"Первое мая" - читать интересную книгу автора (Фицджеральд Фрэнсис Скотт)Глава 4Когда Эдит вышла из дамской комнаты, пересекла небольшой зал и отворила дверь в вестибюль, она все еще была очень раздосадована. Сам по себе этот случай при ее светском образе жизни был, конечно, довольно банален, но надо же, чтоб все случилось именно в этот вечер! Себя ей упрекнуть было не в чем. Она, как всегда, держалась с достоинством и вместе с тем в меру проявила снисхождение. О да, она с большим тактом, но решительно поставила его на место. Это произошло в такси, едва они успели отъехать от отеля «Билтмор», — и квартала, верно, еще не проехали. Он неловко высвободил правую руку — Эдит сидела справа от него — и сделал попытку просунуть ее позади малинового, отороченного мехом манто, которое она накинула поверх своего бального платья. Уже одно это было ошибкой. Если молодой человек хочет обнять светскую девушку и вместе с тем не уверен, как она к этому отнесется, ему следует начинать свои действия свободной рукой — так получается куда непринужденней и избавляет от этих неуклюжих движений. Второй faux pas[1] он совершил совсем невольно. Сегодня днем она несколько часов провела у парикмахера. Одна мысль о том, что ее прическе может грозить какая-то опасность, была чудовищна. Однако, когда Питер сделал свою злосчастную попытку ее обнять, он слегка коснулся локтем ее волос. Это и был его второй faux pas. Но двух промахов более чем достаточно. Он начал что-то бормотать. После первых же его невнятных слов она решила, что он просто-напросто мальчишка. Эдит уже исполнилось двадцать два года, и предстоящий бал, первый большой бал после войны, навеял на нее воспоминания — они всплывали одно за другим — о другом бале и другом юноше, о юноше, к которому она испытывала всего лишь обычную сентиментальную влюбленность девочки-подростка. Эдит Брейдин готова была влюбиться в Гордона Стеррета — каким он ей вспомнился. Итак, она вышла из дамской комнаты в «Дельмонико» и на секунду остановилась в дверях, глядя поверх чьих-то обтянутых темным шелком плеч на лестницу, где, подобно большим корректным черным мотылькам, порхали вверх и вниз студенты Йельского университета. Из зала за ее спиной тянуло пряным ароматом — десятки надушенных молодых красавиц, так же как она, пропутешествовали через него туда и обратно. Аромат дорогих духов и едва уловимый, но удушливый запах пудры, проникая в вестибюль, смешивались с острым запахом табачного дыма, и все эти чувственные запахи стлались над лестницей и заползали в зал, где скоро должны были начаться танцы. Он был так знаком Эдит — этот тревожный, волнующий и сладостный аромат — аромат большого бала. Эдит мысленно увидела себя со стороны. Ее обнаженные руки и плечи были напудрены. Она знала, что они кажутся такими нежными, мелочно-белыми, а на фоне черных фраков будут выглядеть еще ослепительней. Прическа удалась. Ее густые рыжеватые волосы были завиты, уложены, потом слегка растрепаны и взбиты так, что получилось настоящее чудо непокорных, дерзких кудрей. Алый рот искусно подкрашен. Глаза светлые, нежно-голубые, как прозрачный, хрупкий голубой фарфор. Она была совершенным, бесконечно изысканным созданием. Все — от хитроумной прически до маленьких ног — было гармонично, законченно и прекрасно. Она собиралась с мыслями, готовясь принять участие в этом празднестве, приближение которого уже возвещал смех, то звонкий, то приглушенный, движение нарядных пар по лестнице. Она будет изъясняться на том языке, которым овладела уже давно и в совершенстве: ходовые словечки, студенческий жаргон, кое-какие выражения, почерпнутые из журналов и газет. И все это ловко нанизано одно на другое и преподносится непринужденно и легко, порой слегка задорно, порой чуть-чуть сентиментально. Она улыбнулась краем губ, услыхав, как девушка, стоявшая неподалеку от нее на лестнице, сказала: — Ты не смыслишь в этом ни полкапельки, милочка! И вместе с улыбкой растаяла ее досада. Эдит закрыла глаза и удовлетворенно, глубоко вздохнула. Она уронила руки, и ее ладони ощутили скользящее прикосновение шелка, который облегал ее, как перчатка. Никогда еще не чувствовала она себя такой хрупкой и нежной, никогда еще белизна ее рук не радовала ее так. «Как хорошо я пахну!» — простодушно подумала она, и тотчас родилась новая мысль: «Я создана для любви». Ей понравилось, как прозвучали эти слова, и она снова произнесла их про себя, и сейчас же, в неотвратимой последовательности, в ней всколыхнулись все ее сумасшедшие мечты о Гордоне Стеррете. Неосознанное желание увидеть Гордона, по прихоти воображения пробудившееся в ее душе два часа назад, казалось, только и ждало этой минуты, этого бала. Несмотря на свою кукольную красоту, Эдит была серьезной, вдумчивой девушкой. Ей была свойственна та же склонность к раздумью, тот же юношеский идеализм, который привел ее брата к пацифизму и социализму. Генри Брейдин покинул Корнелл, где преподавал экономику, и, обосновавшись в Нью-Йорке, стал заполнять столбцы одной радикальной еженедельной газеты призывами к спасению человечества путем искоренения неискоренимых социальных зол. Эдит, натура не столь честолюбивая, готова была довольствоваться спасением Гордона Стеррета. Она чувствовала в Гордоне какую-то внутреннюю слабость, от которой ей хотелось его уберечь; в нем было что-то беспомощное, и ей хотелось прийти ему на помощь. К тому же ей нужен был кто-то, кого бы она знала давно и кто давно бы ее любил. Она уже устала немного, ей хотелось выйти замуж. Связка писем, пять-шесть фотографий, столько же памятных встреч и эта усталость навели ее на мысль, что при первой же встрече с Гордоном в их отношениях должен произойти перелом. Она скажет ему что-нибудь такое, что произведет этот перелом. И это будет сегодня вечером. Это ее вечер. И все вечера отныне принадлежат ей. Тут течение ее мыслей было прервано появлением молодого человека, который, представ перед ней с глубоко уязвленным видом, церемонно отвесил ей непомерно низкий поклон. Это был Питер Химмель, тот студент, с которым она приехала на бал. Он был долговязый, забавный, в роговых очках. В его эксцентричности было что-то привлекательное. Но она вдруг почувствовала к нему неприязнь — быть может, потому, что он не сумел ее поцеловать. — Ну, — сказала она, — вы все еще злитесь? — Ничуть. Она шагнула к нему и взяла его за руку. — Извините меня, — сказала она мягко. — Не понимаю, почему я так разбушевалась. Сама не знаю, что со мной, но я отчаянно кисну сегодня. Не сердитесь. — Ерунда, — пробормотал он. — Пустяки. Он был неприятно смущен. Нарочно она, что ли, напоминает ему о том, как он оскандалился? — Это была ошибка, — продолжала она тем же мягким, задушевным тоном, — и мы оба постараемся об этом забыть. После этих слов он уже возненавидел ее. Минуту спустя они скользили по паркету, в то время как музыканты специально приглашенного джаза, раскачиваясь в такт и вздыхая, сообщали переполненному бальному залу, что «мой саксофон и я — чем это не компа-ани-и-я-а!». Перед ней вырос молодой человек с усиками. — Вы меня не помните? — начал он с укором. — Что-то не припомню, как вас зовут, — сказала она небрежно. — Но мы знакомы, конечно. — Мы встречались у… — Голос его печально замер вдали — ее уже перехватил какой-то белобрысый юноша. Эдит пробормотала учтиво вслед inconnu[2]: — Большое спасибо… еще потанцуем потом… Белобрысый восторженно тряс ее руку и никак не мог остановиться. Она припомнила, что его зовут Джим. Однако мало ли у нее знакомых Джимов, а фамилия его оставалась для нее загадкой. Зато она вспомнила, что у него своеобразная манера синкопировать танец, и тут же убедилась, что была права. — Долго думаете пробыть в Нью-Йорке? — многозначительно осведомился он. Она слегка откинулась назад и поглядела на него. — Недели две. — Где вы остановились? — В «Билтморе». Позвоните как-нибудь. — Непременно, — заверил он ее. — Позвоню. Сходим в кафе. — Непременно. Позвоните. Появился изысканно учтивый брюнет. — Вы меня не помните? — спросил он мрачно. — Нет, как будто припоминаю. Вас зовут Харлен? — О нет, Барло. — Ну да, конечно, я помню, что из двух слогов что-то… Вы еще так чудесно играли на гавайской гитаре на вечеринке у Хауорда Маршалла… — Я играю, но только не на… Его оттеснил молодой человек с торчащими вперед зубами. От нею попахивало виски. Эдит нравилось, когда мужчины слегка навеселе. Они были куда забавнее, откровенно восхищались ею, расточали ей комплименты, с ними было значительно легче вести беседу. — Меня зовут Дин, Филип Дин, — весело объявил он. — Вы меня, конечно, не помните. Вы бывали в Нью-Хейвене с одним студентом-выпускником, а я жил тогда с ним в одной комнате. Его зовут Гордон Стеррет. Эдит быстро вскинула на него глаза. — Да, я два раза была с ним на балу — у третьекурсников и в клубе. — Вы уже видели его, разумеется? — продолжал болтать Дин. — Он здесь. Я с ним только что разговаривал. Эдит вздрогнула. Впрочем, она ведь была уверена, что встретит Гордона здесь. — Нет, я… Ее уже перехватил толстый рыжеволосый юноша. — А-а, Эдит, — начал он. — О, я… здравствуйте… Она поскользнулась, споткнулась, пробормотала машинально: — Простите, бога ради… Она увидела Гордона. Он был очень бледен и стоял прислонившись к косяку. Стоял совершенно неподвижно, курил и смотрел на танцующих. Она успела заметить, что он похудел и осунулся и рука у него дрожит, когда он подносит сигарету ко рту. Она танцевала теперь совсем близко от него. — Они пригласили такую уйму чужих ребят, что тут… — говорил толстый юноша. — Гордон! — крикнула Эдит через плечо своего кавалера. Сердце ее бешено колотилось. Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу. Он шагнул к ней. Партнер повернул ее в другую сторону. Она слышала, как он гудит у нее над ухом: — Но большинство этих остолопов напились и смылись заблаговременно, так что… Где-то сбоку прозвучал негромкий голос: — Разрешите мне… Она не успела опомниться, как уже танцевала с Гордоном. Он обнимал ее одной рукой, и Эдит чувствовала, как напрягается минутами его рука, чувствовала его ладонь с чуть расставленными пальцами на своей спине. Ее рука вместе с крошечным кружевным платочком была зажата в другой руке Гордона. — О Гордон… — взволнованно начала она. — Здравствуйте, Эдит. Снова она поскользнулась, он подхватил ее, и, качнувшись вперед, она ткнулась щекой в жесткий черный лацкан его фрака. Она любила его. О да, она поняла, что любит его… Затем на минуту воцарилось молчание, и ее охватило странное чувство неловкости. Что-то было не так. Внезапно сердце ее упало — она поняла, в чем дело. Гордон производил жалкое впечатление — у него был какой-то потрепанный, смертельно усталый вид, и к тому же он был пьян. — О! — невольно вырвалось у нее. Он смотрел на нее сверху вниз, и она увидела вдруг, что у него налитые кровью глаза и бегающий взгляд. — Гордон, — взмолилась она, — сядем. Я хочу посидеть. Они были почти в центре зала, но Эдит заметила двух юношей, которые направлялись к ней с разных сторон, остановилась, схватила холодную, безжизненную руку Гордона и увлекла его за собой сквозь толпу. Губы ее были плотно сжаты, лицо бледно под легким слоем румян, в глазах стояли слезы. Они поднялись по устланной ковром лестнице, и Эдит присела на ступеньку. Гордон опустился рядом с ней. — Ну вот, — начал он, остановив на ней мутный взгляд, — я очень, очень рад, что встретил вас, Эдит. Она ничего не ответила и только смотрела на него во все глаза. Она была потрясена. Не раз в течение многих лет приходилось ей наблюдать мужчин на разных стадиях опьянения, разных мужчин — от старших ее родственников до шоферов, — и порой это было забавно, порой вызывало отвращение, но такого невыразимого страха она еще не испытывала никогда. — Гордон, — сказала она наконец с упреком, чуть не плача. — У вас ужасный вид! Он кивнул. — Я попал в беду, Эдит. — В беду? — Тысячи бед свалились на меня. Не говорите ничего своим, но я пропадаю. Я запутался, Эдит. Его нижняя губа дрожала. Казалось, он уже почти не замечает присутствия Эдит. — А вы не можете… — Она заколебалась. — Вы не можете рассказать мне, в чем дело. Гордон? Вы же знаете, меня всегда интересовала ваша жизнь. Она прикусила губу. Она хотела сказать больше, но в последнюю минуту почувствовала, что это как-то не получается. Гордон мрачно покачал головой. — Нет, не могу. Вы порядочная девушка. Я не могу рассказывать порядочной девушке такие вещи. — Чушь! — сказала она с вызовом. — Я нахожу, что так говорить — это просто оскорбительно. Это как пощечина. Вы пьяны. Гордон. — Спасибо. — Он отвесил ей угрюмый поклон. — Спасибо за сообщение. — Почему вы пьете? — Потому что мне нестерпимо плохо. — Вы думаете, что-нибудь исправится, если вы будете пить? — А вы что, хотите обратить меня на путь истинный? — Нет. Я хочу помочь вам. Гордон. Можете вы рассказать мне, что с вами? — Я в ужасном положении. Вам лучше сделать вид, что вы со мной не знакомы. — Почему, Гордон? — Я жалею, что подошел к вам, — это было нечестно. Вы — чистая девушка и всякое такое. Обождите здесь, я сейчас приведу вам другого кавалера. Он приподнялся, покачиваясь, но она потянула его к себе и заставила снова опуститься на ступеньку. — Послушайте, Гордон, это просто смешно. Вы обижаете меня. Вы ведете себя, как… как помешанный. — Согласен. Я немного помешался. Что-то сломалось во мне, Эдит. Пропало что-то. Впрочем, это не имеет значения. — Нет, имеет. Расскажите. — Ну, вот что. Я всегда был со странностями, не совсем такой, как другие. В университете еще было ничего, а теперь стало совсем худо. Вот уже четыре месяца, как что-то обрывается во мне, точно плохо пришитые крючки на платье, и когда еще несколько крючков оборвется, все полетит к черту. Я понемногу схожу с ума. Он взглянул ей прямо в лицо и вдруг рассмеялся. Она отшатнулась. — Так что же случилось? В чем дело? — Ни в чем, во мне, — повторил он. — Я схожу с ума. Все вокруг как во сне. Бал… «Дельмонико»… Пока Гордон говорил, Эдит поняла, что он изменился неузнаваемо. От прежнего веселого, беспечного, легкомысленного юноши не осталось и следа — глубокое уныние, апатия владели им. Ее интерес к нему внезапно иссяк, уступил место чувству легкой скуки. Его голос долетал до нее словно издалека, из какого-то огромного пустого пространства. — Эдит, — говорил Гордон, — я думал раньше, что у меня есть способности, талант, что я могу стать художником. Теперь вижу, что я ни на что не годен. Я не могу рисовать, Эдит. Впрочем, не знаю, зачем я говорю все это вам. Она рассеянно покачала головой. — Не могу рисовать. Ничего не могу делать. Я беден как церковная мышь. — Он горько рассмеялся. Смех его прозвучал чуточку слишком громко. — Я нищ, живу, как паразит, за счет приятелей. Я неудачник! Я нищий, черт побери! Ее отвращение к нему росло. На этот раз она едва-едва кивнула в ответ на его признание. Теперь она только ждала удобного случая, чтобы оставить его. Внезапно глаза Гордона наполнились слезами. — Эдит, — сказал он, повернувшись к ней и огромным усилием воли беря себя в руки. — Я не могу вам сказать, как много это значит для меня — сознавать, что есть еще на свете человек, которому я не безразличен. Он потянулся к ней и тихонько коснулся ее руки, но она инстинктивно отдернула руку. — Я страшно благодарен вам, — продолжал он. — Конечно, — медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, — всегда приятно встретить старого друга… но я огорчена, что нашла вас в таком состоянии, Гордон. Наступило молчание, их взгляды встретились, и огонь, вспыхнувший было в глазах Гордона, потух. Эдит поднялась и стояла, глядя на него сверху вниз, лицо ее было бесстрастно. — Пойдем танцевать? — холодно предложила она. «Любовь — хрупкая вещь», — думала Эдит. Но, быть может, что-то сохраняется? Слова, которые дрожали на губах и остались непроизнесенными. Новые любовные слова, впервые зародившаяся нежность… Они сохранятся, эти сокровища, — для нового возлюбленного. |
|
|