"Ермак" - читать интересную книгу автора (Федоров Евгений)2В Орел-городок, в котором остановился для отдыха Ермак с дружиной, внезапно на взмыленном коне примчался вершник с Усольских варниц, писчик Андрейко. Он проворно соскочил у резного крыльца высоких строгановских хором, помялся, смахнул шапку, но взойти на ступеньки долго не решался. Обойдя вокруг терем, писчик легонько постучал кольцом в калитку. На стук выбежала краснощекая стряпуха с подоткнутым подолом и закатанными рукавами. От бабы хорошо пахло квашеным тестом, тмином и домашниной. Она удивленно уставилась на косолапого парня в затасканном стеганом тигилее. — Ты что, Андрейко, не в пору прискакал? — Бяда! — огорченно выпалил гонец. — Ух и гнал, будто серые наседали по следу! — Об этом только хозяину будет ведомо! — с суровой деловитостью сказал Андрейко и попросил: — Пойди-ко живо и скажи Семену Аникиевичу, прискакал-де Мулдышка с варниц… Ну-ну, живей!.. — Живей, воробей! — передразнила баба, опалив озорными горячими глазами парня: — Иду, иду… — Она ушла. Писчик Мулдышка огладил волосы, нетерпеливо поглядывая на оконца. Стряпуха долго не показывалась. С Камы налетел ветер, прошумел в деревьях. Становилось студено и скучно. Андрейко стал считать галок, которые с криком носились над крестами церковки. Наконец стряпуха позвала: — Иди, ирод! Семен Аникиевич сидел в большой горнице, в широких окнах которой поблескивало редкостное веницейское стекло. Большие шандалы с вправленными толстыми восковыми свечами блестели серебром. По тесовому полу разостланы мягкие пестрые бухарские ковры, а при дверях на дыбки поднялся матерый боровой медведь. — Ужасти! — со страхом покосился на чучело Андрейко и стал класть земные поклоны, сначала перед иконостасом, перед которым мерцали два ряда цветных лампад, а потом и перед хозяином. Высокий, седобородый, с серыми мешками под глазами, Семен Строганов выжидающе и недовольно уставился в холопа: — Чего в неурочный час припер? — Батюшка, бяда на варницах! — завопил Мулдышка и с трепетом воззрился на Строганова. — Ну, какая там еще беда? — хриплым голосом хмуро спросил Строганов. — Неужто опять вогулишки зашебаршили? Так мы их разом ныне угомоним! — Семен Аникиевич сжал костлявый кулак и стукнул им по коленке. — Казачишек нашлю. Хваты! — Нет, батюшка, не вогулишки зашебаршили. Худшее свершилось: холопы сомутились и побросали работенку. Теперь на руднике и на варницах раззор! — Да чего ты мелешь? — взбешенно вскричал Строганов. — Может ли то быть? — он вскочил и заходил по горнице. — Истин бог и святая троица! — истово перекрестился Андрейко. — Сам еле убег. Потоп и огонь пустили! Строганов побагровел, сжал зубы. — Я им, псам покажу… В рогатках сгною! — вдруг рявкнул он так, что стекла в оконницах задребезжали. Мулдышка испуганно отступил к порогу. — Кто сей возмутитель? — грозно спросил хозяин. — Ерошка Рваный, он первый и почал. А народу что? Смерды — что сухая соломка в омете, только искру брось, — живется-то горько! — сорвалось с языка Андрейки, и он сразу запнулся. — Вон! — заорал Никита. — Аль я им не благодетель?.. У, шишиги… Не чуя под собой ног, Мулдышка быстро выкатился во двор, а вслед за ним покатилось громогласное: — Ерм-а-ка ко мн-е-е!.. «Спаси и помилуй, господи! — со страхом подумал холоп. — Плетей, плетей теперь отпустят холопам досыта! Перекалечат народа!..» Андрейка отвел коня на конюшню, а сам убрался в людскую. Рыжая стряпуха для прилику поворчала на писчика, а все же налила полную миску горячих щей, острым ножом отмахнула полкаравая и положила перед ним: — Ешь, непутевый! Мулдышка все жадно умял, напился шипучего кваса, ударившего в нос, и забрался на печь. Было сытно, тепло. Внизу гремела ухватами и горшками стряпуха. Казалось, все шло по-обычному, однако на душе не унималась тревога. В который раз Андрейко удовлетворенно думал: «Хвала богу, унес я таки ноги! Приказчика тю-тю, прихлопали!» Несомненно, не пощадили бы и Мулдышку — послуха приказчика, да юркий писчик не ждал, вскочил на коня да скорей сюда, в Орел-городок! И в который раз перед очами Андрейки опять встала страшная картина бунта работных. «И с чего только начался он?» — с ужасом думал писчик. Причина возмущения работных людей была самая простая и ясная. От непереносимых бед и тяжелой жизни поднялись рудокопщики и солевары против господина. Глубок и глух Вишерский рудник. Вода так и хлещет в забоях. Нет тяжелее и безотраднее работы, как рудничная. Под землей и давит часто, и топит работяг. А кроме всего, не жизнь, а сплошная маята: рваны, босы, голодны, и непрестанные издевки. Строгановский приказчик, рыжий наглый Свирид — хапуга, каких свет не видывал. Голодом народ морит, а руду на гора давай! Умри, а добудь! Работали рудобои, не разгибая спины, по многу часов, жили в старой сырой землянке, где ни согреться, ни просушить мокрую одеженку. Народ надрывался, десны кровоточили, зубы шатались: каждый день мужиков на погост таскали. В куль рогожный да в яму! Не каждому пологалась домовина в строгановской вотчине. Частенько в рудник наезжал сам Свирид, молча расхаживал по рудничному двору и присматривался к работе горщиков. — Богатимо живете, хлопотуны! — язвительно кричал он на весь рудник: — Гляди-ко, совсем мало толченой коры в хлебушке. Зажирели, лентяи! В последний приезд на рудник приказчик Свирид позвал артельного кормщика и наказал ему заправлять кашу сусличным маслом. Попробовали горщики, и сразу ложки на стол: — Жри сам, толстое пузо! Мы — не псы… Всем скопом рудокопщики разом поднялись со скамей и вышли из-под навеса, под которым размещались слаженные из теса непокрытые столы. Горщик Елистрат Редькин крикнул работным людям: — Братцы, доколе терпеть будем каторгу? Пойдем к Свириду да усовестим его по-божески! Погомонили, поспорили, выбрали самых толковых, в том числе и Редькина, и направили для беседы к приказчику. Пришли на обширный двор, обнесенный крепким тыном. И только выступили вперед, за ними сторож, диковатый татарин Бакмилей, — раз, и мигом ворота на запор! — Ты что робишь? — с тяжелым предчувствием спросил у него Елистрат. — Ни что… Хозяин так приказал. Тихо, а то сам знаешь! — оскалился татарин. Из хором вышелл Свирид, тяжелый, в подкованных сапогах, кулаки — гири. Остановился на крылечке и зычно закричал. — Кто из вас со словом пришел? Горщики вытолкали Редькина. Он подошел к приказчику, степенно, с достоинством поклонился, а руки закинул за спину. — Ты это как с хозяйским доверенным собрался разговаривать? Шапку долой, смерд! — Свирид внезапно размахнулся плетью, и раз! — выхлестнул Елистрату глаз. Лицо горщика мгновенно залилось горячей кровью. Рудокоп закрылся ладонями, а другие гневно закричали: — Неясыть, крови тебе нашей мало! За что покалечил человека? Мы к тебе за советом, с добрым словом явились, а ты… — Ах, вот вы как заговорили, смерды! — заревел Свирид и крикнул Баклимею: — Псов с цепи спусти! Ату их!.. И пошел травить псами. Ух, и потешил свою душу приказчик! Когда Бакмилей распахнул ворота, со двора еле выбрались оборванные, истерзанные горщики. Закрыв глаза, пошатываясь, за ними шел и Редькин. Вслед уходящим Свирид крикнул: — Вот теперь и сусличье сало в самый раз сгодится! От него все раны да язвы заживают скорехонько… Елистрат крепко сжал зубы, смолчал, только желваки на щеках вздулись. Старуха Карповна — горщицкая ведунья — промыла ему выхлестнутый глаз, завязала рану тряпицей. — И как это он тебя гораздо! Горюн ты мой, горюн! — вздыхала бабка. — Окривел ты, Елистратушка, на весь век… Редькин не упал духом. Твердо ответил лекарке: — Окривел я, родимая, только взором, зато душа моя выпрямилась. Знаю теперь, как с приказчиками говорить!.. Подобрал Елистрат верных товарищей, взял с них клятву. Глухой ночью забрались они в хоромы Свирида, да так тихо, так осторожно, что ни один пес не забрехал. Распахнули двери в покои, а на пороге вдруг встал Бакмилей. Татарин от неожиданности угодливо осклабился, а у самого от страха глаза забегали: — Ты… Ты… — Ну, вот и посчитаемся, пес! — и молодецким ударом кайла Елистрат уложил татарина. — Кровь за кровь! Дружки в эту пору ломами выбили дверь в опочивальню приказчика и кинулись к постели. Пуста и тепла перина, а из-под ложа торчат большие красные пятки. — Эй, Свирид, вылезай, а то гвозди в пятки вгоним! — пригрозил Редькин. Приказчика выволокли за ноги из-под кровати и усадили за стол. — Вишь, все раны наши затянуло от сусличного сала! — с насмешкой сказал Елистрат. — Спасибо. Отблагодарить пришли, и тебе угощенье припасли. — И положил Елистрат перед приказчиком дохлую мышь. — Ну-ка, отведай! — Да что ты! Да побойся бога, милый! — взмолился Свирид. Редькин сверкнул единственным глазом, шевельнул кайлом. — Ешь! Под смертной угрозой сожрал лютый приказчик мышь. Ел и молил: — Не бейте меня, ребятушки! Пожалейте ради семейного, детишек много… — А ты нас пожалел? — строго спросил Елистрат и показал на выбитый глаз: — Из-за кого на всю жизнь окривел? — Сглупа я погорячился, братцы, — заканючил Свирид. — А из-за кого повесилась на лесине сестренка моя? Не ты ли, бугай, изнахратил ее? — непримиримо сказал приказчику второй горщик, бороду которого прошибла густая проседь. Приказчика повязали, и каждый выкладывал перед строгановским выжигой все свои наболевшие обиды и кровь. Слово за слово, горщики так распалились от гнева, что в короткий час насмерть уходили Свирида. Утром рудокопы густой толпой пошли к варницам. Белесый дым скучно вился к низкому серому небу. Бабы вереницей таскали в амбары кули с солью. — Хватит робить на барство, женки! — издали закричал Редькин. — Бросай кули… На крик из варниц выбежали солевары. Из толпы испуганно предупредили: — Берегись, горщики, Свирид-пес не порадует. На цепь да рогатки на шею! — Был Свирид, да весь вышел. Не стало его! — решительно оповестил Редькин. — Круши все! Сразу загорелось сердце, вспомнилась вся горькая безрадостная жизнь. Солевары сошлись с горщиками и зашумели. Елистрат с тремя горщиками кинулся в солеварни и выгреб головни из-под цырена. — Жги! Ни к чему соль, коли нам и так солоно! Белый огонь лизнул кровлю, и сразу вспыхнули два амбара. Женки, побросав кули, со страху заголосили: — И-и, что теперь будет? Дым темнее заклубился. Писчики попрятались по углам, а Андрейко Мулдышка незаметно укрылся на сеновале. Стуча от страха зубами, он все крестился, творил молитвы и твердил: «Пронеси, господи, как бы не спогадались и меня зажарить!» Но горщики и солевары топорами рубили лари и запоры в плотине. — Пусть сгинет все, намаялись мы! — кричал Елистрат и подбадривал товарищей: — Хлеще руби, хлеще!.. В пролом рванулась и зашумела вода, быстро заполнила низины, подошла к варницам и устремилась к руднику. Ерошка Рваный, годов под пятьдесят солевар, весь изъеденный едким рассолом, с глазами мученика, первый бросил ковш в цырен и сказал с сердцем: — Хватит, наробились на господина, всех заживо изъело! Бросай, братцы, работу! Он широко распахнул дверь. Солнце золотыми потоками ворвалось в солеварню. Ерошка расправил спину и всей грудью захватил вешний воздух, даже шатнуло ветром: голова закружилась. — Гляди, ребята, какая лепость! — с изумленным восхищением сказал он. И ему показалось, что он впервые видит синие леса, разливы Камы и зеленое поле-полюшко. Так неожиданно прекрасно было все кругом. За Ерошкой бросил ковш повар, кузнецы-цыренники побросали скребки, подварки, молоты и клещи, перестали стучать топорами плотники, выбежали дровоклады и другие варничные ярыжки, — одни сушили соль на полатях, а другие грузили ее на суда вешних караванов; за ними стайкой вылетали женки, которые на спине таскали в амбары кули с солью. — Братцы, слышишь, как дивно жаворонушко распевает! — с большой, неизведанной доселе радостью сказал Ерошка, и все устремили глаза вверх. И может быть они впервые за всю свою жизнь почувствовали земную красоту. — Жаворонушка, милая птаха, — прошептала вековуша Алена… Желтый дым над варницами стал редеть, таять, и вскоре до яркой сини прояснилось небо. Из-за тучки брызнуло солнце и заиграло миллионами блесток распыленной и просыпанной соли. Она была повсюду: и дороги белели от нее, и на лугах образовался белесый налет, и к амбарам тропы были покрыты хрустящей солью. — Эх, милые, не только себя просолили, но и землю кругом досыта! — с горькой усмешкой вымолвил Ерошка. — Не соль это, а застывшие наши слезы! — отозвалась большеглазая девка Аннушка. — Дай хоть денек порадуемся, милые! — и она запела приятным грудным голосом: Все бы я по бережку ходила, Самоцветные камешки сбирала, Из камешек огонечек добывала. Не во каждом камешке огонечек, Не во каждом милом совесть-правда… — Ах, певуньи, весна идет! — обрадованно крикнул молодой солевар. И на его выкрик, словно давно ждала зова вещунья, закуковала кукушка. Несложна птичья песня, а издревле манит она, и все заслушались, задумались. Солеварам показалась она мелодичной, как нежное дыхание весны. Как не радоваться и как не петь, когда впервые по своему хотенью расправились плечи. Еще вчера чернолесье выглядело желтовато-коричневым, а сегодня под солнышком подернулось зеленоватой дымкой. И вот наклюнулись, показались и стали разворачиваться крошечные липкие листочки. То, чего раньше не видели, не слышали, все вдруг обернулось и заиграло во всей своей прелести. Чуткий слух уловил далекие протяжные трубные звуки: «Кур-лы! Кур-лы!». Над лесом, с полуденной стороны, минуя варницы, высоко летели перелетные птицы. — Жураву-шки-и! — ласково крикнула девка и затопала — пошла в пляс… На дальней дороге, которая взбегала на бугор, мелькнул угловатый всадник в тигилее. Широко расставив локти, он торопливо бил пятками в конские бока, — шибко погонял каурого. Старый солевар Андрон, весь изъеденный рассолом, слезящимися глазами взглянул на гонца и нахмурился: — Андрейкоо Мулдышка — послух Свирида — погнал к Строганову. Вот, ребятушки, видать, и празднику скоро конец. Спустят нам портки… Эхх… Все стихли. И птичьи песни будто ветром в сторону отнесло. Старик удрученно обронил: — Ну, жди, смерды, нагрянут ноне казаки! Ерошка Рваный вспыхнул: — Чего раскаркался, как ворона перед ненастьем. Ежели спужался хозяйскоой длани, так уходи! Лучше смерть, чем каторга! — отыскивая сочувствие, он оглянулся на солеваров, но те стояли понурив головы, избегая встретиться с ним взглядом. «Покорны, как волы в ярме», — с досадой подумал Ерошка и с жаром вымолвил: — Коли спужались ответ держать за правду, вяжите меня всем миром, один за всех пострадаю! Никто не отозвался, все расходились. Тишина плотно легла на землю. Словно сон охватил строгановские края: не дымились варницы, не звякала кирка о рудный камень, не хлопал кнут погонщика, не скрипело большое маховое колесо, вытаскивая бадьи с рудой из шахты. Ерошка ободрился и крикнул уходящим вслед: — Гляди, что робит смелый человек! Захочет — все загремит, бросит — все станет, замрет. Вот она сила в чьих руках! Подняв горделиво голову, он вошел в варницу. В большом, скованном из железных пластин цырене стыл раствор. По закрайкам корыта толстой губой нарастала соль, соляные сосульки повисли с цыренов, с матиц, — не клубились соляные пары. «Ушли все», — довольно подумал Ерошка и захлопнул дверь. Солевар убрел к реке, к широкой светлой Каме, и задумался. Лют Строганов, не простит он возмутительства, и что только теперь будет? Однако не сдался Ерошка, надвинул набекрень колпак и сказал себе: «Ну, солевар, шагай к горщикам! Ум хорошо, а два лучше!». Он вспомнил Евстрата Редькина и повеселел. Этот не выдаст! Смел, умен, — и ух, как ненавидит господина!.. Семен Аникиевич накинул наспех на костлявые плечи лисью шубу, надел высокие валенки, хотя на дворе стояла жарынь, и без шапки, с взлохмаченными волосами, бросился в большую бревенчатую избу — казачье жило. Степенность и важность словно ветром с него сдуло. Всего трясло, и все внутри кипело от возмущения, — так и вцепился бы зубами в холопское горло. Николи этого не бывало, чтобы в его вотчинах смерды голос поднимали и по своей воле покидали работу! Еще с порога взбешенный Строганов гаркнул на всю избу: — Ермака мне! Беда, ух и беда!.. Видя донельзя переполошенного хозяина, казаки повскакали с нар, сотники схватились за пищали. — Орда набежала? — Бей их! — кто-то зычно закричал: — Не щади грабежников! — Горшая беда стряслась! — выговорил, схватясь за сердце, Семен Аникиевич, обмяк и повалился на скамью: — Ухх… — Пожар? — Пожар, — отозвался Строганов. — Люди, смерды мои, злом зажглись. Смуту затеяли, душегубство сотворили — приказчика Свирида кайлом по башке ухайдакали. Землица наша дальняя, народ набежал всякий, беспокойный, и жди от них худа!.. Ермак!.. Атаман вошел в круг, руки его спокойно лежали на крыже меча. — Я тут, Семен Аникиевич! — Милый, смута загорелась, имения моего разорение. Спаси! На Усолье племянник Максим, да без вас не управится он. Ермак задумался, нервно теребил темные кольца бороды. Он отчужденно поглядел на Строганова. Тот — нетерпеливый и горячий — взмолился: — Расказни их, злыдней! Расказни горщиков да солеваров, чтоб век помнили, мои разорители!.. Казаки молчаливо глядели на атамана, выжидали, что он скажет. — Батько, что молчишь? — выкрикнул один из казаков. — Рубить, так рубить с плеча! Ермак презрительно скривил губы. — Гляди, какой храбрый казак выискался! — насмешливо сказал он. — Да знешь ли, на кого пойдем? На своих, русских. Эх, Семен Аникиевич, — вздохнул он тяжело, — кажись, мы договаривались с тобой и племянничками — оберегать только рубежи. И в грамоте царской, которую ты зачитал мне, поведано, чтобы летом в стругах, а зимою по льду камскому мимо городков не пропускать безвестных. И дали мы воинское слово — боем встречать врагов из-за рубежа, а тут о своих речь идет… — А ежели свои хуже супостата грабят! — наливаясь яростью, выкрикнул Строганов. — Может ты сам в том повинен, — сурово стоял на своем Ермак. — Обидами и притеснениями довел смердов до того! Подумай, Семен Аникиевич, надо ли пускать меч там, где доброе слово и хорошее дело уладят все… — Не до уговоров мне! Соли требует Русь, а они погубят дело. Казаки, надо идти! — переходя со злобного на упрашивающий тон, заговорил хозяин. — Батько, хватит лясы точить! Айда за зипунами! — запальчиво выкрикнул Дударек. — Тут не Дон, и не басурмане на варницах робят, — свои русские люди, похолопленные. Остудись, казак! — сурово сказал Ермак. Семен Аникиевич не сдавался: — Гулебщики, — взывал он, — соль потребна всем: и боярину, и холопу… — На Руси не всякий холоп соль в еду кладет! — сердито перебил Матвей Мещеряк. Строганов нахмурился и выкрикнул: — То на Руси, а у меня и зверь сыт солью! Братики, братики, выручайте, сожгут варницы. — Батько, и впрямь то будет. Нельзя того допустить! — сказал Иванко Кольцо. — Пойдем дружиной, страху напустим. А там видно будет, кто правый, кто виноватый! Ермак хмуро ответил: — Как решит круг, так и будет! — Идем, батько! Засиделись тут! — закричали казаки. — На месте и рассудим. Ты, хозяин, ставь отвального. Погладь дорожку. Ермак молчал. Видя его нерешительность, Семен Аникиевич взвыл: — Атамане, атамане, не о себе пекусь — о Руси. Охх! — он схватился за сердце и посинел. Ермак сумрачно глянул на него: «Стар пес, а жадина! Для кого хапает, кровь человечью сосет, когда сам у смертного порога?» Строганов запекшимися губами просил: — Не утихомирите их, будет смута и душегубство в этом краю. А народы рядом незамиренные: придут и пожгут варницы, и все. Мужиков побьют, баб в полон уведут. И то учтите, братцы, — людишки у меня схожие с разных мест и беспокойные шибко, не прижмешь их, наделают много дурна!.. Атамане!.. Казаки гудели пчелиным роем: — Батько, веди! А то порешим друг дружку с тоски. Гей-гуляй! — Жиром тут обросли и чревом на дьякона ноне стали похожи! Пора и погулять! — загремел басом казак Кольцо. — Веди… Идем… — Коли разожглись, пусть будет так, как велит товариство! — угрюмо ответил Ермак и наказал: — Айда, собираться в дорожку!.. Не глядя на Строганова, атаман вышел из избы. Осиянный солнцем Орел-городок лежал на горе, обласканный теплом. Внизу текла Кама — широкая, бесконечная красавица река. — Эх, милая, куда занесла казака! — тяжко вздохнул Ермак и загляделся на реку, над которой плыли нежные облака. И под ними каждую минуту Кама казалась новой, — то манила под солнышком невиданным простором и сочной зеленью берегов, то в густой тени, с нависшими над водой скалами становилась таинственной и грозной: то ласковая и родная, то чужая и неприветливая, когда из набежавшей тучи брызгал дождь. Повеяло холодком от прозрачной волны, убегавшей по камскому простору. По гальке, обдирая ноги, вдоль берега бурлаки в лямке тянули огромную баржу, груженную солью. Оборванные, опаленные солнцем, истомленные, они шли, наваливаясь грудью на лямку, и пели тягучую горестную песню. Впереди шли три широкогрудых богатыря с взлохмаченными бородами, пот струился по бронзовым лицам; но такой мощью и силой веяло от их мускулистых тел, что казалось — дай им палицы в руки, они побьют и погромят все. Но они, как быки, тяжело и покорно шли в своем ярме. Позади их, заплетаясь ногами, шел исхудалый, желтоликий чахоточный старик, а рядом с ним — хрупкий, беловолосый мальчонка. Обоим лямка была не под силу. На дороге из-за бугра показалась странница с котомкой за плечами. Лицо знакомое, чуть загорелое. — Алена! — признал Ермак и хотел уйти, но вековуша была уже рядом. Ее большие добрые глаза сегодня смотрели встревоженно, но губы улыбались: — Тебя мне и надо, Васенька! Ермак опустил глаза и спросил: — Что тебе надо, Аленушка? — Спешила, батюшка, с Усолья, шибко спешила. Неужто пойдешь на своих горюнов? — Опоздала, Аленушка, — тихо обронил Ермак. — Как и робить, сам не знаю! — признался он. В эту пору в Закамье грянул и перекатился над лугами раскатистый гром. Вековуша перекрестилась: — Пронеси, господи, грозы, обереги хлебушко! — и посмотрела опечаленно на Ермака: — Очень просто, Васенька. Иди, но кровинушки не проливай, — она своя, русская. Алена стояла перед ним тихая, ласковая, и ждала ответа. Атаман поднял голову. — Ничего не скажу тебе, Аленушка, но юность свою крепко помню и не обогрю братской кровью свои руки… — Спасибо, Васенька, — поклонилась Ермаку вековуша и вся осветилась радостью. — Я и ждала этого. Снова, и теперь на этом берегу Камы, прокатился гром, и золотыми блестками сверкнули кресты на церквушке в Орле-городке. Упали первые крупные капли и прибили на дороге пыль. Ермак взглянул на небо и предложил: — Айда под крышу! Будет ливень. Она покорно пошла рядом с ним, робкая и тихая. На светлое небо надвинулась темная туча, закрыла солнышко, и полил буйный, шумный дождь… Отошла гроза, надвинулся вечер, и казаки собрались в дорогу. За дымкой тумана взошла луна и зажгла зеленоватым светом бегущие камские волны. Позвякивая удилами, Ермак на сером жеребце ехал впереди, за ним шла сотня. Атаман молчал; в который раз шел он по родной прикамской земле, но никогда на душе не было такого тягостного чувства. С далекой юности помнил он этот край и житье в строгановских вотчинах, и все осталось таким же, каким было много лет тому назад. Как все кругом ласкает и слух и глаз: и тихие шорохи ночи, освеженной только что павшим обильным дождем, и трепетная золотая дорожка лунного отражения на камской волне… — Эх Русь, родимая сторонушка! — вздохнул Ермак. — Широкие просторы, тишина полей и лесов, и горькое горе… Внезапно Ермак заслышал песню, ласковую и сильную, и скоро впереди сверкнул огонек ночного стана. Ермак подъехал. На берегу, у костра, сидели рыбаки и, обжигаясь, из одного котла хлебали горячую уху. Вперед, на дорогу, вышел коренастый, плечистый молодец. Завидя атамана, он стал перед лошадью, пламя костра озарило его сильное тело. — Ну, что скажешь, молодец? — добродушно спросил атаман парня. — Кто ты такой? — Еремка, строгановский смерд. Батько, возьми меня до своего войска. Сказывали, что казаки на Кучумку собрались войной. Возьми! — Что ж, можно и взять! — охотно отозвался Ермак. — Но повремени, придет час, позову! — Ой ли! — радостно вскрикнул рыбак. — Слово мое твердо, а теперь сойди с дороги! — сказал Ермак и перебрал удила. — Браты, а вы к нам ушицы похлебать! — послышались теплые голоса. Атаман усмехнулся и ответил: — Глянь, сколь нас. Из одного котла такую ораву не насытишь, а брюхи у нас о-хо-хо, дай боже!.. Раздался смех, и казаки тронулись дальше. А Ермак все думал: «Сколь много плохого и темного на Руси, а все ж она самая прекрасная на свете! Народ извечно похолоплен. Смерды! Но сила в них есть непомерная…» Ему вспомнился спор с Максимом Строгановым, угощавшим его чаркой аликанта. Максим говорил: «Пей за крепость нашу на земле! Отныне и до века текла тут Кама-река, отныне и до века хозяйствовать тут нашему роду и перевода ему не будет вечно». Ермак отклонил чарку, усмехнулся в лицо господину и сказал: «А что ежели Кама-река вспять потечет, и холоп за вольницей поднимется?» В глазах у Максима потемнело, голос дрогнул: «Не может того быть во веки веков!» — закричал он. Ермак спокойно огладил бороду, поднял на господина веселые глаза: «Все может быть. Каждый человек тянется к солнцу!» «Суета сует и всяческая суета то! — не сдавался Строганов. — Обманка одна, болотный огонек — вот что золотая воля. Поведаю тебе сказ один. Слушай! Были мы с батюшкой на Беломорье. И рассказывал нам мореход один про страду великую. Сказывали, что на окиан-море затоп корабль один, а в нем погрузился на дно морское ларец, полный жемчугов, злата и невиданной прелести самоцветов. С тех пор мореходы многих царств не знали покоя и думали: как добыть тот ларец? Через это погибло много смельчаков, которые на дно спускались. Нырнули, и поминай как звали! И вот пришло такое время, — одному посчастливилось. После мук и риска нашел он ларец; резное чудо, и все позолочено. Вот когда добрались до сокровища! Долго корпели над замком, думали открыть ларец без порчи, а когда открыли — пусто в нем, одна паутина… Вот она холопская воля!». «Врешь, не этак было! — отрезал Ермак. — Не зря народ придумал сказку о Жар-птице. Прилетит она, вот только нас на земле не будет!» Строганов повеселел: «Ну вот видишь, а после нас кому все это занадобится? Эх-хе-хе…» Ночь прошла. На заре казаки отдохнули и снова в путь. Чтобы ободрить дружинников, заиграли домрачи, запели свирели, жалейки, подали голос гусляры. Веселей стало. Днем в Прикамье кипела жизнь: сопели пилы, стучали топоры, дымились угольные кучи. С рыбацких станов ветер наносил стонущий напев «Дубинушки…» Где-то башкир тянул звенящую тоской песню, родную русской душе. Говоры северян-помров мешались с татарской речью, с цветистым разговором бойких волжан. По лесам бортники с дымокурами добывали в дуплах мед. Завидев казаков, они поскорее убежали в чащу… Светило яркое солнце, когда дружина подошла к Усолью. Играло голубизной небо, не грязнили его белесые клубы варничного дыма. Чуть сыроватый ветер обдувал лица. Тишина простерлась над миром. Казаки притихли и зорко поглядывали на высокие тесовые ворота, которые вели в острожек Максима и теперь были накрепко закрыты. «Что, стервятник, перепугался?» — со злорадством подумал Ермак. Посад, в котором ютились солевары и рудокопы, опустел и безмолвствовал. Но когда казаки ступили в улицу, со всех сторон набежали люди, лохматые, одетые в рвань, и, протягивая изъязвленные руки, кричали: — Батюшка наш, помилосердствуй! — Забижает нас захребетник. — Что ворон терзает нас! Они густой толпой окружили казаков, и каждый с душевной болью выкрикивал свои обиды, свое наболевшее: — Без хлебушка третью неделю сидим… — Солью зато изъедены! — Андрюшку в шахте задавило, а хоронить не дают. И так, сказывают, надежно погребен! — Помилосердствуй, атаман! Сидя на коне, Ермак сумрачно разглядывал толпу. Потом поднял руку. — Пошто бунтуете, люди? — выкрикнул он. — Пошто еще горшего худа не боитесь? Строгановские холопы упали на колени, торопливо смахнули войлочные шапки. Вперед вышел Евстрат Редькин с перевязанным глазом. Он неустрашимо стал против атамана: — О каком худе говоришь, атаман? Коли пришел угощать плетью, то добей первого меня! Каждая кровинушка наша кипит от гнева. Выслушай нас. Казаки закричали: — И слушать нечего, батько! Давай в плетки, а то в сабли! — Стой! — властно поднял руку Ермак. — Голодное брюхо плетью не накормишь! — Вер-на-а! — глухо раздалось в толпе, и опять все заговорили разом: — Мочи нашей нет! Пожгем все и уйдем!.. — Куда уйдешь, дурья голова? — прикрикнул на солевара Иванко Кольцо. — К вам, к Ермаку-батьке уйдем. Возьми нас! У атамана дернулась густая бровь — всех бы пожалел он, да разве можно?.. На службе он у Строгановых. — Говори один кто, в чем дело? — приказал Ермак. — Сказывай хоть ты, что тут вышло? — показал он плетью на Редькина. Солевар поднял руки: — Тише, братцы. Ордой шумите! Голоса стали стихать. Одинокие выкрики бросались торопливо: — Говори всю правду! — А то как же? Известно, расскажу всю правду! — успокоил работных Евстрат и поднял уцелевшее око на Ермака. И такую боль и страдание прочел в его взгляде атаман, что сердце у него заныло. — Говори же твою правду! — глухо вымолвил он. Редькин взволнованно заговорил: — Работой душат… Весь день едкий пар ест глаза, спирает грудь. Каторжная работенка, от темна до темна! — А о пахарях? А о рудокопах? О жигарях забыл! — закричали в разных углах. — А рыбаки? — И о рыбаках, — продолжал прерванную речь Редькин, — и о пахотниках, и рудокопщиках — о всех смердах, атамане, мое слово душевное. Все мы голодны, волочимся в наготе и в босоте, — все передрали. И силушку свою вымотали. Женки на сносях до последнего часа коробья с солью волокут в амбары, ребята малые, неокрепшие, уже силу теряют, надрываются. А вместо хлебушка, — батоги и рогатки. Многие в леса сбежали, иные от хвори сгинули, а то с голоду перемерли. Казаки стояли понурив головы. Проняло и их горькое слово солевара. Многие вздыхали: не то ли самое заставило их бежать с Руси в Дикое Поле? Конь Ермака бил в землю копытом. В тишине тонко позвякивали удила. Евстрат продолжал: — Сил не хватит пересказать все наши обиды. Праздников и отдыха не знаем, поборами замучали. Не успел в церковь сбегать, — плати две гривны, в другой раз оплошал, — грош, а в третий раз, — ложись в церковной ограде под батоги. Богу молятся Строгановы, а сами нутром ироды! — Ироды… — словно эхо, отозвался атаман. Но тут же спохватился и сказал: — Ты тише, человече, а то как бы холопы этого ирода тебя плетями не засекли! — Батько! — вскричал Дударек-казак. — Вели унять смутьянов — душу рвут своим горем! — Стой! — гневно отрезал Ермак. — Тут все тяготы к нам принесли, слушать мы должны и понять! Мы — не каты! Эй, солевары, браты-горщики, расходись! Бить вас у нас рука не поднимается, а прощать — силы нет. — Уходи! — закричал Ерошка Рваный. — Уходи, казак отсюда. Мы сами управимся… — Мы все тут покрушим! Все сожгем! — закричали холопы. — Вижу, что так и будет! — сказал Ермак и поднял руку. — Слушайте меня, работяги! Пожгете варницы, затопите рудники, все запустеет тут — вам же хуже будет. Разойдитесь, браты! А я упрошу господина помиловать вас, смягчить вашу тяжкую жизнь. — Ермак тронул повод, и застоявшийся конь понес его среди бушующих солеваров. Они все еще кричали, жаловались, но давали казакам дорогу. Ворота острожка распахнулись и навстречу Ермаку вышел Максим Строганов, одетый в малиновый кафтан, в мурмолке, расшитой жемчугом. За ним толпилась многочисленная челядь — спальники, хожалые, псари, медвежатники, выжлятники, ловчие. Они жили привольно, сытно, и для господина готовы были на любую послугу. Хозяин поднял руку и, прищурив лукавые глаза, ощупал пышную бороду. — Так что ж ты, атаман, не разогнал смердов? О том мы просили нашего дядю Семена Аникиевича. Разве он не сказывал тебе нашей просьбы? — Сказывал, — резко ответил Ермак и выпрямился на коне. Крепкий и мускулистый, он высоко поднял голову. — Но мы в наймиты не шли. Не можно бить и калечить за правду человека. Люди робят от всей силы, а заботы о них нет. Скот свой и тот бережешь, хозяин, а смердов и за скот не считачешь! — Помилуй бог, казак, о чем молвишь? Тут как бы не ко времени, и не к месту! — Строганов покосился на дворню. — Это верно, может и лишнее сказал, — счел нужным согласиться Ермак. — Но от всего товариства казацкого скажу. Не для того сюда шли, чтобы смердов бить. Не будем, господин! И тебе не советую. Миром договорись. Помилосердствуй!.. Строганов опустил глаза, круто повернулся и пошел в хоромы, — так и не позвал атаманов в гости. Он долго расхаживал по горнице, все думал. «Не ко времени!.. И впрямь, ноне идет война с ливонцами, не до свар царю. Не будет слать стрельцов, коли что!» — Максим хмурился, кипел злобой, но все чаще раскидывал мыслью, как и в чем уступить. Простояли казаки в Усолье неделю. Выходили на яр, песни пели, потешались в кулачном бою, но с рудокопами и солеварами не спорили. Поутру, после Троицына дня, над солеварнями заклубился белесый дым, и опять в шахту полезли рудокопы. Наказал Строганов выдать из амбаров холопам зерно и заколоть быка на мясо. К Ермаку пришел Ерошка Рваный и поклонился: — Послушались твоего совета, ноне зачали новую варю. Приходи-ко, атаман, взгляни на работенку нашу. — Приду, — довольный, что удалось предотвратить грозу, ответил Ермак. Он пришел на другой день. Большая потемневшая изба была заполнена соляным паром, от которого сразу запершило в горле. Ермак с любопытством вгляделся: большой цырен, подвешенный на железных полотенцах к матицам, испускал пар. Под ним, в глубокой яме, пылал огонь, то которого и нагревался рассол. Повар Ерошка зорко всматривался в кипеж раствора, из которого начинала уже рождаться соль. Тут же хлопотали два подварка, да ярыжки время от времени подбрасывали рассол, который ведрами подавался из ларя. На ресницах и бороде солеваров оседал соленый налет. Ермак ухватился за свою кучерявую, и под пальцами тоже заскрипела соль. «Этак в мощи обратишься», — невесело подумал атаман и услышал, как в цырене пошел шум. — Что такое? — поднял он глаза на повара. — Началось кипение соли! — выкрикнул Ерошка и махнул подваркам: — А ну, живей, живей! Подварки бросились к железным заслонкам печи и стали умерять жар, а повар поднялся к цырену и огромной железной кочергой равномерно разгонял рассол… Так и не дождался Ермак до полного увару, когда стала оседать белоснежная соль. Откашливаясь, весь распаренный, потирая глаза, он выбежал из варницы. За ним вышел Ерошка: — Ну, как тебе понравилась наша работенка? — Подвиг трудный! — убежденно ответил Ермак. — Тут не только бунтовать, а резать с обеих рук зачнешь… Солевар присел на бревнышко и со вздохом сказал: — Вот видишь… каторга! А мы тихи… и мало того: любим эту каторгу, работу, то-есть… Ермак грузным шагом вошел в острожек. Мысли были злые, непокорные. Он чутьем догадывался, что не простят ему Строгановы непослушания, но не мог поступить иначе. И в самом деле, Максим закрылся у себя в хоромах и больше не показывался. А в избах, на постое, казаки кричали: — Хватит, наслужились у господ. Нам бы в Сибирь идти, зипунов пошарпать! — В Сибирь! — А не то Усолье раскидаем! — Скука, на безделье руки чешутся! — Дорога трудна! — осторожно заговорил Матвей Мещеряк. — Лето давно на перевале. — Брысь! — заорал на него полусотник Брязга. — Для нас, ходунов, лишь бы до урманов добраться! — Погребли, братцы… Гомон стих, когда появился Ермак, медный от загара, решительный. — Что за крик? — сурово спросил он. — Батько, — кинулся к нему Брязга, — спор вышел. Осатанело нам от скуки, без драки, ей-ей, с ножами друг на друга кинемся. Обленились, яко псы. И разом заорали десятки глоток: — Веди, батько, в Сибирь. Тут у господ нам не житье! Атаман взглянул на разгоряченные, возбужденные лица казаков, на задорные глаза и махнул рукой: — Тихо, дай подумаем! — и опустился на скамью. — И чего вдруг взбесились? — Эх, батько, ну что нам тут! Жить весело, а бить некого! — со страстью вырвалось у Дударька. Все захохотали. Гул пошел по избе, — в оконнице слюда задребезжала. Атаман снял шапку, положил рядом. Он понимал тоску повольников: «Погулять охота!». Понимал и то, что у Строгановых не жить ему больше. — Хорошо, — тряхнул он поседевшей головой, — подумайте, браты, хорошенько обмыслите, а там обсудим. Только больше разуму и меньше гомозу!.. |
||
|