"Хозяйка Империи" - читать интересную книгу автора (Фейст Раймонд)

Глава 3. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Хлопнула дверная створка.

Джемел, маг Малого пути, вздрогнул при этом звуке; его рука крепче сжала рукоять кинжала, приставленного к груди. Лишь несколько секунд оставалось в его распоряжении; на сей счет иллюзий у него не было. Жизнь не сразу покинет его тело после того, как он упадет на свой клинок. Мысль об агонии, которую ему придется претерпеть, заставила тщедушного мага заколебаться. Шевельнув влажными пальцами, он прикусил нижнюю губу. Он обязан пересилить страх! У черноризцев есть заклинания, которые могут вернуть уал в оставленную плоть. Если он не сумеет предстать перед судом Красного бога до того, как сюда явятся маги, то его ждут пытки куда более страшные, чем агония. Ибо он ослушался их, дерзко пренебрег их запретом, осмелившись вступить в откровенный разговор с властительницей Марой из Акомы. А в том, что касалось Благодетельной, воля магов была выражена предельно ясно: запрещалось говорить с ней о магии, даже если бы она явилась с щедрым подношением.

Чувствуя прикосновение кожаной сумы с металлическими цинтиями, Джемел подавил горький смешок. У него не будет возможности их потратить! А он так хотел, чтобы у него хватило времени передать их в руки уличной девушки, бывшей его подружки… но судьба лишила его радости хоть однажды быть щедрым. Он выбрал свой путь. Теперь уже слишком поздно жалеть и о сказанных словах, и о принятых решениях.

В последний раз Джемел обвел взглядом стены лачуги, служившей ему жилищем. Здесь он сотворил много чудес, чтобы позабавить детишек из богатых домов; но какой была бы его жизнь, если бы все силы не были потрачены на придумывание и изготовление игрушек! Так и не утолив жажду знаний, в которых ему было отказано, не сумев испытать, каковы пределы его способностей — ведь ему не было дозволено ни одной попытки постижения собственных сил, — Джемел испустил тяжелый вздох.

— Да хранят тебя боги, Благодетельная, — прошептал он. — И пусть проклятие Зургаули, бога невезения, во веки веков висит над Ассамблеей.

С этими словами он бросился на пол перед подушками, где недавно сидел офицер Мары.

Кинжал глубоко вонзился в сердце, и агония злополучного творца удивительных игрушек была недолгой.

Кровь уже почти впиталась в земляной пол и подсыхала бурыми разводами на ткани подушек. Пальцы Джемела перестали подергиваться; в его открытых неподвижных глазах отражался свет догоравших в жаровне углей. В следующий миг по комнате пронеслось дуновение воздуха, разметав пепел недавно сожженного пергамента. В вазе, стоявшей около сундука с одеждой, шевельнулись перышки птицы крикуши, и колокольчики непроданной игрушки вызвонили свою нежную песенку в тишине лачуги, а за ее стенами, в ночной темноте, все еще раздавалось завывание дворняжки.

Затем послышалось слабое гудение, и поблизости от холодеющего трупа Джемела внезапно возникли две фигуры в черном. Бросалась в глаза худоба обоих пришельцев, но один из них был стар, а другой молод.

Шимони откинул капюшон и обвел внутренность хижины цепким взглядом, а затем задумчиво засопел.

Его глубоко посаженные глаза сверкнули, когда он взглянул на своего попутчика.

— Опоздали, — сказал он.

Тапек пнул ногой тело Джемела, и тонкие губы мага презрительно изогнулись вниз.

— Всего на каких-то несколько секунд. — Он выплевывал слова, как грязную брань. — Если бы это ничтожество цеплялось за жизнь минутой дольше…

Шимони пожал плечами. Наклонив голову, он присматривался к следам на полу; не обошел он вниманием и полки, и корзины с выцветшими свитками, и обветшавшие сундуки.

— Она здесь была. — Он щелкнул пальцем по куколке в богатом головном уборе с металлическими бубенчиками. — И так или иначе, бедолага мертв. По сути, он избавил нас от беспокойства.

Густые рыжевато-коричневые брови Тапека сошлись на переносице.

— Избавил? — Перешагнув через злополучного Джемела, он встал перед спутником: ему надоело видеть, как тот беспокойно ходит по комнате. — А что сообщил ей хозяин этой конуры? Вот в чем суть! Мы знаем, что Джемел вышел из повиновения. Перед тем как броситься на кинжал, он мог выболтать что-то важное!

В лачуге наступила полная тишина, нарушаемая лишь легким потрескиванием углей. Прекратились и собачий лай, и ровный гул, постоянно доносившийся со стороны порта. Обыденные шумы Сулан-Ку на мгновение затихли, словно город затаил дыхание.

Вытянутым пальцем Шимони коснулся груди Тапека. Он не размахивал руками, не произносил заклинаний, и все-таки, словно под действием чар, младший маг посторонился, а Шимони вернулся к прерванному осмотру имущества Джемела. Проходя мимо гневливого собрата, он сказал:

— Ты хочешь выведать, о чем она Джемела спрашивала? Что ж, постарайся поискать ответ. Но по-моему, мы зря теряем время. Теперь она знает то, что знает; значит, нужно действовать, учитывая это обстоятельство.

Тапек закатал рукава и обнажил запястья. В его светлых глазах полыхал фанатический огонь.

— Нам действительно нужно действовать. Но мы располагаем важным доказательством того, что Мара нарушила наши запреты, причем доказательством такого сорта, что умники из компании Хочокены перестанут держаться за его широкий зад. Нам нужно добиться единомыслия в Ассамблее, а его партия делает все для того, чтобы этому помешать.

Шимони счел необходимым заступиться за отсутствующего друга.

— Хочо не из тех, кто упорствует понапрасну, — возразил он.

Голос старшего мага звучал невнятно, поскольку в это время он наклонился, чтобы просунуть голову в пыльный просвет между полками.

— Ну хорошо, — торопливо согласился Тапек, ибо не был глух к мягко выраженному недовольству спутника, — но какой же из этих захудалых магов не стал бы откровенничать с Марой? В простонародье ее почитают. Они дадут ей все, о чем она ни попросит, — дадут единственно затем, чтобы стяжать благосклонность богов. Если она подкупила Джемела, какое еще доказательство требуется вам с Хочокеной, чтобы приговорить ее к смерти?

Шимони выпрямился, стряхивая грязь и счищая пятна крови с рукавов.

— Джемел не такой уж дурень. Вот увидишь.

— Я увижу?

Тапек возмущенно воздел руки. Он метнул еще один яростный взгляд на престарелого собрата: так и напрашивалась мысль, что тот хочет помешать Тапеку исполнить свой долг. Но, будучи старинным другом Хочокены, Шимони всегда отличался благоразумием.

— Это ты увидишь! — пообещал Тапек.

Без промедления он начал монотонно бормотать заклинания, чтобы вызвать из небытия призрачную форму — видимость событий, разыгравшихся здесь всего лишь несколькими минутами раньше.

Казалось, холодные иглы прошили душную атмосферу лачуги, хотя сам по себе воздух оставался неподвижным. Шимони прервал обследование полок. Наклонившись, он закрыл глаза умершему, а затем прислонился спиной к стене, сложил руки на груди и приготовился наблюдать, каким результатом увенчаются усилия Тапека.

Речитатив младшего мага закончился быстро. Его напряженно поднятые руки оставались в неподвижности, как будто это помогало ему сосредоточить все силы и волю на единой цели. Позади жаровни замерцал свет, который не был порожден ни огнем светильника, ни углями. Разгораясь все ярче, он приобрел льдистый синевато-серебряный оттенок и разросся в прозрачную туманность, границы которой постепенно становились все более резкими и наконец приобрели очертания сидящего Джемела; его глаза были устремлены на дверь. Через несколько секунд вошли посетители: Мара с двумя сопровождающими. Между ними и Джемелом началась неслышная беседа. Судя по выражению лица Шимони, можно было подумать, что магическое действо, разворачивающееся по воле Тапека, интересует его не больше, чем отдаленные звуки, снова долетающие с улицы, из квартала бедняков.

Чтение по губам показало, что разговор ведется о предметах самых незначительных: Мару заботило отчуждение ее супруга, которое началось несколько месяцев тому назад, со времени рождения их дочери. Вполне невинная картинка… вот только Джемел почему-то начал (что вызвало крайнее раздражение у магов-наблюдателей) играть и забавляться с длинными полотнищами шелка. Развеваясь в воздухе, ткань слишком часто препятствовала наблюдению за движением его губ. А между тем он что-то говорил: это было ясно по тому, какая рябь пробегала по шелку от его дыхания. Но никакие чары, применяемые для воссоздания образов минувших событий, не могли воскресить звук произносимых слов. Отпечаток света, падавшего в прошлом на любую вещь в помещении, можно было вызвать в видимый мир еще много дней спустя, но память о звуке, более эфемерном, чем свет, вещи сохраняли не дольше нескольких секунд.

Тапек разразился проклятиями. Застыв в неподвижности, словно релли, готовая к броску, он следил, как Джемел встал и проводил Мару к полкам; при этом их лица оказались обращены к стене, и наблюдателям были видны только едины собеседников. А между тем, насколько было можно судить, мелкотравчатый маг продолжал со всей серьезностью инструктировать властительницу, обучая ее какому-то виду мошенничества: пассы руками в воздухе, движения, которые сами по себе ничего не означают, но зато производят впечатление на невежественную публику. Подобные уловки умаляли репутацию всего сословия магов; Тапек презирал такие трюки. Его руки задрожали от гнева, и он ядовито заметил:

— Властительница выглядит на удивление глупой, как это ни странно. Интересно, сейчас у них четвертая репетиция этого дурацкого фокуса или пятая?

К его крайнему негодованию, Шимони смеялся — не открыто, чего за ним и прежде не водилось, но в его глубоких глазах плясали веселые огоньки.

— Я тебя предупреждал, Тапек. Джемел не был идиотом. И властительница отнюдь не глупа.

Завуалированное неодобрение, сквозившее в тоне ветерана Ассамблеи, вновь разожгло гнев Тапека. Подстрекаемый злостью и досадой, он продолжал бесплодное наблюдение за призрачными фигурами. Наконец Джемел прекратил рисовать в воздухе нелепые узоры и вернулся к пергаменту, на котором что-то писал, сгорбившись как будто специально затем, чтобы заслонить написанное от посторонних глаз. Чары имели свойство воссоздавать след былых событий только в таком виде, каким они являлись взору наблюдателя, стоящего в середине комнаты, поэтому прочесть набросанные Джемелом строчки не было ни малейшей возможности. Взглянув на жаровню, Тапек увидел, что Шимони изучает пепел пергамента, сожженного, по-видимому, совсем недавно.

— Действительно, — подтвердил старший маг в ответ на невысказанную мысль Тапека, — слова были утрачены прежде, чем мы сюда прибыли Тапек счел возможным рассеять призрачное порождение его чар, когда увидел, что Мара приняла аккуратно сложенный пергамент и, распрощавшись, отбыла. Не обращая внимания ни на влажную от крови землю, ни на промокшие подушки, Тапек в бешенстве метался вокруг жаровни; каждая жилка в нем была напряжена.

— Боги, если бы я мог встать на месте той стены и заново сформировать магическое видение, я узнал бы много! Ты же сам мог видеть по их позам, что властительница и этот наш покойный приятель говорили откровенно, когда стояли лицом к полкам!

Шимони, как всегда практичный, пожал плечами:

— Мы зря теряем время.

Тапек резко обернулся к собеседнику; тот напоминал сейчас пожилого вельможу, которого раздражает медлительность неповоротливого слуги.

— Мара!.. — воскликнул Тапек. — Мы ее допросим!

Мгновенно перейдя от размышлений к действию, словно только и ждал этих слов, Шимони стремительно направился к двери, откинул входное полотнище из нидровой шкуры и вышел в переулок; только здесь он откликнулся на возглас Тапека:

— А я-то все гадал, когда же ты наконец подумаешь об этом.

Оставив труп Джемела там, где он лежал, Тапек бросился вслед за компаньоном. Его густые рыжие брови были грозно сведены. Если бы он осмелился откровенно выразить свое мнение, то обвинил бы Шимони в противодействии их миссии. Старый маг был заодно с Хочокеной, и оба они часто поступали весьма странно. Разве они оба не заступились за Миламбера после той ужасной сцены на Имперских играх? Для Тапека не имело значения, что Миламбер впоследствии оказал большую услугу Империи, предупредив Императора и Ассамблею об опасности, которую представлял Враг. Чувства Тапека к Элгахару — магу, который некогда заключил в темницу Хочокену и пытал Миламбера, — были сложными. Элгахар, вне всякого сомнения, был безумцем, но он поступал так, как считал лучшим для Империи. Однако Миламбер уничтожил его и продемонстрировал, чем грозят радикальные отступления от традиции. Тапек не сомневался, что недавние поступки Мары служат если и не доказательством, то, во всяком случае, весомым свидетельством ее намерений пойти против Ассамблеи. И это было таким оскорблением традиции, что от одной лишь мысли об этом бледнолицего мага охватывала ярость.

Задумавшись, Тапек едва не налетел на Шимони, внезапно остановившегося и имевшего такой вид, будто он просто слушает ветер.

— И как именно ты собираешься это проделать? — осведомился Шимони.

Тапек нахмурился еще больше. Для него было унизительно играть роль мелкой сошки, какого-то жалкого подручного, но, если бы он не вызвал видение предшествующей сцены в лачуге и предоставил Шимони самому исполнить эту задачу, старый зануда развел бы тягомотину на половину ночи!

Затем последовали несколько изнурительных часов, когда Тапек, измотанный непрерывными усилиями, которые ему приходилось прилагать для поддержания действенности заклинаний, вызывал призрачный образ Мары и двух ее приближенных. Эти двое — ее первый советник и другой, носивший плюмаж военачальника Акомы, — сопровождали свою госпожу в странной прогулке по улицам бедняцкого квартала. Их путь петлял и даже повторялся! Тапек кипел от возмущения. Словно одержимый демонами, он не прекращал свою колдовскую слежку. И даже был вынужден мучиться ожиданием, когда властительница застряла у торговца одеждой. Наконец деньги были выплачены и пакет в плотной обертке вручен первому советнику. Затем гулянье по улицам продолжилось. Но вот властительница возвратилась на площадь, где ее ждали слуги и эскорт. Она вошла в паланкин. К вящему своему раздражению, Тапек заметил городских стражников, совершающих обход, и понял, что уже три часа ночи! Даже толстый старый Хочокена, решил он, копался бы меньше, чем эта проклятая Слуга Империи.

Фантом Люджана замешкался и поднял руки, чтобы поправить шлем. Как видно, его не удовлетворяло расположение перьев, и он поворачивал их то так, то этак, при этом заслоняя лицо запястьем, и одновременно давал подробные инструкции сотнику, возглавлявшему почетный эскорт. Затем призрачные носильщики схватились за шесты невесомого паланкина и подняли его над землей. Кортеж поплыл по темным улочкам Сулан-Ку. По пути Люджан и первый советник зачем-то передавали один другому полученный сверток, да к тому же, насколько можно было судить по движениям губ, то и дело обменивались строчками дурацких непристойных стишков.

Шимони тихонько посмеивался, как будто его забавляли эти низменные шуточки, и тем еще больше выводил Тапека из себя. Этот старый пень, думал нетерпеливый преследователь, ведет себя так, будто его совсем не интересует погоня за носилками Мары, а ведь именно это сейчас было самым важным! Они обязаны ее настигнуть, иначе зачем же их послала Ассамблея?

Несколько раз Тапеку приходилось заставлять себя заново сосредоточиться: стоило ему хоть чуть-чуть отвлечься, и призрачное видение расплывалось. На широких бульварах и оживленных улицах к мерцающему образу кортежа Акомы примешивались сотни других образов, и картина утрачивала четкость. Чтобы на фоне всего этого хаоса выделять нужную группу, требовалась огромная духовная энергия. Только потому, что прохожие, в этот ранний предрассветный час оказавшиеся на улице, поспешно уступали дорогу Черным Ризам, Тапек мог удерживать зыбкий образ паланкина Мары в поле зрения, а властительница Акомы продолжала свой дьявольски запутанный путь. Тапек почти совсем обессилел к тому моменту, когда чары привели их к ступеням храма Туракаму. Там фигуры-фантомы слились наконец-то с их живыми прообразами, знаменуя тем самым соединение прошлого с настоящим. Рабы Мары опустили свою ношу. Взмахом рук Тапек развеял чары. Голубое свечение погасло; на виду остались пустые носилки Мары, стоящие на вымощенной камнем площадке. Тапек моргнул, чтобы согнать с глаз усталость после непрерывного многочасового напряжения. Охранники Мары и ее слуги отсутствовали; вероятнее всего, они отдыхали и подкреплялись в какой-нибудь из ближайших таверн, пока их хозяйка занималась делами внутри храма. Звезды на небе начали бледнеть перед скорым рассветом. Настроение у Тапека было самым гнусным: вдобавок ко всему прочему он сбил ноги о камни мостовой. Чуть не до смерти перепугав раба, подметавшего лестницу парадного входа в храм Красного бога, он послал беднягу за верховным жрецом. Любая дверь была открыта перед Всемогущим, но даже маги соблюдали традицию. По обычаю, никто не входил в храм без разрешения.

Шимони хранил молчание.

Хорошо еще, что ждать не пришлось долго. Верховный жрец бога смерти был еще облачен в хламиду, которую надел во время визита Мары.

— Чем я могу услужить вам. Всемогущие?

Его поклон был строго официальным, в точном соответствии с той мерой почтения, какая требовалась от священнослужителя столь высокого ранга.

Тапек обуздал собственное раздражение:

— Мы ищем властительницу Мару, чтобы задать ей несколько вопросов.

Жрец выпрямился с выражением испуга на лице:

— Сожалею, Всемогущий. Властительница действительно здесь. Но в частной жизни госпожи возникли сложности, которые тревожат ее дух. Она получила от меня совет, но не нашла утешения. По собственному желанию она удалилась во внутреннее святилище храма Туракаму. Она ушла в добровольное затворничество, Всемогущие, дабы снискать там умиротворение и душевный покой. Остается надеяться, что мой бог внушит ей бодрость и придаст сил, чтобы преодолеть житейские трудности.

Тапек взъярился настолько, что готов был рвать на себе волосы, но ограничился тем, что лишь отбросил капюшон на спину.

— И сколь долго она там пробудет? Мы подождем.

Жрец задрожал — вероятно, от страха, — но глаза у него оставались вполне спокойными, когда он ответил:

— Как это ни огорчительно, я весьма сомневаюсь, что госпожа Мара выйдет из храма сегодня или вообще в ближайшем будущем. Она оставила указания своим слугам: носильщикам предписано утром отнести паланкин в поместье близ Сулан-Ку, ибо она проведет в затворничестве некоторое время. Речь идет самое малое о неделях; но, возможно, ей понадобятся и месяцы.

— Месяцы!.. — Тапек переступил с ноги на ногу, а потом уставился на жреца злобным взглядом. Свою тираду черноризец закончил весьма язвительно:

— Мне трудно поверить, что столь своевольная женщина, как властительница Мара, станет заботиться о своем душевном состоянии в такой неподходящий час!

Призвав на помощь дарованное ему свыше достоинство, жрец неторопливо расправил на себе одежду.

— Всемогущий, смертный может позаботиться о состоянии своего духа в любое время, — мягко поправил он зарвавшегося мага, а затем сложил руки на груди, застыв в величественной позе.

Тапек рванулся было вперед, словно собирался штурмом взять лестницу и нарушить покой храмового квартала. Однако Шимони остановил его резким движением руки.

— Подумай сам, — сказал пожилой чародей, словно бичом хлестнул. — Святость храмов почитается уже тысячи лет. Зачем ломать такую проверенную временем традицию, как неприкосновенность святилища, Тапек? Рано или поздно Мара выйдет отсюда. А если даже не выйдет — наши цели будут достигнуты, разве нет?

Огненнокудрый маг скривился, будто надкусил гнилой плод.

— Ты со своими Хочокеной и Фумитой — недоумки, если пытаетесь ее защитить! — прошипел он так, чтобы его мог слышать только старший собрат. — Она опасна!

— Столь же опасна, как публичное противоборство Ассамблеи и храмов? — уточнил Шимони столь же угрожающим тоном.

Казалось, что Тапек слегка остыл:

— Ты прав. Она недостойна того, чтобы из-за нее началась открытая свара.

Шимони молча кивнул и, видимо, счел себя удовлетворенным. В воздухе возникло слабое гудение, и не успел еще жрец сообразить, что стычка окончена, как два черноризца исчезли, оставив за собой лишь утихающий ветерок и запоздалое эхо гнева Тапека.

Грохот лебедки на палубе торгового судна «Коальтека» прекратился, раздался глухой стук удара о дерево тяжелого каменного якоря, обмотанного кожей. Зычным голосом капитан подал следующую команду. Заскрипели канаты, поднялись реи, и паруса из ярко-окрашенного холста наполнились ветром. Мара мерила шагами крохотную кормовую каюту, не имея возможности выйти на палубу. Как ни стремилась она на свежий воздух — особенно сейчас, когда моряки ставили паруса, — приходилось смиряться с необходимостью. За те недели, в течение которых она была лишена солнечного света и вынужденно терпела духоту тесной каморки, Мара изрядно намучилась. Она взглянула на своего военачальника, чье лицо тоже успело побледнеть за время путешествия по туннелям чо-джайнов от города Сулан-Ку до порта Калх на отдаленном полуострове.

Мара никогда не бывала в южных окраинах провинции Хонкани. Но она кое-что слышала об этих местах от Джайкена и изводилась от неутоленного любопытства. Как ей хотелось бы побывать наверху, хотя бы ночью, и увидеть воочию Равнинный Город! Здесь располагался вход в великий магический коридор, который вел в Мидкемию; именно отсюда Кевина отправили на родину. Здесь же находились огромные каменоломни, которые служили основой имперской торговли в южных областях страны.

Однако не стоило рисковать и навлекать на себя гнев Ассамблеи ради легкомысленного каприза. Изобретательность Люджана и удача позволили навести преследователей на ложный след, который обрывался на ступенях храма Туракаму в Сулан-Ку и создавал иллюзию, будто госпожа Мара пытается обрести душевный покой в уединении внутреннего святилища. Если Черные Ризы заподозрят, что их обвели вокруг пальца, если какой-нибудь уличный попрошайка опознает в ней Слугу Империи, то жизнь самой. Мары, равно как и жизнь ее близких, не будет стоить ломаной цинтии. И потому Мара решилась совершить нечто немыслимое с точки зрения цуранской аристократии: переодевшись в платье рабыни, она покинула Сулан-Ку в обществе Люджана и Сарика, которые, в свою очередь, были облачены в доспехи наемников, не имеющие отличительных знаков принадлежности к какому-либо дому. Фермеры и торговцы, оказавшиеся в тот час на улице, предполагали, что эта женщина всего лишь военная добыча двух коренастых молодцов. Длинная серая рубаха, какие носили рабыни, не вызывала у них никаких сомнений, но они, не таясь, пожирали глазами ее стройную фигуру и блестящие волосы. Кое-кто выкрикивал похабные комментарии, и Люджан отвечал в том же духе. Его нарочитая грубость служила хорошим прикрытием для неуместной брезгливости Сарика, который не сразу сумел переломить себя и начать лицедействовать, а потому норовил схватиться за рукоять меча при каждом оскорблении, нанесенном мнимой рабыне.

Сообщение, доставленное одним из агентов Аракаси, потребовало немедленных действий. Когда Мара и два ее спутника добрались до улья чо-джайнов, расположенного во владениях Акомы, к ним присоединились десять отборных воинов в доспехах без геральдических знаков, а также некий портовый грузчик, которого она раньше никогда не видела; он говорил на турильском наречии, ибо это был его родной язык. С ними была и Камлио, снова обряженная в лохмотья, что были на ней, когда Аракаси привел ее в Акому. Вид у нее был самый мрачный: ей отнюдь не улыбалась перспектива путешествия под землей в обществе инсектоидов, нагонявших на нее страх.

Путь на юг оказался тяжелым испытанием. Усталая от волнений и давящей суровости подземных коридоров, от непривычной роли жалкого бесправного существа, на которое все смотрят как на какую-то вещь, Мара рухнула на подушки в каюте, которую разделяла с Кевином во время похода в Цубар. В знакомой обстановке тоска по возлюбленному обожгла особенно сильно, словно они разлучились не далее чем вчера. Она почти пожалела о том, что много лет назад купила «Коальтеку». Как же это ей не хватило ума отбросить чувства и купить какое-нибудь другое морское судно?

Однако «Коальтека» оказалась под рукой; советоваться с Джайкеном властительница не стала. Кораблю сопутствовала удача, она чувствовала это: ее общий с властителем Ксакатекасом триумф в пустыне Дустари до сих пор служил предметом всеобщего восхищения в Империи. И теперь, когда против нее объединились грозные силы Джиро и Ассамблеи, она нуждается в любых средствах, способных ее укрепить, даже в таких, которые коренятся в суеверии.

Кевин мог бы посмеяться над ее непоследовательностью. Рассердившись на себя за то, что она блуждает мыслями в прошлом, когда под угрозу поставлено все ее будущее, Мара оторвалась от воспоминаний о своем любовнике-варваре… и тут же поймала себя на том, что тревожится за Хокану.

Муж не знал, где она, и не должен был — во имя безопасности — получить от нее ни единого, даже самого невинного слова до тех пор, пока она не заберется достаточно далеко в глубь территории Турила. Мару пронзило острое сожаление о том, как мало у нее было возможностей поговорить с ним со дня их злополучной встречи после рождения Касумы. Никогда еще он не был так ей необходим, как сейчас. Насколько легче было бы у нее на душе, если бы она могла довериться ему, найти опору в его неизменном сочувствии и умении постигать суть происходящего! Она тревожилась и за него, потому что он сейчас улаживал дела с родственниками, каждый из которых стремился возвыситься в семейной иерархии. Смерть любого сильного властителя неизбежно приводила к обострению соперничества между его родичами, претендующими на долю наследства или власти. Мара вздохнула. Она надеялась, что Хокану сможет навещать детей, оставленных в императорском дворце, если примет пост, предложенный ему Ичиндаром. Нельзя же допускать, чтобы Касума росла без отцовской любви, а Джастин — это такой подарочек, что никто из дворцовых слуг с ним не справится. Мара снова вздохнула. Если бы знать, не получится ли так, что она вернется из Турила, заручившись помощью против грозного могущества магии, лишь затем, чтобы все ее усилия пошли прахом из-за двух малышей, которые к тому времени превратятся в испорченных, избалованных бездельников!

— Ты думаешь, что все наше путешествие может оказаться пустой затеей? — раздался тихий голос.

Подняв глаза, Мара с удивлением увидела Сарика, стоявшего на пороге каюты. Она не заметила, как он подошел. Когда корабль движется, внутри него все время что-то скрипит и постукивает; возможно, именно эти шумы заглушили звук шагов советника, а простая длинная туника позволяла ему как бы растворяться в тени.

Мара слабо улыбнулась.

— Я думаю, что мы могли бы обойтись и без воркотни Камлио, — сказала она, не желая делиться своими подлинными мыслями.

Сарик ответил беглой ехидной усмешкой:

— Да уж, если послушать ее жалобы, то можно подумать, что она знатная дама, а ты — запуганная служанка.

Мара засмеялась:

— Неужели мне бывает так же трудно угодить?

Советник скромно примостился на морском сундучке.

— А ты сама чувствуешь, что тебе угодить так же трудно?

— А как же.

Внезапно осознав, что у нее на душе становится легче просто от хода корабля, идущего под всеми парусами, Мара выдернула шпильки из прически, и ее густые волосы свободно рассыпались по спине. Она обвела руками полутемную каюту с яркими подушками и занавесками из бус. Стоило судну чуть-чуть накрениться, и эти бусинки ударялись друг о друга со звуком, напоминающим о детских погремушках.

— Я устала от тесноты и от всей этой игры в прятки. — О непрерывном страхе и напряжении она не стала упоминать. Отправиться в чужую страну, не возложив на себя никаких парадных регалий, подобающих ее высокому рангу, под охраной всего лишь десяти солдат и с провожатым, которому от рождения была уготована участь пастуха в горах! Это путешествие не шло ни в какое сравнение с ее прежним походом в Дустари, когда она шла во главе целой армии, со своим командным шатром и всеми удобствами, к которым привыкла дома.

Сарик криво усмехнулся:

— По-моему, ты подумываешь о том, чтобы пойти на риск и купить в Калхе новые носилки. — Искра, промелькнувшая в его глазах, наводила на мысль, что у него было что еще сказать. Мара удержалась от комментариев, и ее советник, откинув со лба волосы, продолжил:

— Видишь ли, Люджан успел уже прогуляться по рынкам. Он нашел подержанные носилки, сплошь покрытые черным лаком, изукрашенные речными камешками и увешанные бахромой со всех сторон.

Тут рассказчик сделал многозначительную паузу.

— Продолжай, — поторопила его Мара, на время позабыв о своих горестях; именно этого и добивался хитроумный советник. — Почему же мой доблестный военачальник не купил такое чудище?

Сарик широко улыбнулся:

— У тех носильщиков, которых можно купить на невольничьем рынке, не хватит мяса на костях, чтобы они оторвали от земли эту проклятую штуковину, а если за шесты возьмутся бойцы из твоего почетного эскорта, то у них не останется свободных рук для мечей. Кроме того, по словам Люджана, если тебя засадить в этот короб вместе с подружкой Аракаси дольше чем на час, вы там передеретесь, как две цетирки.

Мара так и ахнула при сравнении с существами, похожими на кошек и известными исключительной драчливостью самок:

— Люджан сказал такое?

Сарик промолчал, и Мара заподозрила подвох.

— Люджан ничего подобного не мог сказать! — воскликнула она в негодовании. — Чего ты добиваешься своими шуточками? Хочешь поссорить меня со своим кузеном?

Сарик скрылся под маской придурковатого простофили.

— Убирайся! — приказала ему хозяйка. — Оставь меня и пришли сюда Камлио. Она, может быть, и не желает принять ванну, но я-то уж точно хочу. И это надо сделать до того, как мы окажемся в открытом море и начнется сильная качка: тогда уже нам будет не до ванн.

— Как будет угодно госпоже, — сказал Сарик, плавно поднимаясь для положенного поклона.

Когда он вышел, ничуть не пристыженный, властительница сообразила, что он добился своей цели: от ее угнетенного состояния не осталось и следа. Да, ей не довелось побывать в Равнинном Городе, не довелось разделить со спутниками радостное возбуждение, овладевающее человеком во время отплытия корабля, но она направлялась в такие земли, куда, насколько ей известно, не ступала еще нога ни одного человека из Акомы.

Позднее, выкупавшаяся в ванне и умащенная благовониями, хотя и одетая в самое простое платье, властительница стояла на носу «Коальтеки», наблюдая, как срывается пена с гребней волн и как, играя, выпрыгивают из воды радужные рыбы-джейлоры. Когда их чешуя сверкала в лучах закатного солнца, Мара смеялась от восторга, не обращая внимания на буравящие взгляды Камлио.

— Что ты здесь видишь интересного, когда кругом одна вода? — однажды спросила ее куртизанка, не скрывая отвращения, которое вызывали у нее раскинувшиеся вокруг безбрежные просторы. Казалось, она умышленно опустила обращение «госпожа», как будто специально стараясь рассердить Мару.

— Я вижу красоту, — ответила Мара, словно не замечая издевки в вопросе спутницы. — Я вижу жизнь. Надо дорожить минутами покоя, которые выпадают между битвами. Это я поняла, когда стала властительницей.

К ним подошел Люджан. Его шлем без плюмажа отливал кобальтово-синим блеском на фоне темнеющего неба. Поклонившись Маре, он доложил:

— Мы идем с хорошей скоростью, госпожа.

Мара подняла брови:

— Ты стал моряком, военачальник?

Люджан улыбнулся. В выражении его лица было меньше лукавства, чем у Сарика, но ровно столько же беспечности.

— Нет, — признался он, — но так сказал капитан.

Он снял шлем и скорчил недовольную гримасу, потому что этот головной убор был подогнан хуже, чем другой, более тонкой работы, который остался в Сулан-Ку. Расчесав пятерней волосы, он глубоко вдохнул морской воздух.

Несмотря на присутствие Камлио, которая стоя-ка с самой безразличной миной на лице, Мара вымолвила:

— Это путешествие вызывает воспоминания…

Люджан поднял глаза на верхушку фок-мачты, а потом обвел взглядом яркий размах парусов, освещенных последними лучами золотого заката:

— Мне тоже не хватает варвара, госпожа. Пусть бы он даже и провел половину путешествия склонись над тазом.

Мара не могла не рассмеяться.

— Бесчувственный солдафон! — упрекнула она шутника. — Дай срок, в один прекрасный день шторм встряхнет твой желудок посильней! Вот тогда тебе станет понятно, что морская болезнь — это не такая уж забавная штука.

— О боги, — взмолился Люджан в притворном ужасе. — Не насылайте на меня такую кару, когда мой кузен на борту. Он сварит мне суп из рыбьей чешуи, заставит меня проглотить это вместо лекарства, а потом растрезвонит всем моим любимым девушкам из Зыбкой Жизни, какое у меня было зеленое лицо.

Камлио застыла в безмолвном ожесточении, но Люджан обернулся к ней с обезоруживающей улыбкой, перед которой не могла устоять ни одна провинциальная красотка.

— Тут нет никакого оскорбления, цветик, просто все мои девушки любят свою работу. Со мной они не скупятся на ласки, а я не обращаюсь с ними как с частной собственностью. Я ведь не из тех господ, которые раньше оплачивали твои услуги. Прислушайся к голосу разума и перестань искать им подобных в каждом встречном мужчине.

У Камлио был такой вид, как будто она вот-вот начнет плеваться ядом. Потом она откинула назад свои золотистые волосы, подобрала кричаще-пестрое одеяние и, гордо выпрямившись, удалилась. Ни малейшим движением не показав, что слышит, какие замечания отпускают матросы ей вослед, она спустилась по трапу в каюту помощника капитана, которая была отдана в ее распоряжение на время плавания.

— Не говори так, — остановила Мара Люджана, почувствовав, что очередной эпитет вот-вот сорвется у него с языка. — Ты наверняка вызывал бы у нее меньшую враждебность, если бы перестал называть ее цветиком.

Люджан не принял упрека:

— Но ведь это ей очень подходит. Если бы даже она расцарапала себе лицо и у нее на всю жизнь остались шрамы, все равно при одном лишь взгляде на эти формы любого мужчину пот прошибет.

Не успел он это сказать, как густо покраснел, устыдившись своей прямоты: бравый офицер лишь сейчас вспомнил, что беседует с особой женского пола, да к тому же его госпожой.

Мара ободряющим жестом коснулась его руки:

— Меня не оскорбляет то, что ты говоришь со мной так откровенно, Люджан. Ты как будто заменил мне погибшего брата…

Люджан снова водрузил шлем на голову.

— Я знаю тебя, госпожа, как знаю собственное сердце. Но эта Камлио ставит меня в тупик. Я не знаю, что в ней нашел Аракаси.

— Самого себя, — ответила властительница. — Он видит события, которые пережил в юности, и хочет избавить ее от боли, которую некогда испытал сам.

Она смотрела куда-то вдаль, пытаясь дать себе ответ: может быть, именно в этом кроется причина, из-за которой ее так угнетает натянутость в отношениях с Хокану. Интересно, а вот Люджан сумел бы понять, почему ее муж так холодно отнесся к рождению дочери? Если бы Люджан был братом Мары, а не ее военачальником, она могла бы его спросить. Но здесь, на палубе корабля, где снуют люди, следовало сохранять подобающий вид и дистанцию.

В густеющих сумерках Мара всматривалась в лицо собеседника. За годы, прошедшие с тех пор, как она избавила его от судьбы серого воина, на этом лице прорезались новые морщины, а на висках начала серебриться седина. До этой минуты она и не замечала, что Люджан с годами все больше напоминает обликом Кейока — обветренного, жилистого, невозмутимого… Мы стареем, печально подумала Мара. И что же осталось от дней минувших и от всех наших трудов? Ее дети защищены от врагов не лучше, чем была защищена когда-то она сама, и, если бы Хокану не был столь искусным полководцем, ему, возможно, пришлось бы проливать кровь своих ближайших родственников, чтобы удержать на почтительном расстоянии свору честолюбивых кузенов.

Мара вздохнула, напомнив себе, что если бы ее брат остался в живых и унаследовал Акому, то, вероятнее всего, пост Имперского Стратега достался бы кому-нибудь из Минванаби. А тогда не могли бы произойти и те благие перемены, которые позволили Императору сосредоточить в своих руках всю власть в стране, но которые, увы, до сих пор не успели еще вполне утвердиться. Своими шутливыми поддразниваниями Люджан часто напоминал Ланокота. Но ее брат едва успел достичь порога возмужания, он лишь испытывал себя, отвечая на требования жизни. А этот человек, стоящий рядом с ней, находится в расцвете сил, он — опытный воин. Подумав вдруг, что столь достойный человек должен иметь сыновей, Мара, поддавшись безотчетному порыву, сказала:

— Знаешь, тебе надо жениться.

Люджан прислонился спиной к ограждению и усмехнулся:

— Я как раз на днях подумал, что мне пора бы завести сына или дочку.

После того, что случилось между Аракаси и Камлио, Мара приучилась к большей осторожности в суждениях, когда речь заходила о столь деликатных предметах. Ей вдруг пришло на ум, что, может быть, у него и была когда-то любовь, но он не имел права посвататься к своей избраннице. И властительница спросила напрямик:

— У тебя есть какая-то определенная женщина на примете?

Люджан засмеялся и, с нежностью взглянув на хозяйку, сообщил:

— А как же. Целая дюжина.

Прекрасно понимая, что он нарочно подбрасывает ей наживку, чтобы мало-помалу вовлечь в словесную игру-перепалку, Мара объявила свой вердикт:

— Ты всегда был мошенником! Найди себе такую женщину, чтобы она понимала твои шуточки, иначе тебе не миновать взбучек.

— Да мне от нее все равно будет доставаться, — признался военачальник. — У меня, видишь ли, такая скверная привычка завелась: даже в постели не снимаю оружие.

Это было шуткой лишь наполовину: события последних лет вынуждали воинов Мары постоянно быть начеку. Но сейчас — и это было хуже всего — ни один меч в Империи не мог ее спасти. Шутливое настроение покинуло Мару. Она смотрела вперед, словно хотела заглянуть за горизонт, и гадала: найдет ли она то, в чем так отчаянно нуждается — ради сохранения рода Акома — на том далеком, еще невидимом берегу.

С наблюдательного поста послышался крик дозорного:

— Впереди земля!

Мара бросилась к поручню. Ее щеки раскраснелись на утреннем ветру. Даже Камлио, которую, казалось, ничто не способно было заинтересовать, последовала за ней. Впереди, слева по курсу «Коальтеки» возникло возвышение мутно-синеватого цвета — первый признак береговой линии.

— Хонсони, — понял Люджан. — Говорят, мед красных пчел, который здесь добывают, — самый сладкий в Империи.

Лепала — главный город провинции Хонсони — славился также шелком, экзотическими красителями и роскошными тканями с причудливыми узорами.

Мара вздохнула: совсем как молоденькую девушку, ее снедало любопытство. Она мечтала о том, как хорошо было бы задержаться здесь и побродить по приморским рынкам. Ксула, Лепала и Рудидже считались сказочными городами, где здания были увенчаны остроконечными шпилями и опоясаны галереями с алыми перилами. О властителях этих краев рассказывали, что у них в прудах водятся редчайшие рыбы, а в гаремах содержатся сотни женщин. Окна в домах закрывались узорчатыми ставнями, которые предназначались как для укрытия от яркого солнца, так и для защиты от морских ветров. В садах произрастали огромные цветы, которые распускались только в сумерки и наполняли вечерний воздух пряными ароматами, пока ночная прохлада не заставляла их закрыться вновь. Улицы были вымощены камнем, который, когда его поверхность оказывалась влажной, сиял, как золото. Матросы рассказывали друг другу байки о таинственных развлечениях тамошних торговцев. Ходили слухи о напитках, обладающих удивительной силой, о гостиницах, где все помещения полны клеток с птицами, радующими глаз ярким оперением, и о трапезных, где прелестные девочки и мальчики разгоняют жару, обмахивая клиентов огромными опахалами. Однако, увы, «Коальтека» не может бросить якорь ни в одном из этих оживленных торговых портов, пока Мара со свитой не сойдет на берег залива между Хонсони и Суэто в укромной безлюдной бухте.

Законный груз «Коальтеки» будет доставлен в место назначения на обратном пути, и если даже черноризцы или шпионы Анасати усмотрят нечто подозрительное в отклонении судна от обычного курса… ну что ж, к этому времени властительница окажется уже далеко, в глубине чужой страны и, если богам будет угодно, вне пределов досягаемости…

Пятью днями позже отряд Акомы высадился на берег в местности столь мрачной, что она показалась Маре страшнее любого из ее ночных кошмаров. Площадка, куда доставили горстку «паломников», представляла собой полумесяц из синевато-серого, отшлифованного морем сланца. Бухту оживляли лишь тени пролетающих птиц. Целая стая кружилась над головами путников, когда Люджан с Марой на руках сходил на берег. Тоскливые крики крылатых созданий перекрывали завывание ветра и шум волн, разбивающихся о торчащие из воды рифы. Ветер переносил песчаную пыль через заросшие кустарником утесы, окружающие бухту. Высоко над их скалистыми гребнями виднелись — из-за удаленности также кажущиеся серовато-синими — плоские вершины предгорья, окаймленные по горизонту цепью гор, пики которых терялись в сумрачной толще туч. Горный хребет с отвесными гладкими склонами оказался неприступной крепостью для цурани, в прежние времена затевавших военные походы на Турил. Раз за разом войска Империи предпринимали попытку вторжения в эти негостеприимные края — и все кончалось тем, что их отбрасывали назад свирепые нагие дикари с боевой раскраской кожи, вооруженные лишь мечами.

Приземистый проводник с лицом морщинистым, как кожура сушеного плода, остановился перед Марой и тихо произнес:

— Госпожа, тебе следовало бы приказать своим людям не стоять на открытом месте. Здесь они. уж очень на виду.

— Мне придется объяснить им причину, — возразила Мара. — Они уважаемые воины и вряд ли захотят прятаться и таиться, как воры, — тем более здесь, где и жилья-то никакого нет, даже рыбачьих лачуг не видно.

Проводник облизнул промежуток, где у него не хватало двух передних зубов, переступил с ноги на ногу, а затем быстро поклонился:

— Госпожа, мир между Империей и Турилом очень ненадежен. Только назначенные послы и торговцы, имеющие лицензию, могут пересекать границу, и только в отведенных для этого местах. Если твоих людей заметят в пределах двух дней пути от берега, вас сочтут за шпионов.

Какие бы способы наказания шпионов ни были в ходу на землях Турила, выражение лица проводника красноречиво свидетельствовало, что ничего приятного такое будущее не сулит.

Зная, что ее собственный народ использовал пленных воинов Турила для жестоких игр на Имперской Арене, Мара больше не возражала против мер предосторожности. Она жестом подозвала Люджана поближе к себе и сказала ему на ухо:

— Военачальник, у нас возникла острая потребность в таких знаниях, которые ты приобрел в бытность свою серым воином: как сохранить наше присутствие в тайне, до тех пор пока мы не проникнем в глубь страны?

Люджан ухмыльнулся:

— Ах, госпожа, но тогда тебе станут известны последние из моих хитростей! Если ты узнаешь, как доблестные воины умеют бесшумно подкрадываться и проползать тайком… разве ты когда-нибудь доверишь им охрану своих драгоценностей?

— Тем не менее я рискну доверить им это, если наша миссия будет успешно завершена, — ответила Мара с мрачным юмором. В первый раз она ощутила привкус трудностей, ожидающих ее на этих чужих берегах.

В последующие дни Мара не раз вспоминала поход через земли Цурануани перед ее первым замужеством. В тот раз ее целью было заключение союза с королевой чо-джайнов. Теперь, как и тогда, она ночевала в жалких укрытиях на голой земле, с ничтожно малой свитой. В том путешествии она проделала часть пути пешком, когда тропа оказывалась непроходимой для носилок с пассажиром. Тогда тоже приходилось спешить и продвигаться под покровом ночи, так как путь лежал через земли враждебных властителей.

Но в Цурануани имелись густые леса, почти джунгли, в которых можно было прятаться. Низко стелющиеся туманы скрывали ее отряд на рассвете и в вечерние сумерки, а носильщики тащили мешки со съестными припасами.

На каменистой почве Турила произрастали лишь травы и редкий кустарник, который представлял собой весьма относительное укрытие. По временам приходилось перебираться со склона на склон, смиряясь с холодными ветрами на высоких перевалах; а ее тонкие сандалии промокали насквозь от хождения по болотистым низинам. Острые листья камыша оставляли на лодыжках многочисленные царапины; руки, сжимающие прочный посох, загрубели от мозолей. Однажды отряд миновал деревушку, передвигаясь по пастбищу ползком при свете луны. Собаки лаяли на них, но спящие подпаски не пробудились.

Мара привыкла ко вкусу жесткой дичи, добытой с помощью луков ее воинов. Долгие часы и мили, проведенные на ногах, оборачивались болью в мышцах, о существовании которых она до сих пор и не подозревала. Как ни странно, она наслаждалась свободой и высоким, усеянным облаками куполом небес. Но самое большое удовольствие доставляло ей наблюдение за Камлио.

Длинные волосы девушки теперь постоянно были растрепаны и спутаны: впервые в жизни никакие служанки не заботились о ее прическе. Она перестала поджимать губы и бледнеть, когда с ней заговаривал кто-нибудь из воинов. Те немногие, которые пробовали подступиться к красавице, получили отпор и оставили ее в покое. Она ходила умываться к родникам с ледяной водой, а однажды робко предложила свою помощь у костра; при этом у нее скоро обнаружился настоящий дар поварихи. Она попросила Люджана обучить ее приемам обращения с боевым ножом. Эти уроки начинались в полумраке каждый вечер, и все могли слышать, как нежные воркующие интонации Камлио сменялись визгливой бранью рыночной торговки, когда брошенный ею нож пролетал мимо цели. Однако, сделав промах, она тотчас повторяла попытку опять и опять.

Люджан, казалось, сумел преодолеть сварливый настрой девушки.

— Знаешь, — сказал он однажды, — тебе стоило бы взять несколько уроков у Аракаси. В этом деле он непревзойденный Мастер и знает, как использовать каждый мускул запястья.

Камлио развернулась с такой яростью, что военачальник поспешил перехватить ее руку: он не был уверен, что она сейчас не всадила бы этот клинок в него самого.

— Боги! — возопила Камлио, оскорбленная до глубины души. — Да от кого же мне и нужно защищаться, как не от него?

Она рванулась прочь и унеслась в темноту.

Люджан смотрел ей вслед, укоризненно прищелкивая языком:

— Женщина, с нашим Мастером тайного знания никто не совладает в схватке на ножах. — Когда она скрылась из виду, он тихо договорил:

— Чтобы защититься от него, тебе не нужны никакие средства обороны. Если тебе взбредет в голову вырезать у Аракаси сердце… я думаю, он будет стоять смирно и даже поможет тебе это сделать.

Много позже, глубокой безлунной ночью, Мару разбудили звуки рыданий. Она мягко спросила плачущую девушку:

— Ты не хочешь больше никогда видеть Аракаси, и в этом все дело?

Бывшая куртизанка ничего не сказала, но ее рыдания понемногу утихли, и она наконец заснула.

Следующее утро выдалось пасмурным и холодным. Камлио, с разрумянившимися щеками, вернулась с охапкой хвороста для костра. Глаза у нее тоже покраснели.

— Он убил мою сестру! — выпалила она, обращаясь к госпоже, словно продолжая ночной разговор.

— Он убил по моему приказу Обехана, главаря тонга Камои, — поправила ее Мара. — А твою сестру поразили дротики Обехана.

Камлио швырнула всю охапку в костер, который только что развел Люджан; к небу взвился целый сноп искр и дыма.

Пастух-проводник разразился бранью на турильском наречии:

— Безмозглая девка! Твоя дурость может стоить нам жизни!

Люджан отреагировал первым. Он сорвал плащ, который был надет поверх доспехов, и набросил его на костер, а потом метнулся к стоящему поблизости ведру с водой и выплеснул ее на плащ, прежде чем тот успел загореться. Из-под складок потекли слабые струйки пара и ощутимо пахнуло горелой квердидровой шерстью.

— Подъем! — бросил он вестовому. — Свернуть лагерь. Завтрак отменяется, выступаем в путь немедленно. Этот дым могли заметить, и ради нашей госпожи мы должны убраться отсюда как можно дальше.

Оценив благоразумие военачальника Акомы, пастух бросил на него благодарный взгляд, и через несколько минут отряд Мары был уже снова в дороге, одолевая ручьи, овраги и другие преграды, которые мог предложить им скудный ландшафт здешних мест.

Через четыре дня проводник счел, что необходимость в столь суровых мерах предосторожности отпала. Он получил от Мары деньги и рискнул спуститься в долину, чтобы купить съестного на рынке расположенного там селения. Имперские цинтии могли бы вызвать нежелательный интерес, но они высоко ценились, и бесхитростные местные жители не озаботились вопросом о происхождении монет и того, кто их тратит. Мара заподозрила, что она была не первой из цурани, кого проводник вел по этой дороге. Контрабанда между Империей и Турилом была делом рискованным, но прибыльным, и не приходилось удивляться, если этим промыслом занимается человек, которого считают своим по обе стороны границы.

Пастух вернулся с двумя кожаными мешками, набитыми всяческой снедью, включая вяленое мясо, и с накидкой из грубой шерстяной пряжи — взамен плаща, которым пожертвовал Люджан. Вся эта поклажа прибыла в лагерь на спине низкорослого серого животного, видом напоминавшего лошадь, но с длинными ушами и с хвостом, похожим на малярную кисть.

— Это осел, — ответил пастух-проводник на вопрос Мары. Отсутствие зубов помешало ему четко произнести слово, но Мара догадалась, что оно явно мидкемийского происхождения. Присутствие животного, которое могло быть доставлено только из стран, находящихся по другую сторону магических ворот,

— а следовательно, было переправлено через всю Империю, — неопровержимо свидетельствовало, что контрабанда — главный вид торговли в этих краях.

Проводник пояснил:

— Он не такой злобный, как квердидра, госпожа, и притом достаточно выносливый, чтобы ты могла ехать на нем верхом.

Мара удивилась:

— Верхом?.. Да он же не крупнее, чем новорожденный теленок нидры!

— Тогда иди пешком, — непочтительно буркнул пастух. — Но на вершинах ты все ноги собьешь о камни, а твои воины быстро устанут, если им придется тебя тащить.

Для Камлио он купил башмаки с прочными подметками и шнуровкой спереди да еще с меховой оторочкой. Мара разглядывала уродливую обувь с отвращением, а осла — с содроганием. Потом, вздохнув, сдалась.

— Поеду, — сказала она. — Покажи Люджану, как он должен усаживать меня в седло.

Проводник отвесил еще один из своих быстрых поклонов, которые — Мара готова была поклясться — были для него способом скрыть усмешку.

— Не поддавайся дурным предчувствиям, — подбодрил ее Люджан. — Лучше подумай, чего я натерпелся по твоей милости в тот день, посреди пустыни, когда мне пришлось взгромоздиться на чо-джайна! Во-первых, они еще более скользкие, и я с ужасом ожидал, что слечу на землю и упаду на собственный меч…

— Это Кевин придумал, а не я, — сказала Мара в свою защиту, а потом набралась смелости — и Люджан сильными руками поднял ее и усадил в седло из окрашенной кожи, закрепленное на спине осла.

Мара пыталась утешиться тем, что животное очень маленькое и земля совсем близко, не дальше ярда. Если случится упасть, то худшее, чем она рискует, это синяки — не слишком большая цена за возможность найти защиту от черноризцев. И к тому же вскоре обнаружилось, что шаг у осла ровный и легкий, а его ноги на диво уверенно ступали по камням.

Тем не менее такой способ передвижения не показался Маре чересчур удобным. Впрочем, она скрывала раздражение за обычной цуранской невозмутимостью, пока ее отряд забирался все выше и выше на неприветливые холмы. После полудня, когда она спешилась, а осла отвели на водопой, Мара призналась Люджану, что ни за что не разрешила бы ввозить в Империю ослов.

— Маленькая лошадь, ну как же! — фыркнула она, с трудом выбрав позу, чтобы вместе со всеми подкрепиться черствым хлебом и кислым сыром.

Люджан только усмехнулся:

— Говорят, они очень надежны и значительно превосходят квердидр как вьючные животные.

С этим Мара готова была согласиться, несмотря на боль в ягодицах. Она уже имела однажды удовольствие путешествовать с караваном дурно пахнущих злобных квердидр, когда пересекала горы Цубара, выступив в поход против банд, устраивавших набеги на приграничные области. Однако когда осел задрал тощий хвост, чтобы извергнуть из себя зловонную кучу, властительница воздержалась от высказываний. Пусть эти животные и впрямь превосходят драчливых шестиногих квердидр, которых туземцы используют для перевозки тяжестей, но в том, что касается их повадок, так одни стоят других.

Внезапно пастух, служивший им проводником, резко обернулся, вмиг позабыв о зажатой в руке горбушке. Прищурив глаза, чтобы защитить их от ветра, он обводил взглядом суровые, поросшие кустарником холмы, словно развертывая и читая некий свиток, в котором письменами были скалы и растения.

— За нами следят, — тихо сообщил он Люджану.

Военачальник с нарочитым спокойствием продолжал жевать свою пищу. Затем равнодушно, как будто не существует никакой непосредственной опасности, спросил:

— Нам следует вооружиться?

Пастух в испуге замотал головой:

— Нет, если вам жизнь дорога! Продолжайте вести себя как ни в чем не бывало. А если кто-нибудь приблизится — никаких угрожающих движений. И пусть они что угодно говорят или делают, желая вывести вас из себя. Смотри, чтобы никто из твоих рта не раскрывал и за меч не хватался!

Люджан в ответ изобразил такую беспечную улыбку, что уловить ее фальшь смогла только Мара.

— Возьми сыру, — предложил он пастуху.

Но аппетит у всех пропал начисто, и вскоре отряд снова построился и двинулся в путь. Но едва они успели пройти десять шагов, как раздался громкий крик. Откуда-то сверху на огромный камень, возвышающийся над узкой тропой, спрыгнул мужчина в просторной развевающейся накидке такого же тусклого зеленовато-серого, как у здешней почвы цвета, волосы у него были заплетены в косички.

Солдаты Акомы остановились, но Люджан предостерегающе поднял руку. Впрочем, они не забыли его приказ: оружие из ножен не вынимать. Все были немало удивлены: турильский горец появился словно из ниоткуда. Одетый в туземный кильт — а попросту клетчатую юбку — и двойную перевязь из скрещенных ремней, к которым были привешены два меча и несколько ножей, он заорал:

— Эй вы, цурани! Зачем вы вторглись на землю Турила? — Сильнейший акцент делал его слова почти неразборчивыми, но тон, каким они были произнесены, был весьма воинствен.

Мара ударила осла пятками в бока, чтобы преодолеть его явное нежелание сделать хотя бы шаг вперед. Однако, прежде чем он смог сделать этот шаг, юркий пастух прыжком оказался рядом с Марой и перехватил у нее уздечку.

— Воин, мое имя — Лайапа, — сказал он на языке Турила. — Я говорю от лица властительницы Акомы, которая прибыла с миссией мира.

Туземец спрыгнул с камня; при этом край его накидки отлетел назад, а кильт задрался, обнажив крепкие мускулистые ноги. Ремешки сандалий, крест-накрест обвивающие икры, были завязаны ниже колен узлом, а их концы украшены кисточками; вся оружейная сбруя время от времени лязгала, ударяясь о каменные талисманы. Вблизи можно было разглядеть, что голова у него вся выбрита, за исключением кружка на макушке, где начинались отращиваемые с детства косички, длиной доходившие до пояса и также увешанные амулетами.

Люджан прошептал хозяйке на ухо:

— Он одет не для войны, госпожа.

Мара кивнула. Она читала, что горцы Турила перед боем сбрасывают одежду, оставляя на теле лишь внушительный набор оружия, щиты и шлемы с перьями. Они гордились тем, что их мужское достоинство и во время боя не поникает от страха, и старались, чтобы врагам это стало известно.

Незнакомец с важным видом прошествовал к Маре, которая была теперь несколько впереди остальных, поскольку осел не стоял на месте, а переступал ногами в некотором беспокойстве. Мара подергала удила, усердно напоминая себе: надо держаться так, как будто ничего плохого не происходит.

Горец рявкнул что-то на своем грубом наречии и схватился за уздечку. Он шумно выдохнул воздух прямо в нос ослу, и тот неизвестно почему успокоился. Затем верзила сделал два шага и, оказавшись лицом к лицу с Марой, наклонился вперед, так что их носы почти соприкоснулись.

Лайапа торопливо воскликнул:

— Благодетельная, не шевелись. Он испытывает твою выдержку.

Мара даже дышать перестала и заставила себя не закрывать глаза. Солдаты чувствовали себя явно не в своей тарелке, и руки у них чесались от соблазна немедленно выхватить мечи, а Камлио, позабыв с перепугу о своем отвращении к мужчинам, прижалась к ближайшему воину. Однако бойцы Акомы умели соблюдать дисциплину. Воины стояли неподвижно. И когда стало ясно, что Мара не намерена опускать глаза или пятиться, горец шумно выдохнул, обдав ее запахом чеснока, и отодвинулся. Признав храбрость путешественницы достаточной, он буркнул:

— Кто говорит за тебя, женщина?

Прежде чем Лайапа успел вмешаться, Мара объявила:

— Командую здесь я.

Оскал горца никто не принял бы за улыбку. Его коричневое от загара лицо сморщилось в презрительной гримасе.

— Ты показала свою стойкость, женщина! Я это признаю, но командовать этими мужчинами?..

Ближе всех к Маре находился Люджан, и горец адресовал свой вопрос к нему:

— Ты! Я не болтаю с бабами и не отвечаю на их вопросы, но желаю знать: что привело вас на наши земли? Вы хотите повоевать?

Последние слова следовало понимать как шутку, ибо он разразился громогласным хохотом.

Мара жестом призвала Люджана к молчанию. Словно не замечая горца, стоящего рядом с холкой осла, она обернулась к пастуху-проводнику:

— Этого горца, кажется, что-то развеселило. Его забавляет само наше присутствие или же он намерен задеть нашу честь?

То ли повинуясь собственному чутью, то ли просто скованный страхом, Лайапа промолчал.

Мара нахмурилась, будучи вынуждена полагаться только на себя. Цуранские отчеты изображали людей Турила кровожадными разбойниками, скорыми на расправу и беспощадными в бою. Но Мара чувствовала, что не стоит особенно доверять мнению людей из армии вторжения. До сих пор она видела турильцев лишь однажды, когда их — пленников — послали на арену. Тогда они предпочли терпеть жестокие удары кнутов цуранских надсмотрщиков, но не стали сражаться на потеху тем, кто захватил их в плен.

Мара снова обратилась к горцу:

— Я хочу встретиться с вождем вашего племени.

Верзила казался удивленным. Возможно, такой же вид был бы у него, если бы вдруг заговорило насекомое.

— Ты хочешь встретиться с нашим вождем? — Он потер подбородок, как бы размышляя. — Какое у тебя к нему дело, чтобы беспокоить его? У него уже есть женщина, которая согревает его по ночам.

Мара сумела вовремя удержаться от резкого ответа и снова мановением руки остановила Люджана: еще миг — и он бросился бы на насмешника с мечом. Мара заставила себя внимательнее оглядеть дерзкого горца. Ему было лет двадцать пять, не больше. По цуранским законам лишь по достижении такого возраста юноша считался способным вступить в права наследства. Как юнец, еще не вполне ощутивший бремя ответственности, этот забияка куражился и важничал, стараясь выглядеть более значительным в глазах старших.

— Я не веду переговоров с мальчишками, — объявила властительница. — Проводи меня сейчас же к твоему вождю, иначе я сама отыщу его и попрошу, чтобы тебя наказали за дерзость.

Горец шагнул в сторону, изобразив шутовской испуг:

— О госпожа! Как же иначе!

Он развернулся на каблуках, отчего опять взметнулись его накидка и кильт, и сунул в рот два пальца. Его свист пронзил воздух, заставив воинов Мары вздрогнуть.

— Мечи не вынимать, — тихо напомнила Мара Люджану.

Военачальник бросил на своих людей суровый взгляд, напоминая о необходимости соблюдать спокойствие, — и в тот же миг показалась орава туземцев, тотчас окружившая отряд Акомы. Все они были вооружены до зубов — луки, копья, мечи и метательные ножи; у некоторых — наиболее высокорослых и свирепых на вид — этот арсенал дополняли еще и двойные боевые топоры. Численный перевес горцев был не менее чем три к одному, и, если бы дело дошло до стычки, ее исход не трудно было предугадать.

Горец, стоявший на тропе, взглянул на своих сотоварищей:

— Вы слышали слова женщины? Она собирается приказать нашему вождю, чтобы он велел меня отлупить за дерзость!

Это сообщение было встречено грубым хохотом и скрежетом выхваченных мечей.

Во рту у Мары пересохло. Она должна что-то предпринять, прежде чем ее солдат перебьют, а ее с Камлио захватят в плен. Понимая это, она с трудом разомкнула губы:

— Я сказала, что мы прибыли с миссией мира! Чтобы доказать это, мои люди разоружатся. — Встретив недоверчивый взгляд Люджана, она скомандовала:

— Выполняйте приказ!

Все как один гвардейцы Акомы расстегнули оружейные пояса. Мечи в ножнах со стуком упали на твердый камень дороги.

Ухмылка молодого воина стала откровенно злорадной. Он поднял руку, сдернул кожаный ремень, которым была скреплена его коса, и с резким щелчком натянул этот ремень между обеими руками.

— Свяжите их! — гаркнул он и, взглянув на Люджана, добавил:

— Вы цурани! Враги моего народа. Вот мы и посмотрим, кого прикажет побить наш вождь!

Мара закрыла глаза, когда турильские бойцы плотным кольцом окружили ее беззащитный отряд, но успела заметить, какие похотливые взгляды бросал ближайший из них на Камлио. Да и уши у нее оставались открытыми, и она слышала их высказывания, выраженные на чужом языке, но весьма красноречивые по интонации. «Да защитят нас боги, — подумала Мара, — на какую судьбу я обрекла своих людей?» Ибо, исходя из законов чести, из догматов веры, в которой они были воспитаны, все ее воины до последнего должны были пасть в сражении — а о том, чтобы сдаться, никто не смел и помыслить!

— Ты поступила правильно, великая властительница, — убежденно сказал Лайапа.

Но когда грубые руки стащили Мару с седла и засаленные кожаные ремни затянулись на ее запястьях, она не могла отогнать горькие сомнения. На ставку поставлено нечто большее, чем позор или слава Акомы, напоминала она себе, когда ее воинов за руки и за ноги привязали к общей веревке и они выдержали это в стоическом молчании.

Но когда властительницу Акомы и ее лучших воинов пинками погнали по дороге, подгоняя уколами ножей и осыпая насмешками, она не была уверена, что не предпочла бы сейчас быть мертвой.