"Страсти по Софии" - читать интересную книгу автора (Фер Клод де ля)

ГЛАВА ВТОРАЯ София собирается в дальнюю дорогу

Первым делом я приказала слугам собрать мои вещи в дорогу, ибо с утра должна я выехать из замка на тяжелой дорожной карете в сопровождении еще трех карет с грузом в дальний и опасный путь. Вызвала Луиджо и повелела ему немедленно завалить подземный ход, ведущий с его крестьянского двора в сторону леса [4]. Мажордому же велела руководить сборами моих вещей в дорогу и…

— Поедешь со мной, — приказала я. — Будешь во главе охраны. Сам соберешь отряд и сам всех вооружишь. Со мной в карете будет золото. Много золота. Отвечаешь за него головой. Ты понял меня?

Мажордом почтительно склонил голову. Это был верный слуга. Таких за время моего отсутствия в замке осталось мало. Этот человек был единственным из всей челяди, кто догадался, что меня подменили, когда я была в Зазеркалье, кто не участвовал в оргиях, которые учиняла узурпаторша в мое отсутствие. Более того, именно он способствовал тому, что я сумела разоблачить верную подругу моего отражения [5], и именно он посоветовал мне на первых порах обойтись без Лючий [6]. Столь смелые и столь верные слуги редки в наше время, и потому я хотела иметь мажордома рядом с собой. Людям, которым он поручит охранять меня, я могла доверять.

На этом дорожные заботы для меня кончились. Переложив их на мажордома, я спустилась опять в лабораторию отца и привела там все в порядок. Вдруг я больше сюда не вернусь, а замок станет принадлежать какому-нибудь новому Аламанти — и тот, спустившись в это святая святых нашего рода, обнаружит беспорядок, вспомнит обо мне словом недобрым.

На другие мнения мне всегда было наплевать, но вот на мнение Аламанти…

Занимаясь уборкой, я пришла к мысли, что воспоминания мои, которые я начала писать в этой самой комнате, я бы не хотела оставить даже будущим Аламанти, которые могут спуститься сюда. В конце концов, моя жизнь принадлежит лишь мне одной — и я бы не хотела, чтобы мой ненаглядный сыночек от первого брака, католик и ханжа, глупый, как барабан, тусклый разумом и душой, читал обо мне и кривил губы от понимания, что ему-то, болвану эдакому, не дано быть великим, как его мать, и свободным, как его дед, мудрым, как его предки, и интересным, как сама жизнь. Второй сын, ставший, как я слышала, анабаптистом, имени которого я и вспоминать не хочу, читать эти воспоминания мои не станет, он их просто взвесит и продаст бумажных дел мастерам, чтобы те их искромсали своими ножами, бросили в котлы и сварили новую бумагу — для счетов и бланков, для ростовщических векселей и расписок, для документов, в которых живые души человеческие покрываются пылью и скукоживаются во имя торжества золотых дублонов, серебряных иоахимсталлеров и даже медной, покрытой зеленью мелочи, вытянутой из карманов самых бедных бедняков. Но еще хуже будет, если эту лабораторию и мои воспоминания обнаружит мой третий сын — тот самый, что не верит ни в Бога, ни в Аллаха, ни в какое иное высшее существо, но при этом глаголет о Боге, как о своем добром соседе и товарище, вместе с которым он казнит и милует во славу не Господа нашего, а с именем еретика Лютера на устах. Третий мой сын, узнав про все здесь мне дорогое, уничтожит и замок весь наш родовой, и все население, живущее на наших ленных землях от младенцев до глубоких старцев, во всех он увидит сидящего внутри человека дьявола и казнит смертью самой страшной из всех, что сможет выдумать его больное воображение.

Нет, не для того проводила я долгие часы за описанием своей пусть даже беспутной, но во многом достойной жизни, чтобы какой-нибудь там католик-анабаптист-лютеранин уничтожил мой труд во имя своего идиотского понимания правды и права человека на жизнь. Вся грызня их друг с другом, есть лишь политика, дело недостойное и мелкое в сравнении с настоящей жизнью — той самой, например, что прожила я. И пошли они все к Дьяволу в задницу со своей борьбой за мою душу!

И именно потому я вновь села за стол и стала писать о том, как и почему отправилась к Лесному царю вскоре после возвращения своего из Зазеркалья и открытия подземного хода от дома Луиджо в подземный ход Аламанти.

Признаюсь, спасать привидения от жизни в неволе, каковой эти бестелесные, привыкшие в мраку и холоду твари почитали полный красот и солнца лес, я не собиралась. У меня и мысли не было искать их там. Раз пропали они из замка, посчитала я, то сожрало их облако — и нечего о них вспоминать. Куда больше меня волновало то, что Луиджо соберется как-нибудь спуститься в вырытый по его приказу деревенским дураком Игнатио подземный ход — и наткнется на другой — который вырыли мои предки. Я, конечно, завалила ту часть, где эти два подземелья сошлись, но понимала, что умный коновал быстро сообразит, что его ход обрушился, и может сам (или, что еще хуже, с чьей-либо помощью) раскопать то место, где земля будет не слежавшейся, мягкой — и найдет наш старый родовой ход. И, что самое опасное, по ходу этому он может проникнуть в замок Аламанти точно так же, как я сама и мои предки выходили из родового нашего замка в овраг, граничащий с лесом Лесного царя. Привлекать же внимание Луиджо к этому сооружению мне не хотелось, потому требовать от него просто-напросто завалить его собственный ход я еще не решилась.

И тогда я подумала, что раз ход ведет в лес, то его существование в какой-то мере может заботить и Лесного царя. Решит он вообще уничтожить этот ход — пусть уничтожает, решит оставить — пусть решает, что делать с ходом Луиджо.

Но прежде я вызвала коновала в замок и потребовала, чтобы он внимательно осмотрел и выслушал всех слуг, живущих в замке и записал в отдельной тетрадке все жалобы их на здоровье, определил их недомогания и назначил им лечение. В качестве помощника дала ему своего лекаря-мавра, немало обидевшегося этому новому назначению, но терпеливо снесшему оскорбление, ибо старый прохиндей знал, что гнев мой за ослушание может привести и к казни его.

— В конце концов, этот недоделок Луиджо неплохо правит кости, — объявил он на кухне слугам. — Почему бы синьоре не испытать его способности в других врачебных делах? Под моим присмотром, разумеется.

Слуги с ним согласились, а я вмешиваться в эти интриги не стала. Может, мавр и прав. В конце концов, став молодой и здоровой, я уже не нуждалась в той мере его советов, которые были мне нужны хотя бы полгода назад. Так пусть не даром хлеб ест, а учит коновала врачебному искусству. Хотя, на мой уже молодой и здоровый взгляд, лучше бы было мавру поучиться у коновала, как править кости и лечить переломы, чем наоборот. Но, да ладно, сами разберутся, кто кому учитель. Важно, что Луиджо находился в замке под моим и слуг присмотром, а не в собственном доме, у него нет возможности лазать в прикрытый копной сена лаз в подземный ход. А убивать столь полезного в хозяйстве коновала мне пока не хотелось.

Но и после этого я не сразу отправилась к Лесному царю. Мне показалось более важным и более интересным послушать сплетни слуг о том, что произошло в замке в мое отсутствие и как они отнеслись к резкому изменению моего поведения после того, как я обвинила Лючию в колдовстве и в порче, которую эта стерва будто бы навела на меня.

Знание тайных ходов в замке и наличие слуховых труб в них позволило мне подслушивать разговоры едва ли не в каждом углу, стать свидетельницей разговоров, ведущихся на кухне, в прачечной, в комнатах отдыха для слуг и служанок, в столовой и даже, как оказалось, в старом каменном сортире, сооруженном над бездонной ямой, из которой дерьмо выгребали раз в год и, сохранив его в другой яме семь лет, выкапывали, чтобы удобрять получившейся землей огород.

Умны были мои предки, что и говорить, даже дерьмо человечье заставили на себя работать.

Но сейчас разговор не о том. Вот, что я узнала в результате полуторамесячных прослушиваний…

— Синьора наша всегда-то блудлива была, как кошка, — сказала обо мне вторая кухарка, лежа под юным поваренком на скамье для разделки рыбы, — а от порчи Лючиинои прямо озверела. Всех мужиков в замке перепробовала. И ладно бы удовольствие получала, а то так — притворство одно.

— Откуда тебе-то знать? — лениво спросил тринадцатилетний поваренок, глядя в сторону от матерой бабищи на кипящий с запахом оленьего мяса котел.

— Да муж рассказывал, — ответила та. Потом добавила сердито. — Да шевелись ты побыстрее! Елозишь, как старик. Смотри — не дам оленины.

Так я узнала лишь то, что и так знала: повара меня обворовывают и жрут предназначенное мне мясо.

Зато ключница в разговоре с мужем сообщила много больше…

— Как она подняла-то твой кляп, синьора наша? — проворчала она, укладываясь спать на свою лавку, ему, лежащему на лавке другой. — Я уж пятый год не вижу в нем силы.

— Губами, — ответил муж ключницы, кривоногий и кособокий еще не старик, но уже с огромной плешью над низким бугристым лбом и висящим книзу носом. — Губы у нее больно хороши. Как поцелует!

— Куда поцелует? — с обидой в голосе спросила ключница.

— А везде… — ответил беззаботно муж. — Ты даже не знаешь, куда следует мужчину целовать.

Тут ключница взъярилась окончательно и выпалила мужу все, что накопилось у нее в душе и что узнала она от прочих. Досталось мне, конечно же, по первое число. Но самое главное — я узнала, что по свидетельству всех мужчин замка и всех женщин (а мое отражение успело вступить в любовную связь и со всеми служанками и дворянками, проживавшими в то время в замке) узурпаторша от любовных утех не получала никакого удовольствия, то лежала бревно бревном, то старалась разохотиться и представлялась заведенной, но всегда роли до конца не доигрывала и начинала истерику, после которой быстро уставала и гнала от себя самца либо самку прочь. Даже вино ее не брало. Она могла притворяться, что напилась, но опытные в этом деле слуги мои сразу замечали ложь и лишь подыгрывали хозяйке, радуясь возможности под шумок стащить лишнюю бутылку из подвала или кусок копченого окорока. А Лючию она выделила из всей дворни только для того, чтобы всем казалось, что вот кто-кто, а эта молоденькая стерва сумела удовлетворить синьору — и за это синьора подарила ей дворянство и землю, потому все желающие могут попытаться сделать тоже с графиней Аламанти — и будут также щедро награждены.

— Так ты думаешь, что Лючия — не колдунья? — спросил муж ключницы, когда та выговорившись, окончательно успокоилась и замолчала.

— Все мужики — дураки, — резонно заметила ключница. — Какое там колдовство? Ты что — двойняшек никогда не видел?

— Так ты хочешь сказать?…

— Я не хочу сказать, а говорю! — рявкнула ключница. — У синьора Аламанти было две дочери. Одну он признал и сделал наследницей, а другую держал долгие годы в темнице. Потом нашелся человек, который нашел двойняшку — и переменил сестер. Настоящая наша госпожа стала жить в заточении, а сестра стала жить в замке под ее именем. Потом синьора София вырвалась из узилища, а свою сестру упрятала назад. Неужели не ясно?

Муж ключницы растерянно засопел и ответил:

— По правде говоря, не совсем. Как сестра ее вышла на волю и спрятала в тюрьме синьору? И как потом синьора сама вышла из тюрьмы? В одиночку такого сделать нельзя.

— А она и не в одиночку, — ответила ключница. — Ей Игнатио помог.

— Игнатио? Да он же дурак!

— Вот потому и помог, что дурак.

Признаться, в этот момент разговора ключницы с мужем и я слегка опешила. Деревенский дурак Игнатио, не имеющий отношения к узурпаторше абсолютно никакого, несчастный недоносок, вина которого была лишь в том, что он надругался над трупом убитой мною Лючии, а потом был убит мною же, возрождался в памяти людской в виде легенды, как герой, как фигура, достойная внимания человеческого и понимания его поступков. Так, должно быть, в старину рождались мифы о героях, за спиной которых стояла лишь болтовня людей недалеких и не понимающих ни в чем ничего.

И, словно в ответ на мои мысли, ключница продолжила:

— Ты помнишь, что настоящая синьора застала дурачка с изнасилованной им прежней Лючией? Ты думаешь, почему он надругался над служанкой? Потому что он любил ту синьору Софию, которая нам и не синьора, а ее сестра и узница. Он знал, что узница заняла место синьоры и ревновал ее к Лючии, которую ложная синьора будто бы любила больше остальных и дала ей дворянство. Вот он и решил проверить: действительно ли Лючия лучше остальных женщин замка? Он ведь почти всех служанок перепробовал, ты же знаешь.

Муж ключницы согласно хмыкнул, а та продолжила:

— А настоящая синьора увидела насилие и убила Игнатио. Она ведь не знала, что дурак выпустил ее сестру на волю. Понял теперь?

Запутавшийся в словах жены осел только промямлил, что вторая Лючия призналась в подвале под пытками в том, что она — ведьма, предложил прекратить разговор и спать.

Довольная произведенным на мужа эффектом ключница согласилась на это предложение. А я поняла, что эта нелепая во всех отношениях история, в основе которой лежит временная накладка, неправильно оцененные события и, что самое главное, наличие двух служанок с одинаковыми именами, будет завтра передана слугам замка, вынесется в деревню, а там и разнесется по всему герцогству Савойскому и достигнет Рима, обелив меня настолько, что я в глазах толпы превращусь в жертву едва ли не заговора, в котором уже через день дурак превратится в какого-нибудь представителя знатного семейства, решившегося жениться на спасенной из узилища замка Аламанти двойняшке моей, а две обычные блудливые твари сольются в одну и будут вскоре названы знатной дамой Лючией, которая помогала Игнатио в его хитроумном замысле, но, как водится это с героинями, погибла в неравной схватке с несравненной Софией Аламанти.

— Люди мыслят готовыми образами и знакомыми им историями, хотя и сами не замечают этого, — говорил мне покойный отец. — Ты, София, должна понимать, что мало думать самостоятельно, отлично от толпы, надо и предвосхищать мнение и суждения людей, помогать им творить легенды, нужные тебе, пусть даже совершенно лживые. Ты — Аламанти, ты выше истины.

На следующее утро я отправила ключницу на помощь чесальщицам шерсти — ста сорока шести бабам, сидящим в полутемном помещении с утра до вечера и от нудоты перемалывающим кости всем, а всего больше — своей синьоре. А на следующий день всех сто сорок шесть разослала по рынкам сел и городов герцогства с приказом узнать цены отдельно на шерсть-ровницу и на пряжу. Лишь ключницу оставила дома.

Недели не прошло, как прибыл из Рима палач священной консистории с предписанием немедленно казнить колдунью Лючию, покушавшуюся на жизнь несравненной Софии Аламанти за подписью самого кардинала Марциано, известного на весь мир дьяволоборца и воистину святого человека. Палача отвели в подземелье, где его взору предстало полубезумное, изможденное существо, висящее на вбитых в стену цепях, беспрерывно повторяющее, что оно — слуга Вельзевула, желает очистить тело и душу свою огнем, чтобы не попасть в Геену огненную. Когда же существо это отковали от кандалов и поволокли наружу, чтобы там палач принял решение: действительно ли сжечь ведьму или отрубить ей голову? — Лючия, ощутив удар солнечного луча в лицо, закричала от боли и, вытянувшись струной, испустила дух. О чем и сообщил мне опечаленный несостоявшейся казнью палач.

— Зря проехал, синьора, — признался он на мой вопрос отчего он такой грустный. — Теперь мне не заплатят.

Я велела мажордому дать палачу половину золотого дуката — цену шестидесяти казней.

— За то, что ты запоздал с приездом, — объяснила потрясенному моей щедростью слуге дьяволоборца. — Душа ее попадет в ад, а мои руки остались чисты.

Слова мои были, конечно, услышаны, и разнесены по всей Италии едва ли не в тот же день: несравненная София в бесконечной милости своей посочувствовала покушающейся на ее жизнь злодейке. Просто удивительно, как порой людская молва переиначивает не только слова, сказанные нами, но даже самый смысл служения палача святой консистории. По законам святой инквизиции за слова мои меня же следовало сжечь за сочувствие к еретичке, но сам факт, что их произнесла графиня Аламанти, облекло эти слова в броню святости.

Господи! Что за глупое существо ты сотворил — человека?

Только отправив палача домой и нагрузив его телегу каплунами да окороками, предназначенными в дар кардиналу Марциано, я пришла к решению, что все основные дела в замке мною сделаны, пора идти в лес и поговорить с его хозяином о том, что мне делать дальше. В конце концов, когда я победила волчицу в схватке один на один, он был рядом и не помог мне, но потом дал защиту и совет, а теперь, когда я победила врага в сотни и тысячи раз сильнее волчицы, я имею право этого совета у него потребовать. Пусть только скажет, что мне делать с подземным ходом со двора Луиджо. Защиты мне не надо, я и так всесильна.

Но Лесной царь встретил меня на опушке и, молча кивнув, пошел в глубь леса в сторону от направления, ведущего к Волчьему логову, чем сразу меня огорошил, заставив забыть о том, зачем я ушла из замка, и думать о том, куда это ведет меня Лесной царь. Так с мыслями этими, не нужными в общем-то, и достигли мы того самого места в глубине леса, где на краю поляны росли огромные платан и бук, а в тени их прятались привидения моего замка в таком числе, в каком я раньше их и не видела. Все они ссорились, вопили, жаловались на свою бездомность и скулили по поводу того, что найти дорогу назад не могут, а прятаться в тени деревьев под угрозой попасть в свет солнца и растаять они долго не в состоянии.

Мое появление вызвало бурный восторг у всех привидений, который тут же перешел в свару по поводу того, возьму я их с собой назад в замок или только укажу им дорогу. Ибо если привидение самовольно покинуло место своего обитания, то оно совершило измену ему и может быть изгнано из дома. Для существ, пробывших в замке Аламанти столетия, подобный приговор мог оказаться равносильным казни, причем, как правило, второй, ибо многие — ох, как много их! — превратились в привидения после того, как их именно казнили. Все эти сведения, а также тысячи других, обрушились мне в уши сразу после того, как восторг по поводу моего появления улегся, и стало ясно, что я пришла сюда не за ними, а по своим делам.

— Хватит галдеть! — крикнула тогда я. — Возьму с собой всех, кто хочет. А кто решит остаться в лесу, пусть остается.

Тогда-то раздался рев восторга, который не смогли перекричать даже находящиеся здесь гоблины и дриады, которым столь шумное соседство, по-видимому, изрядно надоело, и они были рады избавиться от привидений любым путем, пусть даже потерей части крон деревьев, чтобы на тех попали лучи солнца. Словом, мое согласие забрать с собой в замок привидения настолько порадовало лесных жителей, что они стали смотреть в мою сторону с благожелательным интересом, не решаясь со мной заговорить только потому, что меня привел сюда сам Лесной царь.

Дядюшка Никколо от восторга и на правах моего старого друга начал пороть чушь про то, как страшно было ему при виде облака, пожирающего привидения, хотя, как тут же оказалось, он его вовсе не видел, а лишь услышал о нем, — и в результате Лесной царь отгородил меня от всей этой орущей братии дабы поговорить со мной о том, что было важно ему, а я совсем забыла о том, зачем пришла сюда, и не спросила, что мне делать с подземным ходом, прокопанным Игнатио по поручению Луиджо.

Что ж, придется принимать решение самой…