"Шестеро вышли в путь" - читать интересную книгу автора (Рысс Евгений)

Глава третья БЛУЖДАЕМ В ТУМАНЕ

Проснулся я оттого, что колокол перестал звонить. Как мне было холодно! Вероятно, я дрожал даже во сне. Сейчас у меня буквально зуб на зуб не попадал. Многие из спавших проснулись и сидели съежившись, тоже дрожа и стараясь согреться. Я огляделся. Белый туман окружал пароход, он был светлей, чем тогда, когда я заснул. Такой же непроницаемый, но светлый. Видимо, над ним начиналось утро. И странная стояла тишина. Такая тишина, будто я оглох. Не сразу понял я, в чем дело. Перестал звонить колокол, стихла машина. В белом недвижном тумане стоял мертвый пароход.

Наверное, что-то случилось. Мы заблудились в этом белесом тумане. Быть может, машина испортилась и течение беззвучно несет нас на страшные камни, к гибели... Я посмотрел вперед и вздрогнул от испуга. Над самой палубой висела глыба гранита. Сквозь белую дымку просвечивала каждая грань, каждый излом камня. Как она держалась в воздухе, эта глыба? На ней росла гнутая, скрюченная сосна. Мертвый, недвижный пароход, без дыхания котла, без плеска воды, без дрожи движения. Глыба гранита со скрюченной сосной, недвижно парящая в воздухе, и тишина, полная тишина вокруг.

Впрочем, мне только казалось, что тишина полная, потому что смолк колокол и стала машина. Привыкнув, я услыхал негромкий разговор на капитанском мостике. Слов я не мог разобрать, но голоса были спокойные. Мимо меня прошел матрос — я услышал его шаги; девочка, спавшая недалеко, тепло укрытая шубой, сонно говорила что-то, и женщина, наклонившись над ней, отвечала тихим, спокойным голосом.

На глыбе серого камня появился человек. Теперь я понял, что это вершина скалы, нависшей над нами, вершина невидимой скалы на невидимом берегу. Человек стоял держась рукой за ствол сосны, нагнув вперед голову. Он всматривался. Мы ведь тоже были от него полускрыты туманом. Мы тоже возникли неожиданно и таинственно: неизвестный, молчаливый, чуть проступающий сквозь серое облако пароход.

— «Люксембург», что ли? — спросил, вглядываясь, человек на скале.

— Он самый, — ответил негромко капитан с мостика.

Голоса в тумане звучали необыкновенно отчетливо. Оба говорили негромко, будто боясь разбудить кого-то.

— Эк заплутали! — сказал человек на скале.

— Это Клименецкие, что ли? — спросил капитан.

— Они самые, — подтвердил человек на скале. — Приставать будете?

— Отстоимся так, — сказал капитан. — Должно скинуть туман.

Человек на скале исчез. Он, видимо, отступил назад и скрылся за туманом или сошел вниз по невидимой мне тропинке.

И опять была тишина. Только неясное бормотание нарушало ее. Это тихо разговаривали на мостике, это мать уговаривала ребенка, это где-то задушевно беседовали два невидимых мне пассажира.

Я встал и начал двигать руками. Это помогло: я уже не дрожал. Зубы перестали стучать. Я решил пойти в каюту, чтоб не замерзнуть опять, и, как только подумал о каюте, вспомнил все: закинутую голову поющего Савкина, уверенные руки Катайкова, мелкие зубки Грызуна, омерзительную рожу буфетчика.

Все, что угодно, могло случиться там за это время.

Торопливо переступая через спящих, я пошел к трапу, но остановился, не дойдя. Снизу, из каюты, донесся до меня однотонный протяжный вой, полный ужаса и тоски. Не верилось, что выл человек. Люди стыдливо скрывают сильные чувства, а в этом вое они были неприкрыты. Того, кто так выл, не удерживал стыд. Стыд был ничтожен по сравнению с его отчаянием.

Кажется, я прижал руки к груди, как ребенок. А вой приближался, он тянулся на одной ноте. Иногда он прерывался на долю секунды — человек набирал дыхание — и вновь нарастал, монотонный, долгий, нечеловеческий.

И вот я увидел поднимающееся над трапом искаженное лицо Савкина. Оно перекривилось, рот был полуоткрыт, глаза неподвижны, на лоб налипли мокрые волосы. Савкин выл. Так можно выть только от непереносимой физической боли.

Он поднимался по трапу медленно, держа в руке пустой мешочек, тот, из которого вечером доставал он свои рубли.

Все было ясно. Страшное похмелье переживал Савкин. Наверное, заработок за сезон был неплох, предстояли радостные дела — покупка коровы, спокойный год обеспеченного человека, починка крыши, достаток, уважение соседей. Наверное, послано было домой письмо и жена рассказывала детям, какая будет благодать, когда приедет отец, и дети хвалились перед соседскими детьми, и считали дни, и гадали, когда он приедет. И вот — все. Пустой мешочек в руке, а впереди встреча с детьми. Я сам чуть не завыл, когда подумал об этом.

Савкин выполз на палубу и пошел, качаясь и подвывая. Он спотыкался, но не падал. Он прошел на нос, там было свободно, и упал на доски палубы, лицом вниз, и скрючился, руками схватившись за голову, и затих, иногда вздрагивая всем телом с ног и до головы.

И, когда он затих, наступила опять тишина. И в тишине опять зазвучали спокойные голоса. Переговаривался на мостике капитан со штурманом и рулевым, мать уговаривала ребенка, где-то задушевно беседовали два невидимых мне пассажира. Мне стало еще страшнее. Я понял, что здесь это обыкновенно.

Заработала машина. Палуба задрожала, вода зашумела где-то внизу под туманом, глыба гранита со скрюченной сосною дрогнула и поплыла. Она стала тускнеть и таять. Вот уже только темное пятно... Вот и оно исчезло. Только молочный пар вокруг.

Звенел машинный телеграф, вода бурлила то тише, то громче. Видимо, мы разворачивались. Потом машина заработала ровно и однотонно, зашумела вода, мы тихо поплыли вперед.

Один за другим из каюты на палубу вылезали участники вчерашнего пьянства. Мрачные были у них лица. Видно, хмель выходил тяжело. Щуря глаза, они оглядывались, и по лицам было видно, какой у них омерзительный вкус во рту, и как у них болит голова, и как им не мил белый свет.

Савкин лежал на палубе и стонал. Наверное, вспоминались ему всё новые ужасные подробности того, что могло бы быть, и того, что теперь ему предстояло.

— Пропился? — спросил, подняв голову, пассажир.

Мужики молчали, потом один, немолодой, с редкой коротенькой бородкой, сказал очень спокойно:

— Кто его знает, пропился ли, потерял ли, украли ли... Факт налицо. В кармане пусто.

А остальные мужики будто его не слышали. Я понимал их. Им было стыдно, что они позволили своему, такому же, как они, пропить все до копейки. И стыдно им было, что пили они на его счет, и радовались они тому, что их-то рубли аккуратно лежат в мешочках. И за свою радость им было тоже стыдно.

Потом поднялся на палубу бодрый, свежий Катайков. Он огляделся, громко отхаркнул и сплюнул прямо на палубу.

— Ишь, молоко какое, — сказал он, как будто рядом с ним стоял собеседник, и пошел к борту, уверенно шагая через пассажиров, не смущаясь, если и наступал кому-нибудь на ногу, если кого-нибудь задевал сапогом.

Я решил ему все сказать. Искаженное лицо Савкина стояло перед моими глазами. Я представлял себе, с каким небрежным презрением Катайков выслушает меня, как уверенно и резко ответит. Я предчувствовал, что буду говорить сбивчиво и бестолково. И все-таки я решил ему все сказать.

Он стоял, держась руками за борт, и с удовольствием вдыхал свежий северный воздух. Я стал пробираться к нему, осторожно обходя пассажиров, боясь задеть кого-нибудь, на кого-нибудь наступить.

Палуба просыпалась. Опять были разложены на тряпочках куски сала, буханки хлеба, круги дешевой колбасы. Велись спокойные дорожные разговоры. Кто-то уже принес кипятку из бака и наливал чай в большие железные кружки. Волнуясь, я подходил к Катайкову. Но прежде меня с другого боку к нему подошел худой, долговязый мужик. Это был тот, кого я вчера отметил как особенного.

Он и Катайков стояли спиной к палубе. Они не видели меня, а я был так близко, что слышал их разговор.

— Я ведь к вам, гражданин Катайков, — сказал особенный, обходя вступительные фразы и представления.

Он сказал это, не глядя на Катайкова, не повернув к нему головы. Он смотрел прямо в туман. Так же, не повернув головы, ответил ему Катайков.

— Плохо мужицкую повадку знаете, господин, — сказал он. — Без труда вас приметил и понял, что это вы. Надо бы по-другому одеться.

— И другие, думаете, приметили? — спросил особенный.

— Мудрено не приметить, — сказал Катайков. — Да вы не волнуйтесь, нынче пуд хлеба купить и то тайна требуется. Мало ли по каким торговым делам человек едет, скрываясь.

— Так как же будет? — спросил, помолчав, особенный.

— День на пристани просидите, — сказал Катайков. — Там народу всякого много, а как смеркнется — пойдете. До города двенадцать верст вам пройти. Немного не доходя будет деревянный мост, там вас мой человек встретит. Спросит, куда, мол, идете, и вы скажете, что ко мне.

Особенный ничего не ответил, не кивнул головой; он посмотрел еще в белый туман, а потом отошел от борта и не торопясь зашагал по палубе, выглядывая свободное место, где бы присесть. И Катайков стоял неподвижно, глядя в туман, как будто никто не подходил к нему, как будто ни с кем он не разговаривал.

— Зачем вы разорили человека, гражданин Катайков? — сказал я. — Вон он лежит, страдает... Дети ведь, наверное...

Я говорил сбивчиво и слишком взволнованно. Следовало быть спокойнее.

Катайков повернулся и долго молча смотрел на меня.

— Откуда едешь, молодой человек? — спросил он наконец очень обыкновенным тоном, как будто ничего особенного я ему не сказал, как будто просто он начинает разговор от скуки со случайным попутчиком.

И это сразу сбило меня.

— Из Пскова, — ответил я. И в том, что я ответил, уже была покорность. Из обвинителя я стал мальчишкой, которого старший расспрашивает от скуки.

— По делу или к родным? — спросил Катайков.

— На работу надеюсь устроиться, — покорно ответил я, мучаясь и проклиная себя.

Катайков кивнул головой:

— Так, так. Насчет этого в Пудоже плохо. Приходи, впрочем, ко мне. Устрою. А почему именно в Пудож? Родные есть, что ли?

— Николаев, Николай Николаевич, дядя, — сказал я, сгорая от стыда.

Катайков опять кивнул головой:

— Вряд ли что выйдет. Бедный человек и бестолковый. — Он помолчал.

Молчал и я, не зная, что сказать.

— А насчет этого, что ты говорил, — насчет Савкина, так я тебе вот что скажу: тля он. А Тлю жалеть нечего. А который человек настоящий, тот сам подымется. Тому тоже помогать нечего... — Катайков подумал, и вдруг улыбка чуть тронула углы его губ. — Впрочем, поди-ка позови этого Савкина и сам приходи — послушаешь, о чем мы с ним поговорим.

Я молча кивнул головой. Савкин по-прежнему лежал лицом вниз, держась руками за голову. Я потряс его за плечо.

— Вставайте, — сказал я. — Катайков вас зовет.

Он повернул ко мне искаженное лицо. Слюна засохла вокруг его рта, и верхняя губа была прокушена до крови. Он ничего не ответил. Трясясь мелкой дрожью, он встал и пошел за мной. Все отводили от нас глаза. Те, кто ночевал на палубе, — для того, чтобы не смущать человека, а те, кто вчера пьянствовал на деньги Савкина, — потому, что им было стыдно.

Когда мы подошли, Катайков по-прежнему смотрел в туман. Савкин стал лицом к нему и стоял опустив голову. Не знаю, чего он ждал, что он думал. Он имел право ненавидеть этого человека. Наверное, он его и ненавидел: ведь он понимал, что ничего бы не было, если бы не Катайков. Но, вероятно, он на что-то надеялся. А сейчас даже тень надежды была для него самым главным, даже тень надежды стирала все остальные чувства.

Выждав, Катайков повернулся.

— Что, Савкин, — сказал он, — глупостей вчера наделал? Не горюй — обойдется. Сколько у тебя было денег?

— Тридцать рублей, — сказал Савкин чуть слышно.

— На рубль, надо думать, ты сам выпил, а на остальные считай, что я угощал. Двадцать девять рублей с меня. Ну, а рубль — дело небольшое. Почему же хозяину с заработка рубль не пропить? Ничего тут плохого нет.

Савкин стоял и смотрел на Катайкова ничего не понимающими глазами. А Катайков был так спокоен, будто разговор шел самый обыкновенный. Он вынул бумажник, толстый, набитый бумажник, потершийся до блеска, стянутый черной тугой резинкой. Не торопясь он снял эту резинку, положил ее в карман, раскрыл бумажник, вынул два белых червонца, про себя сказал: «Двадцать», затем из другого отделения вынул три трешницы, положил деньги в карман, опять надел на бумажник резинку, спрятал бумажник, достал деньги, не торопясь просчитал еще раз и протянул Савкину.

— Вот, получи, — сказал он, — счет верен.

А Савкин все смотрел на него ничего не понимающими глазами. И, ничего не поняв, взял деньги. И, ничего не сказав, пошел. И, не оглянувшись, спустился в каюту.

Катайков взглянул на меня и снова чуть заметно улыбнулся.

— Вот-с, молодой человек, — сказал он. — Если туго придется, заходите. Устрою.

И я отошел от него, тоже ничего не сказав. Все смотрели на нас, пока шел разговор, и все отводили глаза от Савкина и от меня, когда мы проходили.

Сейчас только я заметил, что туман поднялся. Теперь он облаком нависал над нами, а впереди было далеко видно. Налево лежал остров, маленький остров из голого розового гранита. Впереди был лесистый берег, большие серые валуны, черные избы на белом песке, развешанные для просушки рыбачьи сети. Впереди было широкое устье реки Водлы. В это устье, пыхтя машиной, выпуская черные клубы дыма, волнуя за кормой воду, шел пароход.