"Умытые кровью. Книга I. Поганое семя" - читать интересную книгу автора (Разумовский Феликс)

I

Гимназистов было двое, в грязных шинелях шершаво-серого сукна и выцветших фуражках с нарочно примятым по бокам верхом. Один напоминал дубовый шифоньер, другой – поставленную на попа двуспальную кровать, сразу видно – второгодники, надолго застрявшие в выпускном классе. Они наскакивали петухами, словно крыльями ветряных мельниц, размахивали ручищами, впрочем, без особого успеха – Граевский был крепкий орешек. Держался с достоинством. У шкафообразного нападающего уже не хватало двух зубов, кроватеподобный прихрамывал, но в целом ситуация была безрадостной. Зима, дело к вечеру, и Румянцевский сквер, куда Граевский заскочил выкурить подальше от начальства «чеченку» – толстую папиросу из коробки с изображением бородатого абрека.

В городе шла война. Противоборствующие стороны кричали друг другу обидное: «Эй, кадет, на палочку одет!» – «Гимназист, в жопе глист». А в основном просто старались врезать неприятелю по морде. Приятней всего наблюдать, как вражеские зубы падают на снег.

– Ну, держись, кадет, сейчас мы из тебя ромштекс сделаем. – Соскучившись, гимназисты перешли в наступление, и Граевский уже собрался было браться за ремень, как вдруг положение сторон резко изменилось. В скверик завернули покурить свои – Юрка Федоров по прозвищу Чугун, Васька Хрящ да чемпион по плюходействию Страшила, широкий, словно венский комод.

– Ого-го, – только-то и сказали гимназисты, попятившись.

Дали им ума от души, бросили наглыми мордами в снег и, чтобы лучше запомнилось, ободрали все пуговицы с шинелей. На войне как на войне.

– Виват, виктория, – несколько хрипло после пары полупива заорал чемпион Страшила и в качестве трофея забрал у гимназистов портсигар с оранжевым зажигательным шнуром.

– Истинно, следует, – ухмыльнулись и кивнули головами Федоров с Хрящом. Граевский же молча выкурил с однополчанами по асмоловской и нехотя поплелся обедать к дяде.

В холодное время года тот занимал на Николаевской набережной дом, купленный им на паях со своим старинным приятелем князем Заславским-Рыльским. Впрочем, несмотря на преклонный возраст, князюшка – меценат, лошадник и обладатель пятимиллионного состояния – все больше обитался по заграницам и присутствием своим не докучал. А вот мороз давал о себе знать. Рысаки проносились окутанные паром, вокруг фонарей висели радужные нимбы, и, взбежав по знакомой лестнице, Граевский с радостью нырнул в тепло просторного вестибюля:

– Здорово, Тихон.

– Здравия желаем, молодой барин. – Степенный, одетый в форму унтер-офицера швейцар бережно принял кадетскую шинель и неожиданно сурово сдвинул кустистые брови: – Ну-кось, это что такое?

Глянул на синяк под глазом у Граевского, качнул головой и, ухмыльнувшись в усы, протянул пятак:

– Прижмите-ка, барин, покрепче, а то в тепле нальется кровью, будет как петушиный хвост.

Тихон был непьющим, рассудительным вдовцом и в самом деле имел чин унтер-офицера. А генерала помнил еще молодым кавалерийским ротмистром.

– Благодарю за службу. – Граевский сунул старику горсть пуговиц, ободранных с шинелей гимназистов, и мимо чучела горбатого топтыгина, державшего в передних лапах серебряное блюдо для визиток, метнулся по широкой лестнице в гостиную. Приложился губами к мягкой, отдающей валерьяной тетиной руке, поцеловал дядю в гладко выбритую, пахнущую одеколоном щеку и, переведя дух, вдруг заметил, что Варвара увлеченно беседует с каким-то флотским офицером.

– Кадет Граевский! – сильно топнув каблуками, вмешался он в разговор и, услышав в ответ:

– Здравствуйте, кадет! Лейтенант Ветров, – с ненавистью покосился на моряка – кортиком тебе бы по хребту, ишь усы-то распустил, для Варьки старается.

У самого Граевского с усами пока было не очень, то есть почти никак.

Несмотря на стужу за окном, в гостиной было тепло и уютно. Весело трещали в камине сосновые дрова, на тетушке был надет шелковый балахон, кузины сидели в легких кофточках. Дядя, усами и бакенбардами напоминавший льва, носил по привычке светло-серую генеральскую тужурку, и при взгляде на его высокую, осанистую фигуру хотелось взять под козырек и громко крикнуть: «Его превосходительству гип-гип-гип-гип ура!» Известный хлебосол и любитель покушать, он изнурял повара-француза советами по кулинарии, и тот обреченно кивал, заранее со всем соглашаясь:

– Allons bon[1]! Гречневый каш в брюхе у свинья! Буженина хрен! C'est affreux! Ma pauvre me1re![2]

Тетушка, дородная, с крючкообразным носом, происходившая из рода баронов Штернов, посматривала на молодежь и вспоминала свою юность, скучно проведенную в родовом поместье Швальцбург. Изредка улыбка искривляла ее тонкие губы, а в уголках добрых глаз сверкали слезинки – ну вот и все, жизнь прошла.

Кузины Граевского держали себя по-разному. Варвара, игриво поводя плечами под кружевной воздушной блузкой, не обращала внимания на окружающих и не спускала глаз с усатой физиономии собеседника. Ее старшая сестрица Ольга, накинув оренбургскую шаль, вяло музицировала за роялем и вполголоса напевала алябьевского «Соловья». Получалось чересчур жалостливо, Граевский готов был кинуть ей монету, чтобы только замолчала.

Скоро, доведя повара до белого каления, дядя отпустил его с Богом и, усевшись в любимое кресло, с удовольствием оглядел моряка – плечист, породист, говорят, из хорошей семьи. Не сухопутный, конечно, офицер, жопа-то в ракушках, ну да ладно.

Всю свою жизнь Всеволод Назарович, в отличие от брата, был очень удачлив – быстро сделал карьеру, выгодно женился, взяв солидное приданое, имел надежных и влиятельных друзей. Не везло ему только в одном – в супружестве получались одни лишь девочки. Остановился на трех.

Хотя вроде бы жаловаться грех. Старшая, Галина, замужем за капитаном пограничной стражи, средняя, Ольга, недурна собой, хотя зачем-то ударилась в учебу – на черта сдались ей эти Бестужевские курсы? Младшенькая, Варя, в выпускном классе гимназии. Эта в девках не засидится, вон как флотский-то смотрит на нее, томится. Только, как там ни крути, пусть уж лучше были бы сыновья. Да, не привел Бог.

– Ну-с, господин кадет, – генерал раздвинул подусники в улыбке и поманил племянника к себе, – извольте доложить, каковы успехи?

Хвастать Граевскому было нечем. Он отмалчивался, отвечал уклончиво и, наконец, ловко перевел разговор касательно злободневной темы – русско-японской войны. Собственно, все уже было кончено. Порт-Артур пал, русская армия под Мукденом разгромлена, а эскадра при Цусиме потоплена, однако ж генерал отреагировал живо, всем сердцем.

Пока он ругал нынешнее военное руководство, Ольга успела сыграть новомодное сочинение «На сопках Манчжурии», и тетушка, улыбаясь, пустила слезу – ах, вальс, старый добрый вальс… Варвару и лейтенанта Ветрова ни музыка, ни разговоры о войне, похоже, совершенно не трогали, они были увлечены друг другом.

– А ладно, Бог с ними, бездарностями. – Выговорившись наконец, генерал поднялся и, обняв племянника за плечи, повел к себе в огромный, напоминавший музейную палату кабинет. – Порассуждаем о чем-нибудь занимательном.

Упрашивать Граевского не пришлось – генерал был страстным путешественником и за свою жизнь собрал множество удивительнейших вещей. Стены кабинета были увешаны персидскими коврами, на которых красовалось восточное оружие. Необъятную тахту покрывали туркестанские ткани, на низеньких инкрустированных столиках стояли кальяны для курения гашиша. Словно ожившая сказка из «Тысячи и одной ночи».

– Ну-с, с чего начнем? – Генерал огляделся и, видимо, все еще будучи в неважном настроении, указал на кривой, заостренный с одного конца ржавый прут: – Этой пикой казнили неверных жен турецкого султана. Палач раскалял ее докрасна и пронзал изменщицу насквозь. А вот такими штырями убивают в Индии взбесившихся слонов. – Генерал извлек нечто, напоминающее огромный гвоздь. – Наездник забивает его животному в затылок, пока острие не разрушит мозг.

– Да ну вас, Всеволод Назарович, все ужасы какие-то. – Граевский пальцем потрогал ржавое железо и подошел к стенке, где на ковре зловеще отсвечивали сабли. – Сделайте милость, расскажите о булате.

Генерал, старый рубака, только этого и ждал, даже расплылся в улыбке от удовольствия.

– Видишь вот этот пюлуар? – Он живо сдернул со стены зеркально отполированную саблю. – Сработано из хорасанского булата, одного из лучших, к слову сказать. Смотри, узор крупный, коленчатый, ясно выделяется на черном фоне, отлив золотой, а голос, – генерал щелкнул ногтем по клинку, и тот отозвался протяжным, чистым звуком, – как плач Ярославны.

Воодушевившись, он, как всегда, от слов перешел к действиям. Бросал на булат шелковый платок, и тот распадался на две половинки, рубил с лихостью свечи в канделябре, и те падали на пол аккуратными четвертинками.

– Эх, вернуть бы молодость. – Быстро запыхавшись, генерал убрал клинок на стену, а в это время в вестибюле раздался звук гонга, и он потрепал Граевского по плечу: – О, уже семь часов. Пойдемте-ка, господин кадет, откушаем, чего Бог послал.

В столовой торжественно переливалась хрусталем многопудовая люстра. У стены, подле низенького столика, стояли в ряд повар во всем накрахмаленном, широкоплечий лакей во фраке и чопорная английская горничная в белом переднике с оборками. В воздухе благоухало так, что невольно ускорялся шаг и рот даже у сытого наполнялся слюной.

– Недурно пахнет, недурно. – Тетушка успела переодеться, вплыла в столовую в шелковом платье и в шелковых же тесных туфлях на подагрических ногах. – Прошу к столу, господа.

Расселись. Дядюшка перекрестился – не истово, так, для видимости, и повар принялся отпускать огненно-горячую уху по-казацки с расстегайчиками. Готовилась она из осетрины, икры и потрошеной, выпущенной живой в котел стерляди.

– Ну как, голубчик, проняло? – Генерал приказал налить Ветрову своей любимой водки, вишневой, настоянной на косточках, сам опрокинул большую рюмку и с удовольствием занялся ухой. – Согревает душу!

Ели молочного, жаренного с капустой и яблоками поросенка, барашка, начиненного гречневой кашей, солянку из осетра по-гренадерски. Пили старые вина из родовых погребов тетушки, помнивших еще нашествие Бонапарта. Граевскому веселящее было не положено, и он, негодуя внутренне, цедил в изрядных количествах малиновую воду. После жаркого из гуся с маринованными ягодами все почувствовали, что есть более не в силах, и прислуга стала накрывать чайный стол. На скатерти появились пироги, варенья дюжины сортов, призывно заиграли графины с тетушкиными наливками. Рослый слуга, кряхтя от напряжения, внес пышущий жаром полутораведерный самовар – не из какого-то «польского серебра», а настоящий серебряный, сделанный на заказ на фабрике Баташова. Место возле него по праву старшей сестры заняла Ольга и принялась разливать чай – мужчинам в стаканы с золочеными подстаканниками, женщинам в чашки китайского порцелана[1]. Пили его с пиленым сахаром, сливками, парниковой земляникой. На пироги не смотрели, слишком уж обильным был обед.

Граевский лениво ковырялся ложечкой в варенье и, с равнодушным видом поглядывая на улыбающуюся кузину, думал о переменчивой женской сущности и вечной несправедливости судьбы. Еще летом Варвара называла его «мой могучий краснокожий друг» и разрешала целовать себя в щечку. Да, все проходит. Граевский тяжело вздохнул и все же взял себе пирога, сочного, с начинкой из вишен. Пирожок удался, весьма.

– Оля, будь добра, еще чаю мне. – Он протянул пустой стакан, и кузина, побултыхав им в полоскательнице, принялась через ситечко наливать заварку:

– На здоровье, братец.

Нынешним летом Граевский, как всегда, отдыхал в дядюшкином имении «Дубки». Жизнь в просторной, окруженной дубовыми рощами усадьбе текла давно заведенным порядком. Генерал, страстный рыбак и ненавистник охоты – хватит, пострелял на своем веку, – ловил плотвичек в тихом озерце и скармливал их зажравшемуся, толстому, как подушка, сибирскому коту Кайзеру. Тетушка неспешно, с немецкой обстоятельностью занималась хозяйством и каждодневно собирала на пятичасовые чаи соседей – отставного контр-адмирала Брюсова с супругой да вдовствующую княгиню Шахматову, натуру желчную и весьма язвительную.

Старшая кузина Ольга держалась несколько особняком – читала Соловьева, «Неву» и «Сатирикон», подолгу оставалась в одиночестве в беседке, Варвара же была барышня общительная и общества Граевского не чуждалась. Купались, катались на велосипедах, гоняя через дужки шары, играли в крокет.

Граевский устроил в саду турник, тренировался каждодневно по системе Мюллера и загорел столь сильно, что цветом кожи стал напоминать индейского вождя – именно так Варвара и окрестила его. Прозвище «могучий краснокожий друг» появилось позже, после памятной битвы с сыновьями помещика Стрекотова, рыжими наглыми близнецами.

Они оба уже закончили первый курс института, держались вызывающе и старались походить на офицеров – белые кителя, зеленые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами. Однажды на крокетном поле они стали гнусно приставать к Варваре и попытались наломать бока вступившемуся за нее Граевскому. Да не тут-то было!

Он уже больше года тайно занимался с чемпионом Страшилой французским боксом по системе профессора Шарлемона-старшего и без промедления познакомил обидчиков с техникой «шассе-круазе». Поднявшись с земли, они поспешно ретировались, а Варвара наградила Граевского поцелуем и томно прошептала:

– Мерси, мой могучий краснокожий друг.

И вот все это забыто и в прошлом, рядом с ней сидит торжествующий лейтенант и пушит черные тараканьи усы.

После чая подали мороженое, сливочное, миндальное, ванильное, однако дядя, полагая в душе, что настоящим мужчинам не положено любить сладкое, поднялся.

– Как насчет кубинской сигары, голубчик?

Он вопросительно глянул на Ветрова, но тот по причине здоровья не курил, и генерал в одиночку отправился в диванную. Так называлась просторная библиотека, где уютно пахло табачным дымом, диваны занимали три стены сразу, а над ними тянулись полки с чудесно переплетенными книгами.

– Благодарю, Изольда Павловна. – Поднявшись вслед за дядюшкой, Граевский поцеловал тетушкину руку, расшаркался перед кузинами и, косо посмотрев на лейтенанта – честь имею, пошел прощаться с генералом. Ему нужно было успеть в корпус к вечерней зоре.

В диванной царствовал полумрак и клубился облаком табачный дым, выходивший струей из любимой дядюшкиной трубки.

– Благодарствую, Всеволод Назарович. – Втянув носом аромат кануппера, Граевский вытянулся и с искренним почтением склонил ушастую голову. – Желаю здравствовать и долгих лет жизни.

– Что, пошел уже? – Генерал поперхнулся дымом, закашлялся и, троекратно облобызав племянника, сунул ему в руки хрустящую ассигнацию. – Извольте только с извозчиками не пьянствовать и с падшими барышнями не гулять.

И вдруг заговорщицки подмигнул – сам когда-то был кадетом. «Мамаша, купите мне пушку, мамаша, я буду стрелять»[1]. Приплясывая на ходу, Граевский спустился по лестнице в вестибюль, состроил рожу потрошеному медведю и, ловко нырнув за барьер, улыбнулся Тихону:

– Не беспокойтесь, мой старый друг, я управлюсь сам.

Одеваясь, он ловко и незаметно отодрал три пуговицы с пальто лейтенанта Ветрова. На память о встрече.