"Темные изумрудные волны" - читать интересную книгу автора (Московцев Федор)

Глава 23

Неукротимо несла свои тяжелые воды невозмутимая Келасури. На горах задорно шумели леса. В зеленом буйстве ветвей хлопотливо перекликались голубой дрозд и розовый скворец. На крутом кряже, в глубинах запутанного орешника, перекрывая урчание пушистого зверя, призывно кричал олень. Освежающий бриз доносил с моря приятную прохладу.

Они выехали пораньше, и около девяти утра прибыли в Сухуми. Белоснежный город, поднявшийся на фоне горных хребтов, утопавший в мимозе, в пальмах и эвкалиптах. Красота города омрачалась последствиями войны: разрушенные здания, выбитые стекла, обгоревшие дома… и кладбища.

Андрей решил свозить Катю в город под предлогом получения денежного перевода. Он надеялся, что она развеется. Её душевное пике затянулось. Недомогание прошло, и он терялся в догадках, чем может быть вызван её психологический кризис. Она стала неразговорчивой, подолгу уединялась. Когда с ней разговаривали, слушала невнимательно, и скрытая грусть светилась в её глазах. А по ночам дрожала и беззвучно плакала. Говорила, что безо всякого повода, безо всякой причины, сея в его душе сомнения и заставляя тяжело переживать. А иногда металась на горячей постели, то вскакивая, то жалобно вскрикивая, то, застыв, лежала, широко раскрыв глаза. И, опять же, никак не объясняла, что так сильно беспокоит её.

Получив перевод, они отправились на набережную. Катя держала Андрея за руку, взгляд её оживился. Возле памятника поэту Иуа Когониа они остановились. Памятник был увит плющом, и создавалось впечатление, что на плечи поэта накинута бурка. Андрей уже собирался сказать, что когда-нибудь Катя будет не менее знаменита, чем Когониа, но, узнав, что поэт прожил всего 25 лет, решил промолчать.

Казалось, она вся отдалась чарам этого древнего города. Тревога Андрея улеглась. Он восторгался вместе с ней развалинами Сухумской крепости, сложенной из больших валунов и морской гальки, замком Баграта, возвышающимся на величественной горе.

Подбираясь к тайной цели поездки, Андрей выспрашивал местных жителей, где находится улица Пушкина. Это были плохо одетые люди, обычно встречающиеся на всех вокзалах и базарах, они редко находят работу, но почему-то не умирают с голоду. Известно было, что нужная улица находится в центре города, но указанный ненадежным народом путь неизменно приводил в какие-то подворотни, из которых несся оглушающий собачий лай, где-то кукарекали задорные петухи, где-то мычали коровы, ржали кони, и нависал душный запах масла, дегтя, и сушеной рыбы.

Поиск этой улицы, как поиск истины, заключался не в уверенном движении в направлении единого фокусного центра точек зрения. Все было гораздо сложнее. Это было нащупывание пути в некоторой рассеянной области, в пределах которой существует не одна, а несколько точек зрения. Отношения между ними становились дополнительным источником значений. И эта улица была найдена совсем не там, куда указывали аборигены.

Они зашли в дом номер двадцать четыре, в картинную галерею, где их встретил смотритель, пожилой человек, узкоплечий, небольшого роста, с лицом замученного войной солдата. Оказавшись в окружении картин, Андрей не сразу нашел то, что нужно. Были всё пейзажи — Нофоафонские пещеры, Беслетский мост, Голубое озеро, и прочие красоты в невообразимом количестве.

— Куда ты так торопишься? — спросила Катя. — Тебе что, не нравятся пейзажи?

Андрей признался, что не нравятся. Классический пейзаж — это fiction, банальщина. Пусть даже написан талантливо, но это всяко подражательство. Добросовестная работа технаря. И только сюрреализм и мистицизм дают представление о подлинном искусстве, так как являются производным мастерства художника и широты взглядов мыслителя.

Наконец, он нашел то, что искал — огненную, шумливую и пеструю южную картину. На большом полотне был изображен базар с бесчисленной толпой кавказского народа, толпящегося то в виде важных дам, то оборванного мужичья, кричащего, бегущего, озабоченного, суетливого, торгующегося, праздно глазеющего, и тут же флегматичные продавцы, алчные торгаши, озабоченные кухарки, назойливые нищие. Бытовая сцена, но на лицах написана такая страсть, что кажется — то не базар, а какая-то оргия и безграничное распутство. Вот женщина, наклонившись, рассматривает фрукты — то ли маленькие дыни, то ли огромные абрикосы, а над ней, возвышаясь над прилавком, толстый продавец с полузакрытыми глазами, нависает своим огромным животом. Позади женщины, пытаясь протиснуться среди всеобщего столпотворения, находится мужчина, чуть приобняв её. И так по всей картине. Воображение рисовало самые невероятные ассоциативные ряды.

Андрей поинтересовался у смотрителя, кто написал эту картину.

— Художник какой-то, — последовал равнодушный ответ.

— Понимаю, что не грузчик. Как звать художника, и как его найти?

Замученное лицо смотрителя стало еще более замученным.

— Ай! Не в Вазрах я за художника.

— ?

Удалось узнать только то, что он ничего не знает. Андрей продолжал настаивать. Неужели почтенный искусствовед ничем не сможет помочь любознательным туристам? Нельзя скрывать такой талант.

— Клянусь мамой, обижусь! — в сердцах воскликнул смотритель и отошел.

В глубоком унынии Андрей вернулся к картине.

— Надо предложить ему денег, — сказала Катя.

Андрей на мгновение закрыл глаза, прикидывая сколько заплатить. Открыв, от неожиданности отступил назад. Смотритель, материализовавшись прямо перед ним, улыбался во весь рот, обнажив коричневые зубы. К гадалке не ходи, он готов был продать маму, которой клялся только что.

И уже через двадцать минут они подъезжали к частному дому на окраине города. Кирпичное, увитое плющом, строение в глубине заброшенного сада, было похоже на домик сторожа. Тропинка поросла травой, дорогу то и дело преграждали поваленные деревья. Вдоль тропки тянулась канава, наполненная водой, где искали корма лягушки.

Далее дорожка была проложена прямо среди диких кустов. Казалось, что находишься в царстве мандрагор, которые с наступлением ночи поют у подножья дерев и опасны тем, что, наступив на них, человек впадает в любовное томление, или им овладевает жажда наживы. Погибельное дело, потому что страсти, внушенные мандрагорой, сродни печали.

Звонка не было, а дверь оказалась открытой.

Они прошли через темную прихожую в просторное помещение с большими окнами, стены которого были сплошь увешаны картинами. В дальнем углу стоял мольберт с недописанным полотном. Среди разбросанных холстов, кистей, и красок, стояло мягкое кресло, и в нем сидел пожилой мужчина с живыми глазами, горбатым носом и срезанным подбородком; на грудь его падала расчесанная по обе стороны жидкая белая борода. Коричневый берет покрывал плешивую голову, нечеловечески худое тело было укутано в ветхий халат желтого шелка, — поистине царственное отрепье.

Хотя его пронзительный взгляд обратился к гостям, старик даже движением век не показал, что заметил присутствие посторонних. На его лице запечатлелось скорбное упрямство, а в морщинистых пальцах он нетерпеливо вертел кисть.

Андрей поздоровался и начал было объяснять цель визита, но вынужден был прерваться — хозяин встал, взметнув с давно не метенного пола столб пыли, подошел к мольберту, сделал несколько мазков и уставился в окно. Так стоял Фиран Газнели — это было имя художника — похожий на какого-то козлобога, улыбаясь кривляющейся улыбкой.

Кашлянув, Андрей подошел к нему, представился, и рассказал, что ему нужно: заказать портрет девушки.

Старик метнул взгляд в сторону Кати. Она в этот момент рассматривала развешанные на стенах картины.

— Эласа, меласса, портрет, мартрет, — пробормотал старик, жуя свои дряблые губы, взгляд его сделался безумным.

Катя прыснула, Андрей флегматично улыбнулся, и начал объяснять, что хочет видеть на портрете, сомневаясь уже, правильно ли сделал, приехав сюда, в это убежище старого каббалиста. Закончив, в ожидании ответа с любопытством посмотрел на мольберт, затем перевёл взгляд на художника, отметив при этом некоторое сходство изображённых чудищ с их создателем.

«Яблочко от вишенки недалеко упало».

Молчание затянулось. Бросив быстрый взгляд на Газнели, Катя громко расхохоталась. Тот изрек голосом медленным, скрипучим и как бы идущим из неведомых далей:

— И сказала дщерь Ноя, и вещала Самбефа: «Суетный человек, что смеется и потешается, не услышать голос, идущий из седьмой скинии; гряди, нечестивец, к бесславной погибели своей».

Удивленные, Катя с Андреем, переглянулись. Пожав плечами, она продолжила осмотр картин, Андрей вопросительно посмотрел на художника, а тот невозмутимо принялся за работу. Он рисовал неведомых чудовищ, сплетающихся в необычайных позах. Какое-то время все молчали. Испытывая нетерпеливое желание поскорее отсюда убраться, Андрей стоял, привороженный незаконченной картиной.

— Что вы рисуете? — спросил он.

— Мне известны золотые чисел, который в мире духов соответствует имени Иеговы. Это влечет за собой невообразимый последствий. Проникновенное толкование Моисеевых книг — вот в чем спасение.

Пораженный и вместе с тем околдованный этими диковинными выкладками, Андрей из последующего рассказа выяснил, что художник создает чудовищ, желая узнать, что они скажут ему потом, вполне уверенный, что они заговорят и в причудливых ритмах выразят изысканные мысли. Старик Газнели же будет слушать их. Так он находит путь к своим золотым числам.

— Картина девушки, Фиран, — мягко, но настойчиво напомнил Андрей. — Давайте об этом поговорим.

Отвлекшись от работы, художник посмотрел на Катю.

— Как хочешь, чтоб я её нарисовать?

И принялся точными движениями наносить мазки на полотно.

— Во-первых, чтобы было движение, — начал Андрей. — Во-вторых, одежда…

Он задумался.

— Эласа, меласса, что с одеждой будем делать?

— Снимать, — уверенно ответил Андрей. — Её не будет. Оставим тоненькую полоску на бедрах, и полупрозрачный верх. Или даже без него.

Рука художника застыла. Он встал вполоборота. Поглаживая бороду, старик бросал на Катю взгляды, достойные куртизанки. Наконец, он сказал:

— Очень долгий, проникновенный работа. Мне остаться с девушкой один на один, раздевать её, трудиться вместе с ней. Келдым-белдым, агла-магла!

Сказав это, повернулся к мольберту и застыл в согбенной позе.

Они посмотрели друг на друга — Андрей и Катя — испуганно и удивленно. Оставить её наедине с этим старым маньяком? Одну, среди говорящих чудищ?! Это было слишком.

— Могу оставить фотографию, — твердо произнес Андрей.

— Фотография, мотография, нет, параход!

— При чем тут пароход?

— Не получится фотография, параход, — резюмировал старик.

Посмотрев в окно, он стал работать дальше.

Андрей осмотрелся. По стенам мастерской, заключенные в золотистые рамки, среди ангелов, патриархов и святых, мирно царили бледные девы с длинными руками и печальными глазами. У окна, прислоненный к стене, стоял портрет Магдалины. Она была изображена закутанной в свои волосы, пугающе худая и старая, словно какая-нибудь нищая с военно-сухумской дороги, сожженная солнцем и снежными обвалами, скатившимися с Эльбруса. Со страшной и трогательной правдивостью она была написана безумным стариком.

— У вас большой талант, — несмело произнес Андрей, придя в себя. — Но мы не можем тут надолго оставаться. У нас программа — мы должны осмотреть достопримечательности.

— Тебе смотреть достопримечательность, ей остаться и работать со мной. Иначе нет портрета, параход.

— Мы вам заплатим, — возразил Андрей. — Оставим задаток и пару фотографий.

— Мне не нужны макути! — взвизгнул старик. — Я творить шедевр, потому что я великий мастер, а не чатлах.

Тут старик понес такую околесицу, что стало жутко. Он отлучал потенциальных клиентов от святого, проклинал их именем Сфер, Колес, и чудищ Елисеевых. Андрей хотел уйти, и не мог сдвинуться с места. Катя молча опустилась на покрытый засаленной тряпицей табурет. Она смотрела на старика широко раскрытыми глазами. Смахнув, капельки пота, выступившие на лбу, Андрей сказал:

— Внимание, маэстро! Девушка уходит, художник остаётся с фотографией. Иначе никак, болт.

И сделал вид, что уходит. Между тем, он чувствовал, что силы покидают его. Острое воображение рисовало ужасные картины: вот он, обвитый корнями мандрагор, засасывается ими в подземелье, а Катя, связанная, лежит на полу мастерской, и старик, маньяк из маньяков, в своем желтом балахоне, страшный, с желтыми вращающимися глазами, склонился над ней в глумливой позе.

Не услышав ответа, Андрей развернулся и направился к Кате. Опередив его несколько неуклюжей, но быстрой походкой, старик встал на пути.

— Настоящий художник писать с натуры. По фото — не получается портрет.

— Послушай, всё это пустое, сказки венского леса. Ты великолепно рисуешь без живой натуры, — сказал Андрей, показывая на картины.

— Ай, батоно! Мой душу мотал. Все люди тут сидеть, пока я их рисовать с натуры.

— Мы — не все. Мы тут не сидеть. Мы оставить фото и уйти.

— Без натур нет портрет. Как работать, не видя, что писать?! Толстой войну прошел, иначе как роман «Войну и Мир» написать?

Андрей вспылил:

— Ходячая астролябия, ты со своими звездами совсем свихнулся. Толстой в Отечественной войне не участвовал.

— Ихвис толма, вай ме, что говоришь! Ай, сиафант! Кто ж за него тогда участвовал?! Гога и Магога?!

— Кто-кто, — недовольно проговорил Андрей. — Конь в пальто! Толстой еще не родился, когда шла война с Наполеоном.

— Гоими, вот чудак! Как не родился? Кто ж за него писал, если он не родился?

И у них разгорелся ожесточенный спор. Устав от объяснений, Андрей зажал уши руками и сказал, что ему нужна картина, написанная воображением. Не нужна копия, потому что есть живой, неповторимый оригинал. А требуется игра воображения, чтобы привнести в портрет некоторые детали… Старик замолчал. И Андрей объяснил, что это должны быть за детали.

— Келдым-белдым! — проговорил старик, дико вращая глазами. — Мы с девушкой оставаться писать картину, к вечеру будет все готово. Мамой клянусь!

С этими словами он поднял обе руки и странно ими задвигал. Его жестикуляция напоминала магические пассы. Андрей почувствовал, что слабеет. Ноги его подкашивались.

Тут подошла Катя, молча взяла его за руку и повела на выход. От её прикосновений Андрей словно очнулся. Посмотрев на старика с ненавистью, он обвел взглядом мастерскую, и, пропустив вперед Катю, вышел вслед за ней.

— Гуль-мангуль! Агла-магла! — услышали они уже на улице.

Обернувшись, увидели старика. Он приближался к ним походкой, поражавшей своей неуклюжестью. Он был босой, и Андрей успел заметить, что плюсна у него приходится как бы посреди ступни и пятка выступает назад настолько же, насколько выступают вперед пальцы. В силу такого устройства походка и была такой странной.

Сказав Кате, чтобы возвращалась в машину, Андрей обернулся и встретил старика холодной усмешкой:

— Ну что, звезданутый?! За бешкешем прибежал? Очень кушать хочется?!

Остановившись в двух шагах от Андрея, старик Газнели воздел руки горе, и скрюченные пальцы его сделались похожими на когти. Засалившийся до блеска балахон распахнулся, обнажив тощие кривые ноги, едва прикрытые рваными подштанниками, и художник показался неким нищенствующим магом, вечным и очень древним, поддерживающим свое перманентное существование пожиранием младенцев и черными колдовскими молитвами. Глаза его сверкали.

— Эласа, меласса! Варух, барух!

Нагромождая безо всякой меры замысловатые поговорки и образы, старик сообщил, что чудище Иезекииля, которое он только что дорисовал, подмигнув красным глазом, приказало ему согласиться на сделку. Поэтому он так сильно торопился. Итак, ему нужны фотографии, задаток, и еще раз объяснение.

С вершины холма они смотрели на несравненную чашу, на дне которой лежит, как драгоценность, величественный Сухуми, а над ним гигантскую розу вечерней зари. Вдали, в море света, вершины гор были столь же прозрачны, как само небо. Черные сосны поднимали к небу свои неподвижные вершины. Андрей улыбнулся, ощутив мир и безмятежность этого вечера. Катя была грустна. Взглянув на неё, он в который раз отметил тонкое совершенство её лица, открывшееся особым образом в этот день, когда была выполнена её просьба. На этом лице жизнь и деятельность души оставили свой след, не нарушив его юной и свежей прелести. Лучи света играли в её волосах, уложенных в красивую прическу, тень от лавровых деревьев падала ей на глаза, смягчая их блеск. Тускло мерцало монисто.

Он пытался отыскать взглядом, у подножья цветущих склонов, тот невидимый уголок, где они сегодня были с Катей. Там, у безумного художника, был заказан портрет, на котором она будет изображена такой, какой Андрей мечтал её видеть всегда.

Куда-то вглядываясь вдаль, она сделала шаг вперед. Любуясь смело открытой линией её затылка, он подошел к ней сзади и обнял. Она провела ладонью по его кисти и взяла его руку в свою.

— Почему ты скрываешь от меня то, о чём шептался с художником, что за дух тайны мировой?

— Эласа, меласса, секрет, слушай.

Она повернулась к нему лицом, и, обняв его шею, тесно прижавшись, упрямо сказала:

— Я требую признания!

— Я… тебя… люблю, — ответил он с расстановкой.

— Ну, знаешь… хотя… тоже неплохо, это я поддерживаю.

Держась за руки, они дошли до ресторана, мимо благосклонно склонившихся пальм, самшитовых деревьев, грабов, орхидей, олеандров, обвеваемые запахами ночных цветов, полыни, и эвкалиптов.

Зал был заполнен наполовину. Играла тихая музыка. В этот раз они заказали все одинаковое — горячие хачапури, чанахи, салат по-гречески и домашнее вино.

Наверное, впервые за две недели, Андрей увидел её живую улыбку и услышал в её голосе те пленительные интонации, что так очаровали его в первый день их встречи. Он поинтересовался, приезжала ли она в Волгоград за эти семь лет. Она ответила, что «было пару раз». Но ничего такого, о чем стоило бы вспомнить, в эти приезды не происходило.

— О-о! Этот аромат! — прикрыв глаза, протянула она. — Во Владивостоке тоже есть дендропарк, но запах там совсем другой. Тут можно остаться ради одного только запаха!

Катя рассказала, что раньше мечтала поселиться на одном из необитаемых островов залива Петра Великого. Это заповедные места с красивым рельефом, живописными берегами, богатым подводным миром — рай для уставших от городского шума людей, для аквалангистов, да и для всех, кто неравнодушен к природным красотам.

— Приезжаешь в один край, удивляющий свое суровой красотой; приезжаешь в другой, поражающий своим мягким климатом и живописными пейзажами; и в каждом месте оставляешь частицу своего сердца; оказываешься в третьем…

«Так на всех не хватит, — подумал Андрей. — Опять же, где-то я уже слышал что-то подобное».

Отдавшись созерцанию её глаз, горевших темно-изумрудными переливами, он не заметил, как началась и закончилась пантомима «Смерть несчастного влюбленного».

Раздвинулись зеркальные двери, и в зал впорхнули юные танцовщицы. На стройных бедрах раскачивался бирюзовый и розовый шелк. Золотые змеи сверкали на смуглой коже. Поднимаясь на ногах, танцовщицы плавно закружились, застывая в обольстительных позах.

Многие посетители встали со своих мест и ближе подобрались к сцене. Из курильниц расходился по залу фимиам, и, точно одурманенные фиолетовым дымом, танцовщицы качнулись и все разом опустились на шелковые подушки. Осталась только самая гибкая, извивая пурпурный шарф, едва касаясь пола, она казалась нарисованной. Томный взгляд её был устремлен вдаль. Она протянула смуглые руки и застыла с полузакрытыми глазами. И вдруг, словно опьянев от сладострастных видений, откинула косы, переплетенные цветами, топнула ножками и зазвенела кольцами и браслетами. Не улыбаясь, целомудренная в вызывающей позе, она закружилась еще стремительнее, еще сладострастнее.

Зал изумленно качнулся. Среди посетителей пронесся шепот восхищения. Девушка продолжала извиваться в опьяняющем танце. Внезапно она рванулась и исчезла за кулисами. Журчащие звуки флейты наполнили туманный зал. Сидевшие на подушках танцовщицы вставали по очереди, кланялись, и удалялись под громкие аплодисменты и восторженные возгласы.

— Какое нежное мясо! — сказала Катя.

— А что мясо… — рассеяно ответил Андрей, смотря вслед уходящим танцовщицам. — Тут все такие.

— Но все равно, дружочек мой, — заметила она между двумя глотками вина, — лучше, чем ты, никто не приготовит мясо!

— Намек понял, — вздохнул он, представляя себя в клетчатом фартуке, на кухне, среди кастрюль, сковородок, и не разобранных сумок с продуктами.

Заиграла громкая музыка, и на сцене появилась группа джигитов, с пышными усами, в белых гимнастерках, с шашками, в папахах, и стала лихо отплясывать лезгинку.

Посмотрев на Андрея, Катя громко рассмеялась. А, отпив немного вина, засмеялась еще громче — так, будто он в воображаемом клетчатом фартуке, с ножом в зубах, прошелся на руках по залу.

— Ты чего такой стал… потерянный?

Андрей натянуто улыбнулся в ответ.

Под грохот музыки и воинственные крики танцоров, сидевшие в зале мужчины поднялись все без исключения, стали громко хлопать в ладоши, кто-то вышел к сцене и пустился в пляс. Взвизг зурны, взвизг сабель, звон пандури, дайра, грохот дапи, крики «Ваша?! Ваша?!», победоносные звуки горотото сотрясали зал.

Напряжение прорвалось, умчалась скованность. Залпом осушив бокал вина, Андрей слабо улыбнулся, потом смелее, шире, затем, захлопав в ладоши, громко расхохотался.

Мягко, словно бархат, легла на притаившуюся землю теплая ночь. Полная луна царствовала над высотами, погружая башни и леса в прозрачное серебро. Едва слышно шевелились густые заросли.

Она шла рядом, и соблазнительные формы её тела сказывались в каждом её движении. Для поездки в город Андрей попросил её надеть что-то вроде паранджи, и она сделала все, что могла. На ней была свободная блузка с рукавами до локтя и широкие, как шаровары, брюки. Но все равно, каждый шаг открывал тайны её красоты, пленительной и непогрешимой. Его фантазия не отличалась сдержанностью, когда он думал о Кате.

Они подошли к площадке, с которой открывался вид на город. Внизу, в голубоватой мгле, Сухуми казался роем светлячков.

— Открой мне страшную тайну: о ком ты думала последние две недели? Кого-то вспоминала? Ты кому-то оставила частицу своего сердца?

— Это что, ревность?

Андрей молчал, пытаясь сформулировать мысль. Ему не хотелось, чтобы прошлое отражалось в настоящем, хоть оно его и сотворило. Неизбежны сравнения, возможно, не в его пользу, переживания, тягостное примирение с действительностью: «пусть не высший класс, зато моя собственность». Как хорошо быть единственным и неповторимым.

— Почему нигде не сказано, что делать с молчунами, не желающими поделиться своими мыслями? — сказала Катя.

И, обернувшись, посмотрев через плечо на дремлющий в ночной тишине город, она взяла Андрея за руку и повела его по тропинке. Они шли в ночной тишине, не говоря ни слова. Возле машины, так и не дождавшись ответа, Катя нарушила молчание.

— Думала, мы обо всём договорились: я поверила в то, что я у тебя — первая; ты поверил в то, что ты — мой номер один.

— Ладно, чего уж там… — уныло ответил он.

Густая темнота казалась бархатом, мягко обволакивавшим улочки. Машина шла ровно, расплескивая под колесами свет фонарей. Катя беспрерывно тормошила Андрея, прижималась, щекотала, дразнила. Два раза они останавливались, чтобы поцеловаться.

Не замечая ни дороги, ни времени, Андрей вскоре сообразил, что пропустил нужный поворот. Дорога шла все время в гору. Быстро прикинув в уме знакомые ориентиры, он подумал, что где-то должен быть выезд на второстепенную дорогу, по которой можно вернуться туда, куда нужно. Но вскоре понял, что заблудился. Они катили среди безмолвия ночи по голубой дороге, окаймленной темной зеленью деревьев. И эта местность была совершенно ему незнакома.

— Катюша, мы заблудились.

Она посмотрела в окружающую темноту:

— Подумаешь! Я такая пьяная, мне сейчас всё равно на неудобства. Можем заночевать в лесу. Как те дикари, которым ты завидуешь.

Сделав глоток вина, она передала ему бутылку. Остановив машину, Андрей тоже отпил из горла. Закупорив бутылку, положил её на заднее сиденье.

Осмотревшись, он увидел, что дорога в этом месте круто загибалась влево. Дальний свет фар выхватывал причудливые очертания деревьев и поросшие мхом валуны.

— Опасный поворот, — заметил Андрей, — и ни одного знака.

— Смотри, какое чудо! — воскликнула Катя, показывая на деревья.

Прямо перед ними, в том месте, где дорога уходила влево, два дерева стояли ближе всех к дороге. Старая сосна с усохшими сучьями, которые торчали, как обрубленные топором перекладины лестницы, а высоко в небе, будто гнезда аиста, колыхалась только светло-зеленая верхушка её с шишками, глядевшими вверх. Рядом с ней стояла молодая подруга её, чей ствол на высоте пяти метров раздваивался, исходящие ветви, очертив причудливыми изгибами сердечко, взмывали вверх. Остатки скал в виде обломков лежали вдоль дороги. Среди них — огромный серый валун, напоминавший могильный камень, а витиеватые трещины на нем — эпитафию на непонятном языке.

— Сердечко, — хороший знак.

Внезапно деревья осветились светом фар. Какая-то машина приближалась к повороту, но из-за скалы её не было видно. Тут только Андрей заметил, что остановился посередине дороги.

Вынырнувшую из-за поворота легковушку он сначала принял за микроавтобус. Это была светлая «девятка» Жигули, и в свете фар Андрей успел разглядеть абхазские номера. На повороте машина вылетела на встречную полосу, и, не сбавляя скорости, мчалась прямо на них.

Андрей не мог похвастаться тем, что никогда не испытывал страха. Но всякий раз, когда что-то похожее на страх подкрадывалось к нему, он отмечал появление чувства, легко подчинявшегося рассудку. Так как в нем не было никакого сладострастия или соблазна, то преодолеть его было нетрудно. Кроме того, он не владел способностью немедленного реагирования на то, что происходило вокруг него. Эта способность редко в нем проявлялась — и только тогда, когда то, что он видел, совпадало с его внутренним состоянием. Преимущественно это были вещи в известной мере неподвижные, статичные, и отдаленные от него, и они не должны были возбуждать в нем никакого личного интереса. Это мог быть медленный полет крупной птицы, или шум прибоя, или неожиданный поворот дороги, за которым открывались тростники и болота. Но во всех случаях, когда дело касалось его участи или опасностей, ему угрожавших, заметнее всего становилась своеобразная глухота, которая образовывалась вследствие все той же неспособности немедленного душевного отклика на то, что с ним происходит. Эта душевная глухота отделяла его от жизни обычных волнений и страхов, характерных для угрожающих жизни ситуаций.

…В тот момент, когда Катя, судорожно схватив ручку двери, громко закричала, Андрей отжал сцепление, вдавил педаль газа в пол, и вырулил на левую обочину. Мимо них пронеслась «девятка», и в зеркало заднего вида он рассмотрел, что машина только через двадцать метров вернулась в свой ряд.

Они обменялись долгим немым взглядом. Катя сказала:

— «Хороший» знак. Мы чуть не погибли.

Они отъехали от опасного места подальше и вышли из машины.

Загадочно улыбаясь посеребренной чинаре, луна закачалась над благоуханными ветвями.

В зеленой полумгле терялась тропа, увлекавшая вниз, в черноту ущелья. Подойдя к склону, они остановились. Катя закурила. Она посмотрела на небо, и в её глазах отразились мерцавшие искорки звезд. На её шелковых ресницах блеснули и задрожали прозрачные слезинки.

— Обними… Андрюша… меня до сих пор трясёт.

В дремотной тишине, стелившейся окрест, неслышно колыхались ветви. Скрытый густым орешником, журчал ручей.

Успокоившись, она сказала, что ей уже не «всё равно на неудобства», и надо бы выдвинуться в обратный путь, домой.

Они пробирались сквозь заросли. Выйдя на поляну, остановились, чтоб осмотреться.

— Что за плутания в ночи, опять мы заблудились.

В кустах вдруг что-то зашевелилось, и, тяжело хлопая крыльями, низко над землёй пролетела черная птица. Катя испуганно вскрикнула.

— Андрюша! Я боюсь!

Он взял её за руку и уверенно повел по тропинке.

— Катенька… мой бог, это всего лишь птица. Пойдём, я понял, куда надо идти.