"Плик и Плок" - читать интересную книгу автора (Сю Эжен)

ГЛАВА XI Любовь

О! Как я люблю летнюю тихую ночь Испании, с ее небом, прозрачно-голубым, подобным небу ясных дней во Франции, и ее луну, блестящую ярче, нежели их солнце! Ибо тогда все таинственно, все безмолвно, все увеличивается в сумраке, тогда легкое трепетание радужного крыла ночной бабочки, шорох цветка, сорванного со своего стебля и упавшего на сухие листья, шелест ветвей, колеблемых воздухом, звучней отзываются в вашем внимательном и тревожном слухе, нежели выстрелы из пушек, гремящих в день сражения, нежели радостные крики целого народа в день торжества.

Посмотрите на монастырь Святой Магдалины: теперь, когда солнце не золотит его более своими лучами, сколь торжественно он возвышается со своими черными и высокими стенами, со своими резными портиками! Как хороши его тяжелые башни, его длинные, запустелые галереи облегают рамами темную зелень древних дубов! Как эти огромные тени разительно выдают беловатое и яркое сияние, которое освещает стены, серебрит свинцовую кровлю и блестящий шпиль колокольни.

Все было тихо, можно было различить полет бабочки от полета пчелы.

Постойте! Слышите ли сильное биение воспламененного сердца и прерывистые вздохи? Не слышите ли даже, как мягкий и свежий дерн шелестит, склоняясь под легким бременем, придавляющим его?

Подойдите украдкой за эту жимолость, окружающую пальму своими пурпурными гирляндами... Посмотрите... Праведный Боже! Это Монха! Это Хитано!

Бледный и слабый луч луны играл на сей прелестной чете. Цыган сидел у ног девицы; его локти были на коленях молодой особы, он улыбался с любовью этому ангельскому личику и уступал детским прихотям Монхи, которая то закрывала его возвышенное и широкое чело, то открывала его, отбрасывая его густые волосы.

— Ангел моей жизни, — сказала, наконец, Розита, — я желала бы умереть так, в твоих объятиях, чтобы взоры мои устремлены были на твои взоры, чтобы руки мои были в твоих руках!

— Нет, моя милая, в таком положении я хотел бы жить вечно, — отвечал Хитано.

— О! Да, жить так вечно, ибо жить, значит находиться подле тебя, жить — любить тебя... И потому в каждой вечерней молитве я прошу у Пресвятой покровительства любви нашей, caro mio!

— Она покровительствует ей, мой ангел, смотри: все нам улыбается.

— Однако помнишь ли ты эту грозу? Боже! Как я ужаснулась, видя тебя, перелезавшего через стену при блеске молний, когда ты возвращался к своей шлюпке! Небо было все в огне, Пресвятая Дева! И после я заметила по ранам на руках твоих, что ты принужден был хвататься за острые утесы, дабы не быть увлеченным яростными волнами.

И трепещущая от воспоминаний о миновавшей опасности, она крепко охватила его обеими руками, как бы желая спасти от неминуемой гибели.

— Ты помнишь? Скажи.

— Нет, мой ангел, я только помню поцелуй, данный мне тобой при прощании.

— Помнишь ли травлю волов? Тот день, в который я увидела тебя в долине перед обителью? О! Как билось мое сердце, когда я поняла по твоим знакам, что ты узнал меня, и когда я услыхала твой голос под моим окном! И потом, — сказала она, понизив голос, — когда ты на стреле перебросил в этот сад шелковую лестницу? Как дрожала моя рука, привязывая ее к этой пальме.

— Моя рука также дрожала, Розита.

— Ты помнишь?.. Но зачем говоришь о прошедшем, о мой милый! Настоящее принадлежит нам, настоящее наше, и его восторги, и его упоительное наслаждение, и его пламенная нега, и его сладостное томление... Так... когда я останусь одна, когда в жаркой бессоннице грудь моя взволнуется, глаза зальются слезами, тогда... будет время призывать воспоминания.

И голова ее склонилась на голову Хитано, и уста их соединились.

— О! Пойдем, — сказал он, тихо ее приподнимая, — пойдем гулять под эти древние померанцы, дышать благоуханием их... Вот видишь, Розита, я твой кавалер, эта мрачная аллея будет для нас Мадридское Прадо; пойдем, моя возлюбленная, охвати твоей рукой мою руку, опусти длинные кружева мантильи на твои светлые очи и посмотри на эти блестящие экипажи, на эти великолепные ливреи. А этот древний монастырь будет театром... Войдем в театр: там все блещет золотом, кристаллами и освещением. Вот Король, вот Королева и их двор, ослепляющий драгоценными камнями; все встают, кланяются. Ты входишь в свою ложу в одежде белой как грудь твоя, цветок пурпурный как уста твои вплетен в твои волосы... Все встают... Встают для тебя, Розита, как для Королевы всей Испании, говоря: «Как она прекрасна!»

И, улыбаясь, он посмотрел на юную деву и уловил мелькнувшую мысль тщеславия на ее кротком и целомудренном челе.

— О! Мне дороже древний монастырь и твоя любовь, — возразила она; и так как она подходила к нему, то ее нога задела за обросший мхом камень; она оступилась.

— Что это, моя милая? — спросил Хитано.

— Могила! — сказала молодая девушка, останавливая его, когда он хотел ступить на эту священную землю; она перекрестилась.

— Как! Могила, здесь, в монастырском саду? Я полагал, что христиане погребают своих мертвых только в земле освященной, разве эта освящена?

— Нет! Пресвятая Дева! Ибо поговаривают тихо, очень тихо у нас в монастыре, будто бы это могила Пепы, которая когда-то осмелилась бежать из этой святой обители, но ее настигли на Севильской дороге; ее любовник был убит, защищая свою милую, а она...

— Ну, что же? А она, мой ангел?

— О! Она была отведена в монастырскую тюрьму, где умерла тысячью смертями. Три года, друг мой, она переносила казни, лежа на острых камнях без сна, без успокоения, претерпевая ежедневно побои и питаясь самой скудной пищей, в которую бросали гадов, дабы освободить ее еще в сей юдоли от плотских помыслов и очистить ее душу от преступления, как говорила игуменья.

— Итак, клянусь золотым кругом солнца! — вскричал Цыган, — если нас застанут?..

И он смотрел с беспокойством на юную деву, ибо сей вопрос сорвался, так сказать, невольно с его языка, и почувствовал все, что подобная мысль могла иметь в себе для нее ужасного.

— Я умерла бы, как Пепа, — отвечала девушка, улыбаясь со страстным выражением любви и самоотвержения, — подобно ей, я умерла бы за своего любезного. О! Я это знала, я об этом думала.

— Как! Эта жестокая участь...

— В тысячу раз менее ужасна, нежели один день, проведенный без тебя, без слов: «Я обожаю тебя...» — пролепетала она сквозь зубы, судорожно стиснутые, и опускаясь с трепетом к ногам его...

— Ты этого хочешь? Прощай! — сказала она с глубоким вздохом.

— Да, прощай, мой ангел, нам должно расстаться. Видишь, уже мрак ночи рассеивается, звезды бледнеют, и этот красноватый свет возвещает приближение зари. Еще раз прощай, моя Розита.

— Еще один поцелуй... один... последний, душа моей жизни!

И солнце позолотило уже верхушки высоких монастырских башен, а этот последний поцелуй еще длился.

Наконец Хитано вырвался из рук, сжимавших его с любовью, достиг шелковой лестницы и поднялся по ней с привычной легкостью.

Монха, сидевшая у подножия пальмы, следовала беспокойным и восхищенным взором за всеми его движениями.

— До вечера, — говорила она, — до вечера, мой друг, мое сердце.

Цыган, достигнув последней ступени, оглянулся в последний раз, чтобы улыбнуться Розите, и хотел уже перенести ногу через стену, как вдруг лестница оборвалась, быстро скользнула вдоль стены и Хитано, окровавленный, изувеченный, с разбитым черепом упал к ногам Розиты. Без сомнения шнурки, на которых держалась лестница, снаружи были подрезаны.

— Мне изменили! — вскричал цыган, и его глаза обратились на деву, которая стояла на коленях, со сложенными руками, бледная, неподвижная, с помертвевшим взором, с приостановленным дыханием.

— Розита, Розита, постарайся оттащить меня за эти померанцы прежде, чем появится день, ибо я не могу приподняться. О! Я сильно страдаю.

У несчастного была раздроблена нога, и кости пробились сквозь кожу.

— Розита, любовь моя, моя Розита, помоги мне, — повторял он слабым голосом.

Розита испустила громкий и прерывистый хохот, глаза ее страшно выкатились, но она не трогалась с места.

— Ад! Неужели несчастная с ума сошла? — вскричал Хитано и хотел взять руку молодой девушки, но это движение исторгло у него пронзительный крик.

Излом причинял ему сильную боль, кровь текла из ноги.

Вдруг, около ворот сада послышался шум, сначала глухой и смешанный.

— Розита, Розита, твой обожатель тебя о том просит, спасайся, по крайней мере, сама спасайся, — говорил цыган раздирающим душу голосом.

Она по-прежнему стояла неподвижно перед ним на коленях.

Шум приближался и становился явственнее; он с усилием пополз к густому кусту жимолости, который мог скрыть его от всех взоров.

Перетерпев неслыханные страдания, он успел туда вползти.

Вдруг монастырские ворота отворяются, и толпа монастырских монахов наполняет сад, испуская дикий вой.

— Смерть окаянному! Смерть окаянному! — закричали со всех сторон.

Хитано подполз как змея под кусты алоэ. Толпа подошла к стене, к пальме, и там нашла девушку, все еще неподвижную, стоявшую на коленях, со сложенными руками.

Эти буйные крики вывели ее из забытья, в которое она была погружена, она опустила глаза, увидела свежую кровь и улыбнулась. Но ее губы были так судорожно сжаты, что улыбка эта была ужасна.

Толпа содрогнулась, перекрестилась и онемела.

Тогда дева, подав окружающим знак рукой, пошла на коленях по кровавым следам, оставленным Хитано на песке.

Все шли в безмолвии, пораженные ужасом; они приблизились, наконец, к кустарнику, скрывавшему Хитано.

Там Монха остановилась на минуту, чтобы развести густые и лоснистые листья алоэ, пробралась сквозь чащу, доползла до проклятого, испустила отчаянный крик и упала подле него... мертвою...

— Отступник здесь! Окружите это место и прогоните народ.

— Сдайся, собака, ибо двадцать карабинов наведены на тебя. Прикладывайся, вы! — вскричал начальник береговой стражи.

Курки брякнули.

— Бедное дитя, ты, по крайней мере, не будешь претерпевать их пыток, — сказал Хитано, смотря на Монху, и слеза, которую самая мучительная боль не могла у него исторгнуть, упала на его пылающую щеку.

— Сдайся, отступник! Или я велю стрелять, — повторил начальник.

— Вы храбрецы, друзья, — отвечал Хитано, — оленя почти доконали, а все еще его боитесь! По чести, славная охота.

Он замолчал, на него бросились, связали его, и три дня спустя он находился уже в Кадиксе, в тюрьме Сан-Августа.

Давно уже рыбаки, приметив челнок, крейсировавший ночью под монастырскими стенами, поделились своими подозрениями с Альканом. Посему расставлена была засада в ущельях утесов; начали наблюдать за поступками Хитано; следили за ним. Увидели, как он причалил и перебросил лестницу. Выжидали, когда же заметили по сотрясению веревок, что он возвращался назад, их подрезали снаружи, и произошло то, что вам уже известно.