"Дочь Империи" - читать интересную книгу автора (Фейст Раймонд)

Глава 3. НОВОВВЕДЕНИЯ

Над дорогой клубились пыльные вихри. Легкий ветерок не мог справиться с угнетающей жарой, но поднятые им песчинки, попадая то в глаза, то в ноздри, заставляли нидр недовольно фыркать. На дорожном гравии скрипели деревянные колеса трех фургонов, составлявших караван Мары. Они медленно передвигались между холмами, оставив позади плоские равнины… и границы поместья Акома. Солнечный свет отражался от покрытых ярко-зеленым лаком колесных спиц, и на ровных участках казалось, что колеса кому-то подмигивают; там же, где приходилось переваливать через рытвины и объезжать камни, возникали долгие заминки. Погонщики резкими выкриками понукали нидр, а те закатывали глаза с мохнатыми ресницами и пытались упираться в надежде на то, что удастся вернуться к себе на пастбище. Рабы, которые несли паланкин Мары, сначала шли мерным уверенным шагом, но потом им тоже пришлось сбавить скорость, чтобы и на каменистой дороге оберегать госпожу от толчков и рывков. Им было неизвестно, по каким причинам их хозяйка, обычно столь благоразумная, на этот раз требовала от них изматывающей скорости. Мара сидела неподвижно. Деревья на обочинах дороги могли послужить прекрасным укрытием для кого угодно: тенистые густые заросли за толстыми стволами казались просто созданными для устройства засады. Фургоны давали ощутимое преимущество любому злоумышленнику. Самый острый слух не уловил бы шорохов в чаще на фоне мычания нидр и скрипа колес, и самый зоркий глаз оказывался бессильным из-за густой пелены пыли. Даже закаленным в сражениях воинам было не по себе.

Солнце медленно приближалось к зениту. Над оставшейся позади долиной мерцало знойное марево. Длиннохвостые чешуйчатые кетсо разбегались и прятались, когда караван громыхал, приближаясь к скалам, где они гнездились. Передний фургон, а затем и паланкин приблизились к гребню холмистой гряды. По сигналу Кейока все остановились. Носильщики опустили паланкин на землю в тени скалы, молча вознося благодарственные молитвы, но погонщики и воины под бдительным оком военачальника сохраняли положенный строй.

Впереди находилось узкое и глубокое ущелье, рассекавшее восточные склоны гор Кайамака. Дорога, которая вела вниз, не была ровной: повороты и пологие подъемы на ней чередовались с крутыми спусками; затем она становилась более гладкой и поднималась на противоположный склон ущелья. Внизу был виден родник, дававший начало небольшому горному ручейку.

Подойдя к паланкину и поклонившись Маре, Кейок протянул руку в сторону лощины на склоне ущелья, где не росли деревья, а земля была явно утоптана:

— Госпожа, следопыты, которых мы посылали в разведку после набега, обнаружили в этом месте теплую золу и остатки туш. Они проследили весь путь похитителей и нашли место стоянки, но сами бандиты успели скрыться. Несомненно, они все время кочуют с места на место.

Мара оглядела ущелье, прикрыв глаза ладонью от солнца. Она была одета в богатый наряд с узорной вышивкой на манжетах и с поясом, сплетенным из ярких перьев редких птиц. Шелковый шарф скрывал кровоподтеки на шее, а на запястьях звенели тончайшие нефритовые браслеты, отполированные мастерами из народа чо-джайнов — разумных существ, по виду напоминающих гигантских муравьев. И хотя ее одежда была легкомысленной и подходящей скорее для какой-нибудь избалованной девочки, Мара выглядела серьезной и собранной, когда спросила:

— Ты ожидаешь нападения?

— Не знаю. — Кепок снова обвел ущелье пристальным взглядом, словно надеясь различить спрятавшихся разбойников. — Но мы должны быть готовы к любому повороту судьбы. Все время нужно помнить, что враги, возможно, наблюдают за каждым нашим движением.

— Правильно, — сказала Мара. — Пусть водовоз откупорит бочонок с водой. Солдаты и носильщики могут промочить горло на ходу. А когда доберемся до родника, сделаем вид, будто останавливаемся для того, чтобы напиться. Тогда мы будем казаться более уязвимыми, чем на самом деле.

Кейок отсалютовал властительнице:

— Как прикажешь, госпожа. А я подожду здесь тех, кто идет за нами. Начальника каравана будет изображать Папевайо. — В его обычно бесстрастных глазах засветилась забота, и он тихо добавил:

— Будь осторожна, госпожа. Ты очень рискуешь.

Мара спокойно выдержала его взгляд:

— Не больше, чем рисковал отец. А я его дочь.

Ответом ей была одна из его редких и быстрых улыбок. Без суеты, без липшей торопливости он отдал необходимые распоряжения. И вот уже юркий водонос, позвякивая флягами, которыми был увешан, протискивался сквозь ряды солдат, предоставляя каждому возможность утолить жажду, причем делал это с таким проворством, которое достигалось лишь долгими годами походной жизни. Потом Папевайо по сигналу Кейока дал команду трогаться с места. Закричали погонщики, заскрипели колеса и тучи пыли поднялись над дорогой. Фургоны двинулись к перевалу, миновали его и начади утомительный спуск в ущелье. Только очень опытный разведчик сумел бы заметить, что в отряде, покинувшем место привала, стадо одним солдатом меньше, чем до остановки.

Мара держалась с безмятежной величавостью, но ее маленький расписной веер трепетал в тонких нервных пальцах. Каждый раз, когда кто-нибудь из носильщиков перехватывал поудобнее шест, чтобы можно было на ходу отхлебнуть воды из фляжки водоноса, Мара едва заметно вздрагивала.

Наконец она закрыла глаза и мысленно помолилась Лашиме, чтобы та не оставляла ее своей милостью.

Дорога за перевалом была неровной и каменистой. Людям и животным приходилось ступать крайне осторожно, все время глядя под ноги. То и дело кто-то оступался на неустойчивой глыбе; мелкие камешки выскакивали из-под сандалий и с шумом катились по склону. Рабы с трудом одолевали неудобный спуск, и Мара поймала себя на том, что невольно задерживает дыхание от напряжения. Она прикусила губу и запретила себе оглядываться назад и вообще проявлять какие бы то ни было признаки тревоги: со стороны должно было казаться, что ее караван совершает самое обыденное путешествие. Хотя Кейок не стал упоминать об этом, она знала, что следующие за ними солдаты Акомы не могли пройти той же дорогой и остаться незамеченными: им придется сделать крюк и добраться сюда под прикрытием леса. Пока они не займут позицию чуть позади передового отряда, караван Мары остается столь же беззащитным, как джайга на птичьем дворе, когда к ней приближается повар с мясницким ножом.

На дне ущелья лесная чаща казалась еще более плотной. Влажную почву устилали черные мхи, буйно разросшиеся между толстыми мохнатыми стволами пайн. Рабы-носильщики вздохнули с облегчением, войдя в прохладу леса. Но лесной воздух, насыщенный ароматами смолы и цветов, показался Маре душным и безжизненным после переменчивых ветров вершин. Или, может статься, просто ожидание опасности делает тишину такой угнетающей? Щелчок, с которым открылся ее веер, заставил нескольких воинов круто обернуться.

Камни и скалы здесь обросли лишайником, и их облеплял слой гниющей листвы. Шаги людей, стук копыт, скрип колес — все звучало глуше, чем на перевале. Этот лес не возвращал ничего.

Папевайо зорко всматривался вперед, не забывая окинуть взглядом местность по обе стороны дороги. Его рука лежала на мече, ни на миг не отрываясь от рукояти, которая была по-особому обмотана полосками кожи. Наблюдая за ним, Мара думала о своем отце, который Встретил свой смертный час, понимая, что его предали союзники. Она пыталась представить себе, что же стало с отцовским мечом — подлинным произведением искусства, с резной рукоятью и узором из драгоценных камней на ножнах. На верхнем закруглении рукояти, покрытом тонкой эмалью, было нанесено геральдическое изображение шетры; чтобы изготовить клинок по методу джессами, пришлось использовать шкуры трех сотен нидр. Каждую шкуру выскабливали так, чтобы она была не толще бумажного листа, и нарезали полосами, которые затем укладывались слоями. Искусство наложения слоев требовало величайшего мастерства и терпения — ведь даже самый крошечный пузырек воздуха, размером с кончик иглы, свел бы на нет все затраченные усилия. Но если эту работу удавалось довести до конца, то в результате получался джессамин, твердый, как металл. Мечи из джессамина по остроте уступали только легендарным стальным мечам древности. Как знать, может быть, этот меч носит теперь как трофей какой-нибудь варварский полководец… Он, конечно, должен быть человеком чести… если среди варваров бывают такие. Мара постаралась отогнать неприятные мысли. Но полумрак лесистого ущелья и гнетущая тишина могли кого угодно вогнать в уныние. Мара так стиснула руки, что это грозило сломать ее легкий деревянный веер.

— С твоего разрешения, госпожа, я хотел бы позволить людям отдохнуть и наполнить фляги, — обратился к ней Папевайо. Мара вздрогнула, кивнула и откинула со лба влажные волосы. Караван беспрепятственно добрался до родника, и массивные колеса фургонов остановились; воины заняли оборонительную позицию, а пешие рабы и некоторые из погонщиков поспешили к ним со смоченными в воде тряпицами, тайзовыми .лепешками и сушеными фруктами. Другие занялись нидрами. Носильщики, шумно вздохнув, опустили на землю паланкин и терпеливо ждали, пока настанет их черед ополоснуть лица в родниковой воде.

Обойдя строй воинов, Папевайо вернулся к паланкину и опустился на колени:

— Не угодно ли госпоже выйти из паланкина и немного пройтись?

Мара протянула ему руку, край длинного широкого рукава почти касался земли. Непривычная тяжесть спрятанного в нем кинжала оттягивала кисть. В детстве она занималась борьбой с Ланокотой, вопреки крайнему неудовольствию Накойи, но оружие никогда ее не привлекало. Кейок настоял на том, чтобы нож был при ней, но этот кинжал был рассчитан на более крупную ладонь, и, хотя его наспех попытались подогнать для Мары, держать рукоять все равно было неудобно. Внезапно растеряв немалую долю уверенности, измученная жарой, Мара приняла предложенную помощь Папевайо и выбралась из паланкина.

Почва у родника была истоптана и испещрена множеством следов людей и животных. Пока Папевайо набирал ковшом воду, его хозяйка ковыряла землю носком сандалии и прикидывала в уме, сколько же следов из числа отпечатавшихся здесь оставлено нидрами, украденными из Акомы. Однажды она случайно услышала рассказ какого-то торговца о том, как некоторые северные кланы помечают особыми зарубками копыта своих нидр, чтобы облегчить следопытам поиски угнанного скота. Но Акома прежде располагала достаточным числом надежных воинов и потому не нуждалась в таких мерах предосторожности.

Наполнив ковш водой, Папевайо предложил его Маре.

Выведенная из задумчивости, она отхлебнула глоток, потом смочила пальцы и побрызгала водой на щеки и шею. Полдень давно миновал: в лесу ничто не нарушала тишины, словно все живое погрузилось в сон — до тех пор пока не спадет жара. Вода холодила кожу, и Мара невольно вздрогнула. Если бандиты сидели в засаде и лишь ожидали удобного момента для атаки, то, пожалуй, Этот момент уже настал. Внезапная мысль заставила ее тревожно взглянуть на командира авангарда:

— Вайо, а что если серые воины обойдут нас сзади и нападут на Акому, пока мы тут путешествуем?

Воин поставил ковш на ближайший камень и выпрямился во весь рост. Застежки на его доспехах скрипнули, когда он пожал плечами и повернул руки ладонями к небу, всем своим видом показывая, что успех или неуспех любых планов зависит всецело от прихоти судьбы.

— Если бандиты нападут на твое поместье, госпожа, честь будет утрачена безвозвратно. Ибо лучшие твои воины здесь. — Он взглянул на лесную чащу; его рука по-прежнему твердо лежала на рукояти меча. — Но, по-моему, это маловероятно. Я сказал людям, чтобы они были наготове. Дневная жара спадает, но в лесу не поют листовники. Ни одного не слышно. — Внезапно у них над головой громко заухала птица. — А вот когда кричит каркан, это значит, опасность близко.

Из-за деревьев, окружающих открытую площадку, послышались громкие возгласы. Сильные руки втолкнули Мару обратно в паланкин, так что она почти упала на подушки. Быстро отдернув занавеску, она увидела, что Папевайо круто развернулся, выхватил из ножен меч и приготовился ее защищать. Его примеру немедленно последовали и остальные воины, также обнажившие мечи, чтобы отразить атаку разбойников, выскочивших из засады.

За сомкнувшимися рядами своих защитников Мара сумела увидеть группу вооруженных мужчин, бегущих к фургонам. Худые, грязные, одетые в лохмотья, эти бандиты, тем не менее, повели атаку в хорошо организованном порядке. Нападающие обладали многократным численным перевесом: это стало очевидным с первых же секунд. Ущелье огласилось криками. Напоминая себе, что ее отец и брат попадали и в худшие переделки, когда воевали в варварском мире, Мара всеми силами подавляла невольную дрожь каждый раз, когда раздавался стук скрестившихся мечей. Всю эту сумятицу звуков перекрывал голос Папевайо; его офицерский плюмаж был виден отовсюду. Он подал сигнал, и воины Акомы, закаленные в сражениях и приученные к безоговорочному повиновению, отступили.

Нападающие заколебались. Поскольку отступление никому не прибавляло чести, обычная цуранская тактика всегда была чисто наступательной. Поэтому вид фургонов, брошенных солдатами, которые оставили их почти без сопротивления, насторожил разбойников, в они несколько ослабили напор.

Солдаты эскорта живой стеной заслонили паланкин Мары. За обращенными к ней спинами ратников в зеленых доспехах ей мало что было видно, во она услышала гортанный выкрик, и топот атакующих сразу стих. У фургонов остались только безоружные погонщики в съежившийся от страха водонос. В глазах разбойников это могло означать только одно: воины получили приказ отойти от фургонов, чтобы защитить нечто более ценное.

Теперь бандиты приближались медленно и осторожно. В просветах между своими защитниками Мара увидела, что нападающие, которых было по крайней мере в пять раз больше, чем воинов Акомы, образовали широкую дугу вокруг родника.

К журчанию воды примешивались и другие звуки: поскрипывание доспехов и учащенное дыхание ратников, застывших в напряженном ожидании. Папевайо занял позицию у носилок Мары. Прошла томительная минута. Затем человек, стоявший позади вражеских рядов, выкрикнул команду; двое оборванцев выступили вперед и перерезали бечевки, связывающие края матерчатой крыши фургона. У Мары холодок пробежал по спине, когда жадные руки сдернули материю и открыли на всеобщее обозрение товары Акомы. Наступил самый трудный момент: какое-то время ее воины должны были сохранять строй, не поддаваясь ни на какие оскорбления иди провокации. Солдаты Акомы ответят ударом на удар только в том случае, если Маре будет угрожать непосредственная опасность.

Мгновенно смекнув, что можно не опасаться контратаки, бандиты с торжествующими воплями принялись вытаскивать из фургонов мешки с тайзой. Другие подтягивались поближе к эскорту Акомы, пытаясь разглядеть, что за сокровище удостоилось такой защиты.

Пока они приближались, Мара успела рассмотреть их перепачканные лица, убогую одежду и грубо сработанное, да еще и плохо подобранное оружие. В том, как они дер-жали клинки, безошибочно угадывались годы тренировки и настоящее искусство… Однако неумолимая нужда довела этих людей до такой степени отчаяния, что они готовы убивать и умирать ради фургона скверной тайзы. Команда, поданная властным голосом, положила конец ликованию вокруг фургона:

— Стоп! Подождите!

Мгновенно смолкнув, бандиты отвернулись от своей добычи, хотя некоторые так и остановились, прижимая мешки к груди.

— Давайте-ка поглядим, что еще нам послала сегодня удача, — сказал стройный бородач, который несомненно был главарем шайки.

Проложив себе дорогу сквозь толпу притихших бандитов, он дерзко зашагал в сторону паланкина. На полпути между обоими отрядами он остановился, держа меч наготове; при этом вид у него был столь самоуверенный, что Папевайо подтянулся и выпрямился.

— Спокойно, Вайо, — прошептала Мара не столько для того, чтобы удержать командира авангарда от необдуманных действий, сколько ради поддержания собственной бодрости.

Рукой, сжимающей меч, бандит сделал насмешливо-пренебрежительный жест:

— Это что же такое? Почему мужчины с мечами и в доспехах, разделяющие честь знатного дома, не сражаются?

Разбойничий вожак переступил с ноги на ногу, выдавая этим движением внутреннюю неловкость. Любой цуранский воин без колебаний бросался в атаку, даже если при этом его ждала неминуемая гибель, ибо высочайшей честью, которой мог удостоиться воин, считалась смерть в бою.

Еще один шаг — и главарь оказался достаточно близко к носилкам, чтобы разглядеть в паланкине Мару. И теперь, когда его недоумение разрешилось, он весело заорал:

— Женщина!

Мара застыла на месте. Смертельно бледная, она сидела прямо, с высоко поднятой головой, с каменно-бесстрастным лицом, тогда как главарь бандитов заулыбался во весь рот. Словно не удостаивая вниманием дюжину воинов, готовых оказать ему сопротивление, он обратился к своим товарищам:

— Удачный денек, друзья! И караван, и пленница в придачу… и ни единая капля крови не пролилась во имя Красного Бога!

Любопытствующие разбойники — из тех, кто стоял поближе, — побросали мешки с тайзой и сгрудились толпой, однако их оружие было угрожающе нацелено на гвардейцев Акомы. Снова повернувшись к Маре, вожак провозгласил:

— Госпожа, я надеюсь, что твой отец или муж привязан к тебе и богат, а если и не привязан, то хотя бы богат. Ибо ты теперь наша заложница.

Мара откинула занавеску паланкина. Приняв руку Папевайо, она встала со словами:

— Возможно, ты рано обрадовался, бандит.

Ее уверенность поубавила гонору предводителю, и он, несколько обескураженный, отступил на шаг. Но в толпе его соратников воодушевление не угасло, и к ним прибавилось еще несколько отщепенцев, вышедших из лесной засады, чтобы лучше видеть происходящее.

Взглянув поверх спин своих гвардейцев в лицо стройного вожака, Мара потребовала ответа:

— Как тебя зовут?

Снова надев личину насмешливого добродушия, он оперся руками на свой меч.

— Люджан, госпожа. — Он все еще держался почтительно с особой несомненно высокого ранга. — Поскольку мне суждено на некоторое время стать хозяином для столь благородной гостьи, не могу ли я поинтересоваться, с кем имею честь беседовать?

Разбойников рассмешила шутовская учтивость их главаря. Гвардейцы из эскорта Мары оцепенели от этого оскорбления, но сама девушка сохраняла полнейшую безмятежность:

— Я Мара, властительница Акомы.

Целая вереница противоборствующих чувств отразилась на лице Люджана: удивление, насмешка, озабоченность… но в конце концов он призадумался, а потом произнес:

— Значит, у тебя нет ни мужа, ни отца, властительница Акомы. Тебе придется самой вести переговоры о собственном выкупе.

Даже когда он говорил, его глаза обегали край лесной чащи позади Папевайо и Мары, потому что ее уверенная осанка и малочисленность свиты наводили на мысль, что дело тут нечисто. Женщины-властительницы из знатных домов не подвергают себя риску без весомых причин. Что-то в его позе встревожило и прочих бандитов, а ведь их было, по примерному подсчету Мары, около полутора сотен. Их нервозность возрастала: некоторые оглядывались по сторонам, пытаясь уловить признаки опасности; другие, казалось, доведены уже до такого состояния, что были способны атаковать позицию Папевайо, не дожидаясь приказа.

Мара улыбнулась и потеребила пальцем свои браслеты, словно и не замечала, что положение, и без того опасное, в любой миг могло стать смертельно опасным.

— Мой военачальник говорил, что одной из дорожных неприятностей может стать встреча с компанией оборванцев вроде тебя, — раздраженно бросила она.

— Терпеть не могу, когда он прав! А уж теперь его ворчанию и конца не будет!

Услышав эти слова, некоторые бандиты разразились хохотом.

Папевайо ничем не выразил своего отношения к такому несправедливому отзыву о Кейоке. Он слегка расслабился, понимая, что его хозяйка пытается разрядить обстановку и избежать надвигающейся стычки.

Мара смотрела на разбойничьего предводителя с самым вызывающим видом, пытаясь в то же время разгадать его настроение. Высокомерным движением он направил меч в ее сторону:

— Как это удачно для нас сложилось, что ты не прислушалась к предостережениям своего советника. В будущем тебе следует более внимательно относиться к мудрым советам… если тебе представится такая возможность.

Несколько солдат Акомы насторожились, когда услышали этот угрожающий намек. Мара украдкой дотронулась до спины Папевайо, снова призывая его к спокойствию, а потом совсем по-детски спросила:

— А почему это у меня не будет такой возможности?

С видом насмешливого сожаления Люджан опустил меч.

— А потому, госпожа, что, если наши переговоры окажутся бесплодными, тебе вряд ли доведется когда-нибудь снова выслушивать речи твоего военачальника.

Он так и впился глазами в Мару, отыскивая в ее лице хоть какой-нибудь признак тревоги; в этом набеге все шло вкривь и .вкось.

— Что ты хочешь этим сказать?! — возмутилась Мара и даже топнула ногой, не желая обращать внимание на опасное, хотя и скрытое негодование своих воинов, порожденное угрозами главаря бандитов.

— Я имею в виду вот что. Мне пока неизвестно, какую цену ты согласна уплатить за свою свободу, но зато я прекрасно знаю, какой куш смогу за тебя отхватить на невольничьем рынке в Мигране.

Люджан на полшага подался назад, с мечом наизготовку; он видел, что гвардейцы с трудом обуздывают порыв — дать достойный ответ на очередное оскорбление. Не сомневаясь, что сражения не миновать, бандиты подняли оружие и приготовились к броску.

Сверкая глазами, Люджан осмотрелся вокруг. Обе стороны ждали только сигнала к атаке. Но ничего не происходило. И тут Люджана осенила догадка.

— Что-то затеяла, душечка? — Эти слова звучали не столько вопросом, сколько утверждением.

Наглость разбойника неожиданно позабавила Мару. Однако она видела, что дерзкие и подстрекательские замечания Люджана также имеют определенную цель. Недооценить его хитрость было бы серьезной ошибкой. «Как же можно допустить, чтобы зря пропадал такой умница!» — думала она. Стремясь выиграть время, она передернула плечиками, как избалованный ребенок.

Люджан отважно выступил вперед и, просунув руку между двумя гвардейцами, грубыми грязными пальцами ухватился за шарф Мары.

Реакция последовала незамедлительно. Люджан почувствовал, как что-то надавило на его запястье. Бросив взгляд вниз, он обнаружил, что был на волосок от того, чтобы лишиться руки — меч Папевайо остановился в последний момент. Люджан вскинул голову, и его глаза встретились с глазами командира авангарда. Бесцветным тоном Папевайо сообщил:

— Здесь — предел.

Пальцы Люджана медленно разжались и выпустили шарф. Он нервно улыбнулся, убрал руку и отступил. Теперь его лицо выражало лишь подозрение и враждебность: в обычных обстоятельствах такое прикосновение к властительнице, какое он только что себе позволил, стоило бы ему жизни.

— Тут какая-то хитрость, госпожа. В какую же игру мы играем?

Он крепко сжимал рукоять своего меча, а его дружки подались вперед, дожидаясь от вожака лишь знака, чтобы броситься на прорыв.

В этот момент Люджан заметил, что Мара и ее офицер присматриваются к скалам над площадкой-становищем, и тут его осенило:

— Ни одна правящая госпожа не отправится путешествовать с такой малочисленной охраной. Ну и дурак же я!

И тут Мара закричала:

— Кейок!

Стрела прошила воздух и вонзилась в землю между ступнями предводителя разбойников. Он застыл на месте, а затем неловко попятился на один шаг. Сверху прогремело:

— Еще на шаг ближе к моей госпоже, и ты — мертвец!

Люджан круто обернулся в ту сторону, откуда доносился голос. Указывая на него мечом, там стоял Кейок. Военачальник коротко кивнул, и лучник послал сигнальную стрелу поверх скалистой гряды. Она еще не закончила свой полет, а Кейок уже выкликал имена младших командиров:

— Ансами! Месаи!

Из леса ответили другие голоса. Разбойники поняли, что их обошли с тыла. Тревожно оглянувшись, они увидели, как блестят среди деревьев зеленые доспехи воинов, как колышутся высокие офицерские плюмажи. Не имея ни малейшего представления о численности отряда Акомы, Люджан не стал медлить. Он круто повернулся и приказал своим лихим молодцам напасть на гвардейцев, которые держали оборону вокруг паланкина Мары.

Атака оказалась короткой. Ей положила конец новая команда Кейока:

— Дакойя! Хандзаи! Вперед! Приготовиться!

Силуэты сотни шлемов возникли на фоне неба вдоль скалистых обрывов ущелья, чередуясь с силуэтами дуг длинных луков. Напряженная тишина взорвалась шумом и треском, словно несколько сотен людей выходили из леса на площадку у родника.

По знаку вожака бандиты остановились. Застигнутый врасплох, в невыгодном положении, он обводил взглядом склоны ущелья в запоздалой попытке оценить свои шансы на спасение. На виду стоял только один старший офицер; но он назвал поименно четырех сотников. Прищурившись, чтобы солнце не слепило глаза, Люджан прикидывал в уме, каково расположение его бойцов. Дело выглядело почти безнадежным.

Мара сбросила личину глупенькой девочки. Даже не взглянув на своего телохранителя и не спросив совета, она распорядилась:

— Люджан, прикажи своим людям сложить оружие.

— Ты что, госпожа, ума лишилась?.. — окруженный врагами со всех сторон, загнанный в ловушку, предводитель разбойников выпрямился и вызывающе улыбнулся. — Я отдаю должное смелости твоего замысла избавить унаследованное поместье от докучливых соседей, но даже и сейчас — я вынужден обратить на это твое внимание — твоя драгоценная особа все еще в опасности. Мы угодили в ловушку, но вместе с нами и ты можешь погибнуть. — Даже перед лицом подавляющего превосходства противника он пытался повернуть ход событий в свою пользу. — Возможно, мы могли бы прийти к некоему соглашению, — быстро предположил он. В его голосе сквозили проказливое дружелюбие и готовность блефовать, но не было ни намека на страх. — Если бы, например, ты позволила нам уйти по-хорошему…

Мара наклонила голову:

— Ты неверно судишь о нас.

В тишине было слышно, как звякнули ее нефритовые браслеты, когда, положив руку на локоть Папевайо, она заставила его слегка посторониться. Пройдя мимо него, она вышла из оцепления своих гвардейцев и теперь стояла лицом к лицу с главарем бандитов.

— Как правящая госпожа Акомы я намеренно пошла на риск, чтобы мы могли побеседовать.

Взглянув на край обрыва, Люджан вытер вспотевший лоб изодранным грязным рукавом:

— Я слушаю, госпожа.

Ее гвардейцы стояли позади нее неподвижно, как статуи. Мара встретила взгляд разбойника и твердо выдержала его:

— Прежде всего вы должны сложить оружие.

Люджан горько усмехнулся:

— Может быть, я и не очень способный полководец, госпожа, но я не идиот. Пусть даже мне сегодня придется приветствовать Красного Бога, я не сдамся сам и не позволю повесить моих товарищей из-за нескольких голов скота и пары мешков зерна.

— Хотя вы украли их из Акомы и к тому же убили мальчика-раба, я не для того затеяла столь утомительное путешествие, чтобы просто повесить всех вас, Люджан.

Слова Мары звучали вполне чистосердечно, и тем не менее разбойники не могли поверить этому странному заявлению. Они переводили глаза с внушительного отряда лучников наверху на маленькую группу воинов эскорта. Напряжение возрастало с каждым мгновением, и Люджан поторопил Мару:

— Госпожа, если у тебя есть что-то на уме, говори быстро, иначе может оказаться, что некоторые из нас погибнут, и мы с тобой будем в их числе.

Не получив никаких приказаний насей счет, Папевайо, тем не менее, преодолел расстояние, отделявшее его от Мары. Мягко, но решительно он отодвинул ее назад и вклинился между госпожой и предводителем разбойников.

Мара оставила эту фамильярность без внимания и вернулась к прерванной беседе:

— Я гарантирую вам следующее. Сдавайтесь и выслушайте мое предложение. Если вы пожелаете уйти после того, как я поговорю с тобой и твоими людьми, вы будете вольны отправляться на все четыре стороны. Пока вы не вздумаете снова устроить набег на угодья Акомы, я не стану причинять вам неприятности. Ручаюсь своим словом.

Испытывая неприятное ощущение, что лучники и сейчас держат его под прицелом, Люджан перевел взгляд на своих бойцов. Все они, все до единого, отощали от постоянного недоедания; некоторые выглядели, как ходячие скелеты. Вооружение у большинства ограничивалось скверно сработанным мечом или ножом, лишь у считанных единиц имелось какое-то подобие лат. Не могло быть и речи о том, чтобы оказать серьезное сопротивление воинам Мары, снаряжение которых было безупречно.

Предводитель всматривался в лица изгоев, которые были его товарищами в трудные времена. Почти все чуть заметным кивком дали ему понять, что подчинятся его решению.

Коротко вздохнув, он снова повернулся к Маре и протянул свой меч рукоятью вперед.

— Госпожа, я не состою на службе ни в одном из благородных домов, но тот жалкий остаток личной чести, который я называю своим, теперь в твоих руках.

С этими словами он передал меч Папевайо. Безоружный, всецело зависящий от доброй воли Мары, он с холодной усмешкой поклонился ей, а затем подал знак остальным, чтобы они последовали его примеру.

Солнце лило лучи и на блистающие зеленым лаком доспехи Акомы, и на отрепья ошеломленных бандитов. Только пение птиц и журчание воды, вытекающей из родника, слышались в тишине. Взгляды всех оборванцев были прикованы к юной девушке в роскошных одеждах. Наконец один из них шагнул вперед и бросил на землю свой нож. Так же поступил еще один, другой…

Пальцы, доселе сведенные на рукоятках, разжимались, и клинки с лязгом падали у ног воинов Акомы. Вскоре не осталось ни одного бандита с оружием.

Дождавшись, когда солдаты из ее отряда соберут мечи, Мара выступила вперед. Разбойники раздались в стороны, чтобы освободить для нее проход, с опаской глядя и на нее, и на Папевайо, следующего за нею на шаг позади с обнаженным мечом. Командир авангарда, находясь при исполнении служебных обязанностей, сохранял такой вид, что даже самый отчаянный храбрец не отважился бы его задеть. На всякий случай бандиты старались держаться подальше, даже когда грозный воин повернулся к ним спиной, чтобы поднять Мару на откидной задок ближайшего фургона.

Окинув сверху взглядом толпу безоружных разбойников, властительница Акомы спросила:

— Это все твои люди, Люджан?

Поскольку она пока еще не подала своим лучникам приказа опустить луки, он ответил честно:

— Большая часть здесь. Еще пятьдесят охраняют нашу стоянку в лесу или пытаются раздобыть пропитание поблизости от стоянки. Еще десять поставлены наблюдать за разными дорогами.

Встав на груду мешков с тайзой, Мара быстро подсчитала:

— Здесь у тебя под началом примерно полторы сотни. Сколько из них были прежде солдатами? Пусть они ответят сами.

Из всей банды, столпившейся у фургона, примерно шестьдесят человек подняли руки. Мара ободряюще улыбнулась и задала новый вопрос:

— Из каких домов?

Гордые тем, что их спрашивают, где они раньше служили, они с готовностью стали выкрикивать:

— Сайдано!..

— Олимак!..

— Раймара!..

Прозвучали и другие известные Маре имена. В большинстве своем эти семьи перестали существовать, уничтоженные князем Альмеко на пути к высокому посту Имперского Стратега, который он занял незадолго до восшествия Ичиндара на трон Империи. Когда шум стих, Люджан добавил:

— А я некогда был сотником в доме Котаи, госпожа.

Мара расправила рукава и уселась. Поразмыслив, она спросила:

— А остальные?

От толпы отделился рослый детина. В его облике, как и у прочих разбойников, были видны следы разрушительного воздействия голода, но при этом он производил впечатление все еще сильного и здорового человека. Поклонившись, он сказал:

— Госпожа, я был земледельцем в поместье Котаи к западу от Миграна. Когда мой хозяин умер, я сбежал и последовал вот за ним. — С глубоким почтением он указал на Люджана. — Он хорошо заботился о своих людях в течение нескольких лет, когда наша жизнь проходила в скитаниях и лишениях.

Мара повела рукой в сторону дальних рядов разбойников:

— А эти? Преступники?

Люджан ответил за всех:

— Люди без хозяев, госпожа. Некоторые были свободными землепашцами, но лишились своих наделов за неуплату податей. Другие совершили поступки, запрещенные законом. Многие — это серые воины. Но убийцам, ворам, людям ненадежным не приходится ждать радушного приема в моем лагере. — Он махнул рукой в сторону леса. — О, вокруг хватает убийц, не сомневайся. В последние месяцы твои патрули стали нести службу кое-как, а в лесной чаще можно найти безопасную гавань. Но в моем отряде собрались только честные разбойники… — Он невесело рассмеялся. — Если, конечно, такие бывают. — Помрачнев, Люджан пытливо вгляделся в Мару. — Ну а теперь не соизволит ли госпожа сказать нам, почему ее заботит судьба таких бедолаг, как мы?

Одарив его улыбкой, Мара подала Кейоку условный сигнал, и состояние боевой готовности отрядов Акомы было отменено. Лучники на гребне опустили луки и поднялись во весь рост из укрытия. И тогда стало очевидно: то были вообще не воины, а просто мальчики и старые работники с полей, на которых для вида нацепили какие-то отдельные части доспехов или выкрашенные в зеленый цвет рубахи. То, что казалось целой армией, сейчас обнаружило свою истинную суть: Мару защищала горсточка солдат, числом уступавшая разбойникам по меньшей мере наполовину, и несколько десятков батраков и мальчишек из Акомы.

Разбойники едва не взвыли от досады. Люджан в невольном восхищении только изумленно покачал головой:

— Госпожа, что же ты сотворила?

— Возможность, Люджан… для всех нас.

День подходил к концу; длинные тени ложились на траву у родника, где паслись нидры, отгоняя хвостами насекомых. Пристроившись на фургоне, Мара оглядывала шайку оборванцев, сидевших на земле у кромки леса и жадно поглощавших мясо, фрукты и тайзовые лепешки, которые раздавали им повара. Хотя трапеза была много лучше той, которой им приходилось довольствоваться в течение долгих месяцев, властительница Акомы замечала, как ими овладевает уныние. Попасть в плен, потерпев поражение в бою, для них означало только одно: их ожидала судьба рабов — таков непреложный закон жизни. Да, она поручилась честью Акомы не посягать на их свободу, она их великодушно накормила, но все это не внушало им доверия. Эта странная молодая властительница все еще ничего не сказала о том, что она задумала, и они не предвидели для себя ничего хорошего.

Мара изучала этих людей и чем дальше, тем больше замечала в них сходство с солдатами, мастеровыми и рабами из своего поместья. Но одно отличие оставалось неизменным: будь эти люди разодеты в самые аристократические наряды, она все равно распознала бы в них изгоев. Когда последние крошки были доедены, Мара уже знала, что настало время объявить им ее предложение.

Палевайо и Кейок стояли в фургоне по обе стороны от госпожи. Она решительно вздохнула и возвысила голос:

— Послушайте меня, разбойники. Я Мара, властительница Акомы. Вы украли мое добро, и потому вы у меня в долгу. Чтобы уладить это дело по законам чести, я прошу вас со вниманием отнестись к моим словам.

Сидевший в первых рядах Люджан отставил чашу с вином и ответил:

— Властительница Акомы чрезвычайно великодушна, если считает для себя возможным позаботиться о чести разбойников. Все мои товарищи польщены и благодарны.

Мара взглянула ему в лицо, пытаясь уловить в нем хоть какой-нибудь намек на насмешку, однако обнаружила совсем иное: интерес, любопытство и добродушную иронию. Она чувствовала, что ей нравится этот человек.

— Есть много причин считать вас разбойниками, так мне говорили. По всеобщему мнению, вы все отмечены злой судьбой.

Один из сидящих перед ней что-то выкрикнул в знак согласия; другие переменили позу, подавшись вперед. Удовлетворенная тем, что завладела их вниманием, Мара продолжала:

— Для некоторых из вас злая судьба наступила тогда, когда вы остались в живых после смерти хозяев, которым служили.

Человек с кожаными ремешками на запястьях воскликнул:

— И мы таким образом оказались лишенными чести!

Другой поддержал его:

— И у нас нет чести!

Мара подняла руку, призывая их к молчанию:

— Честь состоит в выполнении своего долга. Если человека посылают охранять дальние угодья, а его хозяин погибает у себя дома, так что у солдата просто нет никакой возможности его защитить — разве у этого солдата нет чести? Если воин тяжело ранен и лежит без сознания, когда смерть приходит за его господином — разве он виноват в том, что он остался жив, а его хозяин — нет? — Мара опустила руку, и ее голос зазвучал повелительно. — Все, кто были слугами, землепашцами, работниками, — поднимите руки!

Около десятка повиновались без колебаний.

Другие неуверенно зашевелились, переводя взгляды то на властительницу, то на своих товарищей, желая посмотреть, что она предложит.

— Мне нужны работники, — улыбнулась Мара. — Я позволю вам послужить мне под началом моего хадонры.

От чинного порядка и следа не осталось. Все повскакали с мест и заговорили разом. Одни что-то бормотали себе под нос, другие орали во весь голос. Такое предложение — это было что-то неслыханное в Империи. Кейок потрясал в воздухе мечом, пытаясь восстановить спокойствие, но тут осмелевший крестьянин бросился к ногам Мары:

— Когда властитель Минванаби сразил моего господина, я убежал. Но закон гласит, что я становлюсь рабом победителя!

Голос молодой госпожи явственно прозвучал над общим гвалтом:

— Закон не гласит ничего подобного!

В наступившей тишине все глаза обратились к Маре. Усталая, сердитая, но кажущаяся в своих богатых одеяниях такой красивой на взгляд этих бродяг, переживших месяцы, а то и годы безнадежности в лесной глуши, она твердо заявила:

— Традиция гласит, что работники — это военная добыча. Победитель решает, кто представляет собой ценность как свободный человек, а кого надлежит обратить в рабство. Минванаби — мои враги, и если вы — это военная добыча, то мне и надлежит решать, каким будет ваше положение. Вы свободны.

На этот раз молчание стало гнетущим. Люди беспокойно переминались с ноги на ногу, озадаченные нарушением порядка, который они привыкли считать незыблемым: в цуранском обиходе тонкости общественных отношений определяли каждый шаг. Изменить самые глубинные основы, санкционировать бесчестье — в этом таилась опасность для цивилизации, просуществовавшей уже много столетий.

Мара угадывала смятение своих слушателей. Взглянув на крестьян, чьи лица светились надеждой, а потом на самых скептических и суровых серых воинов, она решила воспользоваться уроками философии, полученными в храме Лашимы.

— Традиция нашей жизни подобна реке, которая берет начало в горах и течет всегда к морю. Никто из людей не в силах повернуть течение вспять, обратно в горы. Предпринимать такую попытку значило бы отвергать закон природы. Как и род Акома, многие из вас познали беду и злосчастье. Я — Акома, и я предлагаю вам объединиться, чтобы изменить ход традиции, в точности так, как ураганы иногда заставляют реку проложить себе новое русло.

Девушка замолчала и опустила глаза. Момент был решающим: если хоть один разбойник вздумает протестовать, она может утратить контроль над ними. Молчание казалось невыносимым. И тогда, ни слова не говоря, Папевайо спокойно снял свой шлем; теперь каждый мог увидеть у него на лбу черную повязку приговоренного.

У Люджана вырвался возглас изумления. Все были поражены: человек, осужденный на смерть, занимал почетный пост в свите знатной властительницы. Мара улыбнулась, гордая преданностью Папевайо и благодарная ему за столь красноречивый жест. Легко коснувшись плеча своего командира авангарда, она вновь обратилась к скопищу людей, живущих вне закона:

— Этот человек служит мне и гордится этим. Никто из вас не желает такой судьбы? — Крестьянину, лишившемуся крова по милости Минванаби, она сказала:

— Если властителю, который победил твоего хозяина, понадобится новый землепашец, пусть попробует прийти за тобой. — Кивком указав на Кейока и его отряд, она добавила:

— Чтобы забрать тебя, ему придется повоевать. А на земле Акомы ты будешь свободным человеком.

Крестьянин рванулся вперед с криком радости:

— Ты доверишь нам честь своего рода?

— Честь моего рода станет вашей честью, — ответила Мара, и Кейок поклонился, подтверждая тем самым свою готовность «повоевать».

Крестьянин рухнул на колени и протянул к Маре скрещенные в запястьях руки в древнем жесте присяги на верность.

— Госпожа, я твой слуга. Твоя честь — моя честь.

Этими словами он оповестил всех, что умрет, защищая Акому, с такой же готовностью, как любой из воинов Мары.

Мара церемонно кивнула, и Папевайо отошел от нее. Он проложил себе путь через толпу изгоев и приблизился к крестьянину. Согласно древнему ритуалу, он обернул ремешком запястья будущего жителя Акомы, а потом снял эти символические оковы, показывая тем самым, что человек, которого могли бы содержать как раба, объявляется свободным. Раздались возбужденные голоса; другие разбойники — числом около десятка — сгрудились вокруг. Они тоже опустились на колени, образовав кольцо вокруг Папевайо, ожидая своей очереди принять предложенную Марой честь и надежду на новую жизнь.

Кейок приказал одному из воинов собрать вместе работников, принесших клятву верности: гвардейцам Акомы надлежало отвести их в поместье, где Джайкен по своему усмотрению назначит их на домашние или полевые работы.

Оставшиеся бандиты с отчаянной надеждой наблюдали за происходящим, пока Мара не заговорила снова.

— Те, кто преступил закон… скажите, в чем состояли ваши прегрешения?

Щуплый, болезненно бледный оборванец хриплым голосом произнес:

— Я непочтительно отозвался о жреце, госпожа.

— Я утаил зерно от сборщика податей… для моих голодных детей, — покаялся другой.

Перечисление мелких провинностей продолжалось, пока Мара не признала, что Люджан ее не обманул: воров и убийц в этой шайке не жаловали. Всем приговоренным Мара сказала так:

— Вы можете и впредь жить так, как жили до сих пор, или поступайте ко мне на службу как свободные люди. Я, властительница Акомы, предлагаю вам прощение в границах моего поместья.

Хотя правом имперской амнистии не был наделен ни один властитель, Мара понимала, что никакой министр имперского правительства не станет утруждать себя вмешательством в судьбу ничтожного, почти безымянного полевого работника… особенно если он никогда и не слыхал о такой амнистии.

Широкими улыбками прощенные преступники воздали должное мудрости властительницы и поспешили к Папевайо, чтобы принести присягу. Они преклоняли колени с радостью. Могло, конечно, случиться так, что им — как и всем работникам Мары — будет грозить опасность со стороны ее врагов, но уж лучше подвергаться опасностям, состоя на службе в одном из знатнейших домов, чем влачить нынешнее убогое существование.

Приближался вечер. Взгляд Мары обежал сильно поредевшие ряды бандитов и наконец остановился на Люджане.

— Солдаты, оставшиеся без хозяев, слушайте внимательно!

Она помолчала, ожидая, пока затихнет вдали оживленный говор только что присягнувших работников, уходящих по дороге в Акому. Стараясь достучаться до сердец самых грубых и неотесанных бойцов Люджана, она продолжала:

— Я предлагаю вам такую возможность, о которой никогда не мог мечтать ни один воин за всю историю Империи: я предлагаю вам начать жизнь сначала. Кто из вас пожелает отправиться ко мне в поместье и снова приобщиться к честной жизни? Принявший такое решение преклонит колени у ворот священной рощи Акомы и принесет клятву верности перед натами нашего рода.

На площадку у родника упала тишина; казалось, никто даже вздохнуть не смеет. А потом воздух загудел от множества голосов. Кто-то выкрикивал вопросы; другие одергивали тех, кто мешал слышать ответы. Грязные руки мелькали в воздухе, и со звуками голосов смешивалось буханье ног, когда возбужденные вояки прыгали от восторга или пробивались поближе к фургону.

Папевайо прекратил галдеж, взмахнув обнаженным мечом, и Кейок, поспешно отойдя от фургона, выкрикнул команду.

Бандиты снова притихли; теперь они ждали, что скажет их вожак.

Не забывая о присутствии бдительного Папевайо, Люджан осторожно поклонился девушке, которая могла перевернуть всю его жизнь.

— Госпожа, твои слова… ошеломляют… твое великодушие… превосходит все мыслимые пределы. Но у нас нет хозяев и, стало быть, некому освободить нас от нашей прежней службы.

В его глазах мелькнуло что-то похожее на вызов. Мара заметила это и постаралась понять. Этот красивый — несмотря на грязь, покрывающую лицо, — и плутоватый разбойник держался как человек, которому что-то угрожает, и внезапно она догадалась, в чем тут дело. У этих людей просто не было никакой осмысленной цели; они жили сегодняшним днем, ни на что не надеясь. Если она сумеет заставить этих молодчиков вновь взять свою судьбу в собственные руки и принести клятву верности Акоме, ее войско получит неоценимое пополнение. Но для этого нужно добиться, чтобы они снова поверили в возможность достойной жизни.

— Сейчас вы ни у кого не состоите на службе, — мягко возразила она.

— Но мы давали клятву… — Голос Люджана упал почти до шепота. — Такое предложение… это что-то неслыханное… небывалое. Мы… Кто из нас может знать, что это совместимо с честью?

Его голос звучал чуть ли не умоляюще, как будто он от Мары хотел услышать, что правильно, а что нет. А тем временем члены его шайки ждали решения вожака.

И тут вдруг Мара почувствовала, что она всего лишь неопытная семнадцатилетняя послушница Лашимы, и беспомощно взглянула на Кейока, ища у него поддержки.

Старый воин не оплошал. Хотя нарушение традиций смущало его не меньше, чем Люджана, он нашел нужные слова:

— Солдат должен умереть, сражаясь за своего господина, иначе его ждет бесчестье, так уж повелось. Однако, как указала моя госпожа, если судьба распорядилась иначе, никто не смеет оспаривать волю богов. Если боги не хотят, чтобы вы служили Акоме, то их немилость наверняка обрушится на этот дом. Госпожа готова рискнуть — как в своих, так и в ваших интересах. Будут ли боги к нам благосклонны или не будут, мы все когда-нибудь умрем. Но смелые могут попытать счастья… — он долго молчал, прежде чем закончить речь, — и умереть как солдаты.

Люджан все еще колебался. Рассердить богов значило накликать на себя окончательную погибель. У разбойника, по крайней мере, есть надежда, что жалкое существование, на которое он обречен до конца дней своих, окажется само по себе достаточной искупительной карой за то, что он не умер вместе со своим господином, и тогда его душе будет даровано более высокое положение, когда ее вновь подхватит Колесо Жизни.

Тревога главаря передавалась и прочим бандитам: у каждого в душе шла нелегкая борьба. Но тут Папевайо потер свой шрам и задумчиво сказал:

— Меня зовут Папевайо, я командир авангарда Акомы. Я от рождения был предназначен служить этому дому; но мои отец и дед считались родней для кузенов, которые служили в отрядах Шиндзаваи, Ведевайо, Анасати…

Недолго помолчав, он назвал еще несколько имен. За спиной у Люджана послышался голос:

— В гарнизоне Ведевайо служил мой отец, и я жил в этом поместье, до того как меня взял в свой отряд властитель Сейрак. Моего отца звали Альмаки.

Папевайо кивнул и спросил:

— Это не тот ли Альмаки, который был кузеном Папендайо — моего отца?

Бандит разочарованно покачал головой:

— Нет, но я его знал. У него было прозвище «Альмаки-малый», а у моего отца — «Альмаки-большой». Но там служили и другие кузены моего отца.

Папевайо знаком приказал ему выйти из рядов и, отойдя достаточно далеко, чтобы Мара их не слышала, несколько минут они что-то тихо обсуждали. Разговор кончился тем, что бандит широко заулыбался, а командир авангарда вернулся к фургону и с поклоном обратился к хозяйке:

— Госпожа, это Торам. Его дядя был кузеном человека, женатого на сестре той женщины, которая была замужем за племянником моего отца. Он мой родич и достоин чести служить роду Акома.

Мара спрятала улыбку, прикрывшись рукавом. Вайо и явно неглупый Торам ухватились за одну из простых особенностей цуранской культуры. По традиции вторые и третьи сыновья воинов имели право наниматься на службу и в другие дома, а не только туда, где служили их отцы. Представляя этого бывалого воина по форме, принятой для молодых новобранцев, Папевайо умудрился полностью разрешить мучивший Люджана вопрос чести.

Снова напустив на себя серьезность, Мара сказала:

— Вайо, призови своего кузена к нам на службу, если он согласен.

Папевайо по-братски обнял Торама за плечи:

— Кузен, тебя призывают служить Акоме.

Со вновь обретенной гордостью Торам вздернул подбородок и решительно объявил:

— Я согласен!

Все пришло в движение. Серые воины столпились вокруг десятка солдат Акомы и начали наперебой называть имена своих родичей. Мара снова постаралась удержаться от улыбки. Любой цурани благородного происхождения, равно как и любой солдат, мог проследить свою родословную на много поколений назад, включая все ее ответвления; он обязан был хранить в памяти всех кузенов, дядюшек и тетушек, хотя знал большинство из них только по имени. Когда двое цурани встречались в первый раз, неизменно начинались подробнейшие расспросы о здоровье родственников. Таким образом каждый из двоих людей, до того не знакомых друг с другом, мог узнать историю своего собеседника и определить, кто из них занимает более высокую ступень в общественной иерархии. Почти невозможно было даже и вообразить, чтобы после достаточно долгого разговора не выявились какие-то родственные связи; это и позволило призвать на службу серых воинов, не нарушая приличий.

Папевайо помог Маре спуститься с фургона на землю. Бандиты разбились на группки вокруг различных солдат; счастливыми голосами они выкрикивали вопросы и ответы, когда удавалось наконец обнаружить родственную связь. Люджан только головой потряхивал и пожирал Мару глазами. С трудом справляясь с ураганом чувств, он проговорил:

— Госпожа, ты так искусно заставила нас угодить в твой капкан… Одной этой уловки было бы достаточно, чтобы… чтобы я служил тебе с гордостью. Но это… — он обвел взглядом толпу возбужденных, взбудораженных людей. — Это выше моего понимания.

Боясь не справиться с волнением, он на мгновение отвернулся, а когда обратил лицо к Маре, это вновь была привычно-непроницаемая цуранская маска; но глаза горели живым огнем.

— Я не знаю, правильно ли это… но я приму эту службу с радостью, и честь Акомы станет моей честью. Моя жизнь будет принадлежать тебе, госпожа. И если даже она окажется недолгой, это будет хорошая жизнь.

Люджан расправил плечи; в осанке, в выражении лица не осталось ни следа разбойничьего ухарства, и слова, которые он произнес, поразили Мару искренностью и силой:

— Я надеюсь, что судьба не пошлет мне скорой смерти, госпожа, и позволит всегда находиться рядом с тобой. Ибо, по-моему, ты вступила в Игру Совета. — Он снова чуть не утратил самообладания; в глазах заблестела предательская влага, а лицо засветилось улыбкой. — И я думаю, что Империя никогда уже не будет такой, как была.

Мара молчала. Люджан поклонился и отошел, чтобы переговорить с солдатами Акомы и найти общих родственников, пусть даже самых дальних. Затем с разрешения Кейока он послал гонца на свою стоянку, чтобы позвать к роднику остальных членов шайки. Те явились без промедления, но у них на лицах читалось явное недоверие. Впрочем, увидев властительницу, восседавшую на мешке с зерном в такой позе, как будто она устраивала прием в затененной колоннаде ее поместья, прибывшие поняли, что и впрямь происходит нечто необыкновенное. Воодушевление товарищей, которые уже дали согласие служить Акоме, развеяло последние сомнения, и они тоже принялись перечислять своих кузенов и прочих родственников, чтобы в конце концов удостоиться чести оказаться в воинском отряде знатного дома.

Близился вечер. Жара немного отпустила, поднявшийся ветерок приносил свежий аромат леса, листва шелестела в кронах деревьев. Удовлетворенная событиями дня, Мара бездумно следила за птицами, которые в погоне за насекомыми стремительно бросались из поднебесья вниз, а затем круто взмывали вверх. Когда птичья трапеза подошла к концу, они с хриплыми криками улетели к югу, и только тогда Мара почувствовала, как она сама утомлена и проголодалась.

Как будто прочитав мысли властительницы, Кейок подошел к ней со словами:

— Госпожа, мы должны немедленно трогаться в путь, если хотим засветло вернуться домой.

Мара кивнула. Сидеть на мешках с тайзой было не очень-то удобно, и сейчас она даже с удовольствием подумала о том, как было бы хорошо снова устроиться среди мягких подушек. Она провела долгие часы под взглядами оголодавших и отчаявшихся людей, и возможность укрыться в тесном паланкине внезапно показалась весьма заманчивой. Достаточно громко, чтобы ее услышали, она ответила:

— Тогда давайте отправляться, военачальник. Здесь находятся солдаты Акомы, которым, вероятно, хочется умыться, поесть горячего и отдохнуть в казармах, где их одеяла не отсыреют от тумана.

Даже у Мары на глаза набежали слезы, когда она услышала вопль неомраченной радости, вырвавшийся из глоток вчерашних бандитов. Люди, которые столь недавно собирались на нее напасть, сейчас были полны стремления защищать ее. Она мысленно возблагодарила Лашиму. Первая победа досталась ей легко, но в будущем, когда придется сражаться против военной мощи Минванаби и изощренного коварства Анасати, добиться успеха будет намного сложнее.

Забравшись наконец в паланкин, Мара облегченно вздохнула: ведь только сейчас отпала необходимость усилием воли подавлять страх и сомнение — сначала во время вооруженного противостояния, а потом во время переговоров. До самой последней секунды она не смела даже самой себе признаться, как ей было страшно. Но теперь опасность осталась позади, и она вдруг почувствовала, что готова разразиться слезами. Встряхнувшись, она постаралась снова взять себя в руки. Когда-то Лано высмеивал бурные проявления чувств Мары и дразнил ее, уверяя, что она совсем не цурани, хотя от женщин и не требовалось, чтобы они постоянно держали себя в узде, как полагалось мужчинам.

Вспомнив о добродушных насмешках брата и о том, что у отца она тоже ни разу не видела хотя бы намека на нерешительность, сомнения или страх, властительница закрыла глаза и призвала на помощь уроки, полученные в храме Лашимы. Ей показалось, что она слышит голос сестры-наставницы: «Познай самое себя, прими как данность все стороны твоей натуры, и этим откроешь путь к совершенству. Отвергнуть себя — значит отвергнуть всех».

Она еще раз глубоко вздохнула и честно признала истину: она была перепугана до смерти! И самым ужасным моментом был тот, когда она подумала, что бандиты бесчинствуют у нее в поместье, пока она тщетно ищет их среди холмов.

И снова Маре пришлось упрекнуть себя: властительницы так себя не ведут! Потом она поняла, в чем причина ее смятения. Она попросту не знала, как должны себя вести властительницы. Ее не обучали искусству управления; она была просто молодой храмовой послушницей, без всякой подготовки брошенной в водоворот жесточайшей междоусобицы.

Еще одно наставление пришло ей на память — наставление отца: «Сомнения могут подорвать способность человека к решительным действиям, а в Игре Совета заколебаться — значит погибнуть».

Не желая поддаваться слабости, Мара через небольшой просвет между занавесками поглядывала на новобранцев войска Акомы. Несмотря на грязные лохмотья, осунувшиеся лица, тощие руки и глаза как у затравленных животных, это были воины. Но теперь Мара увидела в них то, чего не замечала пару часов назад: эти люди, стоявшие вне закона, и даже хитрец Люджан были напуганы не меньше, чем она сама. Это казалось Маре странным, пока она не сообразила, что они опасаются западни. Численный перевес был на их стороне, но охрана Мары состояла из воинов, закаленных в сражениях, прекрасно вооруженных и защищенных прочны-и доспехами. Некоторые из серых воинов годами жили впроголодь. Их оружие представляло собой беспорядочный набор где-то подобранных, украденных или грубо сработанных мечей и ножей. И, глядя на этих хмурых, подавленных людей, Мара догадывалась, что их гнетет мысль, что некоторым из их злополучного братства сегодня предстоит умереть. И каждый задумывался, не окажется ли он в их числе.

Людям, шагающим по дороге, и невдомек было, что за ними наблюдает хозяйка, и владевшие ими чувства явственно читались на изможденных лицах. Среди этих чувств преобладали два: надежда и страх перед ложной надеждой. Мара откинулась на подушки, уткнувшись отсутствующим взглядом в ковры, устилающие стенки паланкина. Как же ей удалось распознать все эти тревоги по лицам новых рекрутов Акомы? Может быть, страх пробудил в ней восприимчивость, которой прежде она в себе не замечала? И тут же, словно Ланокота сидел рядом, ей послышался его шепот: «…Ты взрослеешь, сестренка».

Внезапно хлынули слезы; сдерживаться дольше у нее уже не было сил. Но теперь в слезах изливалось не горе, а ликование, подобное тому восторгу, который она испытала, когда Лано в последний раз стал победителем летних состязаний в Сулан-Ку. В тот день и Мара, и отец веселились, как крестьяне на трибунах, на время отбросив всякие мысли о своем высоком положении и о необходимости сохранять подобающий бесстрастный вид. Но теперь сила ее торжества десятикратно превышала даже ту незабываемую радость.

Она одержала верх. Она познала вкус первой победы в Игре Совета, и этот опыт открыл ей нечто новое в самой себе; он оставил в душе жажду новых и более важных побед. Впервые в жизни она поняла, почему знатные властители сражаются и умирают ради возвышения фамильной чести.

Улыбаясь сквозь слезы, она позволила своему телу расслабиться и подчиниться мерному покачиванию паланкина. Никто из тех, кто сидел напротив нее за невидимым игорным столом цуранской политики, не узнает о том ходе, который она сегодня сделала… во всяком случае, узнает не скоро. Но зато теперь гарнизон ее поместья, который из-за предательства Минванаби сократился до пятидесяти воинов, будет насчитывать не менее двух сотен. Поскольку серые воины были рассеяны в логовищах по всей Империи, она сможет воспользоваться услугами сегодняшнего пополнения, чтобы набрать новых бойцов. Если бы только ей удалось выиграть еще хотя бы одну неделю после того, как она отправит властителю Минванаби коробку с пером и шнурком! Тогда, возможно, у нее наберется сотен пять — а то и больше — солдат, чтобы отразить его следующую вылазку. Мару захлестывала радость. Она познала победу! И опять в памяти прозвучали голоса. Сестра-наставница предостерегала: «Дитя мое, не позволяй себе возжаждать власти и победных торжеств, ибо бренно и то и другое». Но задорный голос Ланокоты подстрекал ее совсем к иному: «Радуйся победе, пока можешь, Мараанни. Радуйся, пока можешь».

Сон не приходил, и, неподвижно лежа на подушках, Мара улыбалась собственным мыслям. Прекрасно понимая, что ее положение почти безнадежно, она собиралась последовать совету Ланокоты. Надо наслаждаться жизнью, пока жизнь продолжается.

Поскрипывали колеса фургонов, мычали нидры; пыль, поднятая ногами пешеходов, отливала охрой и золотом. Догорела вечерняя заря, и уже в сумерках не правдоподобный караван Мары с разношерстной компанией ратников втянулся в ворота усадьбы Акома.

Факелы у главного входа господского дома освещали двор, где царила необычная кутерьма. Надо было принять прибывших ранее мастеровых и землепашцев, то есть накормить их всех, разместить на ночлег и определить на ту или иную работу. Этим и занимался Джайкен со своими подчиненными, отложив все прочие дела. Когда же во дворе появился караван Мары с оборванными, голодными воинами Люджана, Джайкен воздел руки к небесам и стал умолять богов, чтобы закончились поскорее труды этого невозможного дня. Он и сам успел проголодаться, да к тому же ему сильно досталось от острого язычка жены, которая возмущалась, что ей пришлось одной укладывать детей спать. Тем не менее он тут же послал на кухню приказ отварить еще один большой котел тайзы, а также нарезать холодного мяса и подать фрукты. После этого, ни на миг не прекращая кипучую деятельность, приступил к составлению списка новичков: на счетные таблички он заносил имена и делал пометки касательно того, кому нужно подобрать одежду, а кому — сандалии. Пока Кейок распределял новобранцев по ротам и сотням, Джайкен и его помощники собирали бригаду рабов, чтобы подмести полы в пустующих казарменных бараках и разложить одеяла на спальные циновки. Не дожидаясь никаких формальных приказаний, Люджан взял на себя роль офицера, по мере необходимости то подбодряя, то подгоняя кого-то, чтобы помочь в обустройстве своих молодцов.

Из дома вышла Накойя. Шпильки, заколотые впопыхах, торчали из ее прически еще более криво, чем всегда. Она решительно вклинилась в хаос снующих людей, мычащих нидр и скрипучих фургонов и прямиком направилась к паланкину Мары. Она подоспела как раз к тому моменту, когда Мара, опираясь на руку Папевайо, выбралась из паланкина на землю. Уставшая от долгого сидения, ослепленная светом факелов, она все же отметила тот момент, когда командир авангарда безмолвно передал ее на попечение Накойи. Невидимая линия, разделявшая сферы деятельности телохранителя и няньки, пролегала примерно там, где каменная дорожка от парадных дверей упиралась в подъездную дорогу.

Накойя проводила госпожу на ее половину, держась на шаг позади, как положено. Однако едва они оказались в комнате, старая няня жестом отослала служанок и плотно сдвинула дверные створки.

Мара остановилась, чтобы снять браслеты и прочие драгоценности, которые нацепила на себя перед отправлением в путь с единственной целью — выглядеть как можно более легкомысленной. Молчавшая до сих пор Накойя уже не могла больше сдерживаться и самым суровым тоном спросила:

— Как понять твое внезапное возвращение? И что это за оборванцы?

Мара небрежно бросила в ларец брошь и нефритовое ожерелье. Сегодня ей пришлось много пережить: гнетущее ожидание, опасность, опьяняющую эйфорию успеха; После всего этого командирские замашки Накойи довели напряжение Мары до последнего предела. С полнейшим самообладанием она стянула с пальцев все кольца одно за другим и со всеми подробностями изложила план, который она претворила в жизнь ради восполнения потерь гарнизона Акомы. Когда последние украшения, звякнув, упали в ларец, Накойя возвысила голос:

— Ты посмела рискнуть будущим Акомы, сделав ставку на такой непродуманный план? Девочка, да ты знаешь, чем ты рисковала? — Обернувшись, Мара увидела, что лицо у старой ворчуньи раскраснелось, а руки судорожно сжаты. — Да ведь если бы хоть один из бандитов нанес удар, твои люди погибли бы, защищая тебя! И ради чего? Ради того, чтобы какая-нибудь дюжина воинов осталась оборонять пустую раковину этого дома, когда явится Минванаби? И кто тогда загородил бы собой натами? Не Кейок и не Папевайо. Они к этому моменту были бы уже мертвы! — Ее возмущение граничило с истерикой; она дрожала всем телом. — Они могли изнасиловать тебя — все по очереди! Они могли тебя убить!

— Голос Накойи поднялся до визга:

— Вместо этой… безрассудной затеи… ты… ты должна была… ты должна была как следует поразмыслить о том… за кого тебе выйти замуж! — Накойя схватила Мару за плечи и так встряхнула хозяйку, словно та все еще оставалась несмышленым ребенком. — Если ты не прекратишь свои безумные выходки… знаешь, чем это кончится? В один прекрасный день обнаружишь: самое лучшее, на что ты можешь рассчитывать, — это сын какого-нибудь богатого торговца удобрениями, задумавшего купить имя для своей семьи… а в это время охранять твое поместье будут головорезы и воры, угоняющие нидр!..

— Довольно!

Мара оттолкнула от себя старуху и сама подивилась тому, как твердо прозвучал ее голос. Но этот короткий возглас отрезал конец обличительной тирады Накопи, как острая коса срезает траву на лугу. Старая женщина воздержалась от дальнейших протестов. Когда же она собралась снова заговорить, Мара остановила ее:

— Довольно, Накойя. — Сказав это тихим, опасно спокойным тоном, Мара подошла к няне вплотную и отчеканила:

— Я — властительница Акомы.

В этих словах уже не слышалось той сдержанной ярости, которая взметнулась в ней двумя секундами раньше. Слегка смягчившись, Мара вгляделась в лицо женщины, которая растила ее с первых дней жизни. Очень серьезно властительница произнесла:

— Мать моего сердца, из всех, кто служит мне, — ты самая любимая. — Потом глаза у нее сузились, и в них снова сверкнул гнев. — Но никогда, ни на мгновение не забывай, что ты у меня на службе. Только посмей еще раз тронуть меня так, как ты это сейчас сделала, только посмей снова обратиться ко мне с подобными словами — и я прикажу избить тебя, как раба из кухни. Ты поняла?

После секундного колебания Накойя медленно склонила голову и, с трудом сгибая натруженные ноги, опустилась на колени:

— Я умоляю госпожу простить меня.

Прошло еще мгновение, и Мара, наклонившись к няне, обняла ее за плечи:

— Самая старая, самая дорогая моему сердцу… наша судьба переменилась. Каких-нибудь несколько дней тому назад я была послушницей храма, ожидающей посвящения. Теперь я управляю здесь всем, и тобой тоже — как раньше управлял мой отец. Самая важная услуга, которую ты можешь мне оказать, — это поделиться со мной своей великой мудростью. Но в конце концов только я одна должна выбрать путь, по которому буду следовать. — Крепче обняв Накойю, Мара продолжила:

— А если ты еще сомневаешься, так вспомни: бандиты меня не захватили. Вайо и Кейок не погибли. Я все рассчитала правильно. Мои планы принесли успех, и теперь мы отыграли кое-что из потерянного раньше.

Накойя помолчала, а потом шепнула:

— Ты была права.

Мара разомкнула объятия и дважды хлопнула в ладоши. Немедленно явились две девушки, готовые позаботиться о госпоже, вернувшейся после утомительного дня. Тем временем старая няня поднялась на ноги. Все еще вздрагивая от полученной отповеди, она спросила:

— Госпожа, ты позволяешь мне удалиться?

Подняв голову, чтобы служанка могла расстегнуть ворот ее платья, Мара ответила:

— Да, почтенная, но зайди ко мне после того, как я приму ванну. Нам нужно многое обсудить. Я добросовестно обдумала твой совет. Пришло время заняться устройством моего брака.

Накойя ошарашенно взглянула на нее. После всего, что сегодня случилось, такая уступка наводила на подозрения.

— Как пожелаешь, госпожа, — сказала она и с поклоном удалилась.

Уже оказавшись в коридоре, старая женщина, кряхтя, распрямила спину.

Сейчас она испытывала огромное облегчение. Наконец-то Мара вошла в роль властвующей госпожи. И хотя бурная вспышка гнева больно обожгла душу Накойи, главным было другое: дитя, которому впредь придется хранить честь своих предков, повзрослело и уже не нуждается в опеке.

Старая нянька усмехнулась. Если кротость и не принадлежала к числу достоинств Мары, то, во всяком случае, девушка унаследовала от отца поразительную отвагу и доблесть.

Часом позже властительница Акомы вышла из ванны. Две служанки обернули ее блестящее тело полотенцами; две другие сдвинули на прежние места перегородки, отделяющие деревянную ванну от спальни. Как и во всех знатных цуранских домах, размеры и количество помещений определялись только расположением подвижных перегородок, которые могли служить и створками дверей, и окнами, и ширмами. Сдвинув одну из них, можно было пройти из кабинета прямо в спальню Мары, минуя центральные апартаменты.

Накойя появилась, как только Мара присела у открывшегося проема. Она жестом указала старой женщине на место рядом с собой.

— Госпожа, я принесла перечень подходящих союзников, — приступила Накойя к делу.

Мара все так же глядела вдаль. Она почти не двигалась, если не считать легких поворотов головы, которые от нее требовались, чтобы служанки могли расчесать ее длинные влажные волосы. Усмотрев в молчании хозяйки разрешение продолжать, Накойя развернула пергамент.

— Госпожа, если мы собираемся устоять против покушений Минванаби и Анасати, потребуется выбирать союзников с величайшей осторожностью. По-моему, у нас есть три возможности. Во-первых, это союз со старым уважаемым семейством, у которого хозяйство пришло в упадок. Другая возможность — выбрать для тебя супруга из семьи, недавно сумевшей добиться влияния и богатства, но желающей посредством брака приобщиться к традициям древнего рода, а заодно снискать себе почет и политических союзников. Ну а третья возможность — поискать семью, которая согласится на союз ради того, чтобы потешить собственное честолюбие и с помощью славного имени Акомы добиться большего перевеса в Игре Совета.

Накойя помолчала, ожидая ответа. Но девушка сидела все так же безмолвно, устремив взгляд в сад; чуть заметная морщинка пролегла у нее на лбу. Тем временем служанка закончила расчесывать волосы Мары, уложила их в аккуратный узел, поклонилась и исчезла.

Накойя поняла, что ответа не дождется. Снова развернув свиток, она откашлялась и приступила к объяснению:

— Я исключила из списка те семьи, у которых власти хватает, а вот с традициями плоховато. Для твоих целей больше подойдет брак с юношей из дома, который уже имеет могущественных союзников. Тут, конечно, возможны различные осложнения с союзниками Минванаби и особенно — с Анасати. Поэтому по-настоящему приемлемых для нас домов в списке совсем мало.

Взглянув на властительницу, Накойя обнаружила, что та, по-видимому, прислушивается только к вечернему хору насекомых.

Когда вошедшие слуги подрезали обгоревшие фитили ламп, Накойя увидела, что Мара хмурится, как будто решая трудную головоломку. Пытаясь привлечь внимание госпожи к результатам своих изысканий, Накойя с подчеркнуто деловым видом разгладила пергамент:

— Из всех, кого может интересовать союз с Акомой, самый многообещающий…

Мара внезапно перебила ее:

— Накойя, если я правильно поняла, Минванаби — единственная семья в Империи, располагающая столь большими собственными силами. А у какого дома самые мощные политические связи?

Накойя уронила перечень на колени:

— Анасати, конечно, тут и вопросов нет. Если бы не властитель Анасати, этот перечень был бы в пять раз длиннее.

Кивнув, Мара снова уставилась в одну точку, как будто ее взгляд был прикован к чему-то такому, что могла видеть только она:

— Я приняла решение.

Накойя подалась вперед, внезапно насторожившись: Мара даже не прикоснулась к перечню, не говоря уже о том, чтобы взглянуть на имена, которые писец нанес на пергамент под диктовку старой няни. Мара повернулась и взглянула ей в глаза:

— Я выйду замуж за сына властителя Анасати.