"Цвет ночи (Любовь навеки)" - читать интересную книгу автора (Хэган Патриция)

3

Весна 1866 года.

Ирландия

Джон Хаулихэн, пономарь католической церкви святой Жанны д'Арк, что возле Дублина, как раз подстригал изгородь, когда увидел Дэнси, идущую по аллее кладбища. Он вынул из кармана часы – она была, как всегда, точна. После похорон ее матери – а с тех пор прошло три недели – Дэнси не пропустила ни одного дня, приходя с букетом нарциссов как раз перед закатом.

При мысли, что отсюда она должна идти прислуживать в таверне своего деда, пономарь нахмурился. Не для нее эта работа – она такая славная девушка. Все в приходе разделяли его мнение, кроме разве что безбожных язычников, завсегдатаев пивнушки Фэйолана Карри. Вместо того чтобы посещать приличные пабы, эти буяны и скандалисты собирались обычно у Фэйолана.

Джон не сомневался, что посетителям Карри особенно нравится, что им подает эль такая красавица. С волосами, пламенными, как восход солнца в ясный день, с глазами, зелеными, как шэмрок[1], Дэнси воистину была прекраснейшим творением Господа.

Хаулихэн знал, что она действительно хорошая девушка. Никогда ничего предосудительного, хотя отец Тул сказал ему как-то по секрету, что она бывает порой вспыльчива и склонна к озорству. Но со дня своего приезда из Америки (это было давно, он и не упомнит когда) обе они, и Дэнси, и мать ее Идэйна, упокой, Господи, ее душу, были добрыми, богобоязненными прихожанками.

И весь приход сочувствовал им и жалел их, глядя, как они батрачат на Фэйолана Карри. Говорят, он страшно разъярился, когда Идэйна с девочкой вернулась домой; с тех пор бедняжке довелось терпеть неописуемые издевательства.

Отец Тул не раз признавался Джону, как он страшится того дня, когда его позовут соборовать старого Фэйолана, уж очень велико было искушение отказать этому негодяю в последнем отпущении грехов. Хотя, конечно, никуда не денешься, все равно призовут, потому что, когда смерть уже не за горами, умирающие вдруг начинают очень заботиться о своей душе. И хотя Фэйолан и глазом не моргнул, когда отец Тул осуждал его за то, что он продал свою дочь Идэйну торговцу, покупавшему жен для ирландских поселенцев в Америке, ни Джон, ни отец Тул не сомневались, что, когда настанет час предстать перед Творцом, старый грешник на коленях будет вымаливать прощение.

И в эти дни, наблюдая, как Дэнси кладет желтые цветы на холмик сырой земли, ставший последним пристанищем Идэйны Карри О'Нил, Джон Хаулихэн каждый раз тревожился, что будет с нею теперь, когда рядом нет больше матери, чтобы защитить ее. Рассказывали, что, хотя Идэйна безропотно, как рабыня, служила своему отцу, она превращалась в волчицу, яростно защищавшую своего детеныша, когда дело касалось Дэнси.

С сожалением покачав головой, пономарь снова взялся за работу, мысленно пообещав непременно помолиться за осиротевшую девушку.

Дэнси опустилась на колени, положила желтые нарциссы на могилу и, гладя ладонью землю, прошептала:

– Как мне тебя не хватает, мамочка, как я тоскую по тебе!

Затем, поднявшись, она оглянулась на катившее свои волны Ирландское море. Прохладный ветерок швырнул ей в лицо пряди длинных волос, и мысли ее унеслись сквозь время, назад, в другие края, к другой могиле. Кажется, это было так давно, – в тот день, когда дядя Дули делил с ней ее детское горе над могилкой брата, умершего, едва успев родиться, – но Дэнси этого никогда не забудет.

Она смотрела на холм, полого спускавшийся к воде, и горькая улыбка тронула ее губы при виде желтых лютиков, качавшихся на ветру. Они всегда напоминали ей о сказке, которую рассказывал дядя Дули, – про желтые цветы, вырастающие на могилках гномов.

– Если в душе ты веришь в это, значит, это правда, – уверял он ее.

Наивные детские иллюзии – утешительная вера в то, что мать видит ее, знает о нарциссах, которые она каждый день приносит ей на могилу как символ вечной любви…

Дэнси не хотелось думать о том, что ждет ее вечером. Даже когда мать была еще жива, работать в таверне было очень неприятно, но тогда Дэнси по крайней мере знала, что есть на свете человек, который ее любит, знала, что мать всегда готова вступиться за нее и поставить на место этих хулиганов, когда они заходили слишком далеко в своих грубых шутках. А теперь ее некому защищать: дед не любит, когда она дает отпор приставаниям пьяных ухажеров. Он говорит, что каждый приходит в его таверну с какой-то целью: посетители – чтобы отдохнуть и повеселиться, он – чтобы делать деньги, а она – чтобы делать то, что ей велят.

Идэйна тут тоже настрадалась, и единственное утешение, которое оставалось у Дэнси, – это сознание, что теперь ее мать покоится в мире.

Единственной отрадой для Дэнси были воспоминания. Однако мать отказывалась говорить о прошлом и не отвечала на ее вопросы.

Дэнси упрекала себя, что не скучает по отцу. Она чувствовала себя виноватой – но отец помнился ей холодным и равнодушным. Другое дело – дядя Дули. Мысли о нем всегда наполняли ее печалью, она безмерно тосковала по нему и знала, что никогда, никогда не забудет того счастья, которым он озарил ее детство. Научившись читать и писать, девочка не раз просила мать дать ей адрес дяди. Ей хотелось написать ему, но мать каждый раз отказывалась, повторяя, что пора его забыть, пора забыть все, что связано с прошлой жизнью в Америке.

Потом Дэнси узнала о бушевавшей там страшной войне. Война называлась гражданской. Север воевал против Юга, отец против сына, брат против брата. Все это началось из-за рабства и еще чего-то, называемого правами штатов. Но Дэнси никак не могла понять, зачем люди убивают друг друга. Почему бы рабовладельцам просто не освободить своих рабов и раз и навсегда не покончить с этим. Это же несправедливо – держать людей в рабстве!

Беспокоясь за дядю Дули – ведь война могла коснуться и его – и подавляя чувство вины за то, что совсем не тревожится об отце, Дэнси стала читать все, что только могла найти, об этой войне. Когда она узнала, что Средний Теннесси сдался федеральной армии, она тотчас поделилась с матерью этой, как ей казалось, печальной новостью и была поражена ее реакцией.

– Мне нет никакого дела до этой войны и нет дела до Теннесси, – холодно сказала Идэйна. – Я и так еле дотягиваю каждый день до вечера, и у меня нет времени думать о людях, которые не думают обо мне. Я тебе уже тысячу раз говорила: забудь о них. Обо всех.

– Но я не хочу забывать дядю Дули, – робко возразила Дэнси. – Я люблю его.

– Зато он тебя преспокойно забыл, – горько заметила Идэйна. – Да он и не любил никого из нас. И отец твой тоже. Так что не приставай больше ко мне с разговорами об этой войне, меня она не интересует.

Дэнси понимала: для того чтобы так рассердить ее мать, должно было случиться что-то ужасное – и потому только раз отважилась снова упомянуть о конфликте между Севером и Югом, когда он уже был исчерпан. Но даже тогда мать не выразила никаких сожалений по поводу поражения Юга и не проявила никакого желания обсуждать возможные последствия победы северян для тех мест, которые когда-то они называли домом.

За все время после их приезда в Ирландию они не получили ни одной весточки от ее отца. Единственное письмо, которое пришло вскоре после возвращения, было от какого-то юриста, извещавшего, что Карлин О'Нил получил развод.

Дэнси помнила, как бабушка крепко-крепко обняла ее и как они обе в ужасе плакали, когда дед, пришедший в ярость из-за этого развода, избил ее мать ремнем, на котором правил бритву.

Мать не проронила ни звука и даже не пыталась защищаться от ударов. Но, когда экзекуция была закончена, она с трудом поднялась на ноги и, опираясь на стул, с горящими гневом глазами бросила деду, что это – все.

– Бог меня наказал. Ты меня наказал. Но предупреждаю тебя: больше никогда не смей поднимать на меня руку.

Сказала – и потеряла сознание. Дед тогда фыркнул и заявил, что не боится ее угроз, но с тех пор пальцем ее не тронул. И единственный раз отважился ударить Дэнси, но тогда матери не было поблизости.

Годы шли. Какое-то время Фэйолан еще надеялся, что найдется человек, который женится на его дочери и заберет ее вместе с внучкой с глаз долой. Но строптивый нрав затмевал красоту Идэйны, и женихи обходили ее стороной.

Дэнси припомнилась еще одна страшная стычка между матерью и дедом. Ей как раз исполнилось пятнадцать лет, и дед вдруг заявил, что пора уже подыскать ей мужа. Он сказал, что у него есть кое-кто на примете – люди богатые, которые не прочь обзавестись молодой хорошенькой женой и готовы заплатить за нее приличную цену.

Они мирно сидели за маленьким кухонным столом и ели испеченный бабушкой именинный пирог. Это был один из редких праздников в их трудной, безрадостной жизни, но, когда дед заговорил о том, что пора подыскать для Дэнси мужа, Идэйна вышла из себя.

Она схватила нож, которым только что резали пирог, и, угрожающе размахивая им перед самым лицом Фэйолана Карри, закричала:

– Ты не посмеешь поступить с ней так, как поступил со мной! Я скорее убью тебя, чем позволю погубить ее жизнь, как ты погубил мою!

Потрясенная, Дэнси молча смотрела широко открытыми от ужаса глазами на деда, который сперва сидел как оглушенный, не говоря ни слова, а затем вскочил, захлебнувшись яростью; мать, видимо осознав, что она сделала, рухнула на стул, отчаянно рыдая.

Фэйолан Карри бросился к двери и схватил ремень, висевший на гвозде.

Но Идэйна не отступила.

– Я это сделаю, отец, – хрипло прошептала она, – бей не бей, все равно я клянусь: если ты продашь мою дочь, я убью тебя.

Бабушка Мьюэра, пригнув голову и прижав дрожащие руки к груди, выбежала из кухни через заднюю дверь. чтобы спрятаться в погребе, где не будет слышно этих криков. Она поманила Дэнси за собой, но Дэнси не кинулась за ней, нет: она закрыла мать своим телом, умоляя деда сжалиться. Разъяренный, он пытался оторвать девочку от матери, но она цеплялась изо всех сил – и он с проклятиями отступил, пригрозив Идэйне, что забьет ее до смерти, если она еще раз выкинет такое, а затем вылетел вон, крикнув им на ходу, чтобы сейчас же шли в таверну и брались за работу.

Больше об этом разговора не было, но Дэнси знала, как знали и дед, и бабушка, что угроза Идэйны – не пустые слова.

Однако к Дэнси сватались. Это были молодые парни, лет двадцати, а то и меньше, но богачей среди них не было, и Фэйолан Карри прогонял их всех прочь. Дэнси не протестовала: замужество ее не привлекало. Насмотревшись на горькую жизнь матери и бабушки, она решила, что лучше уж остаться старой девой.

На ее памяти мать никогда не болела, ни одного дня, и поэтому девушка очень испугалась, когда однажды утром проснулась от стонов матери, метавшейся в горячечном бреду. Дед хоть и неохотно, но вызвал доктора. Доктор сказал, что не знает, чем она больна. Оставил какое-то лекарство, но оно не помогло. Дэнси не отходила от постели матери два дня и две ночи. На третий день мать умерла.

Но бред больной в эти последние дни поразил девушку.

– Бабушка, – спрашивала Дэнси, – почему, ну почему она все время зовет дядю Дули? Ведь она всегда говорила о нем так, будто ненавидит его, почему же теперь она все время повторяет его имя?

Глаза бабушки расширились.

– Не обращай внимания. Это ничего не значит, – заверяла она внучку. – Ты же видишь, она вся горит. Она сама не знает, что говорит. А когда она выздоровеет, не спрашивай ее ни о чем. Забудь об этом, детка. Просто забудь.

Но улучшения не наступало, и Дэнси хотелось кричать, взывая к Богу, там, на небе. Матери становилось все хуже, и доктор сказал, что, похоже, она просто не хочет жить, поэтому ее сердце не хочет биться. Казалось, она только ждала, чтобы отец Тул справил над ней последнюю службу и отпустил ей грехи, потому что, как только он окончил соборование, она испустила последний вздох.

После смерти матери Дэнси вся ушла в работу, чтобы не оставалось времени предаваться горю. Что ждет ее теперь, думала она с тоской. У нее не осталось никого. Бабушка, забитая и запуганная, была не человеком, а тенью.

Единственным, к кому она могла обратиться, был Шин Дарэм. Она познакомилась с ним в церкви, и они подружились. Дэнси знала, что ему хотелось большего, но он не смел за ней ухаживать, потому что был из бедной семьи и знал, как относится к этому ее дед. Ей было довольно дружбы, она знала, что никогда не сумеет его полюбить, но после смерти матери стала дорожить его привязанностью.

Дни тянулись бесконечно долго, но ночи были еще хуже. Она вставала с рассветом, чтобы выскоблить липкие от пролитого эля и виски полы таверны, затем бежала домой помочь бабушке по хозяйству. Надо было подоить корову и покормить цыплят, не говоря уже о том, что всегда была какая-то работа в саду и огороде. Ей едва удавалось урвать минутку, чтобы сходить на кладбище, прежде чем вернуться в таверну, где ее ждал долгий, изнурительный труд – обслуживать шумных, пьяных посетителей.

Среди завсегдатаев таверны был один, вызывавший особую неприязнь. Не внешностью – он был недурен собой, – а грязным языком. Звали его Брайс Квигли, он постоянно всех задирал и всем хамил, но был богат, и поэтому Фэйолан обращался с ним, как с особой королевской крови, и угождал всем его прихотям. Брайсу всегда доставался лучший кусок пирога с почками, лучший ломоть сыра, и не успевал он еще осушить половину кружки, как ему тут же подливали свежий эль. А если он затевал драку, что случалось нередко, дед был всегда на его стороне.

Дэнси презирала Квигли, потому что всякий раз, когда она подходила к его столу, ей приходилось увертываться от его блудливых рук. Однажды вечером она пошла выносить отбросы в специальные бочки, стоявшие на заднем дворе таверны, и наткнулась на него: он как раз возвращался из уборной. Пьяный негодяй сгреб ее, прижал к стене и, тиская груди своими ручищами, впился в ее рот мокрыми, липкими губами. Дэнси боролась, вырывалась, визжала; на крик прибежал дед, но, увидев, что это Брайс, только рассмеялся.

Тут, однако, подоспела Идэйна. Защищая свое дитя, она набросилась на обидчика, бранясь и царапаясь, но Фэйолан схватил ее и швырнул на землю, грозясь, что возьмется за ремень, если она не уймется. Подумаешь, велико дело: Брайс просто пошутил, а эта дура подняла крик! Но запугать Идэйну было не так-то легко: она высказала Брайсу все, что накипело, и предупредила, что, если он не оставит Дэнси в покое, ему несдобровать. На какое-то время он угомонился, но теперь, когда Идэйны не стало, Брайс Квигли все больше и больше наглел, и Дэнси понимала, что должна быть все время начеку, чтобы не дай Бог не оказаться с ним наедине.

Говорили, что жена его умерла за год до того, оставив его с девятью детьми. Правда, некоторые из них уже взрослые и с ним не живут, но есть и совсем маленькие. Ходили сплетни, что Брайс нанял к ним молоденькую и хорошенькую няню, и прихожане утверждали, что отец Тул просто из себя выходит, когда речь заходит о том, что творит у себя дома этот нечестивец.

Дэнси сплетни не интересовали. Единственное, чего она хотела, так это чтобы Брайс оставил ее в покое – и не только он, – а уж она сама постарается решить, как ей жить дальше!

…Когда Дэнси выпрямилась, собираясь покинуть кладбище, вокруг стояла тишина. Древняя каменная церковь, обрамленная золотом и зеленью листвы, высилась над всей округой; истекающий кровью закат отбрасывал тени среди развесистых деревьев. Здесь было хорошо и покойно, и очень не хотелось уходить.

Однако хочешь не хочешь, а надо. Дэнси направилась было в сторону деревни, но потом заколебалась. В конце концов, если она придет еще засветло, дедушка не будет сердиться. И Дэнси решила пойти вдоль моря: так было дальше, но зато очень красиво.

Постепенно она погрузилась в раздумье. Ее мучило одно: почему мать в свои последние часы все время звала Дули, повторяя в бреду его имя. Дэнси знала, он нравился матери, но это было еще до того, как они приехали в Ирландию, а после приезда она, казалось, возненавидела его.

Неужели мать действительно любила Дули – спрашивала себя девушка. Ведь если так, то, возможно, именно эта тайная, запретная любовь и была истинной причиной их отъезда из Америки. Может быть, позднее это чувство превратилось в ненависть?

Ну, что же, какая разница, в конце концов? Все равно в ее жизни не будет никаких перемен. Мать не раз сердито говорила, что дядя Дули никогда по-настоящему не любил их, значит, к нему она поехать не может. И вообще, куда она поедет без денег? Дед ей не платит, говорит – надо отрабатывать за то, что ее кормят, поят и одевают. Надежды никакой: она в западне, и ей отсюда не выбраться.

Дэнси ускорила шаг: темнело быстрее, чем она рассчитывала.

Фэйолан все время твердил, что, будь у него деньги, он бы купил землю по соседству с таверной и построил новую, побольше, с харчевней. Дэнси надеялась, что этого никогда не случится; дед мечтал выстроить над таверной второй этаж, для жилья, а это означало бы, что ни у нее, ни у бабушки не будет ни минуты покоя. Увы, девушка понимала, что безденежье – временная отсрочка: дед добьется своего.

Внезапно позади послышались шаги, и Дэнси в испуге обернулась, но, узнав по-мальчишечьи открытое, славное лицо Шина Дарэма, вздохнула с облегчением.

– Прости, Дэнси. Я не хотел тебя напугать. Просто проходил мимо вашего дома, и бабушка мне сказала, что ты ушла пораньше, чтобы зайти на кладбище. Я думал догнать тебя и пойти с тобой, но пономарь сказал, что я тебя прозевал и ты возвращаешься этой дорогой.

– Ну и хорошо! – Дэнси рассмеялась и протянула ему руку. – Я тебе рада. Ты был мне таким добрым другом последнее время.

– Ты же знаешь: если бы ты только позволила, – ответил юноша серьезно, – я с радостью стал бы для тебя больше, чем другом.

Дэнси это знала и меньше всего хотела огорчить его или попусту обнадежить.

– Нет, нет, только дружба, Шин, только дружба. И, кроме того, – добавила она, подмигнув и легонько сжав его руку, – дедушка шкуру спустит с нас обоих, если узнает, что мы вот так гуляем с тобой вдвоем.

Она сморщила носик, дразнясь, и Шин почувствовал, как забилось его сердце. Он считал, что Дэнси – самая красивая девушка на свете. Ему нравилось, как, вздрагивая, поднимаются уголки ее рта, когда она улыбается или только собирается улыбнуться, как задорно и кокетливо она задирает нос. С ней всегда было весело, она всегда шутила и смеялась, но Шин знал, что все это – маска. Хотя все считали ее озорной и шаловливой, в глубине души она была очень одинока и очень несчастлива, особенно после смерти матери.

– Я просто решил проводить тебя до таверны, чтобы никто тебя не обидел, – возразил он с наигранной бодростью. – Что в этом плохого?

Дэнси бросила на него обескураживающий взгляд.

– Ты не знаешь моего деда, Шин. Во всех и в каждом он подозревает самое худшее. Если бы он знал, что мы тут одни, да еще собираемся идти через лес, ему бы это не понравилось.

Тропинка как раз углубилась в густые заросли. Здесь обычно назначали свидания влюбленные парочки, ища убежища от любопытных глаз и родительского надзора.

– Дальше я пойду одна. Так будет лучше.

Шин упрямо покачал головой.

– Я провожу тебя через лес. Раз ты боишься, что тебе попадет, если я провожу тебя до самой таверны, ладно, я поверну обратно, как только мы выйдем из лесу. Уже темнеет, и я не хочу, чтобы ты шла одна.

Дэнси не боялась, но знала, что его не переубедить.

– Ну, хорошо, но как только выйдем на опушку, ты сразу же вернешься. Нам ни к чему нарываться на неприятности.

– А когда ты позволишь мне открыто прийти к вам в гости? – спросил юноша с надеждой.

Сумерки леса обступили их; глаза с трудом различали дорогу сквозь заросли деревьев и кустарника. Несколько минут Дэнси шла молча, боясь причинить ему боль неосторожным ответом. Тропинка была узкая, так что приходилось идти друг за другом. Шин шел впереди и вел ее за руку. А когда показались огни деревни и у него уже не оставалось времени на возражения, она мягко сказала:

– Послушай, не надо приходить ко мне с серьезными намерениями. Я дорожу нашей дружбой – и не раз уже тебе говорила, но пока больше ничего не могу тебе дать. И, может быть, никогда не смогу.

Шин до скрипа стиснул зубы. Он понимал: после смерти Идэйны прошло еще так мало времени, и, может, не стоило бы торопить события и настаивать, пока боль утраты еще свежа, – но боялся, что у него нет времени, чтобы действовать мягко и деликатно. Он не собирался говорить Дэнси, какие ходят слухи, но, раз уж она так прямо его отвергла, он решил сказать все, как есть.

– Знаешь что, Дэнси О'Нил, другая на твоем месте не стала бы задирать нос передо мной. – Он не хотел, чтобы в его словах прозвучали злость и раздражение, но ничего не мог с собой поделать. – Поговаривают, что дед намерен выдать тебя за Брайса Квигли. Не думаю, чтобы тебе нравился этот неотесанный болван, но, возможно, ради его богатства ты готова закрыть глаза на его недостатки.

Дэнси выдернула свою руку. Шин обернулся и даже в скудном вечернем свете увидел ярость в ее изумрудных глазах.

– Я не хотел тебя разозлить. Я просто хотел, чтобы ты подумала, может, я в конце концов не так уж плох для мужа.

– А мне не нужен муж, – бросила она жестко, – а если бы и был нужен, я бы не выбрала человека, который способен меня обвинить в том, что деньги могут вскружить мне голову. Мне не нужен…

Внезапно охваченный потребностью доказать ей, как она желанна, как сильно он ее любит, Шин сжал ее в объятиях и поцелуем заглушил конец фразы.

Потрясенная, Дэнси на миг оцепенела, а потом стала отчаянно вырываться.

Настигший их Фэйолан Карри не заметил ее сопротивления. Слава Богу, старый Пэдди Нунен видел, как эта парочка отправилась в лес, и сказал ему, так что он подоспел вовремя.

– Шлюха! Вся в мать! – проревел Фэйолан, схватив Шина за плечи и отшвырнув его в сторону.

Услышав, как хрустнули кости носа под ударом увесистого кулака, увидев, как кровь залила лицо ее спутника, Дэнси отчаянно завизжала.

– Ах ты, щенок паршивый, – бушевал разъяренный Фэйолан, – убить бы тебя за то, что затащил ее в лес. Только пикни кому-нибудь об этом, я тебе язык вырву. Убирайся отсюда, пока я не свернул тебе шею!

С трудом поднявшись с земли, Шин не заставил себя ждать и тотчас исчез в чаще леса.

Пылая от гнева и унижения, Дэнси стояла перед дедом. – Мы не делали ничего плохого. Он только поцеловал меня. Как ты мог…

Фэйолан закатил ей такую пощечину, что она едва удержалась на ногах.

– Видно, в тебе материнская кровь, та же порода, но ты не посмеешь меня опозорить, как она! Марш в таверну и берись за работу. И смотри, держи язык за зубами! Мне немалого стоило заставить Пэдди поклясться, что он никому ничего не скажет, так что помалкивай. Я не хочу, чтобы Брайс Квигли меня расспрашивал.

Прижимая дрожащую руку к горящему от пощечины лицу, Дэнси побрела прочь. Отойдя на безопасное расстояние, она дала волю переполнявшей ее ярости:

– Плевать я хотела на Брайса Квигли! Мне плевать, что там он или еще кто-нибудь из твоих пьяных придурков думает обо мне. Ты не имел права так обойтись с Шином. Мы ничего плохого не сделали. И еще, – выкрикивала она, продолжая сохранять дистанцию, – если ты еще когда-нибудь посмеешь меня тронуть, я убегу. Я не знаю, куда, не знаю, как буду жить дальше, но я не позволю бить себя, клянусь!

– А мне уже недолго осталось с тобой возиться, – сказал он со смешком, – хотя вообще не мешало бы спустить с тебя шкуру за твою дерзость. А теперь убирайся.

Ошеломленная и испуганная, Дэнси с минуту помешкала и затем, охваченная внезапным испугом, крикнула ему вдогонку:

– Что значит – тебе недолго осталось со мной возиться?

И похолодела, услышав его ответ:

– Брайс Квигли хочет на тебе жениться.

– Я не пойду за него, – крикнула Дэнси, чувствуя, как к горлу подкатывают рыдания. – Не пойду, слышишь?

Фэйолан круто обернулся и отчеканил:

– Пойдешь как миленькая. И будешь ему хорошей, послушной женой, а если нет, я изобью тебя до полусмерти. Клянусь, ты еще пожалеешь, что на свет родилась. Брайс дает за тебя хорошую цену.

Отступая, Дэнси наткнулась на дерево и замерла, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя себя загнанной в ловушку.

– Вот теперь уже я смогу все устроить, как хотел. А самое главное, не надо будет беспокоиться, как бы ты не стала потаскушкой вроде твоей матери. Ты выйдешь за Брайса Квигли, как только будут закончены все приготовления. И тебе никак не отвертеться.

Дэнси, онемевшей и уничтоженной, горько подумалось: уж лучше бы она лежала рядом с матерью в сырой земле!