"Учитесь плавать (сборник)" - читать интересную книгу автора (Дебрянская Евгения)

IV

Толик готовился к убийству Лиданьки. Неискушенный в таких делах, переворошил кучу судебной литературы, останавливаясь на ошибках, которые совершали все преступники без исключения. Не чувствуя за собой никакой вины, он не хотел попадаться, а тем более быть осужденным. За что? Свой случай считал простым сведением счетов. Ведь вред, нанесенный ему Лиданькой, как ни прикидывай, был несравненно большим. Обратился и к художественной книге. Очень понравилась одна. И хоть речь шла об ином убийстве, Толик нашел много общего со своей целью. Разве не предвидел он в будущем хороших дел?! Разумеется предвидел и много думал об этом! «Только счастливый и свободный человек способен созидать. Раб, пленник — нигде и никогда», — подбадривал себя. Особенно полюбился ему пассаж, когда герой книги говорил к тем, кто имеет право переступить через убийство. То, что он один из этих людей, Толик с некоторых пор не сомневался ни на минуту. Это открылось внезапно и больше не отпускало. Теперь он выходил гулять каждый вечер и, присматриваясь к людям, ясно видел, что они не стоят того, чтобы много думать о них. Ничтожными, копошащимися вшами казались они. Но хуже всех была, конечно же, Лиданька. Иной раз думалось, что попадись она сейчас под руку, прикончил бы прямо на улице, не заботясь о последствиях. В сердцах кричал: «Сразу стану свободным, а значит, и тюрьма на пользу пойдет. Свободному человеку все на пользу идет!» Но, остывая, все-таки склонялся к осторожности. Словом, почти все было решено в неделю. Оставались мелочи. Ему, например, не нравилось красться сзади и бить по затылку, но он пока не знал, что скажет на прощание, встретившись с глазу на глаз, как объяснит свой дерзкий поступок. Этот момент хотелось обставить особенно, чтобы она все поняла. Надо говорить в общем, а не сыпать упреками. Допустим, он выйдет ей навстречу и скажет: «Отдай член!» Толик предполагал, хорошо зная Лиданьку, что она только засмеется на его просьбу и отвернется, дальше не станет слушать. Он вспотел, продумывая речь, сокрушаясь по любому неточному предложению. В самый неподходящий момент вдруг жалел Лиданьку, и хотел напоследок не только рассказать, но и показать, что та сделала с ним, но тут же резво гнал подобные мысли прочь. Разжалобить ее не удастся. Ничего не отдаст. Еще один момент смущал — Толик никак не мог забыть слова мага об усилии души. Слова эти запомнились и покалывали изнутри, словно назойливая иголочка. Разгадать же их тайный смысл не удавалось. Несколько раз пытался получить хотя бы устную консультацию по телефону, но маг, как сквозь землю провалился. И Толик, наконец, решился!

В субботу утром проснулся; еле сдерживая дрожь, прошелся по квартире, долго стоял под душем. Оделся во все черное: «Незаметно, если кровь попадет:» Поедая завтрак, опять обратился к себе, ища поддержки: «Надо ли?» и быстро ответил: «Непременно, если хочешь жить!» За все это время он ни разу не вспомнил о Мартине, а сейчас вдруг подумал, что ей одной и расскажет. Она поймет.

Солнце быстро поднималось, день обещал быть жарким. Народ собирался за город, улица гудела, таща на себе весь груз суеты и веселья. Толик легко затерялся в толпе и, зажатый с двух сторон тетками, что болтали без умолку между собой, старался не думать о предстоящем деле. Что касается практической части, то он определил осмотреться и действовать по ситуации на месте, в деревенском доме орудия убийства валялись на каждом шагу.

Людей в вагон набилось невидимо. «Это хорошо, — подумал Толик, — не запомнят, каждый своим занят». Однако, часа через два стало посвободнее, и он заволновался: «По-городскому одет, один такой, надо было что похуже». И, увернувшись от тяжелого, изподлобья, взгляда молодой женщины, вышел в тамбур. Здесь, как всегда от ядовитого табачного дыма дышать было нечем. Толик тоже закурил и молча уставился в окно, отделившись спиной от разговора, что вели мужики. Вдруг стало одиноко и холодно: «Как перед казнью», — содрогнулся всем телом. Представил, как тихонько войдет в дом. Лиданька, как всегда, на кровати лежит, полуодетая, в потолок смотрит, на огород, наверняка, и не заглянула еще, хоть клялась, что работать поехала. Бабка, та вечно на задворках с утра пропадает. Ничего не услышит. Толик выйдет в центр комнаты, чтобы мать его заметила.

— Приехал, случилось что? — потянется лениво.

— Разговор есть, — ответит ей.

— Ну?

Толик споткнулся. В этом «ну», произнесенном без интереса, словца ради, Лиданька была вся. «То то и оно, — сжался от ненависти, — что слушать будет в полуха, всем видом выдавая превосходство. Допустим, он заговорит о кастрации, точнее о духовной кастрации и что? Она посмотрит с удивлением, зачем с пустяками приехал, начнет нетерпеливо оглядываться, похлопывая себя по бокам». Толик кинется и придушит слегка, что б поняла, что пустяки закончились, и жизнь ее, начиная с этого мгновения, очень коротенькая, длиною всего в несколько слов, должна вместить годы, прожитые вместе. Сидя сверху и вдавив ее в матрац (времени очень мало, счет на секунды), скажет, зачем приехал, скажет о неизбежности жестокого для себя выбора между жизнью и смертью, где нет места морали. Скажет, что его путь — это путь жизни: И цена этого пути чрезмерно высока для обоих, но придется раскошелиться. Он вдруг ясно почувствовал, как с последним вздохом Лиданьки, последний раз выдохнет сам, и тут же, сквозь мгновенную смерть, пробудится для иной зари, освещенной новым солнцем свободной жизни. Эту жизнь в деталях различал пока неясно, но что она, блистательная и бесконечная, рвущаяся к горизонту и ввысь, знал твердо, как химическую формулу только что открытого металла. Так вот о какой смерти и какой жизни говорил маг! В задымленном тамбуре Толик, наконец, вполне уверился, что игра стоит свеч и, вспомнив книжного героя с его неясной мечтой, ради которой пришлось пойти на большое преступление, простодушно усмехнулся. Нет, его цель — Великая (что может быть больше истинной жизни?), а значит, и зло в отношении человека ничтожного и вредного допускал великое.

Теперь страх исчез, и голова прояснилась, он верил, что после будет смотреть на все другими глазами, иначе, в большой радости. О раскаянии не заботился вовсе, но много думал о сокрытии преступления, перебирая мелочи, о которых в спешке надо помнить. Следы борьбы уничтожить, подушку под голову, как лежала положить, рубаху одернуть, половики разгладить и незаметно выйти.

Двери разъехались в разные стороны, и Толик увидел знакомую станцию. До деревни полем километра три. Тропинка одна, не разминешься, если кто навстречу пойдет, да и видно издалека, поэтому свернул в обход, большим крюком вдоль леса. Солнце жарило вовсю. Показалась река. Вот она вильнула за поворот. «Сейчас разольется пошире, — вспомнил Толик, — природа способна разжалобить, ладно бы буря началась, или дождь хлынул, а то все стелется книзу, будто прощения просит или умоляет о чем». Деревню обошел задами. Никого, словно вымерли, только собаки тявкали изредка. Сквозь дырявый забор увидел бабку: как и предполагал, она на четвереньках, возилась у кустов, ощипывая листочки, поеденные жучком. Сердце дрогнуло, как представил, что уже после всего она зайдет в дом и кликнет Лиданьку, прошаркает на кухню и оттуда забурчит на дочь: «Хоть бы что сделала!» Отломит хлеба и снова пойдет на двор, по дороге заглянет в комнату. Увидит, что та лежит с закрытыми глазами, подумает, спит. Когда спохватится? Только к ночи, он уж домой вернется, и известие о смерти матери примет сам. На него не подумают.

Бесшумно отогнул доску и пролез внутрь, задвинул на место, вдруг кто мимо пойдет, увидит и крикнет бабке, запомнят потом, когда разбираться начнут. Толик действовал осторожно, стараясь ничего не упустить из виду. Прячась в кустах пошел к дому по твердой сухой земле, чтоб не наследить, а у крыльца, схватив тряпку, оттер ботинки от пыли, на всякий случай. Внутри было тихо, только часы на кухне еле слышно тикали, воздух в открытом окне дрожал и прятался в занавесках. Толик на цыпочках вошел в комнату. Встал в дверях, опять прислушался. Из спальной ни звука. «Так и есть, лежит, в потолок смотрит», — держась за стенку, медленно, чтобы половицы не скрипели, двинул туда. От небывалого напряжения тряслись колени. Осторожно просунул голову — кровать аккуратно застелена, ни морщинки на покрывале. Замер и еще раз заглянул, никого, просунул голову глубже, чтоб всю спальню видеть — никого. Толик совершенно ошалел. «Где же она? На огороде не было». Для верности спустился в подвал, окном выходящим на зады. Бабка, по-прежнему, не разгибалась над кустом. Снова поднялся в дом, обшарил все закутки. «Что за черт?!» — только сейчас обратил внимание, что и вещей Лиданьки нигде не валяется, ни чемодана, ни платьев, ничего из ее дешевой бижутерии. Открыл шкаф — бабкино единственное выходное платье. Все еще не веря смутной догадке, кинулся из дома, потихоньку пробрался к соседкиному окну и глянул внутрь — Лиданька, если не спала, часто сидела здесь — но и там никого не было. Опять рванул к себе, уже не заботясь ни о чем, тщательно прочесал все вещи, никаких следов, влетел на кухню — на столе одна кружка, бабкина, большая, в крупный цветок, со стертым с одной стороны краем, Толик с детства помнил, бабка никому не разрешала к ней прикасаться. «Т-а-а-к! — к такому повороту он был не готов и потерянно сел на табурет, — может в город уехала, разминулись в дороге. Что, что делать?» — он не внял облегчению, что заползало в груди, как паук, а порешил возвратиться немедленно, перехватить у дома, хитростью завлечь в подвал, начал даже предлог придумывать:

— Вот тебе раз!

Толик вздрогнул и невидящим взглядом посмотрел на бабку, что стояла в дверях и улыбалась во весь рот. Минуту смотрел, не говоря ни слова, а потом соскочил и понесся из дома.

— Ты чего? — закричала та, выскочив следом на крыльцо.

«Надо у нее все выпытать, задержусь ненадолго», — подумал и остановился.

— Где мать, когда уехала? — повернул он навстречу.

Бабка медленно сползла на ступеньки.

— Не было ее:

— Как не было?! Послезавтра две недели будет, как уехала, — проговорил скороговоркой Толик, но, глянув на трясущиеся бабкины губы, понял, что она не врет, и Лиданька не приезжала.

— Ускользнула, — он присел на крыльцо, — почувствовала. Но каким образом, что за сила в ней?

— Ты о чем? — бабка потихоньку приходила в себя.

— О матери, — в каком-то забытьи рассуждал сам с собой. Встал и пошел за дом. Бабка направилась туда же.

— Что делать будем? — резво поинтересовалась она иным, уже лишенным всякой тревоги за дочь голосом.

Толик уставился на нее, будто что-то страшное почудилось ему. Бабка очень напомнила Лиданьку. Такая же кругленькая и коротенькая, тот же, по-мужски хорошо поставленный голос, та же уверенная поступь, да и глаза все те же, юркие и похотливые, прикрытые белыми ресничками. Она потянула руки и прижалась к нему, обхватив за плечи.

— Ну, здравствуй наконец, давно тебя не было.

Толик оледенел от осознания нескончаемого женского порока.

— Вот, значит, откуда все ниточки вьются! Из этого дома, стало быть. Гнездо скорби, сорной травы, что плодится без толку, и, подхваченная ветром неистовой и безумной страсти, кидает свои семена повсюду!

Он резко отстранился, с ненавистью почувствовав, что начинает возбуждаться. Схватился за голову и завыл по-волчьи.

— У-у-у-у-у! — желая бабке мгновенной смерти от сердца или сосудов в крошечной голове прежде, чем приведет в исполнение свой чудовищный план.

— Играться вздумал, вот дурачок. А что это у тебя там, гостинцы? — бабка, сияя, стояла рядышком и указывала на вздувшиеся спереди брюки.

— А то как же, как без них-то?

Он оглянуться не успел, как опутанный сетью ее льстивых и манящих улыбок, встрял в непролазное болото бабьих капризов и желаний. Совершенно не помнил (словно густой туман опустился на землю), что произошло следом и очнулся лишь от оргазмических пульсаций тела. Увидел, как бабка тут же отлепилась и повалилась рядом у ног, застыв в нелепой и неудобной позе. Косынка сползла на шею и болталась удавкой. Осторожно обойдя ее, заглянул в лицо. Остановившиеся глаза устремились к небу, и дьявольская ухмылка исковеркала губы. Быстро поправил юбку и посмотрел вокруг. Никто не видел их — пушистая яблоня оградила мрачную сцену прощания от посторонних глаз. Он застегнул брюки и, прячась у забора, двинулся к лазу, оглянулся напоследок — бабка лежала, раскидав толстые ноги между грядок, слабый ветерок шевелил подол и трепал волосы. Толик застелил доску в заборе и пустился бегом к лесу, надежному хранителю всех человеческих тайн.

— Что будет? — не сбавляя шага в лихорадке думал о случившемся, добрался до станции и вскочил в первую электричку, — кто виноват, что она умерла, разве ее смерти хотел, направляясь сюда? О ней и не думал вовсе, — сутулился на лавке, повернув лицо в пол.

Розовое солнце повисло у верхушек деревьев. День клонился к концу. Завершая маленький круг, полный криков, предательств, детского лепета и юношеской застенчивости, подло оставил Толика один на один с самим собою. И тот, с ужасом взирая на башмаки, чувствовал, как черный и холодный континент бросает свой якорь в сердце. «Где начало новой жизни, где ее светозарный луч? — сходил с ума от подобных вопросов, — если я такой же, как утром, вчера или неделю назад, то не переступить ни бабку, ни мать, не прыгнуть высоко, чтоб оттуда все с ноготок показалось». Ни малейшего шороха внутри, кроме свинцовой тяжести удушающих человеческих рук. Неожиданно навернулись слезы и брызнули на пол. Вмиг набежала большая лужа, в которой, как в исковерканном зеркале увидел себя мокрой курицей, жмущейся на шесте. «Но и мокрая курица поутру несет золотые яйца!» — дико посмотрел по сторонам и направился к выходу.

Добравшись до дома, не раздеваясь, лег на кровать и закутался в одеяло с головой. Бабка заскакала, как блоха, стоило закрыть глаза. Скорчила ужасную гримасу и крикнула: «Поймал негодяй! Ну-ка, сейчас попробуй!» А через секунду вдруг появилась в обнимку с Лиданькой. И заплясали прямо под веками, обе в белых платьицах и венками на голове. «Выдержу ли?» — в который раз взвыл Толик. Бабка начала заваливаться, и Лиданька ругалась, не поспевая в такт неслышной мелодии. Но та не слушалась и, вырвавшись, упала на землю, дернула несколько раз ногами и замерла. Лиданька теперь кружилась одна, старательно выводя па. Словно послушная ученица, заучивала движения наизусть, с одного и того же места, интересного и трудного. Но непременно сбивалась и начинала вновь; потная от старания, однако, не сдавалась. Вот она в уголке глаза делала фигуру и спешила в центр. Кивнув кому-то, прыгала кверху и больно приземлялась, растопырив ноги. Что-то мешало ей. Толик не понимал, снится ему это, или танцовщица на самом деле выбрала его в живые свидетели. Он ополоумел, наблюдая ее тысячу раз. Неожиданно сцена опустела: раз взлетев, Лиданька под тяжестью своего веса не упала, а осталась болтаться в воздухе. Толик теперь видел только белые туфельки на острых каблучках. Он обрадовался, что, наконец, прекратится этот спектакль, играемый непонятно для кого, вскочил со своего места и яростно подтолкнул Лиданьку снизу. Страшный треск невидимых рвущихся нитей оглушил его, и Лиданька, скинув на прощание туфелек, в тот же миг исчезла из виду. Туфелек, покружившись, как перышко в воздухе, утонул каблучком в зрачке.

Толика ломало. Острая боль, перекрывая дыхание, пеленала с ног до головы. Совершенно без сил выглянул из-под одеяла. Лиданькин туфель валялся рядом с подушкой. Он схватил его и швырнул в стену. Удар раздался спустя несколько минут. Толик опять высунулся. Откуда-то издалека слышны шаги, еле различимые, но все отчетливее и отчетливее. «Вычислили!: Ничего не скажу, главное, про мелочи не забыть, все на мелочах попадаются:, - Толик накрылся с головой, обратившись в слух, — скажу, спал весь день. Докажут? Пусть, посмотрим».

Шаги, наконец, замерли где-то у изголовья кровати. Толик ждал, крепко закрыв глаза. Никакого движения. Прошло много времени. Не выдержал и осторожно отогнул край одеяла. Кто-то шарил у письменного стола. Толик чуть приподнялся.

— Чего ищешь?

— Лампу. Ничего не видать.

— Слева, — удивился, услышав знакомый голос. Лампа, наконец, зажглась. Так и есть — Котов, собственной персоной. В пиджаке на голое тело.

— Я звонил тебе! — Толик не мог скрыть радости, — много раз:

— Знаю, — оборвал тот резко, — где стаканы?

— Сейчас, — Толик быстро сбегал на кухню.

Котов поднял с пола туфлю.

— Отлеталась, значит?!

У Толика опять стало черно внутри, и взор его потух: «Откуда знает? Невероятно!»

— Хочешь постичь непостижимое? — Котов разлил по стаканам.

— Хочу, чтобы боль прекратилась.

Выпили. Котов все еще разглядывал туфельку.

— Боль чувствуешь, как человек или по-особому?

Толик чуть не расхохотался в ответ.

— Чудак ты, Котов, говорю, все болит и сверху и изнутри, будто били много часов подряд. Ты лучше скажи, где он, свет-то? Жду его плена.

Толик видел, что Котов менжуется, что-то скрывает, готовит что-то.

— Сейчас в тебе тьма, — зашелся тот в полупьяном кашле, а, успокоившись, заговорил снова, — потому что точишь себя, как червь. Выманить ничего наружу не можешь. Все образами мучаешься. Оставь их, откуда пришли, не тащи за собой. Иначе, все напрасно.

— Легко сказать:, - и, вдруг, вспомнил книжного друга, что изнахратил себя после преступления мыслями и страхами перед людьми и Богом, — тем же путем иду, тем же! Но как иначе?!

— Вот именно! Если вспомнишь конец, то увидишь, никаким путем он не пошел, человека в себе только утихомирил, свои чувства и страсти. У тебя иной путь!

— Опять загадками говоришь?

— Напрягись, сделай милость. Замахнулся на высокое, а все норовишь обратно скатиться. Не до человеков тебе сейчас, себя буди! Себя преодолей, порадуй меня!

— Страшно! А вдруг там нет ничего, Котов? Шагну, а там пусто. Сам-то, небось, не был, а пихаешься!

— Был, не был, откуда тебе знать, не обо мне речь, о тебе!

Толик измучился, приглядываясь к Котову. Лампа ярко горела, но тот в тени держался и защищался от света рукой.

— Я бабку убил, — вдруг выпалил Толик и замер, хотел слова на лету поймать, но успел.

— Опять не о том говоришь, не слушаешь меня. У тебя был выбор?

Толик вспомнил, как прыгнула на него бабка, заинтересовавшись чем не следовало, и твердо ответил.

— Не было.

— На том и порешим. Ты полежи пока, я за другой сгоняю, — и тронул лампу, погасил, прошел мимо, ничего не задев, ориентируясь в темноте, словно кошка.

Снова стало страшно, хоть ори. И опять Толик заполз под одеяло, зуб на зуб не попадал. Долго лежал, пытаясь унять дрожь. Котов не возвращался. Черный континент выплыл из сердца, словно из тумана и превратился в мрачные, зловещие горы, такие высокие, что и, задрав голову, вершин не увидать. А то в просветах меж скал мерещились истоптанные грядки, на одной цветная косынка, связанная жгутом, на другой надкусанный ломоть хлеба и стопка водки рядом. Толик озверел от призраков и, чувствуя, что внутри что-то ломается, что-то жизненно-важное скрипит и тянет из последних сил, выполз наружу. На полу чуть белела брошенная туфелька. Сгиб под каблучком походил на резкий горный поворот. Будто и вправду ощутил сырое дыхание камня и тяжесть подъема. Тропинка за поворотом вдруг забрала еще круче. Вертикальная, без края и конца, едва поместилась на пике пропасти. Упав на колени, Толик пополз ничком. А то вдруг вставал и двигался почти без усилий, легко и весело. Но это редко случалось, в основном ползал. Один раз услышал шум снизу, и, приблизившись к краю, заглянул туда. Далеко, далеко, на самом дне бушевал Котов, ломясь в какую-то дверь.

— Нинка, — донесло эхо со всех сторон, — дай, кому говорят!

— Ничего не дам, ночь на дворе, ишь фокусник, с вечера бери.

— Кто ж загодя знает, сколько надо?

— Ты? Да не знаешь?!

— Открой, Нин, Христом Богом прошу:

Маленьким Котов смотрелся сверху, маленьким было его желание, хоть и тревожило эхом все вокруг. Толик усмехнулся: «Перепрыгнул Котова, а ведь каким великаном гляделся он еще совсем недавно!»