"Сердца и судьбы" - читать интересную книгу автора (Уэлдон Фэй)

НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ КРОШКИ НЕЛЛ

Уже шесть недель крошка Нелл уютно и тихо гнездилась во чреве Хелен. Она унаследовала некоторую толику художественного таланта своего деда с материнской стороны, но, могу вас успокоить, ни йоту его бешеного характера и неврозов. От бабушки с материнской стороны она получила всю ее мягкость и кротость – и даже с избытком, но не ее склонность к острому мазохизму, столь часто сопутствующему этим превосходным качествам. Она унаследовала энергию и острый ум отца, но не его… ну… уклончивость. Она была полна готовности восприять красоту своей матери, но в отличие от матери еще и ощущение, что лгать – ниже ее достоинства. Разумеется, все это было просто счастливой случайностью, и счастливой не только для Нелл, но и для нас всех – тех, которым в дальнейшем предстояли встречи с ней. Но у нашей Нелл было еще одно свойство – притягивать к себе самые несчастливые и крайне опасные события и самых неприятных людей. Быть может, так было написано у нее на роду – обладать таким вот магнетизмом, унаследованным от Отто, отца Клиффорда, чья жизнь в былые годы также была полна опаснейших случайностей. А быть может, как сказала бы моя мать, где ангелы, там и демоны. Зло очерчивает добро, словно пытаясь замкнуть его: ведь добро – это мощная движущая динамичная сила, а зло – подтачивающая и сковывающая. Ну, сами решайте, что и как, знакомясь с историей Нелл. Это ведь рождественский рассказ, а Рождество – время, когда полагается верить в хорошее, а не в плохое, и победителем видеть первое, а не второе.

Что до Хелен, то она заподозрила, что, может быть, Нелл или еще кто-то уже существует, потому что стала подвержена легкой тошноте, возникавшей, если она слишком быстро вставала. И потому что груди у нее так набухли и ныли, что она почти ни на минуту о них не забывала, как забывают почти все женщины, почти всегда, пока и если они не беременны. Эти симптомы, учтите, могут – так она себе внушала – быть следствием любви, и только. Дело в том, что Хелен не хотела быть беременной. То есть еще не хотела. Слишком много надо было сделать, увидеть, обозреть и обдумать в мире, который так внезапно включил в себя Клиффорда и стал иным.

Да и как это она, Хелен, сама еще толком не вступившая в мир, принесет в него кого-то еще? Как сможет Клиффорд любить ее, если она будет беременной, иными словами больной, оплывшей, слезливой – какой была ее мать во время своей последней катастрофической беременности всего пять лет назад. Дело кончилось выкидышем – жутким и дьявольски запоздалым, на предпоследнем месяце, и Хелен ощутила жуткую жалость и дьявольское облегчение, когда это произошло, и впала в мучительное смятение из-за такого противоречия в своих чувствах. А Джон Лалли сидел возле жены и держал ее руку с нежностью, какой Хелен никогда у него прежде не замечала, и она поймала себя на ревнивой зависти – и тут же приняла решение уехать из дома сразу же по окончании школы, и поступить в Школу художеств, и ВЫБРАТЬСЯ ОТСЮДА, ВЫБРАТЬСЯ ОТСЮДА…

Короче говоря, Хелен теперь просто хотела забыть прошлое, и любить Клиффорда, и готовиться к блистательному будущему, и не быть беременной. Ведь Клиффорд попросил ее выйти за него замуж. Попросил? Или просто сказал в одну из их бессонных пленительных ночей – отчасти липкой, отчасти шелковистой, отчасти бархатисто-черной, отчасти осиянной лампой: «Надо бы рассказать моим родителям. Им потребуется какая-нибудь брачная церемония, они такие». И вот так, мимоходом, дело было решено. Поскольку родители невесты явно ничего устроить были неспособны, обязанность эту приходилось возложить на родителей жениха. К тому же доходы вторых превосходили доходы первых в пропорции 100 к 1 или где-то около этого.

– Может быть, нам ничего не устраивать? – спросила Хелен у Синтии, жены Отто, во время обсуждения свадебной церемонии: когда да как. Клиффорд привез ее в родительский дом в Сассексе, чтобы познакомить с родителями и объявить, что они женятся – причем все в один день. Пылкий мальчик! Дом был построен в XVIII веке и окружен участком в двенадцать акров. Даннемор-Корт, читатель. В его сады раз в год допускаются туристы. Возможно, и вы там побывали. Он славится своими азалиями.

– Почему ничего не устраивать? – сказала Синтия. – Стыдиться тут нечего. Или есть чего?

Синтии было 60, выглядела она на 40, а вела себя как в 30. Миниатюрная, элегантная, жизнерадостная брюнетка, в которой не было ничего английского, твидовому костюму вопреки.

– Нет, нет, – ответила Хелен, хотя ночью дважды убегала в ванную, а в те дни до всеобщего распространения пилюли симптомы беременности были хорошо известны каждой молодой женщине. И в большинстве социальных сфер все еще считалось, что быть беременной и незамужней – стыдно.

– Поэтому воздадим должное такому событию, насколько это в наших возможностях, – сказала Синтия. – А кто будет платить – фу! Этикет, правила хорошего тона – такая ветошь и скука, вы не находите?

Разговаривали они в парадной гостиной после второго завтрака. Синтия составляла букет из весенних цветов в вазе – их только что срезали в саду и они поражали разнообразием. Хелен показалось, что они занимают Синтию куда больше судьбы собственного сына.

Однако попозже Синтия сказала Клиффорду:

– Милый, ты уверен, что отдаешь себе отчет в своей затее? Ты ведь еще ни разу женат не был, а она так юна, и все это так неожиданно.

– Я знаю, что делаю, – сказал Клиффорд, польщенный ее вниманием. Оно уделялось ему очень редко. Его мать всегда была поглощена заботами об его отце, или о цветах в вазах, или таинственными телефонными звонками, после которых надевала выходной костюм и упархивала. Его отец нежно улыбался ей вслед: что нравилось его жене, нравилось ему. Между ними, казалось, не было места для Клиффорда ни в детстве, ни теперь, когда он вырос. Они не сумели выкроить для него пространства и вытеснили его.

– Мой опыт в отношении мужчин, – сказала Синтия (и Клиффорд с грустью подумал, что опыт этот довольно-таки велик), – свидетельствует об одном: когда мужчина утверждает, что знает, что делает, он этого как раз и не знает.

– Она дочь Джона Лалли, – сказал Клиффорд. – Одного из великих наших художников. Если не самого величайшего.

– Ну я о нем никогда не слышала, – сказала Синтия, на чьих стенах висели ничем не примечательный этюд Мане и недурная коллекция набросков Констебла. Отто Вексфорд был директор компании по перегонке спирта. Дни вексфордской бедности остались в далеком прошлом.

– Но услышишь, – сказал Клиффорд. – Когда-нибудь. Во всяком случае, насколько это будет зависеть от меня.

– Милый, – сказала Синтия, – художника делает великим его великий талант, а не ты и не «Леонардо». Ты не Бог.

Клиффорд только поднял брови.

– Да? Я намерен взять управление «Леонардо» в свои руки, а в Мире Искусства это сделает меня Богом.

– Что же, – сказала Синтия, – мне все-таки кажется, что кто-нибудь вроде Анджи Уэлбрук с парой золотых приисков…

– С шестью, – вставил Клиффорд.

– …была бы, ну-у… менее удивительным выбором. Но, конечно, твоя Хелен очень мила.

Было решено, что они сочетаются браком в Иванов день в сельской церкви (нормандской, с древними кладбищенскими воротами), а свадебный прием будет устроен в большом шатре на газоне перед домом, ну словно Вексфорды принадлежали к родовитым землевладельцам.

К которым они, естественно, не принадлежали. Отто Вексфорд, строительный подрядчик, бежал со своей еврейкой-женой Синтией и с их малолетним сыном из Дании в Лондон в 1941 году. К концу войны, которую Синтия, повязав волосы шарфом, провела в цеху военного завода, а Клиффорд в сельской глуши Сомерсета, как эвакуированный ребенок без узды, Отто стал майором разведки и приобрел много нужных друзей. Ушел он из разведки или нет, его семья толком не знала, но, как бы то ни было, он преуспел в мире послевоенного финансового и строительного развития, и теперь был богатым, влиятельным, разборчивым человеком, держал в конюшнях своего помещичьего дома XVIII века не только лошадей, но и «роллс-ройс», а его жена вместе с другими любителями лисьей травли скакала за гончими и имела любовников среди родовитых соседей. Тем не менее «своими» они так до конца и не стали. Может быть, дело было просто в их слишком блестящих глазах, их жизнерадостности – они читали романы, они вели себя непредсказуемо. Приезжаешь к чаю, а в гостиной сидит конюх и, не моргнув глазом, заводит разговор точно равный с равными. Тем не менее приглашение на свадьбу приняли все. К Вексфордам относились хорошо, хотя и с осторожностью, а молодой Клиффорд Вексфорд уже составил себе имя – слишком развязный, себе же во вред, но занятный, а шампанского будет вдоволь и угощение прекрасное, хотя совсем не английское.

– Мама, – спросил у Синтии Клиффорд утром в воскресенье, – что говорит папа про мой брак с Хелен?

Потому что Отто почти ничего не сказал. Клиффорд ждал одобрения или неодобрения, но не дождался ни того ни другого. Отто держался ласково, обходительно, дружески, словно Клиффорд был отпрыском хороших знакомых, а не его собственным и единственным сыном.

– А что ему говорить? Ты уже не маленький и должен сам понимать, что тебе нужно.

– Но он находит ее привлекательной?

Вопрос был неуместный, и он сам не понял, зачем его задал. С одним только своим отцом Клиффорд настолько терялся.

– Милый, об этом надо спрашивать не меня, – ответила Синтия, и он почувствовал, что обидел и ее, хотя Бог видит, до конца дня она была весела, легкомысленна и обаятельна. Отто отправился на лисью травлю, Синтия осталась дома, чтобы быть с Хелен особенно милой.

– Этот дом как сценический задник, – пожаловался Клиффорд Хелен в воскресенье ночью. Уехать им предстояло в понедельник утром. Поместили их в разных комнатах, но в одном коридоре, так что Клиффорд, естественно, пробрался в спальню Хелен.

– Он не настоящий. Не родной кров, а «крыша». Ты знаешь, что мой отец шпион?

– Ты мне говорил. – Но поверить этому у Хелен не получалось.

– Ну так как он тебе показался? Ты находишь его привлекательным?

– Он твой отец. Так я его не воспринимаю. Он старик.

– Ну хорошо. А он тебя находит привлекательной?

– Откуда я знаю?

– Женщины всегда знают такие вещи.

– Ничего они не знают.

Они поссорились, и Клиффорд вернулся в свою комнату, не взяв ее. В любом случае ему не понравилось, что его мать ждала от него именно этого. Не то зачем бы она поместила их в разных комнатах, но в одном коридоре? Он чувствовал, что она его оскорбила и испытывал раздражение против Хелен.

Но на рассвете Хелен прокралась к нему в комнату – она смеялась, поддразнивала, не считаясь с его дурным настроением, как было у нее в привычке на первых упоительных порах их отношений – и он забыл о том, что сердится. Он подумал, что Хелен возместит ему то, что родители никогда ему не давали – ощущение легкости и близости, уверенность, что у него за спиной не шушукаются, не устраивают заговоров против него. Когда у них с Хелен будут дети, он уж позаботится предоставить им достаточно пространства между Хелен и собой. А тем временем в парадной спальне в уютной близости их белопростынной постели Синтия и Отто вели разговор.

– Тебе следовало бы больше им интересоваться, – сказала Синтия. – Отсутствие у тебя интереса к нему он воспринимает болезненно.

– Перестал бы он дергаться, он вечно дергается, – сказал Отто, который шагал по жизни неторопливо, безмятежно и весомо.

– Таким уж он родился, – сказала Синтия. И действительно, именно таким он появился на свет через точно девять месяцев со дня знакомства его родителей друг с другом. Его мать, взбунтовавшаяся дочь банкирского клана, в 17 лет изгнанная из отчего дома, и его отец, в 20 лет уже возглавивший небольшую, но собственную строительную фирму. Отто стоял на стремянке, меняя стекло в оранжерее, и поглядел вниз на Синтию, которая глядела вверх. Ну и вот. Ни он, ни она не ожидали ни младенца, ни упорной мести близких Синтии, – мести, которая выхватывала из-под носа Отто контракт за контрактом, обрекая их на бедность и бесконечные переезды, но и знай они все это заранее, все равно ни на йоту не изменили бы своего поведения. И уж никто не ждал всеобъемлющей мести немецкой оккупации, депортации и убийства евреев – родные Синтии уехали в Америку, Синтия и Отто ушли в подполье и присоединились к Сопротивлению, а Клиффорд тем временем передавался из одного надежного дома в другой. Пока всех троих, наконец, не переправили в Англию, чтобы повысить эффективность Отто. Привычку молчать и скрывать оба сохранили навсегда. Она стояла за всеми любовными интрижками Синтии: Отто знал о них и мирился с ними. Они его не оскорбляли – просто неутолимая страсть к тайнам. Своей он находил облегчение в МИ-5, но какой другой выход был у нее?

– Нашел бы он себе более солидное занятие, – сказал Отто. – Торговец картинами! Искусство существует не для наживы.

– У него было тяжелое детство, – сказала Синтия. – Он ощущает потребность выжить. А чтобы выжить, он должен вести сложную игру. Наш пример: то, чем мы занимались, ты и я, а он нас наблюдал.

– Но он же ребенок мирного времени, – сказал Отто, – а мы были дети войны. Только почему порождения мирного времени всегда подловаты?

– Подловаты?

– У него нет никакой нравственной ответственности, никаких политических принципов, он изъеден своекорыстием.

– Господи! – сказала Синтия, но возражать не стала. – Надеюсь, – продолжала она, – что хоть это даст ему счастье. Ты находишь ее привлекательной?

– Я вижу, что видит в ней он, – ответил Отто осторожно. – Она заставит его поплясать.

– Она мягкая и естественная, совсем не как я. Из нее выйдет хорошая мать. Я жду не дождусь внуков. Может быть, от следующего поколения мы добьемся большего.

– Ждали мы достаточно долго, – сказал Отто.

– Я просто надеюсь, что он остепенится.

– Он слишком дерганый, чтобы остепениться, – безмятежно указал Отто, и оба уснули.

Когда Хелен вернулась в дом Клиффорда и в постель Клиффорда, она немножко всплакнула.

– Что случилось? – спросил он.

– Просто мне хотелось бы, чтобы мои родители были на моей свадьбе, – ответила она. – Вот и все.

Но в душе она радовалась. Отец ее только устроит какую-нибудь сцену, а на матери будет старое голубое в рубчик хлопчатобумажное платье, и глаза у нее будут красные после скандала накануне вечером. Нет. Лучше забыть про них. Если бы только ее не тошнило по утрам! Конечно, причины все еще могли быть другими: перемена образа жизни, бурные страстные ночи, постоянные обеды и ужины не дома, тогда как она свыклась со скудной студенческой диетой и со свининой, фасолью и сидром под отеческим кровом (при счастливых обстоятельствах). Однако верить в это становилось все труднее. В те дни еще не было ни быстрых проверок на беременность, ни вакуумных абортов на стороне. Что до первого, вашу мочу тогда вводили жабе, она откладывала икру и через двое суток умирала, если вы были беременны, или откладывала икру и оставалась жива, если вы беременны не были, а что до второго – подпольная операция, после которой вы, как и жаба, оставались в живых, если вам везло или если вы были очень богаты.

Но, разумеется, постоянная тревога могла так подействовать на ваш менструальный цикл, что все безнадежно спутывалось. Ах, читатель, что это были за дни! Но в любом случае карой за половой акт не ко времени была новая жизнь, а не так, как порой случается теперь, – неприятная и постыдная смерть.

Еще месяц, и Хелен уже не могла скрывать от себя, что беременна окончательно и бесповоротно, что она не хочет этого и не хочет, чтобы об этом узнал Клиффорд, не говоря уж о его родителях, что обращение к врачам (их требовалось два) и получение законного разрешения на аборт потребует такой гомерической лжи об ужасных последствиях беременности для ее физического и психического здоровья, какой ей – столь психически уравновешенной и физически крепкой – никогда убедительно не сочинить; что никому из подруг ничего сказать нельзя, ибо они могут не удержаться от желания посплетничать; что отец убьет ее, если узнает, а мать просто покончит с собой – такие вот мысли кружили и кружили в голове Хелен, и ей не к кому было обратиться за помощью и советом, пока она не вспомнила про Анджи.

Возможно, читатель, вы решите, что Хелен ничего лучшего и не заслуживала, раз вздумала обратиться за помощью к женщине, которая питала к ней одну только злобу, сколь бы искусно (очень и очень искусно!) Анджи ее до этих пор ни скрывала – то устраивая маленькие дружеские обеды для красивой молодой пары, то болтая с Хелен по телефону, то рекомендуя парикмахера и так далее, – но прошу вас отнестись к Хелен как можно снисходительнее и к ее первоначальной попытке отвергнуть своего новозачатого ребенка, нашу любимую Нелл.

Хелен ведь была молода, и ребенок был ее первым. В отличие от уже состоявшихся матерей она не знала, что отвергает, что выплескивает из ванночки вместе с водой. Бездетной женщине легче обдумывать прерывание беременности, чем тем, у кого уже есть дети. А потому, прошу вас, не торопитесь осуждать Хелен. Простите ее. С годами она поймет свое заблуждение, поверьте мне.