"Зима. Все пьесы" - читать интересную книгу автора (Гришковец Евгений)

Планета

Автор текста — Евгений Гришковец.

Автор монолога героини — Анна Дубровская.

На сцене — комната, на авансцене — окно.

В комнате находится молодая женщина. На авансцене находится мужчина. Он машет веточками перед окном. В течение всего спектакля, когда женщина будет подходить к окну, мужчина будет махать веточками.

Мужчина (обращаясь в зрительный зал) — Сейчас я объясню ситуацию… потому что её нужно объяснить. Я согласен, ситуация очевидно странная.

Вот вы видите здесь окно, за окном комната, в комнате женщина. И если она подойдет к окну и посмотрит, то она увидит двести с лишним человек, которые заглядывают к ней в окно… Согласитесь, это довольно странно, неприятно… и двусмысленно… Что она тогда может сделать? Она сможет уйти, или выключить свет, или задернуть шторы, а потом постараться поменять квартиру… Так что, когда она будет подходить к окну, я буду махать веточками, или … делать что-нибудь такое, чтобы она видела… ну то, что обычно видит человек, когда смотрит в окно своего дома.

А меня она не может ни видеть, ни слышать, потому что меня нет в жизни этой женщины.

Да и её в моей жизни тоже нет. Потому, что я даже не знаю, где находится это окно. В этом городе… На какой улице? В другом городе? Опять же, на какой улице. Вполне возможно, что я даже и краем глаза не видел именно этого окна.

А окна… их так много! Города разные, а окна одинаковые. Идешь вечером по улице, вокруг много окон. Они все теплые, особенно если зима. Но на окна обычно не смотришь, когда идешь по улице. Обычно смотришь себе под ноги, чтобы не наступить в лужу или в грязь… или еще чего похуже. Вообще, обычно смотришь под ноги. А вокруг окна. Окна. А если заглянуть во двор… В какой-то двор, там окна кажутся меньше, потому что они дальше.

А что можно увидеть в окне? Если заглянуть в какое-то освещенное и не задёрнутое окно можно увидеть люстру или абажур… в общем, лампу. Какие-то обои, пятно картины или зеркала на стене, край шторы…

А эти шторы, может быть, хозяйка этого окна долго-долго выбирала. Ездила по городу. Наконец, нашла подходящие, и по хорошей цене. А потом долго уговаривала своего мужчину поехать, взглянуть на эти шторы, и хоть какое-то участие принять в выборе. А он все не мог. Но, в конце концов, они едут. И вот он входит в этот магазин, а там… сотни разноцветных тканей, яркий свет и много, много женщин в поисках чего-то им необходимого. Он тут же огорчился, расстроился, занервничал. А она показывает ему две какие-то ткани и спрашивает: «Как ты думаешь, какая будет лучше — эта или вот эта, мне кажется…» А он ей: «Слушай, давай-ка тут сама, а я пойду покурю».

И в итоге она сама принимает решение, расплачивается, потом придумывает, как поинтереснее эти шторы оформить, пришивает к ним какую-то бахрому…

А я иду по улице и даже не смотрю на эти окна. И мне не видно, какие у нее шторы, только краешек. И окон этих так много.

А там, за каким-то окном, есть женщина. А что такое женщина в окне? Это же почти ничего. Это даже меньше, чем женщина в метро…

А что такое — женщина в метро? Допустим, стоишь на своей привычной станции метро, ждешь поезда, а рядом стоит женщина, примерно твоего возраста, симпатичная… Или едешь, а в твой вагон заходит женщина и садится где-то вот так, в стороне… или сам зашел в вагон, а она сидит… и едет куда-то, или откуда-то. И вот ты посмотрел на нее украдкой, и может быть, даже, встретился с ней глазами на секунду, и тут же отвел глаза… Ты посмотрел в ее сторону даже не с целью посмотреть и представить себе… какая она там, без одежды. Нет. Просто взглянул на нее и всё. А когда она вышла из вагона на станцию раньше… или ты вышел раньше, то оглянулся и постарался найти ее затылок в окне уходящего поезда… и не нашел. Вот.

Здесь, ведь, ничего не было. Почти ничего. Была правда… возможность. Была возможность другой жизни. То есть, была возможность вашей совместной жизни. То есть, жизни с этой женщиной. Но ведь эта возможность в тот момент не рассматривалась?… Не рассматривалась! Ни ей, ни вами.

А женщина в окне… (Указывает на окно на сцене) А что она может делать там, за окном? Например, готовить еду, или эту еду есть…, если это окно кухни. А если это окно спальни, она может… например, читать. А что она может там читать? Ну, какой-то журнал или книгу, которую купила. Купила где-нибудь в переходе метро или на улице. Не специально же за книгой идти в магазин, это же не шторы. Нет. Просто шла, увидела краем глаза забавную обложку, вспомнила, что слышала что-то от кого-то про эту книжку… и купила.

А этих книг тоже так много. Они везде. Но они не радуют. Наоборот. Они тревожат. Они как бы намекают на то, что тебе не так уж много осталось. То есть, смотришь на книги, и понимаешь, что никогда не прочтешь их.

И даже если взять и все-все книги, которые есть купить, и пролистать… Не читать, а только пролистать… Но пока будешь их листать, писатели быстренько еще понапишут книжек, издатели их тут же издадут… я уже не говорю про журналы и газеты…

Всего очень много! Книг, окон…

К тому же эти окна еще и гаснут. Горели, горели, а потом раз, и погасли. Правда, в это время зажигаются звезды.(Включает некий включатель, и зажигаются звезды.) И чем больше зажигается звезд, тем меньше горит окон. И мозаика окон становится все реже и реже. Становится все более кружевной и печальной…

И наступает ночь.

(Женщина задергивает шторы, выключает свет, и выходит из комнаты.)

А как можно понять то, что я сказал? Сказал, мол, меня нет в жизни этой женщины? Как вообще можно понять то, что «меня нет»? Я этого понять не могу. Как я могу понять то, что «меня нет»?!

Я же сколько себя помню — я всегда был, Я был всегда!

Правда, бывают фрагменты жизни, которые я не могу вспомнить. Это случается после какой-нибудь вечеринки. Но потом приходят друзья и помогают восстановить цепь событий вчерашней вечеринки. И вот это восстановление цепи событий чаще всего бывает приятнее и интереснее самой вечеринки. Но я не об этом.

Зато я хорошо знаю чувство, что «я есть». Правда, бывает чувство: «Лучше бы меня не было». Это чувство приходит, например, на утро после вечеринки. И это довольно сильное чувство. Но я тоже не об этом.

Нет! Я знаю радость от ощущения того, что «я есть»! Например, когда сидишь у костра… А если сидишь у костра, значит вокруг … не город. Кто же позволит в городе взрослому человеку жечь костер и сидеть у костра?

Значит так… Сидишь у костра, вокруг темно, перед тобой какая-нибудь речка чуть-чуть поблескивает, а за спиной и вокруг — лес… роща какая-то. И из-за того, что костер разгорелся, вся эта тьма и роща приблизились к тебе вплотную, а там, в темноте этой рощи очень остро ощущается волк. И оттого, что речка блестит, и темнота окружает, и того, что волк близко — ты жмешься к костру. А там, в небе звезды, и искорки от костра по причудливым траекториям летят к звездам, и кажется, долетают. И откуда-то из тьмы, и кажется, что со звезд, прилетают мошки. И вот от всего этого — и от того, что волк рядом и может укусить, тебя охватывает жуть, но жуть такая… приятная, сладкая…

А еще…вдруг ты обнаруживаешь, что сидишь на поверхности планеты… Вот тут, под тобой, планета! Сидишь, а вот здесь, под рукой, из планеты выросла трава, вот тут трава заканчивается… и выше травы ничего нет, только атмосферы немножко, а дальше — космос. А ты сидишь рядом с этой травой… А точнее, ты сидишь, примял немножко планетной травы, и выше тебя тоже ничего нет. Вот твоя голова, волосы, несколько волосинок торчат выше остальных, если у тебя вообще есть волосы, а дальше космос, все.

И от этого жуть становится еще острее и приятнее, и хочется ее сильнее будоражить и заострять, так же, как хочется подбрасывать дрова в костер. И приятно думать, что волк совсем близко.

Потому что вся эта жуть оттого, что ты остро чувствуешь, что ты ЕСТЬ, и что ты очень маленький. Ты очень маленький, но ты есть! И твой костерок видно на другом берегу. И костерок горит ярко, и у тебя есть твоя скромная температура тела, но эта температура все-таки выше температуры воздуха, и намного выше температуры космоса. А если волк укусит, то будет больно.

И вообще, то, что Я ЕСТЬ, хоть и маленький, это космически больше…. Чем… если бы меня не было вовсе… Не было вовсе…

Но случается чувство совсем другое. Такое чувство, когда взаимоотношение с собой, черт побери, совсем изменяется, оно исчезает. Это такое чувство… Которое называется таким словом, которое на родном языке произносить ужасно трудно. Такое слово, которое, если произнесешь, то обязательно поперхнешься или откашляешься… Или даже это слово подумаешь — как-то споткнешься об него… Зато на любом другом языке — английском, немецком — сколько угодно… легко. Это слово — «любовь». (откашливается.)

И вот, в состоянии любви можно взять и исчезнуть. Можно… не стать. Вот так, шел по городу, раз и исчез. А потом снова, раз, и появился. И мир весь тоже появился вокруг. А ты находишь себя сидящим на скамейке, в каком-то мало знакомом месте. Ты сидишь на какой-то грязной скамейке, на которую без любви ни за что бы ни сел. А мимо идут люди. А куда они идут? И ты встаешь, идешь за ними. А куда все идут? А они идут к метро. И ты идешь, такой грустный, лирический, и жалеешь себя, но вдруг встречаешь лицо человека в толпе… А это такое лицо…, что становится просто стыдно за свои переживания.

Ты видишь, например, лицо женщины, которая продает газеты у метро, и думаешь, а что должно было случиться, чтобы у нее стало такое лицо? Стоишь, смотришь, и думаешь, что же это за жизнь такая бывает. А в этот момент мимо проезжает, возвышаясь над улицей, огромный туристический автобус, и из окон автобуса на тебя смотрят туристы. Какие-нибудь иностранные. И ты понимаешь в этот момент, что ты для них не более чем часть городского пейзажа, менее значимая, чем лепное украшение на фасаде. Но если ты поймал на себе взгляд туриста, какого-нибудь японца, ты почему-то улыбнулся, и даже как-то махнул рукой, дескать, мы тут неплохо живем, дескать, приезжайте еще, будем рады.

А туристы едут в гостиницу, где кто-нибудь из них будет смотреть в окно своего номера с высокого-высокого этажа на твой город. А ты так свой город никогда не видел, потому что ты никогда в гостинице в своем городе не жил, и тебе так свой город видеть не надо, потому что, если ты увидишь свой город как турист, ты не сможешь в нем жить. Потому что, что видит турист? Он видит твой город, который похож на светящийся блин, который лежит на поверхности планеты, и уходит своими краями в темноту. А где-то там, среди огоньков, светится твое окно. Или где-то в потоке машин, горят фары твоего автомобиля.

Но из окна гостиницы в другом городе, а еще лучше за границей ты смотреть можешь. И проезжать по чужому городу в туристическом автобусе можешь, и это даже приятно, и ты будешь смотреть на улицу, и тоже встретишь глаза человека, который живет здесь, и тебе тоже улыбнутся, и махнут рукой. И ты подумаешь: «О, а здесь-то люди получше живут! Как-то у них это получилось. Надо будет к ним почаще приезжать».

И наступает утро. И утром окна не зажигаются, а начинают отражать небо и солнышко. Если, конечно, солнышко есть. Было бы что отражать!

(Утро. Женщина возвращается в комнату, отдергивает шторы, открывает окно. Она смотрит в окно, ест яблоко, мужчина гасит «звезды» и машет веточками. Так продолжается несколько секунд, потом она подходит к телефону, набирает номер.)

Женщина говорит по телефону: Алле! Леночка? Здравствуй. Я тебя не разбудила?

Ну, хорошо…

Кстати, я заходила в тот магазин после работы, ну, в который ты мне говорила и видела брюки, которые ты купила… такие серые, в черную точечку. Очень симпатичные. Да. Очень хорошие брюки. Мне очень понравились… Я, правда, себе такие не стала бы покупать…

Лена, ну что ты обижаешься, я просто не ношу такие брюки…

Да брюки хорошие!! Просто я не ношу узкие брюки, что ты обижаешься!..Тебе прямо ничего сказать нельзя!.. Ну ладно, извини. Я к тебе по делу звоню. Скажи, у тебя сонник далеко?.. Я тебе хочу один сон рассказать. Вот послушай: прихожу я домой, открываю ключом квартиру, а в квартире, как всегда во сне, как бы моя квартира, и как бы не моя. Захожу в комнату, а у меня на диване сидит какой-то мужчина, я вижу этого мужчину, и понимаю, что я где-то его когда-то видела, и не могу вспомнить. А потом вспоминаю — помнишь, у нас в школе химию преподавал, такой смешной толстый дяденька? — ну, такого маленького роста, в круглых очках — как же его звали? Василий Петрович! И ему говорю — Здравствуйте, Василий …ович — я не могу вспомнить, а как бы проговариваю, чтобы его не обидеть — а что вы здесь делаете? А он смотрит на меня, и возмущается, мол, как вы можете такое спрашивать.

А он сидит на диване, у него закатаны брюки, перед ним на полу тазик, и он парит ноги. Я ему говорю — Ладно, ладно, занимайтесь пожалуйста, и пошла в другую комнату, а сама заглянула в тазик, и вижу, что у него в тазу не вода, а полный таз черносмородинового варенья. И меня во сне это даже не удивило, но я рассердилась. И подумала, как это он мог взять без спроса мое черносмородиновое варенье, да еще так много. Там банки три или четыре трехлитровые. А потом я думаю: ой, он же сейчас встанет, и пойдет вот этими ногами по ковру! Может быть, ему какое-то полотенце или тряпку дать? Полотенце жалко, а тряпку как-то неудобно. И что-то я так всерьез к этому во сне отнеслась. Так что, посмотри, пожалуйста, что означает — варенье…

Нет, ну этого не может быть! Да точно, не может быть. Дурочка, у тебя все к этому сниться. Тогда посмотри — смородина…

Нету? Тогда «ягоды» посмотри… О-о! А вот это не плохо. И тебе тоже бы не помешало. Пора уже определяться…

А ты что сегодня вечером делаешь?… Ты все-таки решила туда пойти?… Ну, я не знаю, я бы не пошла, а ты иди…Ну как вернешься, позвони… Поздно позвони…

Ну ладно, Леночка, пока…. Извини, что я к тебе с глупостями… счастливо… позвони…

(Кладет трубку. Уходит в глубину комнаты, начинает делать макияж у зеркала, собирать сумочку, готовится к выходу из дома.)

Мужчина продолжает говорить: А образ женщины в окне — это такой банальный образ. Очень много раз использованный и банальный. Вот такая картинка: стоит женщина в окне… Такую картинку можно увидеть на обложке какого-нибудь романа. И такой роман не захочется покупать, потому что, когда женщина стоит у окна, в этом ничего хорошего нету. Это тоска зеленая. Что может быть хорошего, когда одинокая женщина стоит у окна? Но, представьте, как все меняется, как изменяется ощущение от вида женщины в окне, если мы, допустим, точно знаем, что она ждет моряка или летчика. Все сразу меняется! И мы сразу же знаем, что, во-первых, она, эта женщина, хорошая, потому что стерва не будет ждать моряка или летчика. И она ждет хорошего человека, потому что как может быть моряк или летчик сволочью? Или она ждет письма с фронта, а там, на передовой, сидит солдат, он сидит в окопе, под дождем, на голове у него мокрая, блестящая каска, и он укрывает от дождя клочок бумаги, на котором пишет письмо. А она стоит у окна и ждет, даже не его самого, а вот это письмо. И если мы все это знаем, то у нас появляется надежда, что она дождется. Она дождется сначала письма, а потом и солдата. И у них все будет хорошо. Хотя бы недолго. Совсем не долго. Но солдат придет в отпуск на неделю, моряк зайдет в порт на пару дней, летчик залетит… на денек…и у них все будет хорошо. Правда, потом солдата убьют, моряк утонет, летчик разобьется, но надежда-то останется. Надежда!

А где находится надежда? Где она? В будущем? По всем ощущениям, вроде бы, надежда находится в будущем. Но если подумать и проанализировать, то выясняется, что в будущем находятся какие-то более-менее определенные планы и задачи, и менее определенные желания. Но это же не надежда. Тогда где надежда? В настоящем? Но в настоящем-то все очень конкретно. В настоящем можно посмотреть по сторонам, все очень конкретно… надежды нет. Тогда где надежда,? И выясняется, что надежда есть в прошлом. И даже не в каком-то глобальном прошлом, а в прошлом, которое зафиксировано на фотографиях в твоем семейном альбоме. Потому что на этих фотографиях все такие молодые, красивые. Там ты маленький и счастливый, родители молодые и красивые. Родители такие молодые, что им меньше лет, чем тебе сейчас. А бабушка и дедушка живые, а рядом с ними веселый мальчик. Кто бы это мог быть? И на фотографиях все очень хорошо. А тебе, для того чтобы иметь надежду, нужно знать, что кто-то когда-то, в твоей стране жил хорошо. И вот на фотографиях, на этих черно-белых фотографиях в твоем семейном альбоме все очень хорошо. Все красиво одеты, у женщин — прически, у мужчин — красивые машины, ни у кого нет красных глаз, потому что фотографии черно-белые. Хотя ты отлично помнишь, как родители ругались в другой комнате, а ты ничего не понимал, и очень боялся, что они поссорятся и больше не смогут жить вместе. А ты знал слова, которые им нужно сказать, чтобы они больше никогда не ругались, но тебя никто не слушал…Но на фотографиях все очень хорошо. И на старых открытках все очень хорошо, и в старых журналах все очень красиво. Там моряки, летчики, солдаты… все красивые, молодые и живые. И женщины, которые их ждали и дождались. А еще космонавты, и спортсмены. И очень много надежды на этих старых фотографиях. Хотя все эти люди, может быть, уже умерли… Но надежда на фотографиях осталась.

В комнате звонит телефон, женщина подходит к телефону, берет трубку, отвечает:

Алле!..

Ты уже подъехал?…

Я уже готова…

Сейчас выхожу…

Сейчас, сейчас

(Женщина кладет трубку, подходит к окну, закрывает его, задергивает шторы, гасит свет, уходит)

Мужчина продолжает: А когда вечером зажигаются окна, всегда есть такие окна, которые не горят. Это означает, что там, за окнами, нет людей. Правда есть чудаки, которые сидят в темноте. Город большой, чудаков много. Но обычно, если окна не горят, значит — там нет людей. Потому что бывает невозможно сидеть дома, поддерживать свет в своем окне, и посылать им сигнал куда-то туда, в темноту города. И ждать ответного сигнала. И тогда нужно уехать. Нужно непременно уехать. И лучше всего — куда-то к морю или в горы. Но едут почему-то все время на дачу. Потому что эта дача уже есть. И едут всегда с надеждой на встречу с природой, но встречаются, как правило, … с грядками. Или со своими цветами. Потому что эти грядки и цветы тоже ЕСТЬ.

А с другой стороны можно вообще не иметь ни дома, ни дачи, а значит не иметь своего окна, и всю жизнь мотаться. Бесконечные аэропорты, вокзалы, какие-то прокуренные бары, кафе, какие-то гостиницы. А гостиницы все ужасные. Нет, бывают, конечно, очень хорошие, дорогие гостиницы, но все равно, в любую гостиницу заходишь, а там одноразовое мыло, одноразовый стаканчик, и ты сам чувствуешь себя одноразовым, ну, в лучшем случае, двухразовым.

Можно зверски устать от всех этих перелетов, переездов, но при этом быть абсолютно счастливым. Можно быть счастливым, если ты точно знаешь, что тебя ждут… точнее, ждет. Ждет та, которая тебе нужно, чтоб тебя ждала. Потому что есть те, которые ждут… и пусть подождут! А можно быть в этой же самой ситуации абсолютно несчастным, если ты знаешь, что тебя не ждут. Точнее, не ждет… И получается, что от тебя вообще ничего не зависит!

Вообще ничего… А особенно, если ты ждешь звонка, а телефон молчит. Тебе нужен звонок, чтобы убедиться, что ты кому-нибудь нужен, что кто-то про тебя вспомнил… Но телефон молчит…

И тогда тебе нужно убедиться, что ты хотя бы нужен городу. Не кому-то конкретно, а городу. И ты выскакиваешь в вечерний город. Выскакиваешь с надеждой.

И ты выскакиваешь, и сразу же убеждаешься, что ты не только ему не нужен, но и твое присутствие здесь не обязательно. Потому что… а что ты видишь? Ты видишь светящийся вечерний проспект, и по обеим сторонам его большие рекламные плакаты, а на этих плакатах большие красивые люди. Эти люди такие позитивные, радостные и красивые… Интересно, а где они нашли таких людей? Я с такими людьми не знаком. У меня таких знакомых или родственников нет. Я себя в этих людях не узнаю. А люди с плаката на одной стороне проспекта радостно сообщают о том, что они недавно так удачно застраховали свою жизнь, и образ этой жизни, что теперь… им стало так хорошо… жить… И они охотно делятся информацией о том, как и где можно застраховаться также. И вот они делятся этой информацией с людьми, которые находятся на рекламном плакате на другой стороне проспекта. А те, в свою очередь, сообщают о том, что они сходили в один супермаркет, там купили продукты, съели, остались довольны, и теперь всегда покупают все только там. И они сообщают об этом тем людям, которые так удачно застраховались. И они так обмениваются информацией, ведут какой-то диалог, а я стою между ними, маленький, живой, теплый, и совершенно ни при чем.

И мигают светофоры. Они мигают не мне, они мигают друг другу. К ним под землей, по проводам течет электрический сок.

И мчатся машины. А вечером в машинах не видно людей. Они там, конечно, подразумеваются, но не более чем в лесу подразумевается волк. Но все-таки людей не видно. И поэтому у машин вечером есть собственные лица, и даже характеры. Вот едет BMW, и у него физиономия хищная, симпатичная, но хищная. У мерседесов морды сытые. То есть, мерседесы хорошо отужинали и едут. У японских машин — физиономии какие-то удивленные. У французских машин лица хитрые, но такие, которые хитрят, хитрят, но никого обхитрить не могут. А если едет американская машина… то есть ощущение, что она очень дорого, но крайне неудачно оделась. А если выбрался на вечерний проспект старенький «жигуленок», такой… ржавый, с круглыми глазами, и вот он едет, и как бы извиняется — мол, извините, я понимаю, что я уже не должен… что мне уже пора, но… позвольте, я еще немного покопчу. Обгонять? Пожалуйста! Сколько угодно!

И все это мчится мимо, мимо. Но в этот момент необходимо убедиться, что там, внутри машин, есть люди. Вскидываешь руку, останавливается автомобиль, и ты открываешь дверцу, наклоняешься, заглядываешь внутрь… А там человек! И этот человек тебе рад! Ты, конечно, понимаешь, что человек в машине рад не тебе, а твоим деньгам. Но ты же эти деньги не нашел, тебе их не подарили, ты их заработал, значит, человек косвенно рад и тебе. И город сразу начинает тебя лечить.

Он лечит тебя водителем, который рассказывает тебе какую-то смешную историю. Тебе не смешно, потому что у вас разные представления о том, что такое смешно… но ты смеешься. Смеешься неестественно, фальшиво, и малодушно. А что делать, ведь с тобой разговаривает ЧЕЛОВЕК! Он рассказывает тебе историю, которую сегодня рассказывал уже 50 раз, а ты его 51-ый клиент. Но ты согласен, и тебе даже приятно, потому что вдруг в городе нашелся человек, и он с тобой говорит.

А потом он включает музыку, и говорит: «Сейчас я тебе поставлю свою любимую песню». И вот звучит эта песня, и её исполняет какой-то певец, который хриплым голосом сообщает о том, что он много-много лет провел в лагерях… на лесоповале. Ему было очень трудно, он много перенес, но его ждала женщина, и это его как-то поддерживало. А потом он вернулся к ней, и УВЫ.

Ты такие песни не любишь, никогда не слушаешь, но ведь ЧЕЛОВЕК включил тебе свою ЛЮБИМУЮ песню, и ты едешь, слушаешь, и даже прихлопываешь ладонью по коленке. И вот вы едете, и вокруг вас вечерний город.

(Говорится в очень быстром темпе) И мелькают холодные витрины дорогих магазинов. Там стоят пластмассовые мужчины и женщины в дорогой одежде. И если этих магазинов так много, значит, есть много мужчин и женщин, которые все это покупают. А они это покупают не потому, что им нечего одеть, а потому, что у них есть желание и смысл это покупать. И они покупают эту дорогую одежду не на последние деньги. Потому что, если ты купил такую одежду, в ней же надо куда-то выйти, а туда, куда хотят в такой одежде, без денег не пускают. И значит, есть много людей, у которых достаточно денег, а главное — смысла все это покупать, и носить… А рядом с холодными витринами дорогих магазинов, теплые окна ресторанов. И там, в ресторанах, видно, как двигаются живые икринки людей. Они там сидят и едят тоже не на последние деньги. И чаще всего они там сидят и едят, не потому, что они голодные, потому что по-настоящему голодные люди в ресторан не ходят. Но даже если ты не хочешь есть… а куда еще идти вечером? А если ты пришел в ресторан, значит — надо есть.

И мелькают бары с забавными и лихими названиями. И в окне какого-нибудь бара мелькнет бармен. И у него за спиной так много бутылок, они яркие, разноцветные, а ты никогда не пробовал эти напитки. Но если этих напитков так много, то значит, есть много людей, которые любят именно эти напитки, и эти напитки стоят недешево. И их пьют тоже не на последние деньги, потому что на последние деньги пьют совсем другие напитки. Но ты мчишься мимо, и на проспектах так много машин, которые заправлены бензином. Они заправлены бензином тоже не на последние деньги, потому что кому же в голову придет на последние деньги покупать бензин?! И я еду в такси, и у меня в кармане тоже не последние деньги, и это что значит, что я счастливый человек, что ли?

Но я еду мимо всего этого. Еду туда, куда езжу всегда. Потому что сегодня вечер не для экспериментов.

И вот, я уже сижу в знакомом мне месте, за своим привычным столиком, и пью то, что всегда. И я настроен на прием сигнала. Мне нужен сигнал, что я нужен городу. И вдруг я получаю этот сигнал. Город высылает мне навстречу делегата. Это — женщина. Она посылает мне длинный, тягучий, тяжелый и очень определенный взгляд. Я его выдерживаю, и через некоторое время я посылаю ей ответный взгляд, такой же тяжелый, тягучий, и еще более определенный взгляд. И она выдерживает его. И вот мы уже сидим вместе.

Она держит в длинных пальцах длинную тонкую сигарету, выпускает из красного рта дым, улыбается, и молчит. А я рассказываю ей всякие глупости, а потом встаю, говорю «извините, я сейчас», и иду в туалет. Иду по какой-то такой странной, затяжной траектории, и понимаю, что уже прилично выпил. Но вот туалет, и дверь за мной захлопывается, и музыка, которая играла в баре, становится тише. И белый кафель… потом перед глазами писсуар, а потом умывальник. И ты моешь руки, поднимаешь глаза и встречаешь в зеркале свое лицо. А лицо немного вытянулось от алкоголя, оно какое-то странное, неузнаваемое. И на нем какая-то дурацкая улыбка. Та улыбка, которой я улыбался там, за столиком, а потом забыл убрать её с лица, пришел с ней в туалет, и понял, что ей здесь не место. И ты стираешь эту улыбку, глядя в зеркало… А глаза-то трезвые. И в них хорошо видна трезвая душа. А как душа может быть пьяной?!

И в этот момент ты отчетливо понимаешь, что туда, за столик, возвращаться не надо. Потому что, лучше всего было бы немедленно, тайком, рассчитаться с барменом, и улизнуть. Потому что ты отлично знаешь все, что будет дальше. Потому что ты чувствуешь, как пульсирует сейчас этот город. Ты знаешь, что весь этот город наполнен любовью. Но вся эта любовь похожа только на короткие штыковые атаки. И потом всем бойцам стыдно! Потому что эти атаки короткие, и потому что штыковые.

А ты стоишь, моешь руки, а за спиной дверь открывается, кто-то входит в туалет — музыка становиться громче, дверь закрывается — тише, открывается — громче. Закрывается — тише. А потом кто-то подтолкнет тебя, и спросит: «Ты че, мужик, будешь свои руки до дыр мыть, что ли?» И ты потерял взгляд в зеркале, и почти без сомнений вышел из туалета, вытирая мокрые руки о пиджак. И вернулся к столику, и, перекрикивая музыку, спросил: «Та..а. к, на чем мы тут остановились?»

А потом вы будете мчаться в такси в то место, которое называется ее домом. А дальше все понятно.

А потом утром вы выскакиваете в город, но город совершенно другой. Утренний город, он весь черно-белый, подробный, и все очень близко к глазам. И все терзает. Но сильнее всего терзает таксист, который везет вас домой. Он терзает звуком какой-то радиостанции, которую предпочитает слушать. А радиостанция терзает голосами дикторов, которые сообщают какие-то чудовищные новости или кошмарный прогноз погоды.

Но вот вы возвращаетесь к себе домой, и стоите под душем, и моете свое туловище, которым вы, собственно и являетесь. И очень стыдно. Но не за то, что было ночью, а за те надежды, с которыми вчера вы выскакивали из дома. Вот за эти надежды стыдно.

А что ты надеялся найти? Что ты надеялся найти в этом городе? Ночью в баре? Ты что, надеялся встретить? Чудо? Любовь? (откашливается). То есть повстречать женщину, с которой бы прожил всю жизнь, вырастил бы семерых детей, и умер бы с ней в один день? Нет! Ты то, что хотел, то и получил! Поэтому, немедленно скажи спасибо городу, умойся, и иди на работу. И ты идешь на работу. А работа — это такое место, где ты ничего не чувствуешь — ни времени суток, ни времени года. Вот такое вот место, называется — работа.

Женщина возвращается в комнату, зажигает свет. Мужчина бросается к окну, хватает ветки, и машет ими. Женщина отдергивает штору, подходит к телефону, набирает номер, говорит:

Алле!..

Я уже вернулась…

Да, был прекрасный вечер. Спасибо.

Я уже скучаю…

Очень, очень…

И я тебя…

Нет, я сильнее…

(И так далее. Она уходит в глубину комнаты. Не слышно, что она говорит.)

Мужчина бросает ветки, берет длинную тонкую проволоку, на конце которой маленький тряпочный мотылек. Мужчина «бьется» мотыльком в окно и продолжает говорить:

Ну конечно, у этой женщины должен быть мужчина. Не моряк или летчик, а мужчина. И уж тем более, не космонавт. Он должен быть, и это нормально. Если бы его не было, было бы ненормально. И между ними есть все то, что должно быть между мужчиной и женщиной. Это понятно. Он же не только звонит ей по телефону, и они не только встречаются, и гуляют по аллеям парка, а потом, допустим, едят мороженное в кафе. Нет, между ними есть все, то, что должно быть. И главное, у этого мужчины есть его место в жизни этой женщины. Но я не могу позавидовать этому мужчине. Потому что мне нужно мое место в ее жизни, именно мое. Поэтому я не могу ему позавидовать. Мне гораздо проще позавидовать летчику.

(В этот момент мотылек «улетает»)

Потому что, допустим, я выхожу на работу из дома, а из соседнего дома выходит летчик, и тоже идет на работу. А в городе дождь и слякоть. И мы идем на работу, но только у меня моя работа, а у летчика работа — самолет. И он приедет на свой мокрый аэродром, сядет в холодную кабину самолета, но через пятнадцать минут его лайнер вырулит на взлетную полосу, а еще через пятнадцать минут он прорежет облака, и будет лететь над облаками. И для него будет светить солнце, и над ним будет синее небо. А облака под ним будут белоснежные. А я буду там, под этими облаками, в городе. И для меня солнца не будет, и из этих облаков на меня будет падать всякая дрянь. А под ним будут облака. Под ним будет небо.

(Говоря это, мужчина натягивает над комнатой белое полотнище, освещает его синим светом, и это полотнище становится «небом»)

Мужчина продолжает:

Когда вдруг обрушиться любовь, вдруг обнаружишь странные вещи. Например, меня очень раздражала какая-то песня, потому что эта песня была дурацкая, и именно поэтому ее часто крутили по всем радиостанциям. И исполняла эту песню какая-то пошлая блондинка с большим ртом. Но в этой песне пелось о любви. И я вдруг понимаю, что песня хоть и плохая, но не бессмысленная! И, в общем-то, эта песня про меня. И та песня, про человека, который валил лес в лагерях, которого ждала женщина, но… увы. Эта песня тоже про меня… За исключением лагерей и леса, конечно. И так много, оказывается, песен про меня. А еще, я раньше видел какие-то фильмы, и они казались мне надуманными, потому что они были о любви. А тут смотрю и понимаю, что эти фильмы правдивые, и все эти фильмы про меня. Оказывается, так много фильмов снято про меня. И пьесы Шекспира… они мне всегда нравились, но казалось, что Шекспир что-то как-то переборщил, как-то он чересчур сильно… А тут читаешь снова, и думаешь, что-то Шекспир даже не дописал. Можно было посильнее. И надо было ему у меня кое-что спросить. Я бы ему рассказал, как оно бывает. И вообще — так много музыки, картин, стихов про меня, что я обнаруживаю себя в центре внимания мирового искусства.

И даже те стихи, которые запомнились с детства, запомнились потому, что память была не испорчена и свободна, так вот, эти детские стишки вспоминаются, и оказываются прекрасными стихами про меня сегодняшнего. Например, этот стишок про Бычка:

Идет бычок, качается, вздыхает на ходу,

Ой, доска кончается сейчас я упа….

Это же про меня! Я тоже вижу, что все бесполезно, что вот моя жизнь… но я иду. Может быть не очень красиво иду, но не трушу… Про меня.

А стихотворение про Зайку — это не просто шедевр поэзии, это просто поэма моей жизни.

Зайку бросила хозяйка,

Под дождем остался зайка,

Со скамейки слезть не смог,

Весь до ниточки промок.

Хозяйка бросила, не хозяин. А он не смог слезть, не смог… Заяц не смог слезть со скамьи! Это же смешно! Да он гордо остался там сидеть. И промок не только от дождя, и даже не столько от дождя, сколько от слез. Но заплакал только под дождем, чтобы никто не увидел его слез…

Но так хочется верить, что где-то там, за окном та самая женщина слушает какую-нибудь песню, которая не только про нее или про меня, но про нас. Такая песня, которую и она, и я — мы оба любим. И если есть такая песня, и она там звучит, за тем окном, значит, между нами уже что-то есть. И это уже что-то. И появляется надежда. Но обязательно нужна какая-нибудь такая песня…

(Звучит старая песня. Женщина заканчивает разговор по телефону, подходит к окну. Мужчина за окном зажигает маленькие лампочки, которые на фоне неба кажутся звездами.)

Мужчина продолжает:

А когда наступает ночь, иногда удается уснуть. В состоянии любви это не так уж просто. Но иногда получается. И это очень полезно, иногда спать. А во сне может показаться, что ты летишь, хотя, конечно, ты лежишь в своей постели, но кажется, что ты летишь. И Земля летит. С одной стороны она освещена солнышком, а с другой — Луна и звезды. С одной стороны — зима, а с другой — лето. Но все это летит, и Солнце летит, и звезды, и Луна. И летят самолеты и космические корабли. И светятся окна в городах, и маленьких деревнях. И все друг другу посылают сигналы. И в хорошем сне кажется, что все эти сигналы долетают до адресата, и в ответ тоже летят сигналы. И еще во сне есть ощущение, что можно оказаться где угодно.

(Женщина гасит свет в комнате, задергивает шторы, и уходит. По небу «пролетают» маленькие модели самолетов, которые приводит в движение мужчина. Потом по небу «пролетает» спутник. Спутник подает звуковые сигналы, и мигает лампочками.

Мужчина продолжает:

А вот я сказал, что во сне можно оказаться где угодно. Но обычно оказываешься там, где неугодно. Да-да, почему-то постоянно оказываешься в неприятных местах. И хочешь оттуда убежать, а во сне бегать не получается. И вот лежишь ты в своей постели, и дрыгаешь ногой, как спящая собака на коврике.

А где хочется оказаться? Куда можно хотеть? Как правило, хочется туда, где ты никогда не был, где тебя точно не ждут, где ты точно никому не нужен, и тебе не будут рады, то есть это такое место, к которому ты никакого отношения не имеешь. Что это за место? Это, конечно, Америка!

Зато в Америку можно хотеть безответственно. Потому что ты видел так много американских фильмов, а в этих американских фильмах все герои такие… одинокие мужики, у которых, кажется, с любовью все в порядке. И они все неопределенного возраста, и очень неопределенного образования. Зато они так молчат, и, кажется, что-то знают. И такой герой, обычно, едет на своей лошади, едет, едет, и приезжает в маленький городок, в такой — сити. А в этом городке творится, черт знает что. Горстка негодяев мучает всех приличных людей. Не дает нормально жить. И еще в городе живет красавица, но у которой была явно какая-то очень непростая судьба, и поэтому самый главный негодяй имеет над ней странную власть. Но наш герой приехал, очень быстро во всем разобрался, и начал отстрел. Быстро уничтожил всех негодяев, а тех, кто подавал какую-то надежду на исправление, он перевоспитал. Дольше всех он сражался с главным негодяем, но, в конце концов, убил и его. И все! Город очищен от скверны. Можно в нем жить, и быть счастливым. И наша красавица в него, конечно, уже влюблена. Но он шасть в седло… и куда-то в сторону Великого каньона. И вот это вот, как-то хорошо…

Но я ведь не могу об этом всерьез мечтать. Потому что я даже на лошади ездить не умею. Но зато я могу надеяться, что можно спастись от любви, если ехать по бесконечному американскому хайвею, ехать, не встречая ничего на своем пути, ехать, конечно же, в Лас-Вегас. И тогда есть надежда уехать от любви. Потому что очень много американцев, судя по их фильмам, едут по Америке, и им не до любви… им хорошо. Но, конечно же, нужно ехать на большой американской машине… и непременно по Америке.

(В этот момент мужчина садиться на край комнаты, и оказывается за окном. Окно немного опускается вниз, и он сидит за окном, как в автомобиле. Звучит музыка, мужчина изображает, что едет за рулем.)

Мужчина продолжает:

И впереди будет только дорога, а по бокам пустыня. И будет казаться, что ты едешь медленно, потому что в американских машинах скорость обозначена в милях. И на спидометре будет восемьдесят миль в час. Будет казаться, что едешь медленно, а на самом-то деле сто пятьдесят километров. И можно ехать по какому-нибудь штату… А какие я знаю американские штаты? Айдахо, Вайоминг, Колорадо, Массачусетс, Техас… Да не важно, по какому штату ехать. Все равно приедешь в Лас-Вегас. И по дороге встретиться только маленькая заправочная станция. Но ты посмотришь — бензина достаточно, и поедешь дальше. И можно въехать в дождь.

(В этот момент по окну начинает струиться вода.)

Но это не страшно.

(В этот момент на окне начинают работать автомобильные «дворники»)

Мужчина продолжает:

В американских фильмах дождь всегда теплый, и какой-то синий. Поэтому можно мчаться через дождь… А вот там… где-то справа, светиться неоновой вывеской какой-нибудь маленький мотель с каким-нибудь названием… «Яблочный пирог», или «Спелая вишня». И там, конечно же, ждет блондинка! Такая блондинка, которая в Америке была бы вполне достаточна… Но ты проезжаешь мимо, и даже добавляешь газа. А на рассвете ты обязательно въедешь в Лас-Вегас. И въедешь сразу в центр. Потому у Лас-Вегаса есть только центр. Невозможно себе представить, чтобы у Лас-Вегаса были окраины или спальные районы. Как можно себе представить спальные районы или окраины Лас-Вегаса? Точно так же, как невозможно представить, как Супермен или Бэтмен писает или какает. Да у них нет этих органов! Вы видели, чтобы у них на комбинезонах были молнии, ну, в смысле… застежки?

Можно ехать, конечно, и по родной стране, тут тоже длинные дороги. Но здесь ты все знаешь, здесь будет все не так. И дождь будет серый и холодный. Да-да, ты знаешь, что будешь ехать, ехать, будут попадаться какие-то деревни со старухами возле магазинов. Потом пойдут дачные поселки, потом какие-то склады, овощные базы, полуразрушенные фабрики или комбинаты, придется обгонять грязные, гремучие, обдающие тебя черным дымом грузовики. И вот еще чуть-чуть… и начнутся спальные кварталы города Челябинска… или Омска. Но даже если ты не был ни разу в Челябинске или Омске, а побывал в Перми, или живешь в Новокузнецке… ты знаешь ВСЕ и про Челябинск, и про Омск… Подробно! И тут надежды нет. Здесь есть много-много всего. Много усталых людей… Но нет того, что нужно тебе… Нет спасения…Но в этот момент ты, как правило, просыпаешься. Потому что ты уже проехал всю Америку насквозь, и все равно приехал в свой родной город. И наступает утро.

(Окно поднимается вверх, и комната становится похожа на приподнятую маленькую сцену. Мужчина гасит «звезды».)

Продолжает:

И утро наступает в Европе. Утро освещает бесконечные поля, которые похожи на квадратики и треугольнички, и во всех маленьких городах и деревнях стоят остренькие церкви, и на этих церквях звякают колокола. А между этими городками, деревнями лежат извилистые дороги, и кто-то едет на своей машине по этой извилистой дороге. Это вы. И на эту дорогу, как бусинки на ниточку, нанизаны двадцать пять городков. И вот этот человек въезжает в один из этих городов, и при въезде читает на табличке название этого города. А через три минуты он читает это же название, но только перечеркнутое красно полосой. Потому что город закончился. Потому что в этом городе одна улица, остренькая церковь, муниципалитет с флагом, школа, кладбище, и кафе. И на улице возле кафе, за столиком, сидит человек. Он здесь живет. Он пьет свою дневную кружку пива и смотрит на дорогу. А по дороге едете вы. И пока он пил кружку пива, мимо него проехало двадцать пять автомобилей. И вы за день проехали двадцать пять городков, и получается, что ни он сидит, и не вы едете, а на самом деле, вы оба движетесь навстречу друг другу с одинаковой скоростью. И этот человек пьет пиво с серьезным лицом. Потому что он находит много смысла, достоинства, и даже гордости, в том, чтобы жить в этот городке, и никуда не дергаться. А вы находите много смысла, достоинства, и гордости, в том, чтобы мотаться на своей машине, и поэтому тоже едете с очень серьезным лицом.

И еще по этим дорогам мчатся большие грузовики, в которых сидят большие серьезные мужики. У этих мужиков большие усталые руки, усталые глаза и спины. Они гордятся своими грузовиками, и тем, какую они важную и нужную работу делают. И все дороги им знакомы. И в каком-то привычном месте кто-то из них берет себе проститутку в кабину, и делает с ней все с очень серьезным лицом. Да и проститутка тоже не шутит. И все это очень важно. И они везут из одного города в другой что-то совершенно необходимое. Допустим, в одном городке выращивают отличную брюссельскую капусту, а в другом городке отличную картошку. Вот они привозят туда брюссельскую капусту, выгружают, загружают картошку, и везут ее еще куда-нибудь. И это — очень нужное дело. И они хорошие мужики. Но кто-нибудь им бы сказал: «Сделайте свои рожи немножко попроще, не надо с такими лицами ездить!» И мне бы кто-нибудь подсказал то же самое, и всем бы, наверное, стало лучше.

(Мужчина уходит в глубину комнаты. На авансцену выходит женщина, садится, и обращается непосредственно к зрителям.)

Женщина:

Как же странно иногда бывает в жизни. Ты живешь, живешь какой-то обычной жизнью, и друг в ней появляется человек. Мужчина. Точнее, сначала ты появилась в его жизни. А ты сама его сначала не заметила. Но он появился, и ты его увидела каким-то боковым зрением, точнее, даже не самого, а какой-то силуэт, и не придала этому значения. Но постепенно этот силуэт становился все отчетливее, определеннее, и вот ты видишь перед собой конкретного мужчину. А ты, конечно, до этого мечтала о том, что кто-то в твоей жизни появится, и у тебя не было никаких сомнений, что ты достойна счастья. Но этот конкретный, определенный мужчина не имел ничего общего с тем прекрасным, размытым образом, который ты себе рисовала. И вот ты смотришь на этого мужчину, и думаешь — нет, это совсем не то, что тебе нужно. Но этот мужчина делает так много усилий, чтобы стать ближе к тебе, он так настойчиво пытается ворваться в твою жизнь, его становится так много. Он везде. Он встречает тебя после работы, поджидает где-нибудь, провожает, постоянно звонит, что-то говорит или молчит в трубку, и ты понимаешь, что это он. И оттого, что его так много ты даже боишься включить телевизор, потому что думаешь — вот включишь телевизор, и он там появится.

Но однажды, сидя с друзьями в кафе, ты вдруг подумаешь: вот интересно, а где сейчас этот человек, и почему он сегодня ни разу не позвонил? А потом подумаешь — ой, а почему я об этом подумала? И как только ты об этом подумала, через некоторое время ты понимаешь, что ты вообще ни о чем другом думать не можешь. И весь твой мир, в котором было так много друзей, всяких интересов, сужается до этого человека. И все! Тебе остается только сделать шаг навстречу этому человеку, и ты делаешь этот шаг… И становишься такой счастливой. И думаешь — а почему я раньше-то не делала этот шаг, чтобы быть такой счастливой? Но это состояние длится совсем не долго. Потому что ты смотришь на этого мужчину, и вдруг видишь: а он успокоился! И он успокоился не потому, что он добился тебя, и ты ему больше не нужна. Ты ему очень нужна. Но он просто успокоился, и может дальше жить спокойно. Но тебя-то это не устраивает. Ты хотела совсем не этого. Ты не можешь точно сказать, чего именно ты хотела, но точно не этого. И ты начинаешь устраивать провокации — хватать чемодан, уходить, чтобы тебя останавливали, чтобы на некоторое время вернуть то, что было вначале, чтобы вернулась, хоть ненадолго, та острота и трепет. И тебя останавливают, возвращают… А потом перестают останавливать, и ты возвращаешься сама. И все это ужасно, нечестно, но может длиться очень долго. Очень долго…

Но в одно прекрасное утро ты просыпаешься, и вдруг понимаешь: «А я свободна, все кончилось…» И постепенно снова возвращается интерес к жизни, ты обнаруживаешь, что в мире есть много прекрасных вещей: вкусная еда, интересное кино, книги. Возвращаются друзья. И жизнь прекрасна! И в ней много-много счастья. И много приятного. Конечно, не такого прекрасного и сильного, как любовь, но все-таки. И ты живешь. Но, правда, с этого момента ты живешь очень, очень осторожно. Чтобы опять, не дай Бог, не сорваться в это переживание и боль. Живешь осторожно, осторожно… Но продолжаешь чего-то ждать… надеяться.

(Женщина встает, и уходит. Мужчина выходит из глубины комнаты, в руках у него небольшой мегафон.)

Мужчина говорит:

Иногда, совсем редко, можно идти по городу, в котором ты все знаешь, и идешь, не глядя по сторонам, и смотришь … ну, как обычно… И вдруг ты ловишь такое время суток, такое удивительное время дня, которое длится совсем недолго. Это — летние сумерки. Вот так идешь, идешь, и вдруг увидишь, что что-то изменилось. А просто солнышко село за дома, но еще светло. Светло, как днем. Но краски стали отчетливее, и при этом мягче. Из-за того, что уже много времени на часах, и по всем ощущениям уже вечер, машины начинают зажигать габаритные огни, и в домах зажигаются первые окна, хотя еще светло. И все очень ясно видно. Ясно и далеко. Но это чудесное время длится совсем недолго, каких-нибудь полчаса. А потом наступит просто вечер. И оттого, что все так ясно видно, ты вдруг видишь, что в тебе любви больше нет, она ушла. А это еще страшнее, чем самая несчастная любовь. И ты вдруг обнаруживаешь в себе такую пустоту, и при этом так много силы, что просто берешь и взлетаешь над улицей. Отталкиваешься от асфальта, и взлетаешь. И летишь над городом, над знакомыми улицами, и даже не удивляешься этому. И думаешь: а куда лететь? Вот уже под тобой поля, городки, деревни, церкви, речки блестят И в этом пейзаже так много нежности, тоски, печали. А интересно, есть ли здесь любовь? И ты крикнешь из-под облаков, не надеясь, что тебя кто-то услышит (кричит в мегафон): А любви-то нету! И подумаешь: стоп, стоп, где же можно встретить любовь, куда лететь? Здесь я все знаю, Америку я проехал насквозь. В Европе побывал. Куда лететь? И тогда я разворачиваюсь и лечу туда, где есть надежда, в те края, про которые я ничего конкретно не знаю, а только что-то слышал… Я лечу на восток.

Сначала, конечно, на Ближний (Восток). А что я знаю про Ближний Восток? Только то, что каждый день показывают в новостях. И я как раз то же самое и вижу. Серьезных мужчин с бородами и автоматами, и много женщин с тканями на лицах. Здесь, кажется, любви вообще никогда не было. Но я об этом им не кричу. Потому что еще начнут стрелять. И я лечу дальше, к обломкам древних цивилизаций.

И вот подо мной Египет. А что я знаю про Египет? Я то, что знаю, то и вижу. Я знаю, что там есть пирамиды, верблюды, и Нил. И я вижу только пирамиды, вот верблюды, а вот Нил. А любви здесь нету, она тут давно кончилась. Она кончилась тогда, когда была построена последняя пирамида. Поэтому она и была последней. А верблюды здесь вообще ни при чем. А куда лететь дальше? И я лечу к Индии.

Я знаю, что в Индии жили такие люди, которые так долго практиковались в любви, что смогли написать книгу, которая полезна во все времена. Это «Камасутра». Мне нужно увидеть этих людей. И задать им один единственный вопрос (кричит в мегафон): А был ли смысл так долго практиковаться? Но вот подо мной Индия. А я не знаю, как зовут этих людей, и где они живут. Я знаю про Индию только то, что там слоны и чай. И я вижу только слонов, и чайные плантации. Но мне этого не надо. Слоны, конечно, очень хорошие животные, но они тоже не при чем. А чаю мне сейчас не хочется. И тогда я лечу к океану.

А на океане огромные океанские лайнеры, и паруса яхт. Вот, где должна быть любовь! Но я подлетаю к шикарной яхте, и вижу на ней только силиконовых красоток в бикини, и хозяина яхты. У хозяина круглый животик, тонкие ноги, шорты до колен, и темные очки. И я кричу ему (кричит в мегафон): Сэр, а ведь у вас проблемы! И лечу дальше.

Я подлетаю к белоснежному лайнеру, лечу вдоль борта, и заглядываю в иллюминаторы кают первого класса, а там везде смотрят порно. А в каютах второго класса это порно производят. А на мостике этого корабля стоит капитан. Красивый. Я подлетаю к нему, и говорю (кричит в мегафон): Сэр, а вы знаете, что творится у вас на корабле? И лечу дальше. Я лечу к Антарктиде.

И вот мне уже становится холодно. И подо мной первые льдины, и киты пускают фонтаны. Я опускаюсь в Антарктиде на лед, и вокруг меня пингвины. Пингвины чудесные. С ними, правда, любви не получится, но их можно взять на руки, погладить, поцеловать, они твердые, приятные. Потом можно поставить их на место, а они не уходят. Вот так всех перегладил, перецеловал, и надо улетать. А подошвы примерзли. Но сил достаточно. И я взлетаю без подошв. И лечу. И вот подо мной Австралия.

А в Австралии только кенгуру, медведи коалы, и утконосы, ехидны. Я пролетаю над ними, мне сейчас не до них.

И вот Тайланд. А там, в высотных гостиницах, творится, черт знает, что. Там тайский массаж. Льются литры спермы. Мне этого тоже не надо. И я лечу дальше. И вот подо мной Тибет.

Я вижу там тибетских монахов. Они трудолюбивые ребята. Они там все чего-то делают. И я понимаю, что в общем-то неплохой вариант. Но не сейчас! И я кричу им (кричит в мегафон): Ребята, вы молодцы! Я к вам, может быть, еще прилечу. Но не сейчас. Не сейчас. Только никуда не уходите!

И вот подо мной уже Япония. А там, среди шума Токио, все-таки есть островок мудрости. Там сидит мудрец, и смотрит, как цветет сакура. И я кричу ему (кричит в мегафон): Мужик, ты молодец, ты посиди, никуда не уходи, мне надо с тобой поговорить, но не сейчас.

И вот подо мной уже Сибирь, а там мчатся поезда по ниточке транссибирской магистрали. И я лечу над транссибом, чтобы не заблудиться. И пролетаю над городами, поселками, где так много жалости. Моей жалости, ко всему. Ко всему тому, что там есть. И там очень много моего сочувствия и понимания. Сочувствия моего и сочувствия мне. Но нет любви. Той любви, которая ушла…Но вот я уже снова подлетаю к своему городу, только с другой стороны. И моя страна оказалась тоже маленькой, а транссиб не таким уж длинным. Я пролетел пол мира, а за это время ничего не изменилось. Прошло каких-то пол часа. И просто наступил вечер. Конкретный вечер. И зажглось десятка два окон. Но как приятно вернуться. Я опускаюсь ровно в то место, откуда стартовал. И чувствую, что асфальт теплый. Чувствую, потому что подошвы остались в Антарктиде. И я иду без подошв. А там, в окнах, так много мужчин и женщин, и им, я надеюсь, хорошо. А я опять ни при чем. Как когда-то, когда мне было тринадцать лет, и я смотрел в окна с надеждой. Но если бы какая-нибудь женщина спросила меня в этот момент: «Мужчина, а куда вы идете?» — то я бы ответил:

(говорит в мегафон) — Я иду восвояся. Знаете такое место? Вот туда я иду.

(В комнате появляется женщина. Она очевидно расстроена. Звонит телефон, она подходит к телефону. Берет трубку.)

Женщина говорит:

Алле!..

Ну, если мы с тобой разговариваем, значит, я уже дома. Зачем задавать глупые и бессмысленные вопросы…

Я не хочу с тобой говорить…

Я не хочу сейчас с тобой об этом говорить…

Я могу не хотеть?!..

Я ничего не хочу объяснять. Потому что, если я должна что-то объяснять — это значит, что ты вообще ничего не понимаешь!.. Ни про меня, ни про нас…

Что-о?!

Все. Я кладу трубку!

(Бросает трубку. Садится на пол рядом с телефоном. Мужчина садиться рядом.)

Мужчина говорит:

Когда мне нравится какая-нибудь песня… Какая-нибудь хорошая песня, мне всегда очень хочется танцевать. А какая песня может сильно нравиться? Только лирическая. А как можно потанцевать под такую музыку? Только с женщиной. И что это получится за танец? Я же хорошо понимаю, что я уже не юноша, и при этом не танцор. Будет такой дурацкий танец: ее руки у меня на плечах, мои руки у нее на талии, и вот так покачиваемся. Это же смешно! И глупо. Но очень хочется.

Это музыкантам хорошо. Музыкант что-нибудь переживает, но он сочинил музыку, и успокоился, а я её услышал, она в меня попала, и из меня-то она никуда не уйдет. Меня она будет мучить. Я же не музыкант. И поэтому нужен танец. Но, правда, песня должна быть хорошей. Такой… настоящей.

И вот ситуация: есть песня, которая мне нравится, есть прекрасная женщина, и есть я. Чего не хватает? А не хватает как раз нашего танца с этой женщиной под эту песню. И при этом понятно, что этого танца не будет. Не будет никогда. И если это понятно, то можно увидеть всю свою жизнь насквозь до самого конца. И увидеть, что в этой жизни будет много всего, будет карьера, реализация амбиций, деньги… Но все это на хрен вообще, если не будет этого глупого, смешного танца. А его не будет! И тогда возникает вопрос: зачем тогда нужна эта песня, зачем нужна эта женщина, и зачем нужен я. И тут же возникает ответ: а пусть будет! Если эта песня такая прекрасная, то пусть она будет. И пусть будет эта женщина. Это без всяких вопросов. Пусть будет! И пусть побуду я. Какой бы я ни был. Пусть побуду.

Я, конечно же, буду танцевать с другими женщинами, в очень широком смысле слова «танцевать». Но не под эту песню. Эта песня для нашего танца. Для танца. Которого не будет. Никогда! Но я не боюсь, потому что я уже знаю, что я успокоюсь, и жизнь свое возьмет. А чего бояться. Бояться стыдно.

Но я не хочу успокаиваться. Не хочу. И если бы была такая таблетка, которую можно было бы выпить и успокоиться сразу… Стыдно пить такую таблетку. И еще, что значит: жизнь свое возьмет? А где мое?! Где мое?

А песня пусть будет. Только нужно, чтобы была настоящая песня. Иногда этого бывает достаточно… И не страшно.

(Окно опускается, и занимает свое обычное место. Мужчина выходит из комнаты, зажигает звезды, подходит к окну. Берет веточки, машет ими, потом кладет ветки, берет мотылька. Мотылек «бьется» в окно, но мужчина передумывает, кладет мотылька, приводит в движение спутник, который подлетает к окну, и бьется в окно, как мотылек.)