"Плеск звездных морей" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений, Лукодьянов Исай)
Глава четырнадцатая БИО-, ПАРА-, ПСИХО-…
Всему бывает конец. И настал день, когда монтажники закончили работу. Комиссия проверила, мы с Робином погоняли корабль на разных режимах, бумаги были подписаны, а когда бумаги подписаны — тогда все. Так уж принято в космофлоте.
С Земли прилетели члены экспедиции — трое био-, пара— и просто психологов: специалист по составлению тестов Михайлов, улыбчивый, деликатный Нагата и мой старый знакомый Баумгартен, возглавлявший экспедицию.
Я не очень ему обрадовался. Странно: этот высокий нескладный человек, которому было далеко за шестьдесят, как будто молодел с каждым годом. Вообще я замечаю, что люди, склонные к патетике, стареют медленнее, чем обычные смертные. Все они особо жилистые, что ли.
Баумгартен был необыкновенно приветлив. В его бледно-голубых глазах светилась отеческая ласка, когда он беседовал с нами о цели экспедиции. Я сказал, что раз уж нам выпало такое счастье — лететь с ним, — то очень бы хотелось, чтобы исследователи вели наблюдение за самими собой, а нас с Робином оставили в покое. Баумгартен простёр руку и торжественно ответил, что мы должны гордиться участием в такой экспедиции, что мы, пилоты, — цвет человечества, оптимум, что у нас высокая пространственная смелость, самоконтроль и ещё что-то в этом роде и, кроме того, высокие показатели групповой психологии. И поэтому мы будем для участников экспедиции неким психоэталоном. Во как!
Накануне старта я снова говорил с Андрой. Был просто радиоразговор, без телевидения, и я жалел, что не могу заглянуть ей в глаза. Голос Андры звучал спокойно, ровно. Она готовилась к поездке в Конго, и, наверно, мысли её сейчас были заняты только пигмеями. Она просила меня не задерживаться — будто речь шла о пешей прогулке по окрестностям Веды Гумана.
«Прилетай поскорее, Улисс!»
Эти её слова я без конца повторял про себя, пока буксир волочил наш корабль к месту старта. Ну, а потом, когда мы включили двигатели и начали разгон, меня обступили привычные заботы, и тут уже, естественно, было не до Андры.
Мы с Робином вывели корабль к Венере и легли на курс спутника. Орбита была выбрана такая, чтобы нам никто не мог помешать, а вернее — чтобы мы никому не мешали. Больше от нас вроде бы ничего не требовалось: что делать пилотам на режиме спутника? Мы чередовали минимум физических упражнений с едой и сном, ну и, понятно, читали книги и развлекались разговорами. Космофлотское начальство рекомендует пилотам использовать свободное время для глубокого изучения инструкций и последней технической информации. Мы не стали пренебрегать полезным указанием, потому что мы — дисциплинированные пилоты. Раскрыв «Инструкцию по выводу корабля серии „Т-9“ с круговой орбиты вокруг населённых планет», мы принялись распевать её, пункт за пунктом, на мотив одной из популярных песенок Риг-Россо. Хорошо получилось! То ли я пел слишком громко, то ли перевирал мотив, но Робин совсем скис от смеха. Он уже не мог петь — задыхался и кашлял, а я распевал вовсю, стараясь держаться поближе к переговорной трубе.
И в салоне, конечно, услышали. В дверь рубки постучались, вошёл Баумгартен. Он вытаращил на нас глаза и спросил на своём нестерпимом интерлинге;
— Что это значит?
— Мы изучаем инструкцию, — сказал я.
А Робин изо всех сил пытался напустить на себя серьёзный вид.
Баумгартен пожевал губами. Губы у него были тонкие, лилового цвета.
— Вот что, пилоты, — сказал он. — Первая часть исследования, пассивная часть, завершена. Закончена.
— Прекрасно! — воскликнул я, потирая руки. — Можно сходить с орбиты?
— Если ты шутишь, — последовал ответ, — то очень неудачно. Крайне.
— Ты нам скажи, старший, — вмешался Робин, — скажи, что нужно делать, и мы сделаем.
Баумгартен одобрительно кивнул.
— До сих пор, — начал он торжественно, — наша аппаратура принимала нужные нам параметры суммарного поля Венеры и накладывала их на параметры биоизлучений экипажа в нормальных условиях. Да, в нормальных. — Он сделал значительную паузу, и я подумал, что надо бы разразиться аплодисментами. — Но теперь мы перейдём к серии активных экспериментов, — продолжал он. — Нужно создать катализированные условия. Наша коллективная психика должна побыть в изоляции.
— Ну что ж, — бодро сказал я, — давайте все выйдем за борт и будем болтаться на фалах разной длины. Прекрасная изоляция для коллективной психики.
— Нет. Мы создадим сурдо-условия на корабле. Выключим освещение, связь, систему ориентации, все виды измерителей времени. Да. Для сенсорной депривации надо выключиться из времени.
Разговор становился серьёзным.
— Хоть мы и на круговой орбите, старший, — сказал я, — но всё равно место корабля в пространстве должно быть всегда известно командиру. Не могу принять то, что ты предлагаешь.
— Ты хорошо знаешь инструкцию, Улисс, — провозгласил Баумгартен. — Недаром тебя рекомендовали для этого полёта. Посмотри сюда.
Он протянул листок, мы с Робином быстро пробежали его и убедились, что он украшен подписью Самарина.
Легче справиться с метеоритной пробоиной, чем с такой бумагой. Я бы предпочёл пробоину. И Робин тоже. Вот не ожидали, что Самарин подпишет такое! Ну что ж, наше дело — выполнять. Работать для науки так уж работать для науки. Положим, так сказать, живот на алтарь.
В соответствии с этой самой инструкцией мы с Робином позволили обклеить себя датчиками. Хорошо ещё, что они были без проводов, маленькие и лёгкие. На головы нам натянули шлемы, которые прижали к темени и затылку особо ответственные датчики. Наши пассажиры тоже как следует обклеились.
— Ну да, эксперимент общий, а мы, пилоты, — психоэталон…
Перед тем как выключить свет и приборы, я последний раз взглянул на координатор, на календарь и часы, а затем на клубящийся диск Венеры.
Затем наступила полная темнота. Мы выключили все, в том числе и искусственную тяжесть. Пунктуальный Баумгартен самолично запломбировал часы. Плохо он нас знает. Мы не стали бы украдкой поднимать крышку, чтобы узнать, который час. Кроме того, он запретил бриться: по щетине сложно определить, что вот, скажем, прошли сутки, а когда щетина превратится в бородку — судить о времени нельзя.
Но нас, пилотов, не удивишь сурдо-условиями. Мы все это «проходили». А с годами приходит ещё и опыт. Недаром нас отбирают так жёстко и придумывают тесты вроде того, Михайловского. В общем, мы люди здоровые и тренированные, и чувство времени сидит в нас крепко.
Трудно объяснить, как это получается. Должно быть, первое дело — желудок. Не хочу говорить что-либо дурное о желудках наших психологов, но все же им до нас далеко. Так или иначе, мы с Робином вели отсчёт времени, и я не думаю, чтобы мы сильно ошибались. А поскольку корабль двигался по орбите с постоянной скоростью, я всегда примерно представлял, в какой точке орбиты мы находимся. Это стало для нас с Робином своего рода умственной гимнастикой.
Вот только датчики нам досаждали. От них чесалось тело, а Баумгартен строго предупредил, что чесаться нельзя: это, мол, исказит запись чувствительных приборов. Я хорошо запомнил пункт инструкции, в котором говорилось: «В точках контакта датчика с кожей возможно возникновение ощущения зуда, что не представляет опасности и является идиоматической реакцией соответствующих рецепторов. Для прекращения указанного ощущения необходимо сосредоточить мысли на другом, не занятом датчиком участке тела, мысленно перенеся датчик туда. Самовольное снятие датчиков не допускается».
Мы сосредоточивались и мысленно переносили все свои датчики на кожу Баумгартена, Михайлова и Нагаты. Вопреки инструкции, это помогало нам не очень радикально.
В промежутках между едой, сном и шахматами по памяти мы с Робином спорили. Мне не давали покоя мысли о приспособлении человека к инопланетным условиям, и я не раз заводил разговор об этом.
— Чепуха, — наплывал из тьмы ленивый голос Робина. — Проще изменить венерианскую атмосферу, чем приспособить к ней человека.
— Изменение атмосферы длится веками.
— Адаптация человека тоже потребует многих столетий.
— Адаптацию можно ускорить, — упорствовал я, — если выработать систему тренировки. Забыл, как мышей заставляли жить под водой и они приспосабливались?
Робин усмехнулся — я чувствовал это в кромешной тьме.
— Дед рассказывал, — вспомнил он, — как в прошлом веке один цыган отучал лошадь от пищи. И она было совсем привыкла, но — издохла. Знаю я эти эксперименты.
— Твой Дед расскажет! Я серьёзно говорю, Робин. Каким только воздухом не дышали предки человека, и ничего, приспособлялись к изменениям. Вопрос в скорости привыкания. Важен психологический фактор…
И я припоминал всё, что читал или слышал о людях, произвольно останавливавших собственное сердце, об индийских йогах, которые подолгу обходились без дыхания… Я умолкал, лишь когда Робин начинал мерно дышать, что свидетельствовало о спокойном, глубоком сне.
Пожалуй, я решился бы на небольшой опыт — уж очень любопытно было попробовать хоть на миг вдохнуть ядовитую смесь газов, имитирующую венерианскую атмосферу. Но, пока я раздумывал, Баумгартен дал новое указание…
Он заявил, что для полноты сурдо-условий нам надлежит поменьше двигаться и что мы слишком много шумим и мешаем им, психологам. Пришлось отказаться от моей затеи. По правде говоря, я не очень жалел об этом.
Томительно тянулись дни, складываясь в недели. В рубке нам нечего было делать, мы сидели в каютах или в кают-компании, иногда для разнообразия выходили, вернее, выплывали в кольцевой коридор. Держась за поручни, мы приближались на ощупь к каюте Баумгартена. Из-за двери доносилось лёгкое жужжание, щелчки каких-то невидимых измерителей. Там были сосредоточены все записывающие и запоминающие приборы «психопульт», как мы называли этот исследовательский пункт. Датчики, которыми мы были обвешаны, как иная ютландская корова бубенчиками, сообщали «психопульту» всякие сведения о нашей психике. Быть может, записывалось и то, что мы говорили? Не знаю. Плавая у двери этой каюты, мы с Робином обменивались менто (в условиях сенсорной депривации менто-общение идёт особенно хорошо) и начинали громко хвалить Баумгартена:
— Замечательный, редкий человек.
— А как блестяще он придумал эту прекрасную экспедицию!
— Да, это будет большой вклад.
— А как он красноречив!
— И дальновиден.
— Вот ты будешь спорить, но я уверен, что по душевным качествам с ним можно сравнить только Михайлова.
— Нет, я не спорю. Михайлов тоже прекрасный человек.
— Помнишь, какие занятные тесты он для нас придумывал?
— Ещё бы! Они всегда доставляли нам такую радость.
И так далее в том же духе. Мы щадили только Нагату. Улыбчивый японец не жаловался, но мы чувствовали, что он плохо переносит невесомость и темноту. Вряд ли он теперь улыбался. За обедом Робин, наловчившийся управляться во мраке с густиватором, вручал всем брикеты в соответствии с заказанным вкусом. Нагата прежде всегда заказывал рисовую запеканку, а теперь на вопрос Робина он слабым голосом отвечал, что ему всё равно. Однажды, выплывая из кают-компании, я столкнулся с каким-то мягким предметом, поймал его и обнаружил, что это брикет. Мне это не понравилось. Нервные расстройства в космосе обычно начинаются с потери аппетита.
В тот раз я ничего не сказал. Но недели через две произошёл такой случай. Мы сидели в кают-компании и молча жевали обеденные брикеты. Вдруг раздался голос Михайлова:
— Не виси, пожалуйста, у меня за спиной.
Я удивился. По-моему, весь экипаж сидел за столом, Немного погодя Баумгартен спросил:
— Кто висит у тебя за спиной, Леонид?
— Не знаю. — Голос Михайлова теперь звучал неуверенно. — Кто-то висел…
— Тебе показалось, — сказал Баумгартен.
И тут я не выдержал. Если дело доходит до галлюцинаций, то пора прекращать эксперимент. В таком духе я и высказался.
— О каких галлюцинациях ты говоришь, Улисс?
— Если кому-то мерещится, что за его спиной стоит человек, то…
— Почему уж сразу галлюцинация? — скрипучим голосом сказал Михайлов. — Тебе разве никогда ничего не мерещится?
— Нет, — ответил я раздражённо. — Мне — нет.
— Улисс, — сказал Баумгартен, — это очень хорошо, что ты заботишься о здоровье своих коллег по эксперименту. Очень хорошо. Но мы полагаем, что нет никаких оснований для тревоги.
Я пожалел о своей вспышке. Раздражительность это ведь тоже симптом космической болезни. Я постарался вложить в свой голос как можно больше теплоты и спокойствия:
— Ну, раз так, будем крутиться, пока не кончится продовольствие. А когда кончится, мы будем ловить брикеты, которые плавают в воздухе. Надеюсь, они не потеряют своих вкусовых качеств.
Воцарилось молчание. Мы с Робином пожелали коллегам по эксперименту приятного аппетита и, держась за поручни, вышли из кают-компании.
Минут через десять, а может, через двадцать я вспомнил, что не взял из холодильника тубу с витаколом — наш обычный десерт. Да и Робин, кажется, позабыл взять свою. Хоть я и был несколько взвинчен, а оставаться без десерта не пожелал. Я выплыл из каюты и направился в кают-компанию. Оттуда неслись голоса, что-то наши пассажиры засиделись сегодня за обедом. Я подошёл ближе — и невольно остановился.
— …и это несмотря на повышенный режим психополя, — услышал я слабый голос Нагаты. — Я не замечаю в его поведении особых изменений.
— Слишком мало времени прошло, — возразил голос Михайлова. — Пока очевидно усиление инстинкта противоречия, а мы прекрасно знаем, что это часто влечёт за собой нарастание эгоизма.
— Часто, но не всегда. Вспомни индекс Решетова…
— Здесь, коллега, особый случай конфликта среды с наследственностью. Нужно ещё по крайней мере три месяца. Будучи изолированной от привычной среды, примарская наследственность, вероятно, даст своеобразные проявления. Мы получим материал огромной важности.
— Все это так, — сказал Баумгартен. — Лично я ни на секунду не сомневаюсь в ценности эксперимента. Но меня беспокоит, коллеги, да, беспокоит ваше состояние. Три месяца! Лично я выдержу. Без сомнений. Но ты, Леонид…
— Оставим этот разговор, — проскрипел Михайлов. — Я выдержу сколько потребуется.
Они стали пробираться к выходу, я отпрянул от двери и, отпустив поручни, взлетел. Некоторое время я барахтался у потолка. Они прошли, вернее, проплыли подо мной. Наконец мне удалось нащупать поручни, и я, позабыв о витаколе, добрался до своей каюты, лёг и пристегнулся.
Долго не мог я прийти в себя. Вот как, значит. Вся эта экспедиция затеяна только для того, чтобы…
Не знаю, чего было больше в моих беспорядочных мыслях — растерянности или злости.
А, так вы ждёте не дождётесь, чтобы сын венерианских примаров выкинул что-нибудь. Ну, хорошо же!..
Робин преспокойно спал, ровно дыша, этот абсолютно уравновешенный землянин, эталон спокойствия и благоразумия. Я растолкал его и сказал:
— Отдери свои датчики и выкинь в утилизатор.
— А что, эксперимент окончен? — спросил он живо.
— Нет. Но твои датчики им не нужны. Это маскировка. Или, может, для эталона…
Тут я осёкся. Мне вдруг пришло в голову, что проклятые приборы могут записать разговор.
— Так что? — спросил Робин. — Отклеивать датчики?
— Нет. Я пошутил.
— Из всех твоих шуток эта — самая неудачная, — недовольно сказал Робин, перевернулся на другой бок и тут же заснул.
А я сидел в кресле, пытаясь привести мысли в порядок и выработать план действий.
Прошло, наверное, около часа. Робин проснулся, зевнул.
— Кто здесь? — спросил он. — Ты, Улисс?
— Да. — Я сосредоточился и послал менто: «Помоги мне завтра».
— Повтори, — тихо сказал он.
Я повторил и добавил: «Ни о чём не спрашивай. Только помоги».
— Ладно, — сказал Робин.
Утром следующего дня (если я не ошибался в своих расчётах времени) я засел в рубке и принялся постукивать по тем трубопроводам, которые могли провести звук в каюты психологов. Вскоре в рубке появился Баумгартен.
— В чем дело, пилоты? — спросил он. — Какой-то стук.
— Ничего, — сказал я. — Регламентный осмотр корабля.
Начало было хорошее. Потом мы с Робином направились в кольцевой коридор. Я знал, что Баумгартен следует за нами. Я нащупал лючок дистрибутора, с треском открыл его и позвякал в шахте ключом. Робин, должно быть, понял, какую игру я затеял. Он спросил:
— Ну как?
— Примерно двадцать восемь, — сказал я.
— Это ещё ничего. Только бы не тридцать.
Умница! Лучшего напарника у меня никогда в жизни не будет.
— Что всё-таки происходит? — спросил Баумгартен.
— Регламентный осмотр корабля, — ответил я ровным голосом.
— Какой может быть осмотр в темноте? — раздался голос Михайлова.
Ага, он тоже здесь. Отлично. Я не ответил, только посвистел, как бы в раздумье. В условиях сенсорной депривации свист звучит особенно зловеще.
— Пойдём дальше? — сказал Робин.
— Да.
— Может, зажечь фонарик? — услышали мы тихий голос Нагаты.
— Прошу пассажиров разойтись по каютам, — сказал я.
Разумеется, они не разошлись по каютам. Они шли за нами, тревожно прислушиваясь к звяканью открываемых люков и нашим отрывочным и непонятным им замечаниям. Раза два я почти нечаянно натыкался на кого-то из психологов. Потом мы пошли обратно в рубку.
— Одну минутку, Улисс, — окликнул Михайлов. — Мы должны знать, что делается на корабле, и я прошу…
— Занимайтесь своим делом, — сказал я таким тоном, каким ответил бы на вопрос случайного пассажира капитан работоргового парусника, только что застреливший пару матросов.
Мы скрылись в рубке. Время от времени я постукивал по магистралям. К обеду вышел один Робин, и, конечно, психологи не сумели у него ничего выведать.
Так продолжалось и на следующий день. Тревога нарастала, это чувствовалось по многим признакам. В каюте Баумгартена шёл какой-то бурный разговор. Робин приносил мне брикеты в рубку.
Прошло ещё несколько дней. Я лазал впотьмах по кораблю, стучал и свистел и уклонялся от объяснений. Рискованную игру я затеял, но теперь уж отступать было некуда. Не знаю, как там с нарастанием эгоизма, но упрямство моё нарастало, это точно. Решалось нечто очень важное для меня. Я пробовал рассуждать хладнокровно. Я понимал, что они по-своему правы: с Венеры их выжили, исследовать примарских потомков, живущих на Земле, бессмысленно, я — единственный сын примаров, которого можно было вытащить на венерианскую орбиту. Но дело-то в том, что я не хотел быть объектом исследования. И если уж говорить всю правду, боялся этого.
Надо было доводить игру до конца.
Таинственные осмотры корабля, обрывочные замечания, которые роняли мы с Робином, делали своё дело. У психологов создалось впечатление, что на корабле неладно и мы пытаемся принять какие-то меры. Психологи нервничали. Я знал со слов Робина, что Нагата потребовал прекратить эксперимент, что даже Баумгартен колеблется и только Михайлов был непоколебим. Михайлову приходилось хуже других, у него явно развивалась мания преследования, но он держался стойко — это вызывало уважение.
Я сидел в рубке и мысленно уточнял, в какой точке орбиты мы находимся, наше положение в пространстве относительно Земли. Мы с Робином ежедневно занимались этой умственной гимнастикой, требовавшей гигантского напряжения. Включить бы систему ориентации, взять несколько радиопеленгов, чтобы проверить расчёты…
Я вздрогнул от резкого стука в дверь. Это был Баумгартен. Я услышал его голос откуда-то сверху: должно быть, он, войдя, не удержался за поручни и плавал теперь по рубке. Он произнёс немецкую фразу, которой я не понял. Наверно, чертыхался. Потом он ухватился за спинку моего кресла, я ощутил на затылке его частое дыхание.
— Ну, так, — сказал Баумгартен. — Ввиду некоторых обстоятельств мы решили прекратить эксперимент.
Меня охватило волнение. Никогда и никто не решался на такую штуку, какую я задумал. Но мне это было просто необходимо…
— Эксперимент закончен, — повторил Баумгартен без обычной своей торжественности. — Можно распломбировать приборы и сходить с орбиты.
— Хорошо, — сказал я. — Робин, включи, пожалуйста, свет.
Робин оповестил по внутренней связи Михайлова и Нагату, предложил зажмурить глаза. Вспыхнул свет. Робин включил только один плафон над дверью, но всё равно, даже и сквозь плотно закрытые веки свет больно полоснул по глазам.
Первое, что я увидел, когда открыл глаза, было лицо Робина, обросшее бородой. Он смотрел на меня испытующе, и я послал ему менто: «Ни о чём не спрашивай».
Прежде всего мы отодрали от себя датчики. Теперь я почувствовал прилив уверенности — как будто раньше эти проклятые датчики сковывали меня. Я снова представил себе наше положение в пространстве. Если в расчётах и была ошибка, то самая незначительная.
— Приготовиться к старту! — Моя команда прозвучала громче, нежели нужно.
Робин предложил пассажирам занять места в амортизаторах. Баумгартен не пожелал уходить из рубки и уселся в запасное кресло. Я не возражал. Это как раз соответствовало моему плану.
Робин потянулся к пульту координатора и замер с протянутой рукой, потому что я послал менто: «Не надо». Он воззрился на меня, расширив глаза. «Все правильно, Робин, все правильно!»
— Двигатели на предпусковой, — сказал я.
Поворот вправо, да, конечно, поворот вправо, соображал я, пока реактор входил в режим. Не более сорока градусов…
— Почему ты не включаешь координатор? — спросил Баумгартен. — И часы?
Я ожидал этого вопроса и был к нему готов.
— Они мне не нужны.
— То есть как — не нужны?! — Баумгартен подскочил в кресле.
— Ты сомневаешься, старший? Сомневаешься в том, что я знаю место корабля и время?
Передо мной вспыхнул зелёный глазок, одновременно коротко прогудел ревун, извещая, что реактор введён в режим. Моя рука легла на рычаг правого поворотного двигателя.
— Он сошёл с ума! — завопил Баумгартен, выкатывая глаза. — Робин! Возьми управление кораблём!
Робин не шелохнулся в своём кресле. Он был очень бледен.
— Пилот Греков, ты слышишь? Сейчас же прими управление!
— Я подчиняюсь командиру корабля, — глухо сказал Робин.
— Вы… вы оба… — Баумгартен задохнулся от возмущения.
— Я запрещаю!..
Вот тут-то я и хотел ему все выложить: «Вы обманным путём затащили меня сюда, на венерианскую орбиту, вы правильно рассчитали, что ни один человек не откажется пойти на какие-то жертвы ради науки, да, вы все правильно рассчитали. Кроме одного. Я не подопытный кролик. Вам не дождаться отклонений в психике, какой бы режим психополя вы для меня ни создавали. Я земной человек! Это так же верно, как то, что сейчас около шестнадцати часов пятого марта. По земному календарю! И сейчас я вам покажу, какая у меня реакция на неожиданность. Покажу, что не случайно я допущен к пилотированию кораблей всех классов. Вы увидите нашу сонастроенность, групповую психику и все такое прочее…»
Но я ничего не сказал, только скомандовал:
— К старту!
В пронзительном предстартовом звонке утонули протестующие крики Баумгартена. Я рванул рычаг. Сквозь гул прилившей к ушам крови я услышал пение двигателя. Привычная тяжесть перегрузки вжала меня в эластичную мякоть амортизатора. Я отсчитывал секунды и не сводил взгляда, с репитера астрокомпаса. Экраны по-прежнему были слепы, но я отчётливо представлял себе параболу, которую корабль описывал в пространстве.
— Пора, — сказал Робин.
Я кивнул. Остальную часть угла поворота корабль пройдёт по инерции. Я включил главные двигатели.
Разгон и поворот шли нормально. Вдруг Робин сказал решительно:
— Хватит!
Не глядя на меня и не дожидаясь, моей реакции, он включил координатор. Вспыхнули экраны. Прямо по курсу, на границе Льва и Девы, возникла яркой звёздочкой Земля. Диск Венеры был под нами, по нему, как обычно, ходили дымные вихри. В сетке гелиоцентрических координат мерцали серебристые точки, указывая истинный курс корабля. Вообще все было нормально.
Игра кончилась, но я почему-то не испытал торжества. Облегчение, усталость — всё, что угодно, но никак не торжество. Не знаю, чем объяснить это. Я оглянулся на Баумгартена. Он выглядел постаревшим, даже просто старым — с набрякшими под глазами тёмными мешками, с реденькой седой бородкой, с гофром морщин на влажном высоком лбу. Он не смотрел на меня. Он смотрел прямо перед собой, на экран, на Землю. Мне захотелось как-то его утешить. Чтобы он выпрямился, сверкнул, как говорится, очами, изрёк что-нибудь нестерпимо, высокопарное, чёрт возьми…
Нет, не было у меня чувства одержанной победы.
На Луне я первым делом пошёл к Самарину и подробно, ничего не утаивая, рассказал ему обо всём.
— Ни от одного пилота у меня так не болит голова, как от тебя, Улисс, — сказал Самарин. Он встал из-за стола, загромождённого графиками, плёнками и аппаратами связи, прошёлся по тесному кабинету. — Ну что мне с тобой делать?
Я пожал плечами. Я был готов к любой каре.
— Следует наказать тебя дважды: за мистификацию, которую ты устроил, и за сход с орбиты вслепую. — Он схватился за голову. — Черт, неслыханное происшествие в космофлоте!.. Знаешь что, Улисс? Отправляйся-ка ты на шарик, догуливай свой отпуск. А я ещё подумаю.
В дверях я остановился:
— Один вопрос, старший… Ты знал, что эта экспедиция…
— Знал, — прервал он меня. — С самого начала она мне была не по душе. Но нажимали сильно… Лично мне всё равно, где ты родился — на Земле или на Венере… Ладно, Улисс. В одиннадцать тридцать стартует рейсовый.