"Нежная агрессия паутины" - читать интересную книгу автора (Дебрянская Евгения)XIII— Послезавтра весна! — влетев на работу, закричал Паша, и в шутку смешал трупы, готовые к вскрытию. — Чего орешь? — машинистка оторвалась от телефона, — к тебе опять бабы заходили, надоели, должен им что ли? Патологоанатом опаздывал. В окне зажглось черное маленькое солнце. Рано утром бабка попросила Пашу. — Своруй мне какую-нибудь статую, мужика, бабу, большую, маленькую, все равно. Паша удивился и спросил, зачем. — Надоело, все одна и одна. Принесешь? Паша отвел взгляд; он боялся бабку. Зойка оказалась права: много, слишком много в бабке остервенелого озноба, судорог и ухарских куплетов плоти, от которых воздух в квартире сотрясался ночами, и пахло паленым. Он так толком и не узнал, сон ли, явь ли, когда обнаружил свой член в бабкиной жопе; тепло, как в валенке. Спрашивать стыдился. — Принесу, — вспоров плотный воздух, Паша вылетел на улицу. Но и здесь беспокойно: на взбитую перину, на землю, опускалась весна. Вот-вот у нас объявится, — трясся от нетерпения Пашка. О весне всегда говорил: — Дешевка. Присмотреться, мокрым от выделений бельем полощет. В этот же раз помалкивал. Патологоанатом все не приходил, и трупы увезли в холодильную камеру. Машинистка ржала в телефон. Паша курил по углам и думал, почему солнце, почему в больнице плохо кормят, но люди не бегут и не сходят с ума, почему птицы там, где Зойка, а сюда не прилетают, у Зойки сигаретный дым всегда серпентином, у него, у всех — разводами. Моя, она моя, — не чувствуя боли, давил окурками ладонь, прыгал вниз, появлялся снова, кашлял, маялся и ждал, ждал, ждал… и хлестал по заду весну, мясистую бабищу. Паша вдруг вспомнил, в соседней комнате в шкафу гипсовый слепок с главного врача. Года два назад главный, пьяный в стельку, провалялся здесь полутора суток. Тогда-то и сделали слепок. Прошлым летом на пятидесятилетие слепок преподнесли в подарок, но главный обиделся, художника уволил, копию велел уничтожить, за праздничным столом нажрался и орал, всю шарашку разгонит, трупы сам свезет в область и сожжет, чтоб столица передохнула от этих гадов. «Художник», старый матрос дядя Вася, не уволился, а продолжал работать, как ни в чем ни бывало. В дни получки на всю больницу торжествовал: кочегарю за идею! В Новый год главный не выдержал и порадовал дядю Васю небольшой суммой. Через полчаса дядя Вася соблазнил умирающего из 15-ой палаты в поход за поллитрой на вокзал. Старожилы вокзала рассказали: после первой дружки снюхались с проводником скорого "Москва — Барнаул" и, простившись на коленях с торгашами, уехали искать войну и романтику. Паша открыл шкаф: «главный» глядел, как живой. — Нет, только не это! Вяло кивнул машинистке и пошел исполнять бабкин каприз. Заглянул туда, сюда, прошелся по дворам, вышел на Советскую. Конь. Всадник. — Оба хороши! Глаза разбегутся! — Мужик ей нужен, мужик. Напрямую постеснялась, бабу приплела… На Малой Бронной квадратный пруд разошелся с краю, утки гоняют друг друга, попрошайничают у детей. Паша присел на лавку, закурил. В стеклянной беседке — столы, сиреневые бумажные скатерти, комплексные обеды, кассирша с похмела… — Мил человек, — пьяная баба в замызганном толстом пальто, — подай Христа ради. Паша сделал вид, что не расслышал. — Здесь все рыщут тень великого писателя. — Кого, кого? — А он кобель, каких поискать. Я здесь с самого начала: Ритка, последняя прошмандовка, должна мне осталась, и хахель ее должен, любил помечтать вот на этой самой лавке… тоже мне герои!… Паша расслабился. — Погодка шепчет, — перелетела на другое пьянчужка, — деда видишь? По ту сторону пруда безумный, древний старик пытался съехать по гладкому бережку, но запутался ногой в поваленном дереве, — каждый год по весне топится! Сейчас репетирует, снег стает… подожди. Много лет назад его жена здесь утопла, уснула пьяная и скатилась в воду. Всех на уши подняли — не нашли… по мне, так примертвилась, чтоб смыться от муженька, но докажи ему… Паша уже с интересом слушал смешную человеческую трагедию. — … весь пруд излазили, чего только ни выудили, даже Риткины башмаки; говорили потом, когда, якобы, полетела, обувку скинула, но я-то знаю, как дело было, хахель ейный притормозил где ты сидишь и орет: короче, любишь или не очень? Ритка распсиховалась, башмаки зашвырнула в пруд, какие еще доказательства тебе нужны?! А дед все лазит, давай выпьем, а? Паше почувствовал что-то расчудесное; достал фляжку с медицинским спиртом, всегда при себе, разбавил горькой яблочной, тоже всегда имеется для стрелков, дешевая. — Выпьешь без закуси? — Я-то выпью, выпей ты! — Чего еще нашли? — Многое, всего не упомнишь, а ты за чем охотишься? — Статуй требуется, главное, чтоб мужик. — Есть! — вдруг заорала пьянчуга, — дед, когда поуспокоился, себя вырезал из дерева; каждый год, подцепив на шею камень, сует в пруд своей «утопленнице»: пусть, а то забудет мужа! Думаю, в этот раз сам все-таки нырнет, а деревяшка у меня каждый год зимует. — Случайные встречи только у дураков! — Пашка бежал за энергичной пьяной бабой в коммуналку. В черном красивом дереве угадывался тонкий юношеский силуэт. На голых худых плечах сушились разноцветные наволочки. Пашка выскреб мелочь; все, что было. Ангелина Васильевна влюбилась в деревянного юношу с первого взгляда; долго и сосредоточенно молчала. — Поздно. Пора спать. Ночью не раз вскочила проверить, все ли хорошо. Чуть засветилось на небе, заварила чай на двоих, нарезала бутерброды, почистила яблоко, добавила с краю виноград. Юноша стоял, закутанный в одеяло. Из кресла опять смотрела на него и отчего-то дико робела. — Этот глупость не скажет. Наметилось солнце. Смуглое молодое лицо дрогнуло. — Я хулиганка и воровка. Отдай себя по-хорошему! Упало одеяло; клейкий юношеский сон еще ползал между ног, но тело уже пробуждалось ко Дню. Слыша его волшебный и таинственный голос, Ангелина Васильевна готовилась к встрече. Черное платье с длинными рукавами высветило белизну лица и кисти, на груди сверкал дорогой камень. Долго выбирала чулки и туфли, перерыла весь шкаф, нашла, прозрачный шелк и узкая парчевая колодка; по-королевски убрала волосы, освободив лоб; помазала духами за ушком, около камня…. Темно-синие глаза… зеркало… бездна. — Не знаю, чего жду, но что-то да будет, — теребилась Ангелина Васильевна, — жить надо опасно, я заслужила! Вдруг кто-то осторожно поскребся в стекло. На черном тротуаре стоял капитан, черным угасающим призраком поглядывая на бабку. — Чего приперся? Ожил? Не верю и милостыни не подаю! Задернула шторы. Патологоанатом не появился и на следующий день. Трупы наладили возить в соседний морг. Паша взял отпуск. Тихо. До самой весны тихо и бесполезно. Ни звука, будто мир снотворно растворился. Паша лежал на диване, считая минуты. Десять, девять, восемь…. Надо было с вечера выехать, в полночь к Зойке постучаться, но особое острое удовольствие — на миг отдалить возможную встречу, когда шум вокруг того безобразного дела, вероятно, утих. Паша наслаждался покоем. Чертовски хорошо, вот и все, все позади! Часы пробили весну — три, четыре…. Воображать Зойку боялся, — шикарная! Думал: выпив, сходим на речку покурить да посмотреть ледоход; если попросит, расскажу об убийстве, хотя… было, кому доложить. Ужасно, наверное. Паша поморщился. Набежали тучи, пошел снег, а следом дождь рванул по крышам и стеклам. Хорошая примета в дорогу! Кто-то пустил с балкона ракету; прорезав ночь, с шипением упала посреди двора. Паша швырнул сигарету, начал собираться. Выскоблил щеки, переоделся. Минуту в зеркало рассматривал: громоздкий он, тяжелый, взгляд расплывается во тьму, — Такой мужик через все пройдет; плевать на тюрьмы, ночные кошмары. Он, Паша, неуязвим по всем фронтам. Кроме одного. Зойка! Ее имя — пытка, жить с ее именем и вдали от него — одинаково страшно. На знакомой подмосковной станции шоферня брешет меж собой, курит; накрылись полиэтиленом торговки, тоже мусолят свое. Паша скупил все, водку, портвейн, консервы, соленые огурцы, конфеты. Дождь размазал землю, грязь плыла навстречу. Паша скакал, выискивая посуше, и шарил глазами крыльцо, где последний раз видел Зойку. Без меня не пей, дождись — вспомнил свои слова. А вдруг не дождалась? — психанул и чуть не выронил пакет. Сука, сука! Порывистый ветер вздул куртку… Паша побежал. Адрес помнил наизусть, в начале проулка косые дома, колодец, глубокая яма под столб, полная воды. Наверное, только-только глаза открыла, сигарету в зубы. Без меня! Высокие стенки крыльца и дырявый навес удерживали нетоптаный, снежный ледок, окна желтыми газетами, на двери замок…. Машинально обошел дом, подергал дверь, постучался. Огляделся: точно, адрес точен! Не может этого быть! — принялся яростно колошматить ногами, замок лязгал в петлях… поскользнулся, съехал на боку, в пакете зазвенело… Черт! — не замечая дождя, присел на мокрую поленицу, смотрел в окно, не верил… и вдруг вспомнил, ночью ходили с Леонидом к Зойкиным родителям, — Туда! Но куда? — пьяный, в бреду был. Без толку часа два кружил по городку, везде одинаково, тянул из горлышка портвейн, на ледоход посмотрел, рано, неподвижная река; к монастырю, закрыто; выспрашивать у прохожих не хотелось — из-за проклятого дела. Дождь прекратился; низкое небо, того и гляди, сдавит землю. Зашел в магазин, постоять, обсохнуть, подумать… Паша узнал Анюту, хоть никогда прежде не видел. Она зашла в магазин, пугливо оглянулась (от монастырских привычек годами не отойдешь), словно спасалась от нечистого или подсматривала за ним. Одета по-городскому, но может, пуговицы особо, до самого горла, или подол длинный, или сапоги носками внутрь, кто знает, только ошибиться нельзя, из послушниц. Анюта заказала хлеб, сахар, еще чего-то и ждала, пока продавщица повернется; та мешки ворочала…. Остановилось сердце, кровь прилила к ногам. Анюта проскочила мимо. — Куда? — Паша схватил ее уже на улице; она шарахнулась, но он удержал, — где Зойка?! — Отпусти! — Где она!!! — Удушил бы на месте, если бы Анюта во время не спохватилась. — Я догадалась, кто ты. — Кто? — Тот, кто Бога хотел убить, да не убил. — Как это? — Паша быстро подумал, неужто, выжили, быть того не может; Анюта высвободилась и вскинула головкой в платке. — Вот так. Они молча зашагали по тротуару, как старые знакомые, касаясь плечом друг друга. — Где она? — Дома, где ж еще? — Анюта улыбнулась. — Одна? — Одна. Паша старался успокоиться, подстроиться под Анютин шажок, но то и дело забегал вперед. — Ушла из монастыря? — спросил рассеянно, внутри колотилось, голос не слушался. — Выгнали. Узнали, что волосы поедаю и выгнали. Грех. — До сих пор ешь? — Паша зашелся от смеха. — Сейчас еще больше. — Помрешь скоро! Не переваришь и помрешь. — Разве страшно? Страшно помереть, не узнав правду. На том свете не откроется. — Какую правду? — О Боге. Паша, наконец, рассмотрел ее: совсем юная девушка, почти девочка, худая, даже истощенная, косточки так и гремят на ветру; из-под платка волосы — светлые, седые; белое личико, огромные черные глаза. Паша сердцем чуть не умер. — С Зойкой, учительницей своей развлекаешься? Анюта серьезно покачала головой. — Бога убиваем, а ты, как хочешь, так и называй. Паша подумал о Зойке, — Именно этим и отговорится! На горизонте разгладилось небо: там иная жизнь. Здесь — гремучая смесь. — Ты не Бога убил, — гнула своё Анюта, — а жизнь. Жизнь, это не Бог. До Бога расти и расти… до убийства Бога… не каждому дано. Паша слушал внимательно, в каждом слове Зойка. — Ну и что жизнь? — поддержал разговор. — Божье дитя, божье произведение, убить жизнь — все равно что уничтожить картину художника; много по миру уничтожают, но художнику, может, наплевать на это! — По-твоему, как Бога убить? — Многие хотели бы это знать. — Почему непременно убить? — Мешает. Хочу Бога пережить, на его похоронах погулять… с Зоенькой. Анюта вдруг озлобилась. — Тебя никто не ждал. Паша и без этого почувствовал что-то неладное. Вот и сад, который перелетали вдвоем с Леонидом, дорожка меж грядок проложена досками, окна вымыты, на крылечке чистый коврик… Сверкая полуголой красотой, в дверях спальни мелко тряслась Зойка. — Приехал, значит? — не попадая зуб на зуб, схватила Пашкин пакет, на кухне булькнула в стакан и после крикнула. — Ну, рассказывай, как бабка. По кухне в легком платье уже летала Анюта. Пахло свежим хлебом. Зойка нетерпеливо прикусила бутерброд. — Рассказывай! Паша опустился на стул. Он понял все разом, Зойка счастливая, пьяная, беззаботная; не вспоминая ни нём, ни о преступлении — она его не совершала — жила в отчем доме, как ни в чем ни бывало. Попросил выпить; Анюта налила стопочку и поставила, без закуски, безо всего. Глотнул. — Где твои дружки? — Не знаю, ты последний видел. — Выходит, и спрашивать не с кого? — А че спросить-то хотел? — Зойка быстро хмелела. — Так, — Паша и сам не знал. — Как бабка? — наскочила опять. — У бабки любовь, — ответил нехотя и снова попросил выпить. — С к-е-м?! — С одним бессмертным уродом. — Меньшего и слышать не хочу! А про урода? у вас все уроды. Анька, налей! Прихваченное со всех сторон, тяжелое сердце. Откуда начинается пьянка? Паша вдруг узнал: от окна, справа, где Анютины образа, и Бог в золотом нимбе, уже навеселе. Нелегко, наверное, с тем справиться, кто выпивкой с утра дорожит. Как это они его убивают? Анюта, конечно, верной Личардой у Зойкиных ног вьется; а та, разнеженная заласканная, белую одуванчиковую Анютину головку легонько направляет, да Бога зовет; пьяный, на все согласен. Дальше и думать не хотел, только чувствовал, закипает злость: не он Бог, не его зовут, не он соглашается, не его убивают… Встал и сам разлил по стаканам. — А у тебя как? Зойка засмеялась. — Я что? отмыла, да зажила; помнишь, говорила, ты мясник? Много от тебя не ждала и на том спасибо. Трудно не быть Богом? Больно стараешься им не стать, все силы на это уходят, боишься что ли? Паша растерялся. — Почему тогда не вернулся, я два дня одна просидела у бутылки, пока соседи не прибежали. — Леонид сказал… — Леонид, — пьяно передразнила Зойка, — что тебе Леонид! А другое сказал, тоже послушал бы? — Зачем тебе это надо было? — заорал Паша. — Не твое дело. Всегда, как хочу — так и будет. Кто мне судья? Твое дело — со мной после этого выпить, а ты сбежал. Паша понимал, Зойка взвинчивает его, заманивает куда-то, но куда? Выходило, сбежал. Он разозлился. — На такое дело толкнула… ради тебя… — На какое такое? — Зойка ударила стаканом по столу. Анюта прибрала в тарелку раскиданные бутерброды, огурцы, смахнула скатерть и вышла из кухни. — Хныкать приехал? во сне снятся? "Я за любовь что угодно, куда покажешь…", что ж получается? награды ждешь? вот твоя награда! — швырнула полным стаканом. Паша увернулся. Стакан въехал в стену. — Приговор себе подписал до нашего знакомства. У тебя на роду написано быть мясником! Одну только секундочку рядом с Богом встал, да и то..! Я тебя в ту секунду любила и ждала, как ждут с войны. — Зойка, — Паша не выдержал и заслезился, — все не так… Цветы на стенах расплылись. — Так я и знала, этого только не хватало! Пей и убирайся! — Зойка, прямо богиня… Паша не мог отвести глаз и все думал: как встать, если прибило на стуле… Тот все-таки встал, — он ли? выпил, как первую, не закусил, — он ли? Спокойно — к выходу — кто этот человек? В кухне, во всем доме — тишина. У двери нарочно оступился, чуть не упал, сунул руку под половицу; так и есть, никто и не знал, а Леонид, видать, все предусмотрел; осторожно вынул пистолет, поставил на взвод, накрыл курткой и опять в кухню. Теперь-то точно он, Пашка! — Чего? — Зойка гордо свела брови. — Так, самую малость. Не целясь, выстрелил сквозь пуховый рукав. Зойка постояла — и упала навзничь. Пуля вошла в лоб, посередке. На грохот выстрела из-под стола вылезла красивая гладкая кошка, понюхала хозяйку и отошла. Выглянула восхищенная Анюта, замерла, рот открыла… — Впервые стрелял, удачно, — Паша судорожно притянул Анюту к себе. Только этого и ждала. Они улеглись рядом с Зойкой. Анюта нежилась, словно дитя, высоко закинув худые коленки. — Ебусь, ебусь с убийцей, наконец-то! Еще поеблись. — И ты убил ее. Молодцом! Каждый мужчина должен убить женщину! Анюта опять принялась ласкаться и вдруг закричала. — Еби Зойку, скорее, она уходит в смерть! Паша охуел окончательно. Все происходило словно в жутком забытьи. Обвился Зойкиными руками, сильно ударил позвоночником об пол — хрустнули бедра, раздвинулись мертвые ноги — ввел член. Влажно, может кровь… или роса. — Это лунное тело, не бойся, оно только-только восходит, — Анюта задыхалась. Паша закрыл глаза и задергался быстрее. — Еще, еще, — Анюта совсем обезумела, теребя и подгоняя. Кончили одновременно. — Твой ребенок родится свободным! — лизнула член. — Какой такой ребенок? — плохо соображал Паша. — Только мертвые беременеют свободными детьми. Ребенок и от тебя будет свободен. Ты встретишься с ним только… там. Анюта тряслась, словно уже наступило похмелье. До вечера Паша плакал и гладил Зойку, целовал губы, грудь; попытался еще сунуться, но мгновенно отвердели кости, и обнажился зверский оскал… Анюта прибирала по дому: мыла, скоблила, собирала в дорогу, самое необходимое. Паша привычно разделывал тело. Кинул рыхлое Зойкино сердце в банку; с собой взять, на память. Мелко порезал мягкого мясца кошке — через день сбежит. Выгнал Анюту кормить бездомных собак. Прошелся по комнатам, все на месте, аккуратно; на столе под стопкой книг — листок, уголок пожелтел от солнца. Кровь бросилась в голову, и гулко забилось сердце. Паша, как завороженный, читал. Ни подписи, ни даты. Зойкин почерк. Перечитал еще раз. Отшвырнул листок: в этой грязной, но ослепительной женщине, Паша нашел то, что искал. Зойка принесла с собой смерть. Все, что осталось от Зойки, перенес в погреб и закопал, заложил доски на место, оттер землю, посветил: все в полном порядке. Сгниет, никто опомниться не успеет. Вернулась Анюта, терлась рядышком, щупала, торопила. Морозное утро крепко схватило городок. — Ненадолго, — улыбнулся Паша, — весна! |
||
|