, спрятать от сторонних глаз.

— Ты, батюшка, успокойся, — решительно заявила Александра Матвеевна Каменскому, перейдя с ним почему-то на «ты». — В наше время молодые девки еще не такие штуки откалывали. Все утрясется, что-нибудь да получится... как-нибудь, да обязательно будет.

Старик совсем расклеился, у него покраснели глаза, он начал даже негромко всхлипывать, и, когда Александра Матвеевна налила ему стакан воды, он расплескал полстакана — так у него дрожали руки.

— Как же, товарищи... Что же, товарищи... — только и повторял он.

И вдруг на него с неожиданной яростью обрушился Андрей Аполлинариевич:

— «Товарищи, товарищи»! — закричал он. — Сам-то ты что смотрел? Кто с детства ей набивал голову всяким вздором? Всё менестрели да миннезингеры... Устроил дуре девчонке какой-то средневековый замок! Восемнадцать лет девке, а она не учится, не работает, не хозяйничает! Целые сутки ей на глупости и вздор. Вот и допрыгалась!

Юрий Александрович страшно испугался. Он даже руки поднес к лицу, будто ждал, что Моденов начнет его бить. А Моденов разошелся и хоть драться не собирался, но замолчать никак не мог.

— А этого франта зачем к себе поселил? — гремел он. — «Коллега», «старый петербуржец»! Небось выдумал все, ради красивых слов выдумал!

— Вы... вы... выдумал, — дрожащим голосом произнес вдруг Юрий Александрович.

Моденов остолбенел.

— Вот черт! — растерянно сказал он. — Неужели и в самом деле выдумал? Кто же он, этот франт?

— Ka... Ka… Катайков про... про... просил, — сказал Юрий Александрович, стуча зубами, — и чтоб... чтоб... никто не знал.

— А? — победно спросил Моденов, поворачиваясь к нам и рукой указывая на Каменского. — Видали? Старый человек с высшим образованием выполняет поручения какого-то кулака. Господи, прости ты русской интеллигенции ее грехи! Да кто же он такой на самом деле, Булатов?

Тут уж мы все окружили Каменского и с нетерпением ждали, что он скажет. Дело поворачивалось неожиданной стороной.

— Не... не... не знаю, — сказал Каменский. — У... у... учитель, при... ехал к Катайкову с письмом, а тот меня попросил... И чтоб не говорить, что он у Катайкова жил...

— Ах, даже и жил у Катайкова! — сказал Моденов. — Нет, вы видели что-нибудь подобное?

Тут вырвался вперед мой дядька.

— А, — закричал он, — вот она куда, веревочка, вьется! Где пакость какая, там кулака ищи! Забрали власть, мироеды, издеваются над трудящимися!

Марья Трофимовна бросилась к нему и пыталась его успокоить, но дядька был вне себя и уговорам не поддавался.

— Грызут, грызут, мироеды! — кричал он. — Трясут столбы, на которых крыша стоит. Ох, рухнет на них, раздавит их, мокрого пятна не останется!

В общем, начался крик и бестолковщина. Тогда выступил вперед Андрей Харбов:

— Успокойтесь, Николай Николаевич... Юрий Александрович, пойдите в ту комнату, Александра Матвеевна вам еще воды даст. Расстегните воротничок, полежите...

Юрию Александровичу, кажется, действительно было плохо. Он побледнел, и губы у него стали такие синие, что я даже испугался. Он протянул руку к Моденову.

— Андрей, — сказал он, стараясь улыбнуться, — мне очень нехорошо, помоги мне...

Моденов сразу растрогался.

— Вот видишь что натворил! — ворчливо, но ласково сказал он. — Не горюй, Юра, все обойдется! Пойдем. Полежишь, очухаешься, и придумаем что-нибудь.

Александра Матвеевна и Моденов увели Каменского в другую комнату, закрыли туда дверь, и стало как будто тише и спокойнее. Только дядька ходил из угла в угол и нервно бормотал про себя. Отдельные слова звучали отчетливо: «мироеды», «грызут», «рухнет». Всё такие веские, решительные слова, произносимые с раскатом на «р».

— Ну? — спросил Харбов. — Что делать, ребята? — Он повернулся к Мисаилову: — Тебе решать, Вася.

— Мне верьте, мне верьте, — вмешался опять дядька, — тут тонкая штука, кулацкая хитрость! Девка — пятое дело. Она для отвода глаз. Тут горячее варево варится. Тут крысы зашевелились. Как бы не проморгать... Не кулацким ли восстанием пахнет? — Он дергал себя за редкую, встрепанную бороденку и вообще волновался ужасно.

— Ну при чем тут восстание? — сказал Сема Силкин. — Какое может быть здесь восстание? Здесь и кулаков-то раз, два — и обчелся.

— Да, — согласился Тикачев, — восстание — это вздор. А то, что весь уезд над комсомолом хохотать будет, — это факт. То, что Ольга нам весь авторитет погубила, — это тоже факт. Нет хуже, чем смешная история. Комсомольцы свадьбу затеяли, стол накрыли, сидят ждут, а невеста задним ходом в карету — да с другим под венец! Будет хохоту по уезду — это я вам предсказываю!

— Ох, черт! — вырвалось у Харбова, но он сдержался. — Да, — сказал он, — посмеются. Ладно, не на том комсомол стоит, бывали посерьезнее поражения, а ничего, выжили. Ну, Вася, говори ты.

Мисаилов внешне был совершенно спокоен.

— А что говорить? — спросил он.

— Как это — что? — удивился Харбов. — Надо решать, что будем делать.

— А по-моему, ничего делать не нужно, — сказал Вася. — Ничего, по-моему, не случилось. Полюбила девушка человека и выходит за него замуж. Что же, по-твоему, милицию звать?

— Ну, нет, — вмешался в разговор Силкин, — дело не так просто. Замуж пошла — это одно, это, конечно, ее право. А оскорбление? Издевательство? Это как? Съесть и промолчать?

Мисаилов встал, твердой рукой вынул коробку «Сафо», достал последнюю папиросу, бросил на стол пустую коробку и закурил.

— Видишь ли, — сказал он, — то, что получилось, для нас обидно, это верно. Нарочно ли Ольга так сделала? Конечно, нет. Случилось в ее жизни что-то такое, что иначе поступить она не могла. Мне жалко, что это так, а ее обвинять подожду. Что Булатов на моей невесте женился? И его не могу винить. Я ему не товарищ, и он обо мне не обязан думать. Так что на этом дело можно считать поконченным.

— Ну, знаешь, — сказал Силкин, — не ждал я от тебя, Васька!

— Да? — спросил Мисаилов. — А чего ты ждал?

— Не знаю... — Силкин пожал плечами. — Что догонишь, все выскажешь...

— Да? — еще раз спросил Вася. — А может быть, ты ждал, что я Булатова на дуэль вызову? Попрошу принять моих секундантов — Лешку Тикачева и Сему Силкина? Так? Да?

— Ну, не обязательно на дуэль...

— А что же? Подговорить ребят, подстеречь в переулке и темную устроить? Так сказать, дуэль по-уездному? (Силкин молчал.) Так я тебе вот что скажу: если я считаю, что женщина раньше была рабой, как у Маркса написано, так это для меня не слова. Если я считаю, что в старом мире отношения между людьми были зверскими, то это тоже для меня не слова. И я не за тем вступал в комсомол, чтоб на собраниях говорить одно, а дома делать другое. Если Булатов, Катайков, черт, дьявол пойдут на советский строй, так я как-нибудь соберусь с силенками и сумею подраться. А если девушка любит не меня, а другого, то это я как-нибудь переживу, не обвиняя ее и весь мир. Ее право любить человека по своему выбору. А если рассуждать, как ты рассуждаешь, так можно и до родительского благословения дойти: против воли батюшки с матушкой не смей!

Мисаилов глубоко вздохнул и провел рукой по волосам. Мы все молчали.

— Может, ты прав, — протянул наконец Силкин, — а только все-таки...

— Значит, не верите мне? — вмешался вдруг дядя. — А я вам говорю: девка — пятое дело. Тут на советскую власть умышляют. И я докажу... Где мой картуз? Я через час-другой прибегу и все расскажу в подробностях. Я вам такие сведения представлю, что ахнете!

— Ну куда ты, Коля, пойдешь! — кинулась к нему Марья Трофимовна.

— ' Не мешай, Маша, — сказал дядька, нервно натягивая картуз. — Ты не знаешь, а я знаю. Я эти дни недаром провел. Я им сведения представлю — они заахают!

Он вышел и хлопнул дверью, и за окном в тумане промелькнуло темное пятно: это дядька прошел по улице.

И тут ввалился в комнату Роман Васильевич. Может быть, он действительно заснул на минутку, а может быть, совсем и не спал, а только прикинулся. Во всяком случае, он давно уже подслушивал, потому что был в курсе дела.

— Что, Васька, — сказал он весело, — увели девку? Ничего, тебе наука будет. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд! Возмечтал, брат! Думал в учителеву семью войти, в собственном домике поселиться, а тебя коленом под зад! И справедливо. Не лезь! Знай свое место!

— Ой! — простонал Саша Девятин и обеими руками схватился за голову.

Это действительно было непереносимо.

Старый шут, покосившись на вторую бутылку с водкой, но не решившись все-таки распорядиться ею, взял кусочек огурца и с удовольствием сгрыз его.

— Пойдем, Васька, к Валашкину в трактир, — сказал старик. — Там гуляет народ по случаю субботы. Историю эту расскажем, каждый нас угостит.

Я не заметил, как сговорились Силкин и Тикачев. Они с двух сторон сразу взяли под руки Романа Васильевича и, ласково приговаривая: «На одну минуточку можно вас, на два слова», — с такой быстротой вывели его из дома, что он даже не успел начать упираться. Потом Лешка вбежал, схватил со стола бутылку водки и убежал опять. Не больше чем через три минуты оба они вернулись без старика.

— Мы поговорили с Романом Васильевичем, — успокаивающе сказал Силкин, — он решил пойти домой, в Стеклянное. Водку с собой взял, дома выпьет.

Судя по тому, какие они оба были красные и как тяжело дышали, боюсь, что разговор не был таким уж мирным и что заповедь о почтении к старшим была грубо нарушена.

Долго мы все молчали. Потом Мисаилов сказал, будто про себя:

— Одного я не понимаю: почему они поехали на Сум-озеро? Если бы в Подпорожье, понятно — на пароход. А на Сум-озеро почему? Куда же оттуда дорога? Только в глушь, в медвежьи места...

— Может быть, на хутор к Катайкову, — сказал Силкин. — Помните, Ольга говорила, что Прохватаев гуляет на катайковском хуторе? Значит, шли об этом хуторе какие-то разговоры...

— Да, — задумчиво сказал Мисаилов, — это, пожалуй, единственное.

— Конечно, на хутор Катайкова. (Мы обернулись. Мы не заметили, как в комнату вошел Моденов и внимательно слушал наш разговор.) Там у него хоть маленькое, а свое государство. Крепость. Острожек, обнесенный высокой стеной. От властей далеко, чужому глазу не видно, так что делай, чего душа просит.

— Так вот... — Мисаилов снял с гвоздя фуражку и надел ее. — Никому мстить я не собираюсь и никого преследовать оснований не вижу, а поговорить с Ольгой — поговорю. И тут никакие стены меня не удержат! Может, ее обманули, застращали... может быть — чем черт не шутит! — силой увезли... Нет, силой не может быть. Она с Колькой маленьким говорила. Все равно, поговорить я поговорю. Пусть он хоть армией себя окружает!

— Пошли, ребята! — сказал Харбов.

Мы все бросились надевать фуражки.

— Товарищи, — сказала Марья Трофимовна, — об одном вас прошу: будьте вы осторожнее. Не знаете вы этих людей. Коля, может, что лишнее и говорит, а многое в самом деле понимает про них.

— Хорошо, Марья Трофимовна, — сказал Вася. — Мы будем осторожны.

Моденов молча снял с гвоздя пальто и надел его.

— Если разрешите, — сказал он, — я с вами пойду. Юрий Александрович, конечно, виноват перед вами. Вы, наверное, на него сердитесь... и правильно, нельзя не сердиться. Я постараюсь, насколько мне позволят силы, помочь вам. Мне б не хотелось, чтоб вы сердились на русскую интеллигенцию. У нее есть большие недостатки, но правда же есть и некоторые достоинства.

Мы вышли и зашагали в тумане по скользкой уличной грязи.

Нам предстоял долгий путь. Мы шли молча. Разговаривать было не о чем.