"Ермак" - читать интересную книгу автора (Федоров Евгений)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПУТЕМ ЧЕРЕСКАМЕННЫМ

1

Грозный и дикий Урал-батюшка встал перед казаками во всем своем суровом величии. Многое видали на своем веку повольники, но такой угрюмости нетронутой красоты, такого буйного могучества и необозримого зеленого разлива безграничных лесов никогда им не встречалось. Словно валы бушующего океан-моря, лесные дебри захлестнули и глубокие пади, и склоны гор, и скалистые кручи. Дика лесная пустыня! Кругом сердитый, лихой ветер навалил непроходимые буреломы. В глухоманях царит вечный сумрак, под густыми мохнатыми елями чуть приметные звериные тропы, и среди урманов тускло поблескивают мрачные темные озера. Но и богат, неисчерпаемо богат этот край! Много тут ценного зверя. На скалистые крутояры часто внезапно выносится козел и, как сказочное видение, не шелохнувшись, долго стоит с высоко вскинутыми гранеными рогами, рисуясь на фоне белесого неба. В горах ревут медведи, в кедровниках жируют белки: тут и полосатый бурундук, и черемная лиса с острой хитрой мордочкой, осторожный колонок и всякая другая пушная зверюшка. А в безмолвии сумрачного леса, возле брусничных болот бродят сохатые. Лоси — звери смелые, сильные и сообразительные. Они сразу узнают след человека и, завидя его, бегут прочь. Но темна тайга, пустынны и немы берега озер, — не слышно человеческого голоса. Только быстрая река, сдавленная скалами, злобно ревет и стонет, в ярости низвергаясь пенистыми струями. С крутоярья Уральских гор спешит и бушует река Чусовая, как зверь, рычит и клубится на переборах. Эх, быстрая и каменистая падун-река, сколько силы казацкой ты вымотала!

Четыре дня казаки плыли вверх по реке, преодолевая стремительное течение. Шалые воды с яростью били в борта стругов, лаженных крепко из доброго теса камскими кряжистыми плотниками. Выбивались из сил гребцы. Не за себя тревожились казаки, а за груз: сухари в рогожных кулях, крупу и толокно в мешках. В пути не было ничего вкуснее и сытнее толокна. Берегли и соль: без нее и пища не в радость.

Гребли казаки от утренней малиновой зари до золотого заката.

На ертаульном струге плыл Ермак, а с ним рядышком сидел смуглый коренастый татарин Махмед, которого Строгановы отпустили проводником. В свое время Махмед в орде Маметкула бегал на Русь, да камский казак вышиб его копьем из седла, и угодил татарин в полон. Строгановы держали его в колодках в остроге. Знал Махмед свои края: все броды и переходы, дороги и тропы, плавал по многим рекам. Хорошо говорил он по-русски и по-вогульски. Выпросил его атаман толмачом и проводником. Глаз не спускали казаки с Махмеда, хитер, плут, глаза волчьи, злые. Только выбрались на Чусовую, татарин оживился, заюлил. Чутьем догадался Ермак о тайных помыслах сибирца и пригрозил ему:

— Гляди, обманешь, — башку долой!

— Ни-ни, — покачал головой Махмед. — Проведу в Сибирь, счастлив будешь.

На пути вставали скалы — «камни»: они теснили Чусовую и закрывали дали. Расцвеченные накипью красновато-желтого мха, они то отвесно обрывались в бурлящую воду, то дробились и распадались на причудливые столбы, нагромождения, и тогда казалось — нет дальше дороги. Тревожно начинало биться сердце. Но поворот, — и снова раскрывались быстрые светлые воды. Скалы все выше, мимо них с ревом несется взбешенная стихия. Еще тяжелее и опаснее стало плыть. Того и гляди, — рванет стремнина и ударит струг о каменную грудь утеса! Измученные гребцы вечером тяжело валились у костров и засыпали мертвым сном. Спали под сентябрьским звездным небом, подложив под себя кошму, а у кого ее не было, — еловые ветви. Выставляли сторожевые дозоры.

К веселым чусовским струям ночью спускались с гор медведи полакать свежей водицы. Под утро, когда синие огоньки костров угасали, а над водой расстилался ночной туман, часто выходили на водопой лоси. Ермак любовался сохатыми. Давно, поди четверть века тому назад, он по насту охотился за ними и на лыжах гнал зверя. За эти годы много исхожено и пережито. Атаман вздыхал: «Эх, ушла-прошумела молодость!». Однажды он, оборотясь к проводнику, спросил:

— Скоро ли Межевая Утка?

— Угу, скоро, очень скоро! — залопотал татарин. — Еще день плывем, второй — будет тебе и Утка! — и склонил озаренное пламенем лицо, стараясь не встретиться взглядом с Ермаком. Костер пылал ярко, и уйти от пронзительных глаз атамана было невозможно. Они без слов говорили татарину: «Не юли, все равно не уйдешь от нас!».

Знал Ермак от старых охотников, что с Чусовой можно перебраться в Туру, а там в Тобол. Тут и откроется бескрайное царство сибирское! Но за временем забылось, какие речные протоки текут на запад, на Русь, а какие на восток — в Сибирь. Надо было отыскать сплавную речку, впадавшую в Чусовую, а истоком проходившую близ Туры…

Утром Махмед, показывая на крутые скалы, на которых шумел лес, бойко сказал:

— Вот тут дорога! Теперь скоро…

И вправду, — поворот, и сразу открылась неширокая быстрая Утка. Она бежала с гор, шумела на переборах. Горы стали сумрачнее. Густые ели темнили воду, цеплялись за мачты стругов, рвали паруса. Пришлось убрать их. Казаки усердней налегли на весла, но днища стругов все чаще и чаще ударялись о камни, цеплялись за коряги и застревали на перекатах и мелях.

Казаки полезли в студеную воду, приладили лямки и по-бурлацки стали тянуть бечеву. Бешеная струя сбивала ладьи, но казаки тащили их, упираясь ногами в гальку, хватаясь за колючие лапы елей. Поп Савва, в одних портках и рубахе, повесил на шею кольчугу, чтобы не мешала: он шел коренником. Натужно, тяжко шли и пели казаки стародавнюю бурлацкую припевку: «Ой, ты быстрая вода, ой, тянем-потянем!».

Ермак не утерпел, сбросил кафтан, снял кольчугу, разулся и широким махом перекинулся на берег. Он по-мужицки ловко впрягся в тягло и закричал озорно:

— Гей, браты, шевели веселей!

— Батька, да куда ты! — сразу окрикнули десятки голосов.

— А я разве ж плох! — Ермак навалился всей силой и посадил ладью на мель. — Ух ты, леший! — обругал он себя. — Ну, что наробил!

Поп Савва бросил лямку, утер пот.

— Кидай, браты, приехали! — рявкнул он на всю реку, и раскатисто-угрюмо многократно отозвалось эхо. — Некуда больше, батько, плыть. Разве это река, коли воду из нее добрым шеломом впору вычерпнуть! Не пройти нам с грузом, батька! Обманул нас ирод! Обманул Махметка!

— Сюда его! — гневно крикнул Ермак, — пусть ответ держит!

Хватились толмача, а его и след простыл. В суматохе он спрыгнул вслед за атаманом на берег, подался в чащу, и был таков.

— Догнать по следу, да выслать казаков вперед, прознать — далеко ли Тагил-река! — приказал Ермак. — Ну, дьявол, все равно достигну!

Раздосадованный, он вернулся на ертаульный струг и задумался.

Надвигалась осень. В елях порывисто шумел ветер, на воду сыпались золотые листья берез и багряные — осин. На полдень тянули последние утиные косяки. Торопился Ермак до зимы перевалить горы. На душе его было тревожно. Вместе с Матвеем Мещеряком он снова пересчитал кладь: прикидывал, на сколько хватит.

К вечеру вернулись разведчики и рассказали атаману:

— По Межевой Утке, батько, ходу дальше нет. Камни да переборы. Берега дикие и недоступные, — волоком ладьи не перетащишь. До Тагил-реки далеко, не добраться нам. Одна утеха в этом краю — рыбы тьма: на переборах хариусы плещут, шибко резвятся…

— Выходит, утром отплывать надо! — в раздумье вымолвил Ермак. — К той поре, даст бог, вернутся из погони…

Серые сумерки стали укутывать реку, замерцали первые звезды. Где-то в глухой заводи перекликались перелетные гуси. Пора бы спать, но Ермак сторожил у костра. В небе ярко пылали стожары, затаенно шумел лес. Вскоре чуткий слух атамана уловил треск сухого валежника под тяжелыми шагами. Ермак окликнул:

— Эй, кто тут бродит!

— Свои, — отозвался хриплый голос казака, посланного в погоню за беглецом. В освещенный круг вошли трое, измученные и удрученные. Здоровенный казак Колесо чесал озабоченно затылок и переминался перед атаманом с ноги на ногу.

— Сбег? — злым голосом спросил Ермак и почувствовал, как кровь прилила к темени. — Сбег окаянец!

— Нет, батько, не сбег он! — смущенно ответил Колесо.

— Казнили? Саблей зарубили?

— Ни-ни, и пальцем не тронули, — устало сказал другой.

— Тогда что же не довели сюда?

— Не сердись, батько, опоздали мы: медведь задрал татарина!

Атаман пытливо поглядел в глаза каждому:

— Верю, не врете. Одначе жаль: нужен нам басурман. Ох, как нужен! — Ермак огорченно замолчал.

Густо вызвездило. Над рекой заколебался непроглядный туман, потянулся вверх и серой овчиной погасил звезды. В думах о том, как быть, Ермак лег на кошму.

А казаки долго сидели у огонька, варили толокно и тихо переговаривались о дальней дорожке.

Около полуночи за каменистым мысом вдруг вспыхнул и замерцал огонек. «Откуда, кто такой?» — встрепенулись казаки и стали вглядываться в тьму. Огонек, между тем, как бы плыл по воде, — то мелькнет в курье, то укроется за ракитником. По тихому плесу золотилась дорожка. Не утерпели казаки, — тихо подобрались к берегу и, чуть раздвинув кусты, увидели маленького человечка в долбленом челноке, который жег смолье и, медленно двигаясь вдоль омутов, бил острогой рыбу.

«Вогулич!» — понимающе переглянулись казаки. Ильин не зевал, размахнулся и бросил аркан. Рыбак и охнуть не успел, как очутился в объятиях могучего казака. Станичник мял его, хлопал по спине:

— Не бойся, друг, худа тебе не сделаем!

Вогулич и не думал бежать, он покорился своей судьбе и только жалко улыбался.

— Таймень! Таймень! — восклицал он, показывая на речку и на острогу.

Казаки догадались и нашли в челне жирных сибирских лососей.

— Идем, друг! — повели они вогулича в табор. Тут его посадили у костра, сняли аркан и сытно накормили кашей.

Вогул наелся до отвала, лицо его лучилось от улыбки. Он хлопал себя по животу и повторял:

— Карош, ой, карош…

На востоке стало бледнеть, одна за другой гасли звезды, и с берега потянуло предутренним холодком.

Тяжелым шагом подошел Ермак.

— Батька, охотника пымали. Все края тутошние знает, — вскочили перед атаманом казаки. — Вот кто дорогу на Сибирь покажет!

Ермак внимательно оглядел вогулича. Низкорослый, с морщинистым лицом, одетый в жалкую одежду из рыбьей кожи, пленник казался беспомощным и жалким, но в глазах его светились ум и покой. Вогулич молча склонил голову.

— По-русски понимаешь? — спросил атаман.

— Мал-мало разумею. Тут русская человек я видел, шел своя дорога, — охотно отозвался вогул.

Ермак взял сучок и начертил на песке:

— Вот Межевая Утка, это Чусва, а как пройти в Тагил-реку?

Вогулич внимательно всмотрелся в рисунок, подумал и улыбнулся.

— Тэ-тэ… Ходи Серебрянка-река. Потом иди недалеко по лесу, там Жаровля! — пленник взял прутик. Рисуя кривули, он неторопливо выговаривал: — Жаровля кончается, Баранча идет, ходи по ней вниз — Тагил. Там иди, куда хочешь. Вся вода идет в Сибирь.

Вогулич задумался, лицо стало грустным. Ермак положил ему на плечо руку:

— О чем задумался? Как звать-то тебя?

— Мой звать Хантазей, много видел, — ответил охотник. — Но одно горе кругом. Тут князец Кихек берет нашу рыбу, наш зверь. Там хан Кучум. Мы давай князьцу и хану. Ой, худо жить! Не ходи туда, батырь, худа будет. Беги от хана!

— Можешь с нами идти? — спросил атаман, глядя в упор на вогулича.

— Боюсь хана. Ой, боюсь его, — заволновался вогулич. — Хан будет отсекать мою голову… наденет на кол! Боюсь!..

— А меня боишься?

Охотник повеселел:

— Зачем тебя бояться? Ты сильный, смелый. Не бьешь… Ходить с тобой буду…

Скалистые шиханы озарились пламенем зари. Казаки подняли паруса и поплыли к Чусовой. На ертаульном струге, опустив ноги в воду, сидел Хантазей и пел, подставив коричневое морщинистое лицо солнцу:

Батырь меня звал,

Я смелый посел с ним.

Мы идем далеко,

Пересагнем горы…

Выплыли в Чусовую. Ермак стоял в струге, — крепкий, массивный, из железа кованный, — и зорко оглядывал берега. Много шумных ручьев и речек сбегало в Чусовую, неся опавший желтый лист и муть осенних вод. Но в полдень среди этих рек блестнула одна — прозрачная и лучистая.

— Серебрянка! Тэ-тэ, Серебрянка! — ухватясь за руку Ермака, обрадованно закричал вогул. — Туда ходить надо, там добрый дорога!

Струги свернули в реку, светлую и чистую, подлинно серебристую. Текла она в каменистом русле: над ней громоздились скалы, а на них шумели, роптали густые кедровники. Река крута и резва, вода студена, как огнем обжигает. Тяжела тут путь-дорожка! Крепкие мозоли наслоились на ладонях гребцов.

Ермак прищурил глаза на приунывшего Брязгу.

«Что, милок, не на гульбу вышли! Не девок кохать-миловать! — с усмешкой подумал он. — Ничего, обвыкай! Впереди еще много, ох, много трудов и тягот!..»

Извилистые гряды гор преграждали ущелье, и река узкой змейкой виляла между ними. На легком ертаульном стружке Ермак далеко опередил ватагу. С каждым плесом мелела Серебрянка, и уходили надежды выбраться к ледоставу в Тагил-реку. Неожиданно справа выдался крутой мыс, нагроможденный из скалистых глыб. Как зубы диковинного чудовища, из воды торчали острые камни. Они шли грядой по дну реки, и вокруг них все кипело и пенилось. Атаман помрачнел, но затеи не бросил. И чем больше на пути громоздилось преград, тем упрямей становилось его лицо.

Отошли последние осенние золотые денечки — бабье лето. Потускнело небо, беспрестанно моросил дождь, по скалам и тайге серой овчиной ворочался туман, пронизывая до костей холодом. За день одежда становилась сырой, тяжелой и долго не просыхала даже у костра. В струги коварно просачивалась вода, и от нее стыли ноги.

Ермак не сдавался. Два дня плыли казаки по Серебрянке, и все мельче и мельче становилась она. Наконец, струги, шаркнув по каменистому дну, безнадежно остановились.

— Кажись, дальше нет ходу! — мрачно высказался Мещеряк. Его круглое рябоватое лицо выражало уныние. — Опять как на Сылве!

— Погоди каркать! — остановил его Ермак. — Выйдем на волок!

Казаки попрыгали в ледяную воду с остолопьями в руках. Надрываясь, они подсовывали колья под днища стругов, пытаясь их сдвинуть. Грузные струги еле-еле раскачивались: они прочно легли на каменное ложе.

А вода била, хлестала, шальная струя ревела и злилась на переборах. Ермак задумался.

— Погоди, осилю, бесноватая! — наконец сказал он. — Браты, тачай паруса лыком в одно полотнище.

— Хоть и велик будет парус, а не сдвинуть ладей! Если вот разве… А что, коли речку перегородить? — спросил вдруг Иванко Кольцо.

— Вот-вот, об этом я и подумываю, — живо отозвался Ермак. — Браты, тащи полотнище за корму, перегораживай реку!

Угрюмая падь огласилась бодрящими выкриками:

— Давай, заходи, крепи! Э-ге-гей!..

Вода рвалась из-под скал, бурлила, кипела, но казаки крепко держали полотнище и с натужными криками и руганью перехватили реку. И сразу у плотины упруго вздулась вода, струги вздрогнули, закачались и поплыли.

Казаки шумно вздохнули:

— Ох ты!

На берегу, под кедром, стоял Ермак и пристально следил за работой. Хантазей вместе с казаками впрягся в лямку. От усердия он выбивался из сил, но тянул бечеву. Атаман остался доволен, спустился к воде.

Шаг за шагом, с великим упорством, казаки отвоевывали путь стругам. Много раз перегораживали Серебрянку парусами. Она сварливо ворчала, двигала в ярости придонные камни, но перед казацкой преградой останавливалась и, каждый раз отступая, поднимала и несла струги вперед.

Река, постепенно мелея, незаметно превратилась в узкий ручеек. Задули холодные ветры. Хантазей подставил лицо ветру, принюхался и сказал Ермаку:

— Батырь, зима с Тельпоз-Иес летит. Вот-вот падет снег.

И верно, скоро замелькали снежинки. Атаман спросил вогулича:

— А где Тагил-река? Не соврал?

Хантазей спокойно ответил:

— Тагил скоро, но надо идти без лодка.

Ермак обдумывал… Ветер рвал и метал. Густел снег, струги стояли на темной воде.

«Ожидать зиму у волока придется!» — решил Ермак и повелел созвать казачий круг.

Гамно, буйно шел совет. Кричали казаки разное. Одни звали:

— Чего ждать? Обгоним зиму! В Сибирь. На Туре хлебно, зимовья готовые…

Другие утверждали:

— Сибирцы хлеба не сеют. Что там нас ждет, — неведомо. Допустим, и волок осилим, а дале что? Сибирские реки замерзли, как поплывешь?

Третьи насмехались:

— Зимовье ставить удумали! Сылву забыли! Хватит с нас! Вертай назад!

Все поглядывали на Ермака, ждали его слова, а он молчал. Иван Кольцо притих, — знал, испытывает батька дружину, кто куда тянет? Сдержанно вели себя и другие атаманы, думали: «Впереди — тьма, и позади беда. О чем гадать?».

И тут сорвался Дударек, закричал бараном:

— Не пойду в Сибирь, и тут не зимовать. Голы, босы, пузо от нечисти расчесали. Ин, сыплет белая гибель! Завел нас вогулич на смерть. Дай смахну башку гаду! — он выхватил из ножен саблю, но поднять ее не успел. Ермак схватил его за грудь так, что у Дударька дух захватило.

— Крови захотел? За честный труд вогулича рубить? — тихо, но угрожающе спросил Ермак. — Кричишь, — голы, босы… А мы все не в трудах живем, не из одного котла нужду хлебаем?..

— Не хочу погибать! Помирай сам, — словно огнем охваченный, кричал Дударек, злобно оскалив зубы.

— Э-вон куда метнул. Ну…

Ермак кулаком саданул горлопана в грудь. Тот, корчась, попятился назад и пал на землю. Завопил:

— Браты, что это?..

Никто не шевельнулся, не сказал слова в защиту Дударька.

— Гляди, другой раз не верещи! Удумаешь мутить, пеняй на себя. Губить войско не дам. — Ермак возвысил голос: — Браты, идет зима, отступать нам не гоже. Еще шаг, и мы на волоке, а там Сибирь. Чую, на верном пути стоим. Вон мысок, за ним падает ручьишко Кокуй. Тут и поставим город. Что скажете, браты?

— Любо, батько! Переждем тут до весны!

Иван Кольцо скинув шапку, тряхнул кудрями:

— Верим, батька, как сказал. И я чую — верная тут дорога! На случай пошлем дозор. Пусть Хантазей ведет до Тагилки-реки.

— Пусть ведет! А городок тут ставить! — заорали сотни глоток.

— Ставить тут! — подхватили другие.

Стало смеркаться. Дударек подошел к огнищу, у которого сидел Хантазей:

— Прости, погорячился малость, — виновато сказал он вогуличу.

Проводник встрепенулся, незлобиво посмотрел на казака доверчивыми глазами и ответил:

— Мал-мало забыл. Холосо жить будем. Тут кругом наши, рыба будет, зверь есть. Ух, сибко жить будем…

Он улыбнулся казаку и протянул к огню руки.

Дозор, высланный на переволоку, подтвердил слова Хантазея: Тагилка-река близка. При устье Кокуя-речки казаки вырыли рвы, насыпали валы и срубили избы. Городище обнесли тыном. Разгрузили струги, добро заботливо посложили в амбарушки, а ладьи вытащили на берег и поставили на катки.

По-хозяйски расположились на зимовку в Кокуй-городке. Ветер намел глубокие сугробы, и все замерло. Земля лежала дикая, лесная и безлюдная, но Хантазей уверял:

— Есть тут охотники и рыбаки, но хоронятся в чаще, боятся!

Ермак заявил:

— Зря боятся: никто не тронет, а кто обидит, тому не сдобровать.

Вогул тяжело вздохнул:

— Ох, батырь, не скоро верить будут…

Солнце в полдень висело вровень с сугробом, не грело, и рано угасала вечерняя заря, а ночи тянулись долгие. Тишина глубокая лежала над миром. Нарушал ее вой пурги, а днем — карканье голодных ворон. В трещинах приречных скал замерзла вода и гулко рвала камни. Раскатистый гул шел по реке, откликался эхом в лесах, но не разбудил медведей в берлогах. В полночь играли цветистые сполохи, и донцам казалось это дивным и устрашающим В первый раз Ильин прибежал и завопил:

— Казачество, светопреставление начинается. Сейчас ангелы слетят!

Ермак захохотал:

— Эх ты, башка! Ну, коли слетят, тебя архангелом поп поставит над ними.

— Рылом не вышел, — пробасил Савва. — Сей хват их в первом царевом кабаке споит.

— Нам ангелы не ко времени, — сказал Гроза. — Нам баб сюда, казаки по женкам стосковались. Все помыслы их о бабах. И словеса, и сны полны бабами, ангелы же бесплотны!

— Свят, свят! — истово закрестился Савва. — Что за блудодей! Что за богохульник! Сейчас пост сплошной, а заговорил о скоромном. Эхх! — у Саввы в глазах блестнули шальные искорки.

— Ни крестом, ни перстом прельстительных мыслей не прогонишь, поп! Ох, милые! — вздохнул Иван Кольцо и взглянул на атамана. Крепкий, жилистый, тот держался спокойно.

— На лед казакам выбегать — бороться, играть, гонять кубари! — властно сказал Ермак.

Утром он обошел избы, землянки и выгнал всех на Серебрянку, а сам с высокого берега следил за игрищем. Трое казаков с ременными бичами бегали по льду и хлестко стегали кубари-волчки, отчего они бешено вертелись. Охваченные азартом, сбившиеся в большой круг, казаки подзадоривали игроков:

— Ихх, хлеще бей, провора! Ишь, загудел!..

Лед звенел под быстро вращающимся кубарем. Казаки неутомимо бегали по реке. Тот, чей кубарь валился набок, под улюлюканье и гогот ватаги выходил из игры.

Ермак не утерпел и бросился в круг. Он перехватил у побежденного бич, подкинул кубарь: едва тот коснулся льда, оглушительно щелкнул ремнем и стал азартно его стегать. Кубарь с визгом завертелся, стремительно наскакивал на соседние кубари, сбивал их и, весело повизгивая, бегал по льду.

Громоздкий и тяжелый с виду, атаман вдруг оказался легким и проворным в игре. Он прыгал и вертелся бесом, весь устремлялся вперед, и от посылаемой его бичом страшной силы кубарь выл и шел напролом.

— Ай, да батька! Сам кубарь ладный! — любовались атаманом казаки.

Лицо у Ермака горело, ослепительно сверкали белые широкие зубы, каждый мускул играл в его теле. Одетый в короткий тигилей, он носился по ледяному простору, подзадориваемый дружными криками казаков. При каждом ловком ударе они ревели сильнее, оглушая побежденных.

Ермак по-молодому озорно вскинул голову, пощелкал по-цыгански бичом и в последний раз запустил кубарь…

Тут к нему сбежались все казаки, все друзья-товарищи по рыцарству, и схватив его, высоко на руках понесли на яр, в Кокуй-городок. В обвеянных морозным ветром крепких телах горячая кровь все еще не могла угомониться, и сила искала выхода. Выбежали вперед плясуны, и пошла веселая потеха. Заиграли рожечники, дудочники, зачастил барабан, а песенники подхватили:

Ой, жги-жги, говори…

Надвинулись сумерки. Луна выкатилась из-за тайги и зеленоватым оком глянула на казацкое игрище, на заснеженные избы и заплоты Кокуй-городка. Вскоре в замерзших оконцах, затянутых пузырями, замелькали огоньки, и над казацким становищем приятно запахло дымком.

— Эх, браты, радостна на товаристве жизнь, — разминая плечи сказал Ерммак. — Не унывай, — завтра на охоту, на рыбные тони двинемся. Всласть наработаемся, всласть и потешимся!..

Хантазей водил казаков на охоту. Знал он сибирские чащобы, как родное стойбище. По следу шел спокойно и находил, где таится зверь. Били казаки сохатого, лис, соболя и зайцев. Ходили на медведя, — поднимали из берлоги и укладывали лесного хозяина рогатиной да острым нажом. В один из искристых морозных дней вогулич примчал на лыжах веселый и закричал:

— Батырь, холосо, сибко холосо. В лесу есть пауль-вогульское селение — один, два, три. Можно рыбы взять, олешек. Жить будем!

Иванко Кольцо с пятью казаками на лыжах отправились к вогуличам. Хантазей шел впереди и по старой привычке разглядывал следы зверей:

— Тут лис пробежал, а это бурундук… Вот соболь… Ах, ах, бежать за ним, да в пауль идти надо!

У дымных чумов яростно залаяли псы. Хантазей весело прищурил глаза, успокоил:

— Холосо, сибко холосо. Хозяева из чума выходить будут, радоваться гостям. Ой, холосо!

На белой оснеженной поляне резко выделялись пять черных чумов, освещенных загадочным светом северного сияния. Из них выбежали проворные люди в малицах и отогнали собак. Хантазей заговорил с хозяевами, показывая на казаков, и повторял:

— Рус, Рус…

— Русс… Русс! — повторяли вогулы, радуясь приходу гостей, радушно зазывая их в чумы. Скуластые плосконосые женки, украшенные лентами и бляшками, стыдливо опускали глаза. Иванко Кольцо ухватил одну косоглазую за подбородок и засмеялся:

— У, милая, до чего ж хороша!

Казак Колесо, великого роста и простодушный, отозвался:

— Что поделаешь, на чужой сторонушке и старушка — божий дар.

Глаза казаков были ясными, шутки искренними, ласковыми. Вогулы чутьем угадывали, что пришли друзья. Казаки забрались в первый чум. Шкуры насквозь прокопчены дымом, который вьется вверх и ест глаза. Кругом нары, покрытые оленьими шкурами. Хантазей присел у камелька, разжег свою коротенькую трубку и глубоко затянулся.

— Ой, сибко холосо!

На лице вогулича — довольство: он стал раскачиваться и распевать веселое

Запрягу двух седых,

Самых быстлоногих олесек,

Поеду в гости,

Буду есть чужое

чч-чч-чч…

Казак Колесо хлопнул Хантазея по плечу:

— Вижу, жаден ты на чужое!

Вогулич подмигнул: глаза его смеялись. Он ответил казаку песней:

Ко мне приедут гости,

Заколю важенку,

Будут сыты гости

И собаки их

ык-ык, ык-ык…

— Ишь ты, ловок черт! Вывернулся! — добродушно засмеялся Колесо, а Хантазей весь сиял и продолжал распевать:

Зима-а-а-а…

В белой мгле,

Как тень птицы,

Летит нарта моя

Э-ке-кей…

Свист полоза,

Храп оленей,

В ноздрях у них льдыски,

А копыта тах-тах-тах.

Ой, тах-тах-тах…

Снежная пыль слепит глаза,

Я везу к себе вторую жену,

Красивую Кулу.

Она гладка,

Как лисичка…

Полог приподнялся, и в чум вошла краснощекая, в нарядной кухлянке, черноглазая молодка.

— Хантазей! — радостно вскричала она, увидев певца.

— Алга! — вскочил вогул. — Ты на песню присла! — он быстро вынул из меховых штанов ожерелье из волчьих зубов и подал ей.

— Тут и Иванко Кольцо завертелся:

— Гляди, что деется. Без бабы и он затосковал! — весело улыбаясь, он спросил молодку: — Что, хорош Хантазей?

Она закивала головой и ответила:

— На всю реку и тайгу один такой охотник. Он знает всякого зверя, птицу и человека. Хантазей! — она обласкала его взглядом. — А это кто, русские?

— Русские, мои друзья, — с важностью ответил он…

Вогулы уселись в круг, не скрываясь, с любопытством разглядывали казаков. Иванко Колесо сидел, по-татарски сложив ноги, лихо взбил чуб.

Вогулки подали осетра, испеченного в золе, и нарезанное ломтями оленье мясо. Оно было сырое, мороженое, обсыпанное искорками инея. Казакам понравилось. Они ели, хвалили хозяев и все их потомство. Колесо насыщался осетром, макал ломти в жир и нахваливал рыбака, поймавшего такую вкусную рыбу.

Вогулы светлели от похвал, были довольны гостями.

Алга, крепкая, веселая, услужала всем, но Хантазею подкладывала лучшие куски. У вогула раздувались ноздри от вкусных запахов. Прищурив от наслаждения глаза, он вздыхал:

— Холосо… Совсем мало-мало наелся. Ух! — он рукавом утер толстые жирные губы и отвернулся от корытца с олениной. Но тут Алга принесла на блюде, сделанном из бересты, отваренные медвежьи кишки, набитые морошкой. Глаза Хантазея снова вспыхнули: он растегнул кушак, приналег и на это угощение.

— Алга, Алга! — хватал он за кухлянку молодку. — Я тебе сейчас спою. Дай мне щангур!

Она подала ему музыкальный инструмент. Он ударил по струнам и запел:

Я увезу тебя, Алга,

В стойбище русских,

Батырь больсой

Сделает тебя моей женой

Эх-хх-хх…

Казаки наелись, от сытости слипались глаза, а вогулы протягивали им чаши с горячей дымящейся кровью оленя. Морщась пили, а хозяева радовались:

— Холосо, ой, как холосо…

Иванко Кольцо поближе подсел к вогулам и выпытывал пути на Искер.

— Сюда ходи долго-долго, будет тундра. Пурга там, олешки ходят. Нет там Кучума, — попыхивая дымком из трубки, рассказывал старик-охотник. — От Кокуй на Баранчу ходи, там плыви. И плыви, все плыви, в самый Искер плыви… Хан лют, олешек ему давай, соболь давай, лис давай, все давай…

Он присел на корточки, выбил золу из трубки, насыпал свежий табак и потянулся за угольком. Пламя в чувале озарило морщины на его лице и добрые детские глаза.

— Тундра ходи, когда в тайга гнус гудит, — продолжал он. — Холосо, много места. Только князь едет берет олешек, соболь берет, лис берет… И хан плохо, и князь плохо…

Кольцо почесал затылок, подумал: «Верно, все берут от вогуличей и остяков, худо им. А казакам мясо, рыба потребны, до весны продержаться. Как быть?»

Старик взял Иванку за руку:

— Русский добрый человек, оборони от хана… Есть надо казаку, Алга и сыны сети ставят, вези вам рыба. Олешек дам. Помогать будем…

В умных глазах вогула ласка, добродушие, предупредительность. Кольцо схватил хозяина за плечи:

— Ну, брат, спасибо. Вот как рады дружбе!..

На стойбище пала ночь. Вспыхнуло и замерцало сияние. Пестрым пологом оно охватило полнеба, колебалось, и одни цвета неуловимо переходили в другие.

Вогул-старик сказал Иванке Кольцо:

— Завтра будет хорошо. Я беру ремешок-тынзян и ловлю олешек. Дам русским мясо, олешек. Вези!..

На ранней заре Хантазей разбудил казаков. Нарты были нагруженны, олени впряжены. Подошел старик:

— Мой Ептома везет гостей. Садись, надо ехать…

Казаки уселись на нарты, Ептома взмахнул хореем и звонко крикнул:

— Эй-лай! — И олешки помчались по твердому насту.

Хантазей ехал верхом и что-то протяжно пел. Свежий ветер относил его голос в сторону. На пригорке стояла, как пенек, Алга, — стояла долго, неподвижно, и снежок порошил на нее, падал на лицо, на мохнатые ресницы, на крепкие губы. Она словно не замечала этого, прислушивалась к тому, что творилось у нее на сердце.

Жить стало сытнее, веселее. Казаки ходили в гости к вогуличам.

Часто в Кокуй-городок наезжал аргиш — олений обоз с рыбой, олениной, брусникой. Ермак угощал вогулов, расспрашивал про места, а в городке в эту пору стучали топоры: плотники ладили сани, чтобы по апрельскому снегу пройти с грузом волок.

Ночи стали долгие, темные, — волчьи ночи. Савва потешал казаков сказками. И когда в черном небе вдруг вспыхивали сполохи, казаки выбегали на полянку и все дивились таинственному сиянию. Дивился и Ермак:

— Что за край, что за диковины! Э-гей, Савва, сказывай про него!

В тесной рубленной избе, при жарком свете лучины, казаки слушали рассказ попа о неведомой стране.

— На полунощи лежит дивная страна Лукоморье, — многозначительно, глуховатым басом говорил Савва. — Оттуда и струится сей причудливый свет, озаряющий черное небо в глухую зимнюю ночь. Ходит в народе преданье — много там незнаемого и непонятного. Велико богатство той страны, много, сказывают, в ней дивных идолов, золотых баб и медных гусей. По реке Оби можно сплыть в сию страну, где стоят горы, заходящие в луку моря, а высотой до небес…

Строгановский писец Мулдышка, маленький, обросший волосами и прозванный за то Песьей Мордой, вдруг вскипел и закричал на всю избу:

Не верьте, казаки! На погибель пошли, а ныне Лукоморьем манят атаманы. Нет наших сил!

Ермак вскочил со скамьи. От резкого движения она упала с грохотом. Мулдышка сразу смолк, втянул утиную голову в плечи, забормотал что-то невнятное.

— Казаки, так ли думаете, как сие гусиное перышко, слабодушный человечишка? — спросил атаман.

— Батько, да то голос щенячий! Заскулил кутенок! — с пренебрежением к Мулдышке заговорили казаки. — Ему на печке лежать, да подле бабы ластиться!..

— Ну, коли так, спасибо, браты! — поклонился Ермак. — А ты, Песья Морда, вон отсюдова. Живо!

Мулдышка съежился и, пятясь, нырнул в дверь. Савва подумал недовольно: «Напрасно батько выгнал кривую душу, затаит зло!»

Казаки потребовали:

— Сказывай, поп, про Лукоморье!

Савва откашлялся и продолжал неторопливо:

— За полтыщи годов до нас ходили в дивный край русские люди. О том читывал я в новгородских сказаниях. Приходили сюда с Ильмень-озера купцы и торговали у народов лукоморских моржовые клыки, пышную рухлядь и серебро. И арабы, и персы, и франки, и норманы чистым золотом расплачивались с новгородскими гостями за драгоценный мех…

Как волшебную нить, тянул, ткал свое сказание Савва. В словах его — влекущих, обаятельных — в цветистом сиянии полночного неба вставала дивная страна.

— Но оберегают то Лукоморье дикие и опасные люди. Дюже злы они и бесстрашны. Преданье дошло: загнал их за Камень, к полуночному морю сам царь Александр Македонский. А жили они до того в чудных местах, где с неба никогда не сходит солнце. И загнал этих человеков — племени Иафета — царь Александр за Русь, в скалистые горы. И в горах с той поры слышен был говор. Сидели дикие человецы в недрах гор, в Камне, и боялись на свет показываться. Прорубили они оконца малые, и клич давали новгородцам, когда те приходили в Лукоморье, и протягивали руки, прося железа — ножей, топоров, секир, а в обмен клали в укромном месте рухлядь. А наменявши топоров и секир, выбрались они из гор и стали жить в полнощной стране.

— Чудеса! — насмешливо вымолвил Ермак. — Небыль одна.

— Эх, батька, хоть и не так, как Саввой сказано, а все же душа тешится! — со вздохом сказал Иван Гроза. — Человек без думки, — что соловей без песни.

— Это верно, — охотно согласился Ермак. — Но тут где-то Хантазей. Он то, может, и был в Лукоморье! Эй, милый! — позвал атаман вогулича.

Хантазей поднялся с пола. Хоть многое ему было и непонятно, а слушал попа усердно.

— Скажи-ка, друг, ты был у моря?

— Мал-мало жил. Стадо олешек гонял на горы у Обской губы и на берег ходил. Гулял стадо по тундре. Ой, холосо, сибко холосо!

— Зверя много? Соболь, песец, лиса есть? — упрямо допытывался Ермак.

— Соболь есть, лиса есть, олешек много, ой много! — ответил Хантазей — Лето — жарко, гнус гонит, стадо веду в горы Пой-ха!

— Значит, сказания верны, — повеселели, загудели казаки. — А веверицы с неба ниспадают?

— С неба снег идет. Белка нет! — с насмешливостью ответил Хантазей, подозревая, что его вышучивают.

— Белке в тундре, как в степу, делать нечего, — вставил казак Колесо — Где ей орешков пощелкать?

Савва с довольным видом оглаживал бороду, щурил глаза. Иван Кольцо похвалил его:

— Все-то ты знаешь, расстрига. Хоть с неба и не валится рухлядь, но соболей там, видать, бесчисленно. И выходит, браты, стоим мы у врат Лукоморья. Эх, Сибирь-матушка, Кучуму ли тобой владеть? Тут нужен хозяин умный, зоркий, смелый. Браты, нам ли унывать? На верной дорожке стоим…

Все осознавалось смутно, в тумане еще лежала неведомая страна, но сердце к ней тянулось неодолимо. Чего только о ней не сказывалось! Выходит, нет дыму без огня.

— Батька, — поднялся со скамьи Колесо. — Прошли, переведали мы много, не отрекемся от своего. Пойдем в заветную землю, может там жаркое счастье для русского человека схоронено! — Голос казака звучал душевно, и чуялось что идет его слово от сердца. Манит его думка о Лукоморье, не дает покоя.

В избе стало душно, по бородатым лицам катился обильный пот. Хотелось долго слушать о Лукоморье, но давно угасло сказочное сияние и установилась глубокая тьма. С легким шорохом за стенами падал густой снег. Казаки разошлись по землянкам, и каждый унес свою заветную думку.

Хантазей, лежа на полатях, вспомнил Алгу:

Вот поплосу батыря и выкуп за нее дам. Заживу с бабой! — Здоровый сон смежил ему глаза, а он все еще улыбался — чудилась ему крепкая, проворная Алга с ожерельем из волчьих зубов.

Ермак сидел у оконца, затянутого рыбьим пузырем, и услышал шепоток. Сразу он узнал голосок Мулдышки. Слова текли слюнявые, клейкие:

— Незачем брести нам в Лукоморье, коли оно тут рядом. Бегал в пауль, у вогуличей рухляди — завались: соболь к соболю. А бабы, ух, и грязнущие! А ядренные, не ущипнешь!

Двое других покашливали, молчали. Под ногами заскрипел снег, и все сразу затихло.

«О чем думает Песья Морда! — покачал головой Ермак. — Но кто же с ним уговаривался?»

Ермак пытался догадаться, но так и не нашел, на ком остановиться.

С утра серое небо стало ниже, задул пронзительный сиверко, началась пурга. Три дня выла, бесновалась метель, глухо шумела тайга. С треском валились старые лесины. К заплоту казачьего зимовника пришел поднятый незадачливым охотником медведь, закинул лапы и заревел. Дозорный казак Охменя долбанул зверя обухом по башке и сразу уложил его.

Три дня не было Хантазея, — ушел в тайгу и не вернулся. Горевал Ермак: не погиб ли добрый охотник?

На четвертый день улеглась пурга, засинели снега, и неподвижно стояли вековые кедры Кокуй-городка. Ермак вышел на вал и от яркого снежного сияния жмурил глаза. И все же заметил он — по реке спешит охотник к зимовью.

— Хантазей! — обрадовался атаман.

Вогул шел тяжелым шагом. Не дойдя до тына, он упал.

— Эй, друг, что с тобой? — Ермак сбежал с тына, заглянул в лицо вогулича и весь вскипел: — Да кто тебя так окровянил?

— Сибко казаки вогулич пограбили… Ох, какое горе! Алга, Алга моя! — горестно покачал головой Хантазей.

— Кто душегубы, сказывай, я им глотки перерву! Иуды! — атаман скрипнул зубами.

Хантазей сомкнул глаза, ослабел. Дозорный ударил в колокол, со всего зимовья сбежались казаки. Вогула внесли в избу, омыли. Он открыл глаза.

— Сказывай, кто? — настойчиво потребовал Ермак. — Судить будем за измену рыцарству.

— Сбегли, — прошептал Хантазей. — Они и тебя хотели убить, батырь. Пурга мешала… Дорога сбилась…

— По сотням скликать, кто сбег! — приказал Ермак.

— Ужо прознали, — отозвался Иванко Кольцо: — Песья Морда всему коновод, Яшка Тухлый — в Жигулях пристал, и трех донских дуроломов сманили.

— Догнать!

К вечеру беглецов настигли под утесом Серебрянки. Мулдышка пустил стрелу в своих, промахнулся. Выхватил саблю и заорал:

— Браты, выручай… Пируют атаманы нашей кровью. Не желаем в Лукоморье. Бей их!..

Беглецы обнажили сабли.

— Все равно умирать, — мрачно сказал маленький корявый Прокоп. В былые годы служил он во Владимире приставом, проворовался и сбежал на Волгу. Был неимоверно кровожаден. «Я тебе пошлю смерть скорую, враз удавочку дерну, и душенька твоя прямо в рай рванется к престолу, господа бога!» — елейно говорил он своей жертве, отводя ее в сторону, чтобы задушить.

Со старшими и сильными был подобострастен. Но сейчас, зная, что дело плохо, заорал Ильину:

— Эй, чего тебе надобно? Казнить нас удумали? А за что казнить? За чумазых вогулишек, за кусок медвежьего сала? Дешево нас ценишь! Тронь только! Лучше уходи с нами! Ну, что ты выгадаешь у Ермачишки? Эх, трень-брень, уходи отсель! Атаманы добра нахапали, а ты что?

— Он, орясина, осина-дерево, перед атаманом дрожит, — насмешливо подхватил Мулдышка. — Ему царство лукоморское Ермачишко обещал, а в жены сулил царевну. Эй, кручина, уходи отсель, а то беги с нами!

Ильин скрипнул зубами:

— Не по пути мне с тобой, Песья Морда! — ответил он. — Клади саблю да винись!

— Дурак! — выкрикнул Прокоп. — Дуролом! Кровь изо рта идет, десны гниют, а Сибирь ищет!

Ильин надвинулся, и не успел третий беглец — Яшка Козел — крикнуть Мулдышке: «Остерегись!» — свистнула сабля, и голова изменника покатилась в сугроб.

Казаки крикнули:

— Корись, а то всех порубаем! Эй, жаба! — пригрозили Прокопу. — Пакостить сумел, умей и ответ держать!

Прокоп перетрусил, побледнел.

— Братцы, братцы, это все Мулдышка натворил и нас на окаянство подманул. Только не бейте! — он пал на колени. Казаки мигом скрутили ему руки. Яшка Козел и дружки молчаливо отдали сабли и саадаки.

— Мы не задирщики, духом ослабели. На бабу загляделись, и грех настиг, — оправдывались они. — Замолви слово пред атаманом, службу тебе сослужим.

— Другов предали, за таких язык не повернется! — резко ответил Ильин. — Гони, казаки, всю эту погань на зимовье! Батька сам там рассудит!

— А того… Песью Морду захоронить надо бы, — заикнулся один из вязавших казаков.

— Собаке и смерть собачья! — отрезал Ильин.

Беглецов пригнали в Кокуй-город, вывели на казачий круг, сбили с них шапки. Повольники окружили изменников, безмолвно взирая на них. И куда ни поворачивались злодеи, везде встречали колючие злые глаза. Только некоторые растерянно смотрели на недавних товарищей, боялись за себя, за свои мысли, которые терзали их в глухие таежные ночи. Были и такие, которые трепетали от думки, как бы Яшка Козел не выкрикнул: «Эй ты, Завихруй, что молчишь? Не ты ли уговаривал потопить струги и малым гуртом бежать на Русь?»

Над городищем простиралась глубокая тишина, а кругом — чистые сверкающие снега. Среди наступившего безмолвия раздался властный голос Ермака:

— Браты, нашлись среди нас трусы и подлые души, которые всю рать опозорили. Добром нас встретили вогуличи, корму дали, словом обогрели. А что натворили злодеи? Побили, разграбили друзей наших, чумы их пожгли, жен обесчестили. Кто Алгу убил?

У Яшки Козла трусливо забегали зрачки. Чтобы выгородиться из беды, он плаксиво закричал:

— Товариство, накажи меня плетями, всю истину поведаю. Мулдышка затейщик всему. Он подговаривал: «Айда за Камень! Вогуличей побьем, на олешек — и через Камень, к Строгановым. Погуляли с атаманом и хватит. По нем плаха плачет, топор скучает, а мы не клейменые. Мы вольные пристали!». Алгу Прокоп обесчестил и головой в прорубь.

— Врет сатана! Ой, врет, браты! — закричал Прокоп. — После меня сам бабу терзал. Вдвоем мы — оба и в ответе.

Ермак, насупившись, слушал. С окаменелым лицом стоял он на помосте, малиновый с заломом верх его остроконечной шапки багрово пламенел на фоне белесого неба.

— Нашкодили — и в кусты! На покойника валить вздумали, а у самих разума не было? — спросил он.

Два других виновника повалились в ноги атаману:

— Прости, батько! Простите, браты, за поруху донского обычая. Не по чести сделали. Мы не вьюны и не змеи, по прямоте каемся в своем окаянстве. Сумленье взяло, далеко загребли в чужедальную сторонушку. Не манит ни Лукоморье, ни рухлядь. Тут зима лютая, а на Дону, поди, ковыль вскоре поднимется, голубое небушко засияет…

— Притихни про Дон, не трави сердце! — выкрикнул Колесо.

— И нам кручинно, надсадно стало, — по степу решили на конях промчать. Эх, браты наши! — потерянно вымолвил кучерявый, с синими глазами, беглец.

— Не жалобь воинство! — перебил Ермак и поднял руку: — Браты, казаки, у кого кручины нет? Аль всем, как тараканам, разбежаться по запечью? Выходит, за порух товариства, за злодейство, за слезы материнские и девичьи на волю отпустить? Пусть один по одному идут-бредут, так что ли?

Круг молчаливо сомкнулся.

— Молчите? — повысил голос Ермак. — Пусть идут, малыми шайками бредут?

— Не мочно так, Ермак Тимофеевич. Горит сердце, а не мочно! — запротестовал бывалый донец Охменя. — Браты, сколько вместях хожено, бед перебедовано, шарпано вместе, но николи изменщиков не терпела ни русская земля, ни наш народ, ни станица. Смерть им, коли злодеями стали! — Охменя, высказав страшные слова, помрачнел, потупил глаза.

— Охмень, аль я с тобой не бился плечо к плечу? Не ты ли меня научил первую стрелу с посвистом пускать? — голубые глаза кучерявого налились слезой.

— Вот потому и кривить не хочу! — Донец скинул шапку и поклонился кругу. — Браты, жалко золотой поры, но раз опоганил ее, нет к нему жалости. Казачество дороже одного злодея!

— Правильно, Охменя! Станичники, дави жабу!

Прокоп закрыл руками бугристое лицо. Упал на землю, хватал за ноги.

— Пощадите, казаки! Каюсь, хотел с Мулдышкой убить атамана. Не троньте, — всю правду скажу.

Дружинники с брезгливостью отталкивали его:

— По харе видна вся твоя правда. Зверь-зверем жил. Для своей похоти и жадности пошел с нами. Прочь, пакостник! — его стали пинать сапогами. Пронзительные крики Прокопа разожгли гнев. По кругу пошло:

— Бей сатану… Кроши!..

— Стой, браты! — крикнул атаман. — Без мучительства. За измену и злодейство — в куль да в прорубь…

— Бачка, бачка! — расталкивая казаков, закричал Хантазей: — Батырь, не надо так. Не хоросо…

— Да ты что? — удивился Ермак. — Да они твоих вогуличей побили, Алгу загубили. За кого просишь?

Хантазей протянул руки, на глазах блеснули слезы:

— Ой, дорог-мил мне Алга. Нет больсе Алги. Горе мне. Проклянут меня родичи, что навел в пауль чужих. Нет, не надо так. Пусти, — пусть живут. Ой, пусти их…

— Погляжу на тебя, овечка божья ты — Хантазей! Доброй души человек, но знай — в воинском деле есть честь и закон. Недруга бей, насильника вгоняй в землю. Волку и волчья встреча. Пожалеешь змею, — распалится пуще, затаит злобу.

— Бачка, не губи их! — умолял Хантазей. — Мне больно Мулдыска делал, не холосо Прокоп делал. Я простил их…

— Мы не отара, а войско! — отмахнулся от него Ермак и выкрикнул: — На смерть осуждаем, браты?

— На смерть! Вести их на реку! — неумолимо отозвались казаки. — Бери!..

Прокопа и дружков, подталкивая в спину, повели к омуту, к черной проруби.

— Ай-яй-яй! — заголосил Прокоп. — Ух, да ты что же это? Ай, ратуйте! — закричал он.

— Браты, пожалейте, — взмолился Яшка Козел и опустился в сугроб. — Не пойду, тут кончайте!

Его подняли и поволокли два дюжих повольника. Охменя нес четыре мешка. Провинившиеся донцы шли молча, глаза их были налиты страшной скорбью.

Вот и речной простор. Вертит водоворот в темной полынье. Донцы стали лицом к востоку, помолились:

— Ну, коли так, прощайте…

Прокоп и Яшка бились головами, выли и судорожно цеплялись. Связанных, их силой усадили в кули.

В последнюю минуту взмолились и донцы:

— Пощади, батька, отслужим вины!

Ермак отвернулся:

— Кидай! В самую глубь кидай!

«Не вернуть прошлого! Помиловал бы, вернул бы к жизни… Но нельзя — дело велит!»

Ермак закрыл глаза, чтобы люди не видели его слезы.