"Сердце Льва — 2" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

Андрон (1981)

И было воскресенье, мороз и солнце, день чудесный. К тому же февральский, предпраздничный, знаменующий собой канун зачина красной армии, так что народа на рынке хватало. И продавцов, и покупателей, и праздношатающегося элемента, и ментов, и жулья. Все погрязли в мелкобуржуазной трясине.

В мясном ряду благоухало шейкой, колбасами, шпигованным копченым салом, в молочном отливала янтарем густая словно масло сметана, в отделе для солений притягивали взоры черемша, огурчик, чеснок, хрустящая эстонская капуста. Невольно замедлялись шаги, непроизвольно поворачивались головы, обильно выделялась слюна. Неподалеку спекулянты азеры торговали молдавской грушей, задвигали мандарины из Грузии и пихали яблоки из госторговли, сверкали золотозубо пастями, пушили молодцевато усы.

— Эй, дэвушка! Эй ты, блондынка! Ты туда не ходы, ты сюда ходы! Мой фрукт самый сладкий.

Шум, гам, алчная суета, визг вырываемых из ящиков досок, стук мелочи о железо прилавка, сияющие, похожие на ночные посудины окорята с квашениной. Рынок…

На дворе тоже народу невпроворот. Кто пришел купить, кто продать, кто украсть, кто просто поглазеть, а кто пресечь, засечь, проявить ментовскую бдительность. Волнуется, шумит разномастная толпа, пробавляется по принципу: не надуешь, не проживешь, и в самой гуще ее, привычно раздвигая народ, похаживает в белой куртке Андрюха Лапин, со знанием дела вышибает деньгу, посматривая зорким глазом на вверенный ему фронт работ.

В аппендиксе двора, у параши, то бишь у мусорных баков, устроилась вшивота — голубятники со своими турманами, бородунами и тучерезами. Самое подходящее для этой публики место. Жуткие жмоты. Выкатят нехотя положенные тридцать коп. разового сбора — и все, хорошо еще, если не обругают вслед вполголоса по матери. Маромойное племя! Не доходя до гадючника, у торца рынка, стоят крольчатники, крысятники, опарышники и мотыльщики. Те, что с грызунами, тоже шелупонь, жадная, прижимистая, не достойная уважения, а вот народ с кормами большей частью душевный, широкий, вызывающий самые лучшие чувства. Взять хотя бы Асю, толстую, с перманентной простудой на губах, неопрятную тетку. Поздоровается всегда приветливо, посмотрит ласково и одарит рублем. А то что воняет от нее за версту тухлятиной, так это понятно — опарышей она разводит на дому, осеменяя мясо при помощи говеных мух, окрещенных — уж не в честь ли Терешковой? — вальками. Или вот Косой Тимур со своей командой, добывающие мотыль при посредстве хитрой приспособы под названием «волчья пасть». Всегда поручкается уважительно, матюгнет от души товарища Берию — это у него бзик такой, да и зашуршит по-доброму рублевой бумажкой…

Крысино-голубино-крольчачей сволочи, слава богу, нынче не так уж и много, зато кошатников и псарей явилось немеряно, так и норовят продать втридорога братьев наших меньших. Рыбаки-аквариумисты взяли их в плотное кольцо, баламутят воду сачками, греют ее, чтоб не превратилась в лед, на хитроумных горелках и свечках. Будто варят невиданную уху из гуппи, скалярий и меченосцев. Те еще жмоты — торговать бы им жабой, которая их душит!

— Ну что, Роден Буонаротти, — живо разглядев в толпе шустрого мужика-масочника, Андрон придвинулся к нему, начальственно, но с уважением подал руку, — опять нарушаем? Любишь ты, Федя, неприятности.

На ящике были разложены искусно вылитые из гипса и ярко раскрашенные маски, распятья, сексуально-буферястые русалки. Сразу вспоминались слова Вицина из всенародно любимого фильма: налетай, торопись, покупай живопись.

— Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, — Федя подмигнул, редкозубо ухмыльнулся и профессионально, неуловимо быстро сунул Андрону трешницу. — Да ты не боись, начальник, таможня дает добро. С Сережей я уже поздоровался, — и он мотнул башкой в сторону рынка, где за двойными дверями в специально оборудованном помещении волок свое нелегкое бремя ментовский капитан Опарин. Сумками, бутылками, но все же большей частью дензнаками.

«Ну и ладно», — Андрон кивнул, не выписывая квитанции, отчалил и двинулся сквозь толпу к столам, за которыми толкали корм для пернатых. Здесь стояли люди уважаемые, проверенные, хорошо понимающие главный жизненный принцип — пусти свою кукурузу на воду, и она вернется к тебе с маслом. Не бином Ньютона. Дай контролеру рубль за место, потом еще один за хранение товаров в контейнере, и торговля пойдет как по маслу. По тому самому, которое приплывет на кукурузе.

«Ну пока вроде бы все», — охватив всех неохваченных сбором, Андрон пересчитал добычу, отдал в кассу богово и, прикинув свою долю малую, погрустнел — двадцать карбованцев. К вечеру, может, наберется еще десять — итого три червонца. Умножить на восемь выходов в месяц — двести сорок, плюс семдесят пять рублей жалованья, положенного ассу водителю электротележки. О мама мия! Жалких три сотни! Fortune de camp, нищенское существование! Слава богу что зима на исходе, и скоро открытие сезона. А там… Воображение сразу нарисовло Андрону косяки цыганок, размахивающих гвоздиками, цветочные столы, заваленные розами и как кульминацию всей этой фантасмагории вожделенную «шестерку» цвета коррида с шестерочным же, аж восьмидесятисильным, двигателем. Экспортного исполнения, с велюровым салоном и хромированными, написанными не по-нашему буквами Lada. Эх, под железный звон кольчуги… Занятый волнительными мыслями, двинулся Андрон сквозь рыночную суету, но тут же был вынужден вернуться к прозе жизни, услышав глас туалетчика Коляни, пропитой, умоляюший:

— Андрюха! Брат! Займи рубля! Нутро горит!

Коляня был занюханный голомозый мозгляк, обтрюханный, небритый и, как водится, в своем репертуаре — на кочерге. Когда-то давно он колымил на автобусе и, приезжая на кольцо, с чувством угощался бутербродами, наливая из термоса бурый, круто заваренный чай. Пока не врезался на всем ходу, и не выяснилось, что в термосе-то был не чай, а вульгарный коньяк наполовину с зубровкой. С тех самых пор — ни бутербродов, ни коньяка, только емкости по три шестдесят две, потом по четыре двенадцать, затем с мебельным лаком, политурой, жидкостью для обезжиривания поверхностей, да еще грязные загаженные очки, похожие на амбразуры в преисподнюю. И хоть было Коляне далеко за полтинник, так он и значился — Коляней, спившимся запомоенным изгоем. Шкваротой чесоточной.

— Держи, — уважив-таки старость, Андрон облагодетельствовал его рублем, сплюнул от мерзкой вони бормотухи и отправился к себе, в крохотный предбанник— раздевалку в боковом крыле рынка, расположенный по соседству с зоомагазином. Хотел было просто посидеть, погреться, дочитать «В августе сорок четвертого», но девки продавщицы не дали — затащили к себе на чаи, распиваемые по случаю мороза с наливкой. Вишневой. А что, время обеденное, святое, имеем право…

В лабазе было тепло, уютно и непринужденно. Плавал в личной двухсотлитровой зоне исполинский меченосец Папа, лихо выводил рулады неугомонный кенар хмырь, кормленный, чтоб звончее пел, семечками конопли, дико повизгивали, опрокидываясь на спину, потешные хомячки, когда их гладили по брюху свернутой сторублевой бумажкой. Исключительно сторублевой — на дензнаки меньшего достоинства грызуны не реагировали. Девки-продавщицы, смешливые, румяные и совсем без комплексов, знай подливали чаю, сально шутковали, набивались в подружки, но Андрон, словно хомяк на трехрублеку, не реагировал, свято помнил одиннадцатую заповедь — не греши по месту работы да и без греха будешь. С достоинством попил чайку, подогрел жирной пайкой красноперого Папу и степенно откланялся…

Однако только он собрался расслабиться, дочитать-таки «В августе сорок четвертого», как попался на глаза пьяному мясорубу Оське.

— Враги сожгли родную хату, — сообщил тот картаво, но доверительно, раскатисто рыгнул и потянул Андрона в холодный цех, — по этому поводу мы и тяпнем. Шнапса, горилки, сала, тушенки. Что такое, где маца, лаца-дрица-ацаца.

Дородный и румянощекий Оська был философом, горем в еврейской семье и образцом воинствующего интернационализма. Он был любвеобилен, словно сын Кавказа, широк и бесшабашен, как таборный цыган, и предпочитал всему великорусскую водку, поволжских девушек и малороссийское сало. Однако и от корней не отрывался, и своих не забывал — бойко выдавал кошер нагора для исторического народа. Для чего в своих владениях под Всеволжском выращивал быков, а когда приходило их время, приглашал уполномоченного из синагоги, специалиста по брисам. Тот за долю малую пускал скотине кровь, а заодно и информацию среди верующих евреев: хава нагила, люди! Есть кошер! И правоверные гужом валили к Оське…

— Свали в туман, Абрамыч, я при исполнении…

Андрон строго посмотрел на мясоруба, но Оська, уже забыв о нем, переключил внимание на Мэри, скромную женщину-цветовода, приехавшую из солнечного Очамчири.

— Здравствуй, широкоформатная ты моя. Ну что, поедем в номера?

— Будешь приставать, мужу скажу, — со сдержанным кокетством рассмеялась та и поправила жидкую, выкрашенную басмой челку. — Знаешь, он у меня кто? В бараний рог тебе согнет…

Конечно, наврала, бросил ее муж. Да и вообще, была она не Мэри, а Манана. Тертая, прожженая перекупщица, полгода как рванувшая с концами из своего солнечного Очамчири. Та еще штучка, с дрючкой. От такой лучше держаться подальше.

Андрон — обрадованно отчалил, с людским потоком выплеснулся на двор, где обэхээсэсовский уполномоченный капитан Царев проводил очередной налет на шерстяников. Естественно с реквизициями, эксами, шмонаниями по карманам и далеко идущими последствиями. Проклятья и шум висели над рядами, стучал мотором канареечный УАЗ, затравленно, с лютой ненавистью смотрел на конкурента капитан Опарин, в глазах же контролера из шерстяного отдела светились скорбь, отчаянье и непротивление злу — целый день как в песок. Чтобы этому Цареву забеременеть от морского дьявола! Смоляной фал ему куда не надо! Фамилия контролера была Оганесян, раньше он служил в торговом флоте.

«Доиграетесь, товарищ капитан, доиграетесь, литовцы люди серьезные, до пятдесят шестого в лесах сидели», — Андрон полюбовался на отчаянно жестикулирующего Царева, брезгливо развернулся и отправился по своим делам — все, аллес. Последний круг, и до дому. Всех денег не заработаешь.

Всех не всех, а отломилось Андрону на этот раз в общей сложности что-то около полтиника. Не бог весть что, но хватит и на хлеб, и на масло, и на «майкопскую», кренделем, колбасу. К ней маринованного чесночка, перца, соленых огурцов, сочной, хрустящей на зубах капустки. Квашеной на эстонских хуторах с морковкой и клюквой. И не забыть взять в кооперации сельдь — не какую-нибудь там рахитичную иваси — бочковую, астраханскую, с жирной спинкой толщиную в три пальца. Очень уж Тим ее уважает, с картошкой — сегодня обещался быть, сделать перекур в долгомoтине матримониальной жизни. Очень даже можно его понять — плавали, знаем.

Когда Андрон заявился домой, Тим предавался отдыху, правда, весьма активному, в обществе Юрки Ефименкова. Мелькали с быстротою молнии руки и ноги, воздух на чердаке вибрировал от мощи ударов, взметались к потолку пыль, звуки тумаков и боевые выкрики. Ефименков был неподражаем — фантастическая скорость, сказочная реакция, неимоверная гибкость. Мощь, кремень, скала. Отрада гарного сенсея Смородинского.

— Ну что, я пошел картошку ставить, — понаблюдав за действом, Андрон закашлялся, зевнул и равнодушно сплюнул, — айда, братцы, вдарим по селедке. Астраханская, пряного посола.

Почему-то ему вспомнилась народная, многократно проверенная жизнью мудрость — против лома нет приема.

— Лично я пас, соленое отрицательно влияет на суплес, — вежливо отказался Юрка, сделал резкий очищающий выдох и взялся за скакалку, чтобы приступить к заминке. — И вообще мне пора.

Не стал вдаваться в подробности, объяснять, что сегодня ночью воши Фунг Лок проводит еженедельный практикум по зыонгшиню, и принимать в нем участие необходимо на пустой желудок. Для полнейшей гармонии духа и тела. Чтоб ни одна крупица тясячелетней мудрости не пропала даром.

Воши Фунг Лок студент вьетнамец, с которым сенсея Смородинского свел не так давно его величество случай. Вот уж истинно, на ловца и зверь бежит. Большой Песчаный Дракон. Именно так и называлась школа вьетводао, к которой принадлежал Фунг Лок, потомственный клановый боец. Предки его участвовали в восстании Тэйшонов, дед, любимый ученик легендарного Фунг Хунга, хаживал на тигра с голыми руками, а сам Фунг Лок, хоть и не носил на самом деле уважаемого звания воши, к своим неполным двадцати пяти имел красный пояс. Это означало, что боевое искусство вошло в его кровь. Причем до такой степени, что он мог безболезненно держать полноконтактные удары, дробить руками и ногами камни, работать с дюжиной противников и даже изменять собственный вес. И вот этим-то сказочным богатством он и готов был поделиться со своими русскими друзьями. Какая тут к чертям собачьим селедка!

— Пряного посола, говоришь? — Тим заметно оживился и недоуменно глянул на сэмпая. — Ты слышал, Юра-сан, пряного? Ну, не выламывайся же, не рушь кумпанство. Посидим, поговорим, к селедочке у нас еще кое-чего найдется. Сорокоградусное. Давай, Юрка, ты же не гимназистка-целка…

Однако Ефименков был кремень во всем.

— Сказал не могу, значит, не могу, — он по-быстрому замялся, умылся, собрался и в темпе отвалил, сказав на прощание извиняющимся тоном: — Чур, братцы, без обид, дела.

Сорокоградусной ему только не хватало перед динамической медитацией!

— А ведь совсем плох парень-то, — произнес задумчиво Тим, и на лице его запечатлелось сожаление, — уж и от еды отказывается. Как бы не пришлось ему ставить питательную клизму. Словно пуделю Артемону.

— Да брось ты, дуркует он исключительно на почве каратэ, — живо заступился за приятеля Тим. — Активно самоутверждается, компенсирует психические травмы, полученные в детстве. Все по папе Фрейду. К слову сказать, подавляющая масса знаменитых мастеров от рождения были слабы, неказисты и обделены природой. А что получилось — Фунакоши, Уэсиба, Брюс Ли. Да и вообще, если глянуть исторически, — Тим запнулся, вспомнил про селедку и проглотил обильную слюну, — миром управляют инвалиды детства. Ты только вдумайся — Наполеон, Гитлер, Ульянов, Сталин… Хоть бы один нормальный, все плюгавые, все ущербные…

— Ну не скажи. Наш-то теперешний, мужчина видный, — Андрон по-генсековски пошамкал, почмокал, пожевал, поклацал челюстями. — Да на его бровях до Киева дойти можно. Опять-таки, говорят, ебарь грозный. А ты — плюгавый, ущербный…

— Я же сказал, если глянуть исторически, — Тим антисоветски усмехнулся. — Ну что, мы будем сегодня жрать или не будем?

А как же! Сварили картошку, без церемоний, в мундире, порезали «Майкопскую», развернули сельдь. В комнате запахло морем, чайками, просолеными досками палубы…

— Вот, из личных запасов тарабарского короля, — Тим достал пузатую бутылку, элегантным жестом водрузил на стол. — Только что украдена.

Этикетка была неброской, благородного колера, с витиеватыми надписями не по-нашему.

— Что-то вы, батенька, погорячились, — Андрон, поежившись, вздохнул, сунул под воду нож и, жмурясь, стал резать лук. — К селедке коньяк изволите. А впрочем ладно, у нас не пропадет, не бояре, чай. Да и коньяк вроде бы ничего.

— Мартель, кордон блю, — веско пояснил Тим и потянулся к дымящейся картошке. — У тестя позаимствовал. А водки он не держит, увы, ноблес оближ не позволяет.

Ладно, кордон блю так кордон блю. Открыли, налили, не чокаясь, выпили. Упало, растеклось, побежало по жилам, огненной, приятно согревающей волной. И сразу захорошело, стало спокойно на душе, легко на сердце и несуетно в мыслях. Ай да коньячок, ай да кордон блю. Не церемонясь, приняли еще, крякнули одобрительно, в унисон, и взялись за еду — не манерничая, не по-французски, по-простому, по-нашему, лупя руками дымящуюся бульбу…

— Ты как, надолго из семейных-то уз? — тактично осведомился Андрон, когда с первым голодом и кордоном блю было покончено. — На ночевку останешься? Блядей позовем…

Собственно одну, ласковую и безотказную как винтовка Мосина, десятирублевую девушку Свету, проверенную, трехпрограммную и всепогодную, привыкшую к «бутербродам» и «ромашкам». А главное живущую неподалеку за мостом.

— Что ты, брат, шуму будет как при Карибском кризисе, — Тим невесело усмехнулся, хрустко раскусил зубчик чеснока и взялся с энтузиазмом за «майкопскую». — Я тебе скажу так: что семейные узы, что семейное лоно… Вобщем лучше бы без них. Да впрочем ты и так в курсах. Сам-то как?

— Воскресным папой, — нахмурившись, соврал Андрон, жадно закурил и поставил чайник на плитку.

Последний раз он видел дочку две недели назад. То текучка, то заботы, то то, то се. Не воскресный папа — гадский. Правда, нежадный, деньги дающий регулярно. Деньги, деньги, вся жизнь вокруг них. А вот личной — никакой. С Верой все так непрочно, шатко, словно на подвесном мосту. То она в отъезде, то она не может, то она занята. Роскошная, но утлая ладья, слава богу еще, что не плоскодонка…

— Да, если б я был султан, был бы холостой, — помечтал вслух Тим, и голос его из фальшивого сделался уважительным. — Одно хорошо, с тестем повезло. Жаль, что женушка задалась не в папу.

С тестем ему и правда повезло, и дело было даже не во французских коньяках. Профессор Ковалевский был человеком добрым, приятным в общении, и к тому же весьма практичным, оценивающим мир с цинизмом искушенного, много чего видевшего прагматика. «Поймите же вы, молодой человек, — частенько говаривал он Тиму и дружески подмаргивал ему через стекла очков, — времена Лейбницев, Ньютонов и Гауссов безвозвратно канули в Лету. Сейчас в науке все решает не гений, а осознание того прискорбного факта, что один, увы, в поле не воин. Коллектив это сила. Скорее, клан, семья, если хотите, стая. В наши дни без поддержки ВАКа Ломоносов так бы и ловил свою тюльку в заполярье. Если вам, молодой человек, угодно служить науке, этой циничной проститутке, набирайте вес, уважайте старших, обрастайте связями, и вот вам для начала моя рука…» Эх, жаль все же, что Регина пошла не в папу.

Приговорили сельдь, прикончили картошку, попили чаю. Поболтали о политике, о фильмах с Брусом Ли, о кремлевских старцах, о бабах.

— А там как? — Тим внезапно вздохнул и подбородком показал на стену. — Все приходит?

— А как же, — Андрон вздохнул в ответ, и в голосе его скользнула безнадежность. — Уже и днем повадился.

Все ясно — и мой Арнульф со мной. Бетховену и не снилось…

— Ладно, пойду, — глянув на часы, Тим поднялся, быстро напялил военный, купленный по случаю тулуп, ложную, подареную тещей, ушанку из крысы. — А то будет как в песне, метро закрыто, в такси не содят.

— Я тебя провожу, — Андрон набросил на шею шарф, вжикнул молнией «аляски» на меху, — вечерний моцион не повредит. Чтобы был крепкий и здоровый сон — никаких поллюций.

— Знаем, знаем, солнце, воздух, онанизм укрепляют организм, — в тон ему оскалился Тим, и они пошли из спящего, охваченного тишиной дома, их торопливые шаги гулко раздавались под лепными сводами.

На улице морозило, и изрядно — хоть весна и не за горами, но февраль, не сдаваясь, брал свое.

Они дошли до остановки, закурили и, укрываясь от ветра, встали у витрины магазина, мертвой, скудной и заиндевевшей. Килька, килька, килька. Балтийская, в томатном соусе, горой. Ничего не осталось в этом мире, только холод, снег и килька. Господи, какая скука! Наконец шумно подкатил трамвай, красный заснеженный сарай на колесах.

— Покеда, брат…

Андрон пожал Тиму руку, посмотрел, как тот запрыгивает в вагон, подождал, пока трамвай отчалит. Выщелкнул окурок и понуро побрел домой. Ну и холодрыга. Ни людей, ни собак, ни блядей… Э, а это кто? Никак Светка? Да, да, несчастная, с красным носом, десятирублевая девушка отлавливала клиента с мотором, но редкие автолюбители проезжали мимо…

— Привет, Светка, — обрадовался Андрон и принялся активно бороться с одиночеством. — Пойдем-ка! Презер мой, кончу быстро.

Однако дело молодое, затянулось до утра. Когда Андрон проснулся, первое что он увидел, был густо наштукатуренный курносый Светкин профиль. Она что-то бормотала во сне и улыбалась совсем по-детски.