Фицджеральд Френсис СкоттПервое мая

Ф.Скотт Фицджеральд

Первое мая

1

Война была позади, она окончилась победой, и великий город-победитель был увенчан триумфальными арками и усыпан живыми цветами - белыми, красными, розовыми. В эти долгие весенние дни возвращавшиеся с фронта части маршем проходили по главным улицам, предводительствуемые сухой дробью барабанов и веселой гулкой медью труб, а торговцы и клерки, оставив свои счетные книги и прервав перебранки, толпились у окон, обратив бледные, хмуро-сосредоточенные лица в сторону проходящих батальонов.

Никогда еще великий город не был столь великолепен, ибо победоносная война принесла с собой изобилие, и торговцы стекались сюда и с запада, и с юга, с чадами своими и домочадцами, дабы вкусить роскошь празднеств и изобилие уготованных для всех развлечений, а заодно и купить для своих жен, дочерей и любовниц меха на зиму, и золотые побрякушки, и туфельки либо из золотой парчи, либо шитые серебром и пестрыми щелками по розовому атласу.

И столь весело и громко прославляли барды и летописцы мир и процветание города-победителя, что все новые толпы расточителей стекались сюда с окраин страны, стремясь упиться хмелем наслаждений, и все быстрей и быстрей освобождались купцы от своих побрякушек и туфелек, пока отчаянный вопль не исторгся из их груди, ибо им потребны были еще и еще безделушки и еще и еще туфельки, дабы удовлетворить спрос. Кое-кто из них даже воздевал в отчаянии руки к небесам, восклицая:

- Увы! У меня нет больше туфелек! И еще увы и увы! У меня нет больше побрякушек! Да поможет мне небо, ибо я не ведаю, что делать!

Но никто не внимал их воплям - всем было не до них. День за днем пехота весело маршировала через город, порождая всеобщее ликование, ибо юноши, возвращавшиеся с фронта, были мужественны и чисты, щеки их были розовы и зубы крепки, а молодые девушки, ожидавшие их дома, были пригожи и невинны.

И потому-то немало любовных встреч произошло в те дни в великом городе, и некоторые из них... нет, пожалуй, всего лишь одна описана здесь.

Первого мая 1919 года в девять часов утра дежурный портье отеля "Билтмор" услышал обращенный к нему вопрос: не остановился ли у них некто мистер Филип Дин, а если остановился, то нельзя ли пригласить его к телефону? Перед портье стоял невысокий стройный юноша, одетый в поношенный костюм хорошего покроя. Он был красив, темноволос, под глазами с поразительно длинными ресницами лежали голубоватые тени, что придавало лицу болезненный вид, а жаркий, неестественно жаркий румянец, пылавший на щеках, еще усиливал это впечатление.

Да, мистер Дин остановился здесь. Незнакомца проводили к находившемуся неподалеку телефону.

Тотчас его соединили с номером, и откуда-то с верхнего этажа ему ответил сонный голос.

- Мистер Дин? - Вопрос прозвучал взволнованно, настойчиво. - Фил, это я, Гордон. Гордон Стеррет. Я внизу. Услышал, что ты в Нью-Йорке, и, сам не знаю почему, решил попытать счастья в этом отеле.

Сонный голос мало-помалу воодушевлялся. О-о! Как ты живешь здесь, Горди, старина? Черт побери, конечно, он ошарашен. И очень рад, разумеется. Да какого черта Горди не поднимется прямо наверх?

И через несколько минут Филип Дин, одетый в голубую шелковую пижаму, отомкнул дверь своего номера, и молодые люди с преувеличенной восторженностью и не без некоторого замешательства приветствовали друг друга. Обоим было по двадцать четыре года, оба окончили Йельский университет за год до войны. Но на этом сходство кончалось. Дин был румяный, пышущий здоровьем блондин. Под тонкой шелковой пижамой угадывалось крепкое тело. Все на нем было как нельзя более добротно, и от него так и веяло благополучием. Он часто улыбался, обнажая крепкие, торчащие вперед зубы.

- А я ведь собирался разыскать тебя! - бодро кричал он. - Я приехал сюда развлечься, недельки на две. Присядь, я сейчас - только душ приму.

Он исчез за дверью ванной, а темные глаза посетителя лихорадочно обежали комнату, задержавшись секунду на объемистом портпледе в углу и целой коллекции дорогих шелковых рубашек, разбросанных по стульям вперемешку с яркими галстуками и мягкими шерстяными носками.

Гордон встал, поднял одну из рубашек и с минуту ее рассматривал. Рубашка была из очень плотного шелка - желтого в узенькую бледно-голубую полоску, - и таких рубашек валялось здесь около дюжины. Невольно он перевел взгляд на свои манжеты - они были обтрепанные, застиранные и давно утратили первоначальную белизну. Бросив рубашку. Гордон обдернул рукава пиджака и подтянул повыше обшлага рубашки, чтобы их не было видно. Потом подошел к зеркалу и с холодным, невеселым интересом оглядел себя. Галстук, когда-то тоже яркий и красивый, выцвел, скрутился жгутиком и не мог уже скрыть от глаз обтрепанных петель рубашки. Без тени улыбки Гордон подумал о том, что всего три года назад в университете он был единодушно признан самым элегантным студентом выпускного курса.

Дин вышел из ванной комнаты, растираясь на ходу полотенцем.

- Вчера вечером видел твою старую знакомую, - сказал он. - Встретился с ней в вестибюле и, хоть убей, не мог припомнить, как ее зовут. Ну, знаешь, та девица, которую ты привозил на бал в Нью-Хейвен, когда мы были на последнем курсе.

Гордон вздрогнул.

- Эдит Брейдин? Ты о ней говоришь?

- Да, да, она самая. Хороша, черт побери! И все такая же - фарфоровая куколка. Только тронь ее, так, кажется, и рассыплется на кусочки.

Дин самодовольно оглядел свою сияющую физиономию в зеркале и улыбнулся, обнажив торчащие зубы.

- А ей, верно, года двадцать три уже, - заметил он.

- В прошлом месяце исполнилось двадцать два, - машинально уточнил Гордон.

- Ах так, в прошлом месяце? Она, верно, приехала принять участие в йельской встрече? Ты знаешь, что сегодня у "Дельмонико" наши устраивают бал? Тебе надо пойти, Горди. Ручаюсь, что там будет половина Нью-Хейвена. Я могу достать приглашение.

Лениво облачившись в свежее белье, Дин закурил сигарету, уселся у отворенного окна и погрузился в созерцание своих икр и колен, освещенных ярким утренним солнышком, лившимся в окно.

- Садись, Горди, - сказал он, - и расскажи о себе. Что ты поделывал эти годы и чем занимаешься теперь, - все по порядку.

Гордон вдруг бросился навзничь на постель. Он лежал совершенно неподвижно, словно бездыханный. Его рот, по привычке чуть приоткрытый, сейчас придавал лицу беспомощное, жалкое выражение.

- Что с тобой? - поспешно спросил Дин.

- А, черт!

- Что случилось?

- Все, черт подери, все, что только хочешь... - в отчаянии воскликнул тот. - Я пропадаю, Фил! Конец! Крышка!

- Да что такое?

- Я погиб. - Голос Гордона дрожал.

Голубые глаза Дина оглядели его на этот раз более внимательно, оценивающе.

- А ты и вправду неважно выглядишь.

- Еще бы! У меня вся жизнь исковеркана. - Гордон помолчал. - Лучше уж рассказать все как есть... Впрочем, может, тебе неинтересно?

- Ничего подобного, валяй рассказывай. - Однако предложение звучало не слишком настойчиво. Поездка в Нью-Йорк была задумана Дином с целью поразвлечься, и вдруг тут этот Гордон Стеррет со своими неурядицами... Это было досадно.

- Валяй! - повторил, однако, Дин. И прибавил вполголоса: - Выкладывай уж, что у тебя там.

- Так вот, - неуверенно начал Гордон. - В феврале я возвратился из Франции, месяц провел дома, в Гаррисберге, а затем приехал сюда, в Нью-Йорк, чтобы поступить на работу. Устроился в одну экспортную фирму. А вчера получил расчет.

- Расчет?

- Сейчас я тебе объясню, Фил. Я хочу рассказать все начистоту. Ты, пожалуй, единственный человек, к которому я могу обратиться в такую минуту. Лучше уж я расскажу тебе все, верно, Фил?

Дин насторожился еще больше и словно в рассеянности забарабанил пальцами по колену. У него появилось смутное ощущение, что на него ни за что ни про что хотят взвалить какую-то ответственность. А что ему за дело до всего этого? В студенческие годы - Гордон Стеррет нередко попадал во всякие истории, но в нынешнем бедственном положении приятеля ему чудилось что-то отталкивающее и хотелось отгородиться от этого, хотя слова Стеррета и возбудили его любопытство.

- Продолжай.

- Тут замешана девушка.

Дин хмыкнул. Он уже решил про себя, что не позволит никому испортить ему эту поездку. Если Гордон будет слишком ему докучать, он от него отделается.

- Ее зовут Джул Хадсон, - продолжал доноситься с постели невеселый голос. - Год назад она, по-видимому, была еще "порядочной". Уроженка Нью-Йерка, из бедной семьи. Родители умерли, она живет со старухой теткой. Я встретился с ней, видишь ли, как раз в то время, когда ребята один за другим начали возвращаться из Франции, и я только и делал, что кого-то встречал и угощал. Вот с этого все и началось, Фил, - я был рад снова увидеть их, и они были рады встрече со мной.

- Надо было иметь голову на плечах.

- Я знаю. - Гордон умолк, потом продолжал упавшим голосом: - Я теперь сам себе хозяин, понимаешь, Фил, и просто не в состоянии мириться с нищетой. А тут еще эта проклятая девчонка. Она, по-видимому, была влюблена в меня на первых порах - куда бы я ни пошел, везде натыкался на нее, - но у меня и в мыслях не было так связать себя по рукам и ногам. Ты представляешь, как замечательно я работал в этой экспортной фирме... Конечно, мне всегда хотелось заняться рисованием. Иллюстрировать какой-нибудь журнал, например. Там можно заработать кучу денег.

- В чем же дело? Если ты хотел чего-то добиться, надо было засучить рукава, - холодно констатировал Дин.

- Я пробовал, но у меня нет выучки. У меня есть талант, Фил, я могу рисовать, а вот уменья нет. Надо бы поступить в художественное училище, да где взять средства? В общем, примерно неделю назад все полетело к черту. Как раз когда у меня уже не было ни гроша в кармане, эта девчонка начала осаждать меня. Ей нужны деньги. Грозится сделать мне кучу неприятностей, если я не дам ей денег.

- А она может?

- Боюсь, что может. Отчасти из-за нее я и потерял работу: она целыми днями звонила в контору, и это, как видно, и было той каплей, которая переполнила чашу. У нее уже заготовлено послание к моим родителям. Словом, я у нее в руках. Нужно достать для нее денег во что бы то ни стало.

Наступило неловкое молчание. Гордон лежал очень тихо, вытянув сжатые в кулаки руки.

- Я пропадаю, - заговорил он снова; голос его дрожал. - Я просто с ума схожу, Фил. Если бы я не услышал, что ты приезжаешь в Нью-Йорк, я бы, верно, покончил с собой. Я прошу тебя - одолжи мне триста долларов.

Дин сразу перестал похлопывать себя по голой щиколотке, и тон их разговора, до сих пор какой-то неуверенный, стал ощутимо напряженным.

Секунду помолчав, Гордон прибавил:

- Я уже столько выкачал из родителей, что мне совестно попросить еще хоть цент.

Но Дин и на этот раз ничего не ответил.

- Джул говорит, что ей нужно двести долларов.

- Пошли ее к черту.

- Легко сказать! У нее есть мои письма, которые, я написал спьяну. К сожалению, она вовсе не такая овечка, как ты думаешь.

Дин брезгливо фыркнул.

- Не выношу женщин такого сорта. Тебе бы следовало держаться от нее подальше.

- Знаю, - устало произнес Гордон.

- Надо смотреть на вещи здраво. Раз у тебя нет денег, значит, надо работать и держаться подальше от женщин.

- Да, тебе легко говорить, - повторил Гордон, и глаза его сузились. - У тебя-то денег хоть отбавляй.

- Ничего подобного. Мои родители требуют у меня самого строгого отчета в деньгах, черт побери. Именно потому, что они дают мне несколько больше, чем принято, я должен быть очень осмотрителен и не злоупотреблять этим.

Дин подтянул штору повыше, и поток солнечных лучей проник глубже в комнату.

- Я не ханжа, черт побери, - неторопливо продолжал он. - Я не прочь поразвлечься... а на каникулах, как сейчас, например, я очень и очень люблю поразвлечься. Но ты... ты в каком-то ужасном состоянии. Я никогда ничего подобного от тебя не слышал. У тебя такой вид, словно ты потерпел крах... не только в денежном, но и в моральном отношении.

- Разве это обычно не вытекает одно из другого?

Дин нетерпеливо тряхнул головой.

- В тебе есть что-то странное, не пойму что. Что-то темное, гнетущее.

- Результат нищеты, тревоги и бессонных ночей, - несколько вызывающе отвечал Гордон.

- Может быть.

- О, я понимаю, что это действует угнетающе. На меня самого тоже. Но, черт побери, Фил, мне ведь нужно только недельку отдохнуть, купить новый костюм да иметь хоть несколько долларов в кармане, и я опять стану... ну, такой же, как прежде. Фил, ты же знаешь, я неплохо рисую. Но у меня почти никогда не было денег, чтобы купить хорошей бумаги и карандашей... Да и какое тут рисование, когда ты измучен, пал духом и совершенно выбит из колеи. Вот если бы у меня было хоть немного денег, я бы отдохнул и с новыми силами принялся за дело.

- Откуда я знаю, что ты не потратишь их еще на какую-нибудь бабу?

- К чему долбить одно и то же? - тихо спросил Гордон.

- Я не долблю. Мне жаль видеть тебя в таком состоянии.

- Ты одолжишь мне денег, Фил?

- Я не могу решить это сразу. Такая крупная сумма, черт подери, сейчас это мне ужасно некстати.

- А я пропал, если ты меня не выручишь. Я отлично понимаю, что сам во всем виноват, и мне очень тяжело, что я хнычу, но это ведь не меняет дела.

- Когда ты можешь вернуть мне деньги?

Это подавало надежду. Гордон задумался. Пожалуй, лучше было бы говорить начистоту.

- Конечно, я мог бы посулить тебе, что вышлю их через месяц, но лучше скажем так: через три месяца. Как только я начну продавать свои рисунки.

- Откуда я знаю, что тебе удастся продать хоть один рисунок?

Голос Дина зазвучал жестко, и холодок тревоги пробежал по спине Гордона. Неужели Дин все-таки не даст денег?

- Мне казалось, что ты немножко веришь в меня.

- Я верил в тебя. А теперь ты в таком состоянии, что я начинаю сомневаться.

- Да разве я обратился бы к тебе с такой просьбой, если бы не дошел до крайности? Или ты думаешь, что мне все это приятно? - Гордон умолк и прикусил губу, чувствуя, что в его голосе звучит гнев: он понимал, что нельзя давать себе воли. В конце концов, он ведь проситель.

- У тебя все получается удивительно просто, - сердито сказал Дин. - Ты ставишь меня в такое положение, что, не дай я тебе денег, я буду просто скряга. Да, да, не спорь. Однако, да будет тебе известно, мне совсем не так легко раздобыть три сотни долларов. Не так уж много мне дают на расходы, чтобы такая сумма не пробила основательной бреши в моем бюджете.

Дин поднялся со стула и начал одеваться, тщательно отбирая каждую деталь своего костюма. Гордон стиснул руками края постели, отчаянно стараясь удержаться от слез. Голова у него кружилась и разламывалась от боли, горло пересохло, во рту был какой-то неприятный, горьковатый вкус. Он чувствовал, как озноб мурашками пробегает по телу, и ему казалось, что он стоит под холодной капелью.

Дин не торопясь повязал галстук, расчесал щеточкой брови и старательно выковырял из зубов застрявшую там табачную крошку. Затем наполнил портсигар сигаретами, задумчиво швырнул пустую коробку в мусорную корзину и спрятал портсигар в карман.

- Ты завтракал? - спросил он.

- Нет. Я теперь вообще не завтракаю.

- Ладно, мы сейчас прежде всего позавтракаем. А насчет этих денег решим потом. Мне надоело об этом думать. Я приехал в Нью-Йорк поразвлечься. Пойдем-ка в Йельский клуб, - продолжал он хмуро и добавил с плохо скрытым укором: - Тебе ведь все равно нечего делать - ты же бросил работу.

- Я бы знал, что мне делать, будь у меня хоть немного денег, выразительно сказал Гордон.

- Да перестань ты, Христа ради, об этом. Ты что, хочешь совсем испортить мне настроение? Вот, возьми.

Дин вытащил из бумажника пятидолларовую бумажку и бросил ее Гордону. Тот аккуратно сложил бумажку и сунул в карман. Румянец еще ярче проступил у него на скулах, но лихорадка была тут ни при чем. Приятели шагнули к двери, на секунду взгляды их встретились, и за эту секунду каждый уловил во взгляде другого что-то такое, что заставило его опустить глаза: в эту секунду они внезапно и решительно возненавидели друг друга.

2

Был полдень, и на углу Пятой авеню и Сорок четвертой улицы бурлила толпа. Веселое, богатое солнце било в толстые стекла витрин модных магазинов, покрывая недолговечной позолотой дамские сумочки, и нитки жемчуга на сером бархате футляров, и пышные веера из разноцветных страусовых перьев, и кружево и шелк дорогих туалетов, и красивую стильную мебель рядом с плохими картинами в тщательно обставленном салоне декоратора.

Девушки-работницы то парами, то небольшими стайками застревали у этих витрин, выбирая обстановку для своей будущей спальни. Они стояли, ослепленные великолепием этого выставленного напоказ жилья, где ничто не было забыто - вплоть до шелковой мужской пижамы, по-домашнему разложенной поперек кровати. Наскоро позавтракав бутербродами и мороженым, они торчали у ювелирных магазинов, мысленно примеряя обручальные кольца и платиновые часики с браслетами, а затем устремлялись дальше и снова останавливались и разглядывали веера из страусовых перьев и вечерние манто.

И повсюду в толпе мелькали люди в форме - моряки великого флота, ставшего на якорь на Гудзоне, и солдаты из всех штатов, от Массачусетса до Калифорнии. Их обуревало желание быть замеченными, но они видели, что великий город уже по горло сыт солдатами. Вот если их снова аккуратно собрать в стройные соединения и повесить им на спины тяжелые заплечные мешки и винтовки, которые будут мешать им при ходьбе, - тогда другое дело.

Дин и Гордон пробирались сквозь сутолоку. Первый с интересом поглядывал по сторонам, возбужденный зрелищем этой безвкусной пышности и суеты человеческой, второй невольно вспоминал о том, как часто бродил он в толпе усталый, голодный, потерянный. Для Дина все, что он видел вокруг, кричало о молодости, веселье, было исполнено смысла; Гордону это кипенье жизни представлялось унылой, бессмысленной, нескончаемой борьбой.

В Йельском клубе они нашли целую толпу своих бывших однокашников, которые шумно приветствовали Дина. Рассевшись полукругом в глубоких креслах и качалках, они выпили по коктейлю.

Болтовня приятелей казалась Гордону утомительной и бесцельной. Позавтракали всей компанией. Когда перевалило за полдень, они были в приподнятом настроении и слегка под хмельком. Вечером все собирались на университетский бал и были уверены, что это будет лучший бал с окончания войны.

- Эдит Брейдин тоже там будет, - сказал кто-то Гордону. - Помнится, ты был когда-то по уши влюблен в нее. Вы, кажется, земляки - из Гаррисберга?

- Да... - Гордон постарался переменить разговор. - Я иногда встречаюсь с ее братом. Он какой-то свихнувшийся социалист или что-то в этом роде. Редактирует здесь не то газету, не то журнал.

- Не похож, значит, на свою беззаботную сестричку? - продолжал докучливый собеседник. - Ну, увидишь ее сегодня на балу. Она придет с одним второкурсником, с Питером Химмелем.

Гордон обещал Джул Хадсон раздобыть денег и встретиться с ней в восемь часов вечера. Он уже нервно поглядывал на часы. В четыре часа, к его великому облегчению, дин поднялся и заявил, что хочет отправиться к "Братьям Риверс" купить себе воротничков и галстуков. Но когда они выходили из клуба, один из их приятелей присоединился к ним, и это снова повергло Гордона в уныние. Дин же был в отличном расположении духа доволен собой, весел и шумлив в предвкушении бала. У "Братьев Риверс" он выбрал с полдюжины галстуков, неторопливо обсудив достоинства каждого из них с приятелем. Похоже, что узкие галстуки снова входят в моду, а? Стыд и позор, как это Риверсы до сих пор не могут раздобыть валлийских морготсоновских воротничков! Что ни говори, а "ковингтон" - лучший воротничок на свете.

Гордона охватывало отчаяние. Деньги нужны ему были позарез. К тому же у него теперь пробудилось смутное желание отправиться на университетский бал. Ему хотелось повидать Эдит. Он не встречался с ней ни разу после одного памятного вечера в гаррисбергском загородном клубе накануне его отъезда во Францию. Воспоминание об этой встрече утонуло в водовороте войны и окончательно изгладилось из памяти за последние три месяца, когда жизнь его пошла вкривь и вкось, но сейчас он снова увидел перед собой Эдит - очаровательную, веселую, упоенно болтающую о каких-то пустяках, и этот образ пробудил к жизни множество воспоминаний. Перед ним снова возникло ее лицо... Все годы, проведенные в университете, он испытывал восторженное и робкое преклонение перед этой девушкой. Он любил рисовать ее - в его комнате висело около дюжины набросков: Эдит играет в гольф, Эдит плавает... Он мог с закрытыми глазами набросать ее капризный, влекущий профиль.

В половине шестого они вышли от "Братьев Риверс" и остановились на тротуаре.

- Ну, я вполне укомплектован, - довольно сказал Дин. - Теперь назад в отель - постричься, побриться, сделать массаж.

- Правильно, - отозвался его приятель. - Я, пожалуй, последую твоему примеру.

"Неужели ничего не выйдет?" - думал Гордон. Он едва удержался, чтобы не крикнуть приятелю Дина: "Убирайся к черту!" С отчаянием в душе он начинал подозревать, что Дин нарочно таскает за собой этого малого, чтобы избежать разговора о деньгах.

Они вернулись в отель "Билтмор". Там уже было полно очаровательных молоденьких девушек. Большинство из них съехалось на этот первый в их жизни большой бал - бал знаменитой студенческой организации знаменитого университета - из разных городов, со всех концов западных и южных штатов. Но перед Гордоном лица их мелькали как во сне. Он уже собирался с духом для последней мольбы, уже готов был сказать что-то, сам еще не зная что, когда Дин извинился перед приятелем, взял Гордона за локоть и отвел в сторону.

- Горди, - торопливо пробормотал он, - я все основательно обдумал и вижу, что не могу одолжить тебе этих денег. Рад бы выручить тебя, да не могу - я тогда сяду на мель на целый месяц.

Гордон тупо глядел на него, удивляясь про себя, как это он никогда раньше не замечал этих торчащих зубов...

- Я страшно огорчен, Горди, - говорил Дин. - Но ты видишь, как обстоит дело.

Он достал бумажник и не спеша отсчитал семьдесят пять долларов.

- Вот, - сказал он, протягивая деньги. - Здесь семьдесят пять долларов. Всего, значит, будет восемьдесят. Это все, что у меня есть при себе. И больше я никак не могу себя урезать.

Гордон протянул руку. Пальцы его разжались и сжались снова, словно клещами захватив бумажки.

- Увидимся на балу, - сказал Дин. - А сейчас мне пора к парикмахеру.

- До скорого, - сказал Гордон каким-то хриплым, не своим голосом.

- До скорого.

Дин хотел было улыбнуться, но передумал. Небрежно кивнув, он поспешил прочь.

Гордон не двинулся с места; красивое лицо его было искажено отчаянием, деньги судорожно зажаты в кулаке. Затем, ничего не видя от внезапно прихлынувших слез, он, спотыкаясь, начал спускаться по лестнице.

3

В тот же вечер около девяти часов двое вышли из дешевого ресторана на Шестой авеню. Изможденные, неприглядные с виду, они были лишены почти всего, что отличает людей от животных, но в них не было и той первобытной животной силы, в которой есть нечто красочное. Еще недавно они кормили вшей, холодали и голодали в грязном городишке в чужой стране. Они были нищи, одиноки, с колыбели жизнь швыряла их, словно щепки по волнам, и будет швырять так до самой смерти. Они были одеты в форму солдат американской армии, а нашивки на плечах свидетельствовали об их принадлежности к дивизии, сформированной в штате Нью-Джерси и три дня назад высадившейся в Нью-Йорке.

Того, что повыше, звали Кэррол Кэй - звучное имя, наводившее на мысль о том, что, сколько бы ни вырождался род из поколения в поколение, в жилах этого отпрыска еще должна отыскаться капля крови его доблестных предков. Однако тощее лицо с безвольным подбородком, тусклые, водянистые глаза и торчащие скулы отнюдь не свидетельствовали о врожденной решимости или отваге.

Его товарищ был смугл и кривоног. Крысиные глазки и не раз перебитый крючковатый нос. Вызывающая манера держаться была явно напускной - оружием самозащиты, без которого не просуществуешь в том мире, где только рычат и кусают, где царят животная грубость и животный страх, - короче, в том мире, в котором он всегда жил. Звали его Гэс Роуз.

Выйдя из кафе, они побрели по Шестой авеню, с независимым видом ковыряя в зубах.

- Куда теперь? - вопросил Роуз таким тоном, словно, скажи Кэй: "А не махнуть ли нам в Полинезию?" - это ничуть бы его не удивило.

- А может, нам удастся пропустить где-нибудь стаканчик? Как ты насчет этого?

Сухой закон еще не был введен. Нерешительность, прозвучавшая в голосе Кэя, объяснялась тем, что запрещено было продавать спиртное солдатам.

Предложение встретило со стороны Роуза самый восторженный отклик.

- Я кое-что придумал, - продолжал Кэй после минутного раздумья. - У меня тут есть брат.

- Где, в Нью-Йорке?

- Ну да. Старшой. - Кэй хотел сказать, что это его старший брат. Служит официантом в каком-то кабаке.

- Думаешь, он может поднести нам?

- Да уж, верно, может!

- Вот посмотришь - завтра же скину эту проклятую форму. И нипочем больше в нее не влезу - дудки! Раздобуду себе нормальную человеческую одежду.

- Думаешь, я не скину!

Поскольку объединенный капитал обоих приятелей едва достигал четырех долларов, планы эти следовало понимать просто как приятное словоизвержение, безобидное и утешающее. Все же это подняло, как видно, их настроение, так как они продолжали еще некоторое время в том же духе, привлекая в свидетели различных персонажей, нередко упоминаемых в Священном писании. Все это сопровождалось удовлетворенным смешком и восклицаниями вроде "Вот это да! А ты думал! Знай наших!", повторенными не раз и не два.

На протяжении многих лет духовной пищей им служила обида, выражавшаяся преимущественно в презрительных междометиях, произносимых в нос, - обида на тот общественный институт, от которого в каждый данный момент зависело их существование (это была армия, или предприятие, на котором они работали, или благотворительное учреждение), а также на то лицо, под чьим непосредственным началом они сейчас находились. Еще только сегодня утром таким институтом являлось правительство, а непосредственным начальством капитан. Освободившись от этой двойной опеки, они пока что пребывали в неприятном состоянии неопределенности, так как не успели еще закрепоститься вновь и вследствие этого чувствовали неуверенность и раздражение - словом, были не в своей тарелке. Однако они пытались это скрыть, притворяясь, что испытывают неслыханное облегчение, сбросив ярмо армии, и заверяли друг друга, что никогда впредь не допустят, чтобы военная дисциплина угнетала их непокорные, свободолюбивые натуры. А по совести говоря, даже в тюрьме они чувствовали бы себя куда лучше, нежели в этом непривычном состоянии только что обретенной свободы.

Вдруг Кэй прибавил шагу. Роуз поднял голову, поглядел в том направлении, куда устремился его товарищ, и увидел, что ярдах в пятидесяти от них на улице собирается толпа. Кэй хмыкнул и припустился бегом. Роуз хмыкнул тоже, и его короткие кривые ноги замелькали рядом с длинными тощими конечностями его приятеля.

Поравнявшись с толпой, они мгновенно влились в нее и стали ее неотъемлемой частью. Толпа состояла из оборванных субъектов в штатском платье, которые были слегка навеселе, и солдат, принадлежавших к самым различным войсковым соединениям и находившихся на самых различных стадиях опьянения. Все они толпились вокруг маленького человечка, по виду еврея, обросшего щетинистой черной бородой и усами. Человечек, яростно жестикулируя, держал взволнованную, но ясную и выразительную речь. Кэй и Роуз, протискавшись, так сказать, в партер, рассматривали оратора с острым недоверием, в то время как его слова мало-помалу доходили до их сознания.

- Что дала вам война? - неистово кричал оратор. - Поглядите на себя! Разбогатели вы? Получили вы те деньги, что вам обещали? Нет! Если вы живы и ноги-руки у вас целы, считайте, что вам повезло. А если вы еще застали дома жену, если она не сбежала с каким-нибудь молодчиком, у которого хватило средств откупиться от армии, так вам повезло вдвойне. Вот уж где удача так удача! Кому же прок от этой войны, если не считать Моргана и Рокфеллера?

В этом месте речь оратора была прервана. Чей-то кулак саданул его под щетинистый подбородок, и он покатился на мостовую.

- Проклятый большевик! - заорал высоченный солдат, похожий с виду на молотобойца. Это он ударил оратора. Послышался одобрительный гул, толпа придвинулась ближе.

Маленький еврей поднялся на ноги и тут же полетел обратно на мостовую, получив еще с полдюжины тумаков. На этот раз он уже не встал; он лежал, тяжело дыша, кровь струилась у него из разбитого рта.

Толпа неистово ревела, и через минуту Кэй и Роуз почувствовали, что она уносит их куда-то по Шестой авеню под предводительством худого горожанина в шляпе колоколом и силача-солдата, столь решительно положившего конец разглагольствованиям оратора. Толпа росла на диво быстро, приобретая устрашающие размеры, а по тротуарам рядом с ней струился поток более осмотрительных граждан, которые оказывали ей моральную поддержку неумолчными одобрительными выкриками.

- Куда это мы? - спросил Кэй первого, кто оказался под боком.

Тот кивнул на предводителя в шляпе колоколом.

- Этот малый знает, где их найти. Мы им покажем!

- Мы им покажем! - восторженно прохрипел Кэй на ухо Роузу, и тот ликующе сообщил это своему соседу по другую руку от него.

Толпа двигалась по Шестой авеню, и к ней присоединялись все новые и новые солдаты и матросы, а порой и просто обыватели. Последние вливались в ряды всегда с одним и тем же возгласом - что они-де сами прямо из армии. Они предъявляли это сообщение, словно пригласительный билет в только что организованный спортивно-увеселительный клуб.

Затем толпа свернула в боковую улицу, ведущую к Пятой авеню, и с разных концов одновременно пополз слух, что целью этого передвижения служит Толливер-Холл, где происходит митинг "красных".

- А где это?

Вопрос уплыл куда-то вперед, и вскоре обратно приплыл ответ. Толливер-Холл помещался на Десятой улице. Там сейчас уже орудует другая группа солдат, которые решили разогнать митинг.

Однако Десятая улица... Кое-кому показалось, что это слишком уж далеко. По толпе прошел дружный ропот, и десятка два недовольных начали отставать. Среди них оказались Роуз и Кэй. Они замедлили шаг, пропуская энтузиастов вперед.

- По мне, так лучше выпить, - сказал Кэй. Они приостановились и начали проталкиваться к тротуару, напутствуемые возгласами: "Сопляки! Дезертиры!"

- А твой братец работает где-нибудь тут поблизости? - спросил Роуз тоном, каким от обыденных мелочей обращаются к более высоким проблемам.

- Да вроде как тут, - отвечал Кэй. - Я его давненько не видел. Сам-то я был в Пенсильвании. Может, он и не работает по ночам-то. Это где-то тут, неподалеку. Он нам поставит, будь спокоен, если только он еще здесь.

Побродив немного по улицам, они разыскали то, что им было нужно. Захудалый этот ресторан помещался где-то в переулке между Пятой авеню и Бродвеем. Кэй направился в ресторан разузнать о братце Джордже, а Роуз остался на тротуаре.

- Он здесь больше не работает, - вернувшись, объявил Кэй. - Он теперь у "Дельмонико".

Роуз глубокомысленно кивнул, как бы давая понять, что он так и думал. Ничего нет удивительного, если смышленый парень время от времени меняет место работы. Он знавал одного официанта...

Бредя по улице, они довольно подробно обсудили вопрос о том, из чего в основном слагается заработок официанта, - из заработной платы или чаевых? - и пришли к заключению, что это зависит от социального состава посетителей ресторана, в котором официант работает. Затем оба по очереди развернули друг перед другом яркую картину обедов в ресторане "Дельмонико", где миллионеры после первой кварты шампанского швыряют на чай пятидесятидолларовые бумажки, и тут каждый начал подумывать про себя, что неплохо бы сделаться официантом. За узким лбом Кэя, во всяком случае, уже угнездилась мыслишка попросить брата пристроить его на работу.

- Официант может допивать шампанское, которое там у них остается в бутылках, - с упоением провозгласил Роуз и, как видно, просмаковав эту мысль до конца, добавил: - Ух ты!

До "Дельмонико" они добрались в половине одиннадцатого, и их удивленному взору предстала длинная вереница такси, подъезжавших одно за другим к отелю. Из такси появлялись ослепительные молодые красавицы без головных уборов в сопровождении чопорных молодых джентльменов во фраках.

- Тут у них вечеринка, - испуганно прошептал Роуз. - Может, нам лучше не соваться? Твой, верно, занят.

- Ничего не занят. Все будет в порядке.

После некоторого колебания они выбрали тот подъезд, который показался им попроще с виду, вступили в какой-то зал и сразу же оробели. Забившись в угол, они стояли, не двигаясь, держа в руках сдернутые с головы кепи. Уныние охватило их, и оба вздрогнули, как по команде, когда дверь в конце зала с треском отворилась и официант, молнией промчавшийся мимо них, исчез за другой дверью в противоположном конце зала.

Трижды, словно метеор, проносились мимо них официанты, прежде чем они, собравшись наконец с духом, решились окликнуть одного из них. Официант обернулся, окинул их подозрительным взглядом и, неслышно ступая, стал медленно, будто крадучись, приближаться к ним; казалось, он в любую минуту готов пуститься наутек.

- Послушайте, - сказал Кэй. - Послушайте, вы не знаете ли моего брата? Он здесь официантом.

- Его фамилия Кэй, - пояснил от себя Роуз.

Да, официант знал Кэя. По его предположениям, он должен был сейчас находиться наверху. Там в главном зале бал. Он скажет Кэю.

Минут десять спустя появился Джордж Кэй и с величайшей опаской приветствовал своего брата. Первой и самой естественной мыслью его было, что тот явился к нему просить денег.

Джордж тоже был длинный и тощий и тоже отличался отсутствием подбородка, но больше ничего общего между братьями не было. Глаза у официанта отнюдь не казались тусклыми, наоборот, они были живые, блестящие, и держался он непринужденно и чуть-чуть высокомерно. Братья, как положено, обменялись новостями. Джордж был женат и имел троих детей. Сообщение о том, что Кэррол побывал со своей частью за океаном, заинтересовало его, но особого впечатления не произвело, и Кэррол был несколько разочарован.

- Джордж, - сказал младший брат, когда с формальностями было покончено, - мы хотим выпить, а нам не продают. Можешь ты удружить?

Джордж что-то прикинул в уме.

- Ладно. Это можно, пожалуй. Только через полчасика.

- Отлично, - согласился Кэррол. - Мы подождем.

Тут Роуз хотел уже было усесться на один из мягких стульев, но его подняло на ноги негодующее восклицание Джорджа:

- Эй! Куда ты! Здесь нельзя сидеть. В этом зале в двенадцать часов будет банкет. Тут уж все приготовлено.

- А что им сделается? - возмущенно сказал Роуз. - В вошебойке я побывал.

- Мало ли что, - неумолимо отвечал Джордж. - Если старший официант увидит, что я здесь с вами болтаю, он задаст мне жару!

- Ишь ты!

Упоминания о старшем официанте было более чем достаточно. Приятели стояли, смущенно перебирая в руках свои побывавшие в заморских странах кепи, и ждали дальнейших указаний.

- Вот что я вам скажу, - решил наконец Джордж. - Тут есть местечко, где вы можете обождать. Идемте, я сведу вас туда.

Они направились следом за ним к двери в глубине зала, миновали пустую буфетную, поднялись по темной винтовой лестнице и очутились в маленькой комнатке, обставленной главным образом ведрами и швабрами и освещенной одной тусклой электрической лампочкой. Там Джордж покинул их, испросив на расходы два доллара и пообещав вернуться через полчаса с графином виски.

- Джордж тут зашибает деньгу, будь покоен, - мрачно сказал Кэй, опускаясь на перевернутое ведро. - Не меньше пятидесяти долларов в неделю, будь покоен.

Роуз утвердительно кивнул и сплюнул.

- Да уж будь покоен, не меньше.

- Что за бал там у них будет, как он сказал?

- Студенческий бал. Ребята из Йельского университета устраивают.

Оба с важным видом помотали головой.

- Интересно, где они теперь топают, эти солдаты?

- А кто их знает! Только уж тащиться в такую чертову даль - это не по мне.

- Да и не по мне. Пусть идет, кто хочет.

Прошло несколько минут, и ими овладело беспокойство.

- Посмотрю-ка я, что там такое, - сказал Роуз, осторожно приближаясь к противоположной двери.

Это была вращающаяся дверь, обитая зеленым сукном, и он легонько толкнул ее, приотворив дюйма на два.

- Видно что-нибудь?

В ответ Роуз шумно втянул в себя воздух.

- Черт подери! Вот где выпивка-то!

- Выпивка?

Кэй подошел к Роузу и жадно заглянул в щелку.

- Да, вот это выпивка, черт побери! - произнес он после нескольких минут сосредоточенного созерцания.

За дверью была комната раза в два больше той, в которой они находились. Изобилие представших их взорам бутылок ослепило их. Различного размера и формы бутылки стояли длинными рядами на двух покрытых белыми скатертями столах: виски, джин, коньяк, французский и итальянский вермут, апельсиновый сок, целая армия сифонов с содовой и, наконец, две огромные пустые вазы для крюшона. В комнате не было ни души.

- Это они себе к балу приготовили. Танцы-то только что начались, прошептал Кэй. - Слышишь, скрипки заливаются? Да, друг, я бы от таких танцев не отказался.

Они притворили дверь и обменялись понимающим взглядом. Им не было нужды прощупывать друг друга.

- А я бы не отказался от пары таких бутылочек, - выразительно произнес Роуз.

- Да и я тоже.

- Думаешь, нас могут увидеть?

Кэй призадумался.

- Лучше, пожалуй, подождать, пока они сами за них примутся. Они небось знают, сколько у них там чего приготовлено.

Минуты две-три они обсуждали этот вопрос. Роуз был за то, чтобы схватить бутылку и сунуть ее под куртку, пока никто не вошел. Однако Кэй призывал к осторожности. Он боялся наделать беды своему брату. Надо дождаться, когда начнут открывать бутылки. Тогда, если стянуть одну, все подумают, что ее взял кто-нибудь из студентов.

Они еще спорили, когда появился Джордж и, проворчав что-то по их адресу, скрылся за зеленой вращающейся дверью. Тотчас они услышали хлопанье пробок, треск разрубаемого льда, бульканье, - Джордж приготавливал крюшон.

Солдаты, ухмыляясь, уставились друг на друга.

- Ух ты! - прошептал Роуз.

Джордж появился снова.

- Сидите тихонько, ребята, - торопливо сказал он. - Через пять минут я притащу вам вашу выпивку.

И он скрылся.

Как только его шаги затихли на лестнице, Роуз приоткрыл дверь, огляделся, шмыгнул в зал соблазнов и тотчас возвратился с бутылкой в руке.

- Вот что я тебе скажу, - заявил он, когда они, сияя от восторга, смаковали первый глоток. - Мы дождемся Джорджа и попросим у него разрешения распить здесь то, что он нам принесет, понятно? Скажем, что нам больше негде выпить, понятно? А когда там никого не будет, мы опять туда и возьмем бутылочку и спрячем под куртку. Можно этак сделать запас денька на два, понятно?

- Правильно! - с жаром поддержал его Кэй. - Ух ты! А захотим - можем в любое время продать одну-другую бутылку солдатам.

С минуту они молчали, упиваясь этой великолепной идеей. Затем Кэй расстегнул ворот своей военной куртки.

- А здесь здорово жарко, верно?

Роуз глубокомысленно подтвердил:

- Сущее пекло.

4

Когда Эдит вышла из дамской комнаты, пересекла небольшой зал и отворила дверь в вестибюль, она все еще была очень раздосадована. Сам по себе этот случай при ее светском образе жизни был, конечно, довольно банален, но надо же, чтоб все случилось именно в этот вечер! Себя ей упрекнуть было не в чем. Она, как всегда, держалась с достоинством и вместе с тем в меру проявила снисхождение. О да, она с большим тактом, но решительно поставила его на место.

Это произошло в такси, едва они успели отъехать от отеля "Билтмор", - и квартала, верно, еще не проехали. Он неловко высвободил правую руку - Эдит сидела справа от него - и сделал попытку просунуть ее позади малинового отороченного мехом манто, которое она накинула поверх своего бального платья. Уже одно это было ошибкой. Если молодой человек хочет обнять светскую девушку и вместе с тем не уверен, как она к этому отнесется, ему следует начинать свои действия свободной рукой - так получается куда непринужденней и избавляет от этих неуклюжих движений.

Второй faus pas [промах (фр.)] он совершил совсем невольно. Сегодня днем она несколько часов провела у парикмахера. Одна мысль о том, что ее прическе может грозить какая-то опасность, была чудовищна. Однако когда Питер сделал свою злосчастную попытку ее обнять, он слегка коснулся локтем ее волос. Это и был его второй faus pas. Но двух промахов более чем достаточно.

Он начал что-то бормотать. После первых же его невнятных слов она решила, что он просто-напросто мальчишка. Эдит уже исполнилось двадцать два года, и предстоящий бал, первый большой бал после войны, навеял на нее воспоминания - они всплывали одно за другим - о другом бале и другом юноше, о юноше, к которому она испытывала всего лишь обычную сентиментальную влюбленность девочки-подростка. Эдит Брейдин готова была влюбиться в Гордона Стеррета - каким он ей вспомнился.

Итак, она вышла из дамской комнаты в "Дельмонико" и на секунду остановилась в дверях, глядя поверх чьих-то обтянутых темным шелком плеч на лестницу, где, подобно большим Корректным черным мотылькам, порхали вверх и вниз студенты Йельского университета. Из зала за ее спиной тянуло пряным ароматом - десятки надушенных молодых красавиц, так же как она, пропутешествовали через него туда и обратно. Аромат дорогих духов и едва уловимый, но удушливый запах пудры, проникая в вестибюль, смешивались с острым запахом табачного дыма, и все эти чувственные запахи стлались над лестницей и заползали в зал, где скоро должны были начаться танцы. Он был так знаком Эдит - этот тревожный, волнующий и сладостный аромат - аромат большого бала.

Эдит мысленно увидела себя со стороны. Ее обнаженные руки и плечи были напудрены. Она знала, что они кажутся такими нежными, мелочно-белыми, а на фоне черных фраков будут выглядеть еще ослепительней. Прическа удалась. Ее густые рыжеватые волосы были завиты, уложены, потом слегка растрепаны и взбиты так, что получилось настоящее чудо непокорных, дерзких кудрей. Алый рот искусно подкрашен. Глаза светлые, нежно-голубые, как прозрачный, хрупкий голубой фарфор. Она была совершенным, бесконечно изысканным созданием. Все - от хитроумной прически до маленьких ног - было гармонично, законченно и прекрасно.

Она собиралась с мыслями, готовясь принять участие в этом празднестве, приближение которого уже возвещал смех, то звонкий, то приглушенный, движение нарядных пар по лестнице. Она будет изъясняться на том языке, которым овладела уже давно и в совершенстве: ходовые словечки, студенческий жаргон, кое-какие выражения, почерпнутые из журналов и газет. И все это ловко нанизано одно на другое и преподносится непринужденно и легко, порой слегка задорно, порой чуть-чуть сентиментально. Она улыбнулась краем губ, услыхав, как девушка, стоявшая неподалеку от нее на лестнице, сказала:

- Ты не смыслишь в этом ни полкапельки, милочка!

И вместе с улыбкой растаяла ее досада. Эдит закрыла глаза и удовлетворенно, глубоко вздохнула. Она уронила руки, и ее ладони ощутили скользящее прикосновение шелка, который облегал ее, как перчатка. Никогда еще не чувствовала она себя такой хрупком и нежной, никогда еще белизна ее рук не радовала ее так.

"Как хорошо я пахну!" - простодушно подумала она, и тотчас родилась новая мысль: "Я создана для любви".

Ей понравилось, как прозвучали эти слова, и она снова произнесла их про себя, и сейчас же, в неотвратимой последовательности, в ней всколыхнулись все ее сумасшедшие мечты о Гордоне Стеррете. Неосознанное желание увидеть Гордона, по прихоти воображения пробудившееся в ее душе два часа назад, казалось, только и ждало этой минуты, этого бала.

Несмотря на свою кукольную красоту, Эдит была серьезной, вдумчивой девушкой. Ей была свойственна та же склонность к раздумью, тот же юношеский идеализм, который привел ее брата к пацифизму и социализму. Генри Брейдин покинул Корнелл, где преподавал экономику, и, обосновавшись в Нью-Йорке, стал заполнять столбцы одной радикальной еженедельной газеты призывами к спасению человечества путем искоренения неискоренимых социальных зол.

Эдит, натура не столь честолюбивая, готова была довольствоваться спасением Гордона Стеррета. Она чувствовала в Гордоне какую-то внутреннюю слабость, от которой ей хотелось его уберечь; в нем было что-то беспомощное, и ей хотелось прийти ему на помощь. К тому же ей нужен был кто-то, кого бы она знала давно и кто давно бы ее любил. Она уже устала немного, ей хотелось выйти замуж. Связка писем, пять-шесть фотографий, столько же памятных встреч и эта усталость навели ее на мысль, что при первой же встрече с Гордоном в их отношениях должен произойти перелом. Она скажет ему что-нибудь такое, что произведет этот перелом. И это будет сегодня вечером. Это ее вечер. И все вечера отныне принадлежат ей.

Тут течение ее мыслей было прервано появлением молодого человека, который, представ перед ней с глубоко уязвленным видом, церемонно отвесил ей непомерно низкий поклон. Это был Питер Химмель, тот студент, с которым она приехала на бал. Он был долговязый, забавный, в роговых очках. В его эксцентричности было что-то привлекательное. Но она вдруг почувствовала к нему неприязнь - быть может, потому, что он не сумел ее поцеловать.

- Ну, - сказала она, - вы все еще злитесь?

- Ничуть.

Она шагнула к нему и взяла его за руку.

- Извините меня, - сказала она мягко. - Не понимаю, почему я так разбушевалась. Сама не знаю, что со мной, но я отчаянно кисну сегодня. Не сердитесь.

- Ерунда, - пробормотал он. - Пустяки.

Он был неприятно смущен. Нарочно она, что ли, напоминает ему о том, как он оскандалился?

- Это была ошибка, - продолжала она тем же мягким, задушевным тоном, и мы оба постараемся об этом забыть.

После этих слов он уже возненавидел ее.

Минуту спустя они скользили по паркету, в то время как музыканты специально приглашенного джаза, раскачиваясь в такт и вздыхая, сообщали переполненному бальному залу, что "мой саксофон и я - чем это не ком-па-ани-и-я-а!"

Перед ней вырос молодой человек с усиками.

- Вы меня не помните? - начал он с укором.

- Что-то не припомню, как вас зовут, - сказала она небрежно. - Но мы знакомы, конечно.

- Мы встречались у... - Голос его печально замер вдали - ее уже перехватил какой-то белобрысый юноша. Эдит пробормотала учтиво вслед inconnu [неизвестному (фр)]:

- Большое спасибо... еще потанцуем потом...

Белобрысый восторженно тряс ее руку и никак не мог остановиться. Она припомнила, что его зовут Джим. Однако мало ли у нее знакомых Джимов, а фамилия его оставалась для нее загадкой. Зато она вспомнила, что у него своеобразная манера синкопировать танец, и тут же убедилась, что была права.

- Долго думаете пробыть в Нью-Йорке? - многозначительно осведомился он.

Она слегка откинулась назад и поглядела на него.

- Недели две.

- Где вы остановились?

- В "Билтморе". Позвоните как-нибудь.

- Непременно, - заверил он ее. - Позвоню. Сходим в кафе.

- Непременно. Позвоните.

Появился изысканно учтивый брюнет.

- Вы меня не помните? - спросил он мрачно.

- Нет, как будто припоминаю. Вас зовут Харлен?

- О нет. Барло.

- Ну да, конечно, я помню, что из двух слогов что-то... Вы еще так чудесно играли на гавайской гитаре на вечеринке у Хауорда Маршалла...

- Я играю, но только не на...

Его оттеснил молодой человек с торчащими вперед зубами. От него попахивало виски. Эдит нравилось, когда мужчины слегка навеселе. Они были куда забавнее, откровенно восхищались ею, расточали ей комплименты, с ними было значительно легче вести беседу.

- Меня зовут Дин, Филип Дин, - весело объявил он. - Вы меня, конечно, не помните. Вы бывали в Нью-Хейвене с одним студентом-выпускником, а я жил тогда с ним в одной комнате. Его зовут Гордон Стеррет.

Эдит быстро вскинула на него глаза.

- Да, я два раза была с ним на балу - у третьекурсников и в клубе.

- Вы уже видели его, разумеется? - продолжал болтать Дин. - Он здесь. Я с ним только что разговаривал.

Эдит вздрогнула. Впрочем, она ведь была уверена, что встретит Гордона здесь.

- Нет, я...

Ее уже перехватил толстый рыжеволосый юноша.

- А-а, Эдит, - начал он.

- О, я... здравствуйте...

Она поскользнулась, споткнулась, пробормотала машинально:

- Простите, бога ради...

Она увидела Гордона. Он был очень бледен и стоял, прислонившись к косяку. Стоял совершенно неподвижно, курил и смотрел на танцующих. Она успела заметить, что он похудел и осунулся и рука у него дрожит, когда он подносит сигарету ко рту. Она танцевала теперь совсем близко от него.

- Они пригласили такую уйму чужих ребят, что тут... - говорил толстый юноша.

- Гордон! - крикнула Эдит через плечо своего кавалера. Сердце ее бешено колотилось.

Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу. Он шагнул к ней. Партнер повернул ее в другую сторону. Она слышала, как он гудит у нее над ухом:

- Но большинство этих остолопов напились и смылись заблаговременно, так что...

Где-то сбоку прозвучал негромкий голос:

- Разрешите мне...

Она не успела опомниться, как уже танцевала с Гордоном. Он обнимал ее одной рукой, и Эдит чувствовала, как напрягается минутами его рука, чувствовала его ладонь с чуть расставленными пальцами на своей спине. Ее рука вместе с крошечным кружевным платочком была зажата в другой руке Гордона.

- О Гордон... - взволнованно начала она.

- Здравствуйте, Эдит.

Снова она поскользнулась, он подхватил ее, и, качнувшись вперед, она ткнулась щекой в жесткий черный лацкан его фрака. Она любила его. О да, она поняла, что любит его... Затем на минуту воцарилось молчание, и ее охватило странное чувство неловкости. Что-то было не так.

Внезапно сердце ее-упало - она поняла, в чем дело. Гордон производил жалкое впечатление - у него был какой-то потрепанный, смертельно усталый вид, и к тому же он был пьян.

- О! - невольно вырвалось у нее.

Он смотрел на нее сверху вниз, и она увидала вдруг, что у него налитые кровью глаза и бегающий взгляд.

- Гордон, - взмолилась она, - сядем. Я хочу посидеть.

Они были почти в центре зала, но Эдит заметила двух юношей, которые направлялись к ней с разных сторон, остановилась, схватила холодную, безжизненную руку Гордона и увлекла его за собой сквозь толпу. Губы ее были плотно сжаты, лицо бледно под легким слоем румян, в глазах стояли слезы.

Они поднялись по устланной ковром лестнице, и Эдит присела на ступеньку. Гордон опустился рядом с ней.

- Ну вот, - начал он, остановив на ней мутный взгляд, - я очень, очень рад, что встретил вас, Эдит.

Она ничего не ответила и только смотрела на него во все глаза. Она была потрясена. Не раз в течение многих лет приходилось ей наблюдать мужчин на разных стадиях опьянения, разных мужчин - от старших ее родственников до шоферов - и порой это было забавно, порой вызывало отвращение, но такого невыразимого страха она еще не испытывала никогда.

- Гордон, - сказала она наконец с упреком, чуть не плача. - У вас ужасный вид!

Он кивнул.

- Я попал в беду, Эдит.

- В беду?

- Тысячи бед свалились на меня. Не говорите ничего своим, но я пропадаю. Я запутался, Эдит.

Его нижняя губа дрожала. Казалось, он уже почти не замечает присутствия Эдит.

- А вы не можете... - Она заколебалась. - Вы не можете рассказать мне, в чем дело, Гордон? Вы же знаете, меня всегда интересовала ваша жизнь.

Она прикусила губу. Она хотела сказать больше, но в последнюю минуту почувствовала, что это как-то не получается.

Гордон мрачно покачал головой.

- Нет, не могу. Вы порядочная девушка. Я не могу рассказывать порядочной девушке такие вещи.

- Чушь! - сказала она с вызовом. - Я нахожу, что так говорить - это просто оскорбительно. Это как пощечина. Вы пьяны, Гордон.

- Спасибо. - Он отвесил ей угрюмый поклон. - Спасибо за сообщение.

- Почему вы пьете?

- Потому что мне нестерпимо плохо.

- Вы думаете, что-нибудь исправится, если вы будете пить?

- А вы что, хотите обратить меня на путь истинный?

- Нет. Я хочу помочь вам, Гордон. Можете вы рассказать мне, что с вами?

- Я в ужасном положении. Вам лучше сделать вид, что вы со мной не знакомы.

- Почему, Гордон?

- Я жалею, что подошел к вам, - это было нечестно. Вы - чистая девушка и всякое такое. Обождите здесь, я сейчас приведу вам другого кавалера.

Он приподнялся, покачиваясь, но она потянула его к себе и заставила снова опуститься на ступеньку.

- Послушайте, Гордон, это просто смешно. Вы обижаете меня. Вы ведете себя как... как помешанный.

- Согласен. Я немного помешался. Что-то сломалось во мне, Эдит. Пропало что-то. Впрочем, это не имеет значения.

- Нет, имеет. Расскажите.

- Ну, вот что. Я всегда был со странностями, не совсем такой, как другие. В университете еще было ничего, а теперь стало совсем худо. Вот уже четыре месяца, как что-то обрывается во мне, точно плохо пришитые крючки на платье, и когда еще несколько крючков оборвется, все полетит к черту. Я понемногу схожу с ума.

Он взглянул ей прямо в лицо и вдруг рассмеялся. Она отшатнулась.

- Так что же случилось? В чем дело?

- Ни в чем, во мне, - повторил он. - Я схожу с ума. Все вокруг как во сне. Бал... "Дельмонико"...

Пока Гордон говорил, Эдит поняла, что он изменился неузнаваемо. От прежнего веселого, беспечного, легкомысленного юноши не осталось и следа глубокое уныние, апатия владели им. Ее интерес к нему внезапно иссяк, уступил место чувству легкой скуки. Его голос долетал до нее словно издалека, из какого-то огромного пустого пространства.

- Эдит, - говорил Гордон, - я думал раньше, что у меня есть способности, талант, что я могу стать художником. Теперь вижу, что я ни на что не годен. Я не могу рисовать, Эдит. Впрочем, не знаю, зачем я говорю все это вам.

Она рассеянно покачала головой.

- Не могу рисовать. Ничего не могу делать. Я беден, как церковная мышь. - Он горько рассмеялся. Смех его прозвучал чуточку слишком громко. - Я нищ, живу, как паразит, за счет приятелей. Я неудачник! Я нищий, черт побери!

Ее отвращение к нему росло. На этот раз она едва-едва кивнула в ответ на его признание. Теперь она только ждала удобного случая, чтобы оставить его.

Внезапно глаза Гордона наполнились слезами.

- Эдит, - сказал он, повернувшись к ней и огромным усилием воли беря себя в руки. - Я не могу вам сказать, как много это значит для меня сознавать, что есть еще на свете человек, которому я не безразличен.

Он потянулся к ней и тихонько коснулся ее руки, но она инстинктивно отдернула руку.

- Я страшно благодарен вам, - продолжал он.

- Конечно, - медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, всегда приятно встретить старого Друга... но я огорчена, что нашла вас в таком состоянии, Гордон.

Наступило молчание, их взгляды встретились, и огонь, вспыхнувший было в глазах Гордона, потух. Эдит поднялась и стояла, глядя на него сверху вниз, лицо ее было бесстрастно.

- Пойдем танцевать? - холодно предложила она.

"Любовь - хрупкая вещь", - думала Эдит. Но, быть может, что-то сохраняется? Слова, которые дрожали, на губах и остались непроизнесенными. Новые любовные слова, впервые зародившаяся нежность... Они сохраняются, эти сокровища, - для нового возлюбленного.

5

Питер Химмель, доставивший на бал прелестную Эдит, не привык получать отпор, и, когда Эдит осадила его, он был оскорблен, пристыжен и сбит с толку. Месяца два кряду Питер обменивался с этой девушкой срочными письмами, а так как единственный смысл такой переписки заключался, по его мнению, в том, чтобы поддерживать некие сентиментально-романтические, отношения, то он уже не сомневался в успехе. И вот теперь он ломал себе голову, пытаясь разгадать, почему Эдит ни с того ни с сего придала значение такому пустяку, как поцелуй.

Когда молодой человек с усиками оттеснил его от Эдит, Питер вышел в вестибюль и начал складывать в уме ядовито-уничтожающую фразу. Претерпев многочисленные сокращения, она звучала примерно так:

"Ну, знаете ли, когда девушка сначала подзадоривает мужчину, а затем щелкает его по носу, тогда она... ну, словом, пусть пеняет на себя, потому что я сейчас пойду и напьюсь".

После этого он прошел через зал, где был накрыт ужин, в соседнюю комнату, которую приметил еще раньше. Там на столе, в приятном окружении бутылок, стояло несколько ваз с крюшоном, и он подсел к столу.

После двух больших стаканов виски с содовой скука, раздражение, однообразие уныло бегущих часов и минут и непонятная запутанность событий - все отступило куда-то на задний план и окуталось мерцающей, золотистой паутиной. Все явления упорядочились и умиротворенно стали на свое место. Все дневные тревоги выстроились в шеренгу, сделали по его команде "налево кругом марш" и исчезли. И когда растаяли тревоги, все приобрело какой-то отвлеченный, символический смысл. Эдит была уже не Эдит, а некая пустая, ветреная девчонка, над которой можно посмеяться, но никак не жалеть о ней. Она стала персонажем, созданным его воображением, который точно, как в раму, входил в этот новый, возникающий вокруг него, упростившийся мир. Да и сам он до некоторой степени стал символической фигурой - этаким воплощением столичного кутилы, бездумного мечтателя, блистательно прожигающего жизнь.

Затем это отрешенное настроение сменилось другим, и, когда он покончил с третьим стаканом, образы, созданные его воображением, растаяли в теплом, сияющем тумане, и ему стало казаться, что он плывет куда-то, лежа на спине. Он пребывал в этом приятном состоянии, когда заметил, что кто-то приотворил обитую зеленым сукном вращающуюся дверь и чьи-то глаза внимательно наблюдают за ним в щелку.

Питер безмятежно хмыкнул.

Зеленая дверь затворилась... Затем приотворилась снова - совсем чуть-чуть на этот раз.

- Ой, боюсь, - сказал Питер.

Дверь не изменила своего положения, и вскоре до него донесся напряженный прерывистый шепот:

- Какой-то парень...

- Что он делает?

- Сидит, смотрит.

- Хоть бы он убрался поскорей. Нам надо раздобыть еще бутылочку.

Питер прислушивался, пока эти слова не проникли мало-помалу в его сознание.

"А это, между прочим, интересно", - подумал он.

Он был заинтригован. Он ликовал. Он чувствовал, что наткнулся на какую-то тайну. С нарочито небрежным видом он поднялся со стула, обошел вокруг стола, затем сделал неожиданный поворот и дернул на себя зеленую дверь, из-за которой в комнату ввалился рядовой Роуз.

- Мое почтение, - сказал Питер.

Рядовой Роуз выставил одну ногу немного вперед, приготовившись не то к схватке, не то к бегству, а быть может, и к переговорам.

- Мое почтение, - вежливо повторил Питер.

- Здорово.

- Могу я предложить вам стакан вина?

Рядовой Роуз испытующе поглядел на Питера - не хочет ли тот поднять его на смех?

- Не откажусь, - сказал он после некоторого размышления.

Питер пододвинул стул.

- Присаживайтесь.

- Я тут с приятелем, - сказал Роуз. - Он там. - Роуз указал на зеленую дверь.

- В чем же дело, давайте его сюда.

Питер шагнул к двери, распахнул ее и пригласил к столу рядового Кэя, который имел весьма недоверчивый, неуверенный и виноватый вид. Подтащили к столу стулья, и все трое уселись поближе к вазе с крюшоном. Питер поставил перед каждым высокий бокал, открыл портсигар, предложил гостям папиросы. Все это было принято, хотя и с опаской.

- Ну, а теперь, - сказал Питер небрежно, - не могу ли я полюбопытствовать, почему вы, джентльмены, решили избрать местом своего отдыха это помещение, обставленное, насколько я мог заметить, главным образом швабрами? И почему в то время как человечество уже достигло той стадии прогресса, когда стулья фабрикуются в количестве семнадцати тысяч штук ежедневно, исключая воскресенья, вы... - Он сделал паузу. Роуз и Кэй смотрели на него, разинув рты. - Могу я предложить вам вопрос? - продолжал Питер. - Почему для своего отдохновения вы предпочли использовать предметы, предназначенные для переноса воды с одного места на другое?

Тут Роуз поддержал беседу, издав какое-то мычание.

- И, наконец, - закончил Питер, - не будете ли вы так добры объяснить мне, почему в этом здании, столь красиво увешанном колоссальными люстрами, вы решили скоротать вечерок под одной немощной электрической лампочкой?

Роуз поглядел на Кэя, Кэй поглядел на Роуза. Они рассмеялись. Они загоготали во всю глотку. Стоило им поглядеть друг на друга - и они хватались за бока. Но они смеялись не тому, что сказал этот парень, они смеялись над ним. По их мнению, человек, изъясняющийся таким языком, либо совсем спятил, либо пьян в стельку.

- Вы из Йельского, ребята, как я понимаю? - спросил Питер, допивая свой бокал и наливая новый.

- Не-е.

- Вот как? А я было подумал, что вы с того подготовительного отделения университета, которое именуется Шеффилдской общеобразовательной школой.

- Не-е.

- Н-да. Жаль-жаль. Значит, вы из Гарварда и решили сохранить свое инкогнито в этом сине-фиолетовом раю, выражаясь языком газет?

- Да нет, - презрительно протянул Кэй. - Просто мы тут поджидали одного человека.

- А! - воскликнул Питер, поднимаясь и наполняя их бокалы. - Очень интересно. Свидание с коридорной, так, что ли?

Это предположение было единодушно и с негодованием отвергнуто.

- Все в порядке, - заверил их Питер. - Не смущайтесь. Коридорная ничуть не хуже всякой другой дамы. Вы помните, как говорил Киплинг насчет Джуди О'Грэди, которая без платья не хуже любой леди?

- Ясно! - сказал Кэй, осклабившись, и подмигнул Роузу.

- Возьмите меня, к примеру, - продолжал Питер, осушая свой бокал. - Я прибыл сюда с девушкой, которая оказалась кривлякой. Такой чертовой кривляки я еще отродясь не видывал. Не захотела поцеловать меня, а почему - абсолютно непонятно. Я был совершенно уверен, что она сама хочет со мной целоваться, - она все время так себя вела, - и вдруг на тебе! Точно холодной водой окатила. Куда идет наше молодое поколение, спрашиваю я вас?

- Да, черт возьми, не повезло тебе, - сказал Кэй. - Здорово не повезло.

- Еще как! - сказал Роуз.

- Выпьем? - предложил Питер.

- А мы тут в драку попали, - сказал Кэй, помолчав. - Только не дошли, далеко была.

- В драку? Вот это дело! - воскликнул Питер, покачнувшись и плюхаясь на стул. - Бей их! Я был в армии.

- Большевика какого-то поколотили.

- Вот это дело! - восторженно повторил Питер. - А что я говорю? Бей большевиков! В порошок их!

- Мы американцы! - заявил Роуз, желая выразить этим свой стойкий, воинствующий патриотизм.

- Правильно! - сказал Питер. - Величайшая нация на земле! Мы все американцы! Выпьем!

Они выпили.

6

В час ночи к "Дельмонико" прибыл сверхмодный джаз - поистине сверхмодный, даже в эти дни сверхмодных джазов, - и музыканты, с дерзким видом рассевшись вокруг рояля, приняли на себя утомительную задачу поставлять музыку для веселящегося студенческого братства. Управлял джазом знаменитый флейтист, прославившийся на весь Нью-Йорк тем, что играл на флейте популярные джазовые мелодии, стоя на голове и дергая плечами в ритме танца. Когда он проделывал этот фокус, в зале гасились все люстры, и только два луча прожектора прорезывали тьму: один был направлен на флейтиста, другой, переливаясь всеми цветами радуги и отбрасывая на потолок дрожащие, причудливые тени, бродил над толпой танцующих.

Эдит, как большинство девушек, которые недавно начали выезжать, танцевала до полного изнеможения и была словно в каком-то ослепительном сне - состояние, весьма близкое тому подъему, который испытывают возвышенные души после нескольких бокалов спиртного. Мысли ее парили где-то далеко, на крыльях звучавшей в ушах музыки; в мерцающем, многоцветном полумраке, нереальные, как призраки, появлялись и исчезали партнеры. Все было на грани между бредом и явью, и Эдит мнилось, что с тех пор, как она ступила на паркет, протекли не часы, а дни. С кем только и о чем только она не болтала! Кто-то поцеловал ее, и человек шесть объяснились ей в любви. В начале бала она танцевала то с тем, то с другим из студентов, но потом у нее, как у всех девушек, которые пользовались особенно большим успехом на балу, образовалась постоянная свита: с полдюжины кавалеров сделали ее своей избранницей и поочередно и безостановочно приглашали танцевать, распределяя свое внимание между ней и еще двумя-тремя признанными красавицами.

Раза два она видела Гордона. Он еще долго сидел на лестнице, подперев голову рукой, уставив тусклый взгляд в какую-то точку на полу. Он был грустный и очень пьяный, и Эдит всякий раз поспешно отводила глаза. Но все это, казалось, было когда-то давно. Теперь мозг ее дремал, все чувства были притуплены, как в сомнамбулическом сне, и только ноги продолжали скользить по паркету, а с языка сами собой слетали сентиментальные банальности.

Все же Эдит была не настолько утомлена, чтобы не почувствовать благородного негодования, когда перед ней предстал величественно и блаженно пьяный Питер Химмель. Эдит ахнула и уставилась на него.

- Боже мой, Питер!

- Я немножко выпил, Эдит.

- Прелестно! Не кажется ли вам, что это свинство, если вы пришли на бал со мной?

Но тут она не сдержала улыбки - Питер смотрел, на нее растроганно-влюбленным взглядом, то и дело глупо ухмыляясь во весь рот.

- Милая Эдит, - начал он с чувством. - Вы знаете, что я люблю вас, знаете, верно?

- О да, я это вижу.

- Я люблю вас, и я... я просто хотел вас поцеловать, - сказал он печально.

От его смущения, от его замешательства не осталось и следа. Эдит самая красивая девушка на всем свете. Самые красивые глаза - как звезды в небе. Он хочет попросить у нее прощенья: во-первых, за то, что осмелился лезть к ней с поцелуями, во-вторых, за то, что напился... Но он был так обескуражен, ему показалось, что она очень рассердилась на него...

Его оттеснил толстый молодой человек с красным лицом, которое расплылось в улыбке, когда он увидел Эдит.

- Вы приехали сюда с кем-нибудь? - спросила его Эдит.

Нет, краснолицый молодой человек явился на бал в полном одиночестве.

- В таком случае не могли бы вы... если это не слишком вас затруднит... не могли бы вы отвезти меня домой? - Эта робкая неуверенность была лишь очаровательным притворством со стороны Эдит - она отлично знала, что краснолицый молодой человек будет вне себя от восторга.

- Затруднит? Помилуй бог, я буду безумно рад! Вы даже не представляете себе, как рад!

- Я вам очень признательна. Вы страшно милы.

Она глянула на браслетку с часами. Половина второго ночи. И когда она произнесла это про себя - "половина второго", - ей смутно припомнилось вдруг, как ее брат, когда они завтракали вместе, сказал, что он всегда работает в редакции до половины второго ночи.

Эдит решительно повернулась к своему случайному партнеру:

- На какой мы улице, кстати, - где этот "Дельмонико"?

- То есть как? На Пятой авеню, разумеется.

- Да нет, какой квартал?

- А... позвольте... угол Сорок четвертой улицы.

Значит, она не ошиблась. Редакция, в которой работает Генри, на той стороне, сразу за углом. И тут же ее осенило, что она может забежать к нему на минутку. То-то он удивится, когда откуда ни возьмись к нему впорхнет такое ослепительное чудо в новом малиновом манто! Это развлечет бедняжку.

Эдит обожала такие эскапады - такие отчаянно-смелые, как ей казалось, выходки. Идея крепла, завладевала ее воображением. Поколебавшись с минуту, Эдит решилась.

- Боже, что с моими волосами! - проворковала она своему партнеру. - Вы не рассердитесь, если я пойду поправлю прическу?

- Ничуть, разумеется.

- Вы прелесть!

Через несколько минут, закутавшись в малиновое манто, она с пылающими от волнения щеками сбежала по одной из боковых лестниц, спеша осуществить свою затею. На площадке жарко спорила какая-то парочка: официант с безвольным, подбородком и весьма ярко накрашенная молодая особа. Эдит шагнула мимо них, отворила дверь и окунулась в теплую майскую ночь.

7

Накрашенная молодая особа проводила Эдит быстрым недружелюбным взглядом, затем снова повернулась к официанту и возобновила пререкания.

- Ступайте-ка лучше наверх и скажите ему, что я здесь, - решительно заявила, она. - А не то я пройду сама.

- Никуда вы не пройдете, - сурово сказал Джордж.

Девица иронически усмехнулась.

- Ах, не пройду, вот как? Да у меня тут куча знакомых среди этих студентов, если хотите знать, и каждый из них рад будет пригласить меня на бал.

- Может, и так, да...

- Может, и так! - перебила она его. - Конечно, вот такие, как эта, еще неизвестно, куда это она побежала, - могут тут приходить и уходить, сколько им вздумается, а когда я хочу повидать приятеля, ко мне высылают какого-то задрипанного официанта!

- Послушайте, - возмущенно сказал Кэй-старший. - Я не хочу потерять из-за вас место. Может, этот парень, о котором вы толкуете, совсем не желает вас видеть.

- О, не беспокойтесь, желает!

- Ну ладно, все равно - разве найдешь его в этой толкучке?

- А вы только спросите Гордона Стеррета, и вам его сразу покажут, сказала она уверенно. - Они все там друг друга знают.

Она достала из сумочки долларовую бумажку и протянула ее Джорджу.

- Вот, - сказала она. - Вот вам на чай. Разыщите его и передайте то, что я велела. Если через пять минут он не появится здесь, я сама подымусь наверх - так и передайте.

Джордж с сомнением покачал головой, подумал, явно испытывая мучительные колебания, и наконец удалился.

Гордон Стеррет спустился по лестнице раньше отведенного ему срока. Он был еще сильнее пьян, чем в начале бала, но уже по-другому. Пары алкоголя словно затвердели на нем, как каркас. Он шатался и с трудом передвигал ноги, речь его была почти бессвязна.

- Привет, Джул, - сказал он хрипло. - Видишь, как я быстро пришел. А денег не достал, как ни старался.

- Дело не в деньгах, - оборвала она его. - Ты уже десять дней глаз не кажешь. В чем дело?

Он медленно покачал головой.

- Мне было очень плохо, Джул. Болен был.

- Почему же ты не дал мне знать, если был болен? Мне не так уж нужны твои деньги. Я бы вообще не заговорила о них, если бы ты не начал бегать от меня.

Он снова покачал головой.

- Я не бегал от тебя. Вовсе нет.

- Нет? Ты глаз не казал три недели. Если и приходил, так пьяный в доску.

- Я хворал, Джул, - повторил он, с трудом поднимая на нее глаза.

- Развлекаться здесь со своими светскими приятелями - на это ты не болен? Ты сказал, что мы пообедаем сегодня вместе, и обещал достать денег, а сам не потрудился даже позвонить.

- Я не мог достать денег.

- Я, кажется, сказала уже, что не в деньгах дело. Я хотела повидать тебя, Гордон, понимаешь? Но у тебя, должно быть, кто-то другой на уме.

Это он отверг самым решительным образом.

- Тогда бери шляпу, и пошли отсюда, - предложила она.

Гордон стоял в нерешительности, и она вдруг подошла к нему и обвила руками его шею.

- Пойдем со мной, Гордон, - понизив голос почти до шепота, сказала она. - Поедем в "Девинриз", выпьем, а потом ко мне.

- Я не могу, Джул.

- Можешь, - сказала она настойчиво.

- Я болен, вдребезги болен.

- Тем более тебе нечего делать на этом балу.

Гордон все еще колебался; он поглядел вокруг, словно ища спасения, но уже чувствуя, что сдается. Тогда она порывисто притянула его к себе, и ее мягкие влажные губы прильнули к его губам.

- Ладно, - глухо проговорил он. - Сейчас возьму шляпу.

8

Когда Эдит ступила на тротуар, улица, утопавшая в прозрачной синеве майской ночи, была пустынна. Витрины огромных магазинов померкли, и казалось, что все дневное великолепие погребено, словно в склепе, за тяжелой железной броней спущенных на двери жалюзи. Поглядев в сторону Сорок второй улицы, Эдит увидела мерцающее марево огней ночных ресторанов. Над Шестой авеню с грохотом промчался поезд надземной железной дороги. Он пересек улицу между двумя тусклыми цепочками электрических фонарей и исчез, огненной полосой прочертив мрак. На Сорок четвертой улице было совсем тихо.

Плотнее запахнувшись в манто, Эдит перебежала через улицу и в испуге шарахнулась в сторону, услыхав над ухом хриплый шепот какого-то одинокого прохожего:

- Куда спешишь, малютка?

Ей вспомнилось, как в детстве она убежала ночью в одной пижаме на улицу, и откуда-то из глубины таинственно-большого темного двора на нее залаяла собака.

Через минуту она уже была у цели - возле двухэтажного ветхого здания на Сорок четвертой улице, в одном из верхних окон которого с облегчением увидела огонек. На улице было достаточно светло, чтобы разобрать надпись на вывеске рядом с окном: "Нью-йоркский призыв". Эдит вошла в темный вестибюль и почти сразу разыскала в глубине лестницу.

Затем она очутилась в длинной комнате с низким потолком, заставленной столами и заваленной подшивками газет. В комнате было всего двое. Они сидели в противоположных концах комнаты и писали что-то при свете настольных ламп. У каждого был надвинут на лоб зеленый защитный козырек.

На секунду Эдит в нерешительности остановилась в дверях, и тут оба мужчины одновременно обернулись к ней, и в одном из них она узнала своего брата.

- Смотрите-ка, Эдит! - Он быстро встал и с удивленным видом направился к ней, снимая на ходу козырек. Это был высокий, худой брюнет в очках с очень толстыми стеклами. Взгляд у него был испытующий, но какой-то отрешенный, казалось, он всегда устремлен вдаль, поверх головы собеседника.

Взяв Эдит за локти, брат притянул ее к себе и поцеловал в щеку.

- Что случилось? - спросил он с некоторой тревогой.

- Я была на балу, Генри, тут через дорогу, у "Дельмонико", взволнованно начала Эдит, - и не могла удержаться, чтобы не нагрянуть к тебе.

- Очень рад. - Его встревоженный тон мгновенно сменился обычным для него - небрежным. - Все же тебе не следовало бегать ночью по улицам одной.

Человек, сидевший в другом конце комнаты, с любопытством поглядывал на них. Генри поманил его, и он подошел. Это был полный мужчина с маленькими, остро поблескивавшими глазками. Он был без воротничка и галстука, и это делало его похожим на фермера из среднезападных штатов, вкушающего своей воскресный послеобеденный отдых.

- Моя сестра, - сказал Генри. - Зашла меня проведать.

- Здравствуйте, - сказал толстяк, улыбаясь. - Меня зовут Бартоломью, мисс Брейдин. Я знаю, что ваш брат давно уже успел об этом позабыть.

Эдит вежливо рассмеялась.

- Ну, как, - продолжал тот, - у нас тут не слишком роскошные апартаменты, верно?

Эдит обвела глазами комнату.

- Нет, очень мило, - отвечала она. - А где вы держите бомбы?

- Бомбы? - повторил Бартоломью и расхохотался. - Это здорово - бомбы! Ты слышишь, Генри? Твоя сестра хочет знать, где мы прячем бомбы. Это здорово, а?

Эдит примостилась на краешке стола и сидела, болтая ногами. Брат присел рядом с ней.

- Ну, - спросил он с рассеянным видом, - как ты проводишь время в Нью-Йорке на этот раз?

- Ничего, неплохо. Я пробуду вместе с Хойтами в "Билтморе" до субботы. Приходи завтра, позавтракаем вместе.

Генри на минуту задумался.

- Завтра я, пожалуй, занят, - сказал он. - Да и не гожусь я для дамского общества.

- Ну что ж, - безмятежно согласилась она, - давай позавтракаем вдвоем.

- Идет.

- Я заеду за тобой в двенадцать.

Бартоломью явно не терпелось вернуться к своему столу, но он, должно быть, считал, что было бы не слишком учтиво уйти, не пошутив на прощание.

- Знаете... - неуклюже начал он.

Брат и сестра обернулись к нему.

- Знаете, у нас тут... нам тут не давали скучать сегодня вечером.

Мужчины переглянулись.

- Вам бы прийти пораньше, - продолжал, ободрившись, Бартоломью. - У нас тут был настоящий спектакль.

- В самом деле?

- Нам спели серенаду, - сказал Генри. - Какие-то солдаты собрались на улице и начали орать, глазея на нашу вывеску.

- Почему? - спросила Эдит.

- Толпа, - сказал Генри задумчиво. - Толпа всегда должна что-то кричать. У них не было предприимчивого вожака, а то бы они, пожалуй, ворвались сюда и кое-что здесь поломали.

- Да, - сказал Бартоломью, снова обращаясь к Эдит, - жаль, что вас не было.

По-видимому, эта реплика показалась ему достаточной, чтобы прикрыть отступление, и он сразу повернулся и отошел к своему столу.

- А что, все солдаты настроены против социалистов? - спросила Эдит. Они все время нападают на вас, да?

Генри надел козырек и зевнул.

- Человечество далеко шагнуло вперед, - сказал он беспечно, - но в большинстве своем мы еще дикари. Солдаты не знают, чего они хотят, что любят, что ненавидят. Они привыкли действовать большими группами, и им, по-видимому, необходимо как-то проявлять себя. Случайно это оказалось направленным против нас. Сегодня вечером по всему городу происходят беспорядки. Первое мая, видишь ли.

- А то, что здесь произошло, было серьезно?

- Нисколько, - сказал он пренебрежительно. - Часов около девяти вечера человек двадцать - тридцать остановились у нас под окнами и подняли бессмысленный вой.

- О... - Она решила переменить тему. - Ты рад меня видеть, Генри?

- Ну конечно.

- Что-то не похоже.

- Нет, правда.

- Ты, верно, считаешь, что я... что я никчемное создание. Этакий порхающий по жизни мотылек.

- Вовсе нет. Веселись, пока молода. В чем дело? Разве я кажусь тебе таким уж нудным ханжой?

- Нет... - Она замялась. - Но я вдруг подумала о том, как этот бал, на котором я сейчас была... насколько это несовместимо с тем, к чему ты стремишься. Это выглядит как-то странно, нелепо, не правда ли, - я там, на этом балу, а ты здесь, трудишься во имя того, что должно на веки вечные покончить со всякими такими вещами, как этот бал... если только твои идеи осуществятся.

- Я смотрю на это иначе. Ты молода и живешь так, как тебя научили жить, как тебя воспитали. Расскажи лучше, хорошо ли ты повеселилась?

Она перестала болтать ногами и слегка понизила голос:

- Я бы хотела, чтобы ты... чтобы ты возвратился в Гаррисберг и развлекся немного. Ты уверен в том, что ты на правильном пути?..

- У тебя очень красивые чулки, - перебил он ее. - Что это за чулки такие удивительные?

- Они вышитые, - отвечала Эдит, поглядев на, свои ноги. - Прелесть, правда? - Она приподняла юбку, обнажив стройные, обтянутые шелком икры. Может, ты не одобряешь шелковых чулок?

Он пристально поглядел на нее, и в его темных глазах промелькнуло раздражение.

- Ты, кажется, стараешься изобразить дело так, будто я осуждаю тебя, Эдит?

- Вовсе нет.

Она умолкла. Бартоломью что-то проворчал. Эдит оглянулась и увидала, что он вышел из-за стола и стоит у окна.

- Что там такое? - спросил Генри.

- Какие-то люди, - сказал Бартоломью и прибавил, помолчав: - Да сколько их! Приближаются сюда со стороны Шестой авеню.

- Люди?

Толстяк уткнулся носом в стекло.

- Солдаты, черт побери! - воскликнул он. - Я так и думал, что они вернутся.

Эдит соскочила со стола и, подбежав к окну, стала рядом с Бартоломью.

- Да их там уйма! - вскричала она. - Подойди сюда, Генри.

Генри снял козырек, но не двинулся с места.

- Может, лучше потушить свет? - предложил Бартоломью.

- Нет, они сейчас уйдут.

- Они не уходят, - сказала Эдит, глядя в окно. - И не думают уходить. Их все больше и больше. Смотрите, сколько их там - на углу Шестой авеню!

В желтых лучах уличных фонарей, отбрасывавших синие тени, было видно, как противоположный тротуар заполняется людьми. Большинство из них были в форме, - одни трезвые, другие сильно на взводе, - и над всей этой толпой стоял глухой гомон, а порой раздавались нечленораздельные выкрики.

Генри встал, подошел к окну, и, когда его высокий силуэт отчетливо вырисовался на светлом фоне, голоса, доносившиеся с улицы, мгновенно слились в неумолчный вой и оконное стекло задребезжало под ударами запущенных в него папиросных коробок, окурков и даже мелких монет. В парадном повернулась, вращающаяся дверь, и шум ворвался на лестницу.

- Они поднимаются сюда! - вскричал Бартоломью.

Эдит взволнованно повернулась к брату.

- Они идут сюда, Генри!

Снизу из вестибюля теперь уже отчетливо доносились крики.

- ...к черту социалистов!

- Большевистские прихвостни!.. Немцам продались!

- Они на втором этаже! Пошли!

- Мы им покажем, этим...

Дальше все промелькнуло, как в страшном сне. Эдит показалось, что крики обрушились на них, словно град из тучи: по лестнице загрохотали десятки сапог. Генри схватил ее за руку и увлек в глубь комнаты. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались какие-то люди - не вожаки, а те, что случайно оказались впереди.

- Здорово, большевичек!

- Заработался небось?

- Ишь ты, с девчонкой! Будь ты проклят!

Эдит заметила двух солдат, которых кто-то выпихнул вперед; они были очень пьяны и стояли, покачиваясь. Один был коренастый, смуглый, другой высокий, с безвольным подбородком.

Генри шагнул вперед и поднял руку.

- Друзья! - сказал он.

Гул сменился тишиной, перемежавшейся неясным бормотаньем.

- Друзья! - повторил Генри, устремив свой отрешенный взгляд поверх моря голов. - Вы ведь только сами себе приносите вред, врываясь сюда в ночное время. Разве мы похожи на богачей? Разве мы похожи на немцев? Я спрашиваю вас: скажите по чести...

- Заткнись!

- А то, скажешь, не похожи!

- А что это за дамочка у тебя тут?

Какой-то малый в штатском, шаривший по столу, вдруг поднял над головой газету.

- Вот! - заорал он. - Они хотели, чтобы немцы выиграли войну!

С лестницы хлынула новая волна людей, и мгновенно заполнила всю комнату. Толпа сомкнулась вокруг крошечной группки в углу. Эдит заметила, что высокий солдат с безвольным подбородком по-прежнему впереди. Коренастый, смуглый исчез.

Она осторожно отступила еще на шаг и стала у распахнутого окна, из которого тянуло ночной прохладой.

Внезапно все смешалось. Солдаты кинулись вперед, и Эдит увидала, как толстяк-редактор схватил стул и занес его над головой. И в ту же секунду погас свет, и Эдит почувствовала прикосновение разгоряченных тел и грубой одежды, услышала яростные крики, топот и чье-то тяжелое дыхание над самым ухом.

Какая-то фигура возникла перед ней из мрака, покачнулась, беспомощно отлетела в сторону и вдруг исчезла, провалившись в окно с коротким отчаянным воплем, сразу же затонувшим в общем гаме. При слабом свете, струившемся из окон дома напротив, Эдит показалось, что в этой исчезнувшей за окном фигуре она узнала высокого солдата с безвольным подбородком.

Небывалый гнев вспыхнул в ней. Не помня себя, она стала протискиваться в самую гущу свалки, неистово работая локтями. Она слышала хрип, проклятье, глухие удары кулаков.

- Генри! - отчаянно крикнула она. - Генри!

А через несколько минут она внезапно ощутила, что в комнате появились какие-то новые люди. Она услышала чей-то густой, властный, грозно рокочущий бас, увидела желтые лучи ручных фонариков, шарившие по лицам. Крики стали замирать. Свалка усилилась - и вдруг все стихло.

Вспыхнул свет. Комната была полна полицейских, колотивших дубинками направо и налево. Густой бас монотонно рокотал:

- А ну давай! А ну давай! А ну давай!

И затем:

- Тихо! Тихо! Пошли отсюда! А ну давай!

Комната пустела, словно из нее вычерпывали людей, как воду из лохани. Полицейский, притиснувший в углу какого-то солдата, отпустил своего противника и подтолкнул его к двери. Бас продолжал рокотать. Эдит поняла, что бас принадлежит полицейскому с короткой бычьей шеей, стоявшему возле двери и одетому в капитанскую форму.

- А ну давай! Куда это годится! Своего же солдата вышвырнули в окно. Расшибся насмерть.

- Генри! - закричала Эдит. - Генри!

Она бешено заколотила кулаками по спине какого-то человека, преграждавшего ей дорогу, протиснулась между двумя другими и с криком бросилась к бледному как полотно человеку, сидевшему на полу, прислонившись к ножке стола.

- Генри! - в ужасе вскричала она. - Что с тобой? Что с тобой? Они ранили тебя?

Глаза его были закрыты. Он застонал, взглянул на нее и сказал тоскливо:

- Они сломали мне ногу. Господи, какие идиоты!

- А ну давай! - кричал капитан полиции. - А ну давай! А ну давай!

9

В восемь часов утра ресторан Чайлда на Пятьдесят девятой улице отличается от других ресторанов Чайлда разве что размером мраморных столиков да блеском сковородок. Вы найдете там толпу бедно одетых людей. В уголках глаз у них еще притаился сон, они смотрят прямо перед собой в тарелку, стараясь не видеть других, таких же бедно одетых, как они. Однако если вы заглянете в ресторан Чайлда на Пятьдесят девятой четырьмя часами ранее, то убедитесь, что он совершенно непохож на другие рестораны Чайлда, начиная от того, который в Портленде, штат Орегон, и кончая тем, который в Портленде, штат Мэн. Вы увидите, что его светлые, блещущие чистотой стены скрывают шумную и довольно разношерстную компанию студентов, хористок, filles de joie [веселых девиц (фр.)], молоденьких светских девушек и светских повес - словом, сборище, в достаточной мере характерное для веселящегося Бродвея и даже для Пятой авеню.

Второго мая на рассвете ресторан этот был переполнен до отказу. За мраморными столиками виднелись раскрасневшиеся лица юных бездельниц, чьи отцы являются обладателями собственных поместий. С завидным аппетитом они пожирали гречневые лепешки и омлеты - неслыханный подвиг, осуществить который еще раз в этом же месте четырьмя часами позже они не смогли бы ни за какие сокровища мира.

Почти все посетители ресторана прибыли сюда прямо со студенческого бала у "Дельмонико", если не считать двух-трех хористочек из ночного ревю, которые сидели за столиком у стены и сокрушались в душе, что не сняли немножко больше грима с лица. Кое-где торчало еще несколько мрачных фигур. Серые, похожие на мышей, они казались крайне неуместными в этом окружении. Устало, с недоумением и любопытством взирали они на беспечно порхавших здесь бабочек. Однако мрачные фигуры эти являлись исключением. Ведь близилась к рассвету ночь с первого на второе мая, и атмосфера все еще была праздничной.

Гэс Роуз, протрезвевший, но немного ошарашенный, мог бить причислен к разряду мрачных фигур. Как попал он после потасовки на Сорок четвертой улице сюда, на Пятьдесят девятую, припоминалось ему смутно, словно во сне. Он видел, как тело Кэррола Кэя забрал и увез санитарный автомобиль, а потом побрел вместе с другими солдатами в северном направлении. Где-то между Сорок четвертой и Пятьдесят девятой солдаты подцепили каких-то девчонок и исчезли. Роуз добрел до Колумбус-Серкл и, увидев мерцающие огни ресторана Чайлда, решил утолить здесь свою тоску по кофе с пончиком. Он вошел в ресторан и сел за столик.

Вокруг стояла трескучая, бессвязная болтовня, звонкий смех. Роуз не сразу понял, что здесь происходит, и озадаченно поглядывал по сторонам пока наконец не сообразил, что какая-то веселящаяся компания убивает тут остаток ночи. Какие-то шумные, беспокойные молодые люди расхаживали между столиками, точно у себя дома, пожимали всем подряд руки, останавливались, чтобы посмеяться и поболтать, а взмыленные официанты, с омлетами и булочками на поднятых над головой подносах, безмолвно чертыхаясь, старались оттеснить их с прохода. Роузу, забившемуся в самый укромный уголок, все это казалось чем-то вреде яркого циркового представления, исполненного блеска, красоты и безудержного веселья.

Потом его заинтересовала пара, сидевшая наискосок от него, спиной к залу. Мужчина был пьян. Он был во фраке, но галстук болтался развязанный, манишка, забрызганная водой и вином, вздулась пузырем. Тусклые, налитые кровью глаза блуждали по сторонам. Он дышал тяжело, прерывисто.

"Вот это кутнул!" - подумал Роуз.

Женщина была совсем или почти совсем трезва. Смазливое личико, темные глаза, слишком яркий румянец. Настороженный, ястребиный взгляд был прикован к лицу ее спутника. Время от времени она наклонялась и что-то настойчиво шептала ему, в ответ на что он либо с трудом кивал головой, либо как-то странно и жутко подмигивал.

Роуз молча наблюдал за ними, пока женщина не метнула на него быстрый негодующий взгляд. Тогда он перенес свое внимание на двух особенно шумных гуляк, которые давно уже путешествовали между столиками. К своему удивлению, в одном из них он узнал того самого молодого человека, который так радушно угощал его у "Дельмонико". Это привело ему на память Кэя. Роуз подумал о нем растроганно и с некоторым страхом. Кэй был мертв. Он свалился со второго этажа, и голова у него треснула, как кокосовый орех.

"Хороший был малый, черт подери! - слезливо думал Роуз. - Да, что ни говори, хороший был малый, а вот не повезло ему, бедняге".

Двое гуляк протискивались в это время как раз мимо столика Роуза, одинаково весело и развязно приветствуя знакомых и незнакомых. Вдруг Роуз увидел, что один из гуляк - белобрысый, с торчащими зубами, остановился, пошатываясь, поглядел на мужчину и девушку, сидевших наискосок от Роуза, и принялся неодобрительно покачивать головой.

Мужчина поднял налитые кровью глаза.

- Горди! - произнес гуляка с торчащими зубами. - Горди!

- Здорово! - хрипло отозвался тот.

Зубастый осуждающе погрозил ему пальцем и окинул женщину высокомерно-презрительным взглядом.

- Что я тебе говорил, Горди?

Гордон заерзал на стуле.

- Поди к черту!

Но Дин не трогался с места и продолжал грозить пальцем. Женщина вскипела.

- Убирайся отсюда! - яростно крикнула она. - Ты пьян, вот что.

- Он тоже пьян, - заявил Дин, перестав грозить пальцем и направив его на Гордона.

Питер Химмель с осовелым видом подтащился поближе. Он был настроен теперь на риторический лад.

- Ну, ну, - начал он таким тоном, словно его призвали уладить ссору между детьми, повздорившими из-за пустяков. - Что у вас тут такое?

- Уведите вашего приятеля, - сказала Джул резко. - Чего он привязывается?

- А в чем дело?

- Вы слышите, что я говорю? - взвизгнула она. - Уберите отсюда вашего приятеля, он пьян.

Ее взвинченный голос прозвучал громко, покрывая ресторанный гам, и официант бросился к их столику.

- Пожалуйста, прошу вас, тише!

- Этот парень пьян, - громко повторила Джул. - Он оскорбил нас.

- Ага, Горди! - не унимался обвиняемый. - Что я тебе говорил. - Он повернулся к официанту. - Мы с Горди при... приятели. Хотел... хотел помочь ему, верно, Горди?

Гордон поднял на него глаза.

- Помочь мне? Ну нет, черт побери!

Джул вскочила, схватила Гордона за руку, потянула его со стула.

- Пойдем, Горди, - громко прошептала она, наклоняясь к нему. - Пойдем отсюда. Этот парень пьян и лезет на рожон.

Гордон дал поднять себя и направился к выходу. Джул на секунду обернулась и сказала, обращаясь к виновнику их бегства:

- Мне все про тебя известно! - В голосе ее звучало бешенство. - Хорош друг, нечего сказать! Он мне все про тебя рассказал.

Она подхватила Гордона под руку, они протискались сквозь толпу любопытных, заплатили по счету и скрылись.

- А вы, пожалуйста, сядьте на место, - сказал официант Питеру, когда они ушли.

- Что это значит - сядьте на место?

- Да, сядьте на место или уходите.

Питер повернулся к Дину.

- А ну, - предложил он, - давай поколотим этого официанта.

- Давай.

Они шагнули к официанту, скорчив зверские рожи. Официант отступил.

Питер неожиданно потянулся к столу, захватил с тарелки полную пригоршню холодной закуски и с размаху швырнул вверх. Кусочки мяса, описав в воздухе параболу, медленно, словно большие хлопья снега, опустились на головы сидевших за соседними столиками.

- Эй, ты! Полегче!

- Уберите его отсюда.

- Питер, сядь ты!

- Прекрати это!

Питер рассмеялся и начал раскланиваться.

- Благодарю почтеннейшую публику за теплый прием. Если кто-нибудь ссудит мне еще немного закуски и цилиндр, представление можно будет повторить.

К Питеру уже спешил вышибала.

- Вам придется оставить зал, - сказал он Питеру.

- Черта, с два!

- Это мой друг, - возмущенно заявил Дин.

Вокруг них собралось уже несколько официантов.

- Вышвырните его вон!

- Тебе лучше уйти, Питер.

Произошла короткая схватка, и обоих приятелей оттеснили к дверям.

- У меня тут шляпа и пальто! - крикнул Питер.

- Ну, ступайте, заберите их, да поживее.

Вышибала отпустил Питера. Тот с очень хитрым, как ему, должно быть, казалось, видом мгновенно уселся за какой-то столик и, вызывающе расхохотавшись, показал нос раздосадованным официантам.

- Пожалуй, я посижу еще немного, - заявил он.

Началась погоня. Четверо официантов стали приближаться к столику с одной стороны, и еще четверо - с другой. Дин схватил двоих из них сзади за пиджак, и опять поднялась возня, приостановившая на некоторое время охоту за Питером. В конце концов Питера изловили снова, но он успел все же перевернуть сахарницу и несколько чашек с кофе. Еще одна задержка произошла у кассы, где Питер пытался уплатить за порцию закуски, которую он решил прихватить с собой, чтобы швырнуть в полицейских.

Однако, невзирая на поднятую вокруг него суматоху, самый факт удаления его из ресторана прошел почти незамеченным, ибо взоры всех были в эту минуту обращены на нечто совсем иное, исторгшее невольный единодушный возглас восхищения.

Огромное окно ресторана стало вдруг молочно-голубым, как на лунных пейзажах Максфилда Пэрриша. Этот голубоватый свет проник, казалось, извне вплотную к стеклу, силясь пробиться в зал. Рассвет пришел на Колумбус-Серкл, волшебный тихий рассвет, вырвав из мрака высокую статую бессмертного Христофора и растворив в своем странно призрачном сиянии тусклый желтый свет электрических ламп.

10

Мистер Вход и мистер Выход не попали ни в одну перепись. Напрасно стали бы вы искать упоминание о них среди записей рождений, браков или смертей или в списках должников какого-нибудь торговца бакалеей. Забвение поглотило их, и все свидетельства того, что они когда-либо существовали, стали теперь уже столь смутны и туманны, что их не принял бы во внимание ни один суд. И тем не менее мне доподлинно известно, что в течение какого-то короткого промежутка времени мистер Вход и мистер Выход жили, дышали, откликались на эти наименования и проявляли себя каждый на свой лад.

За недолгий период их существования они разгуливали в обычных для того времени костюмах по большому проспекту огромного города одной великой страны. Над ними смеялись, их кляли, за ними гнались и от них убегали. Затем они исчезли, и никто о них больше не слышал.

Они уже начинали обретать зримую форму в ту минуту, когда такси с открытым верхом промчалось по Бродвею в тусклом свете майской зари. В такси восседали души мистера Входа и мистера Выхода, с изумлением обсуждая голубоватое сияние, внезапно разлившееся по небу позади статуи Христофора Колумба, обсуждая и старые серые лица уже восставших от сна, проносившихся мимо, как клочки бумаги, гонимые ветром по поверхности серого озера. Они были единодушны во всем, начиная от абсурдности изгнания их из ресторана Чайлда, кончая абсурдностью жизни вообще. Пробуждение дня ошеломило их и повергло их восторженные души в состояние слезливо-пьяного экстаза. С такой силой и непосредственностью ощутили они вдруг радость бытия, что не могли не выразить своих чувств громкими криками.

- Ого-го-го! - возопил Питер, приставив ладони рупором ко рту, и Дин тотчас последовал его примеру, испустив крик, исполненный, несмотря на свою абсолютную нечленораздельность, не менее глубокого внутреннего смысла.

- Э-гей! Ба-ба-ба-ба! Э-гей! О-го!

Пятьдесят третья улица явилась им в образе пикантной, стриженой брюнетки, восседавшей наверху автобуса. Пятьдесят вторая обернулась дворником, который едва уцелел и, отскочив в сторону, послал им вдогонку испуганный и негодующий возглас:

- Глядеть надо!

На Пятидесятой улице группа людей, толпившаяся на ослепительно белом тротуаре перед ослепительно белым зданием, обернулась, чтобы проводить их взглядом и громким напутствием:

- Хорошо погуляли, а?

На Сорок девятой улице Питер повернулся к Дину.

- Чудесное утро, - сказал он с чувством, щуря осовелые глаза.

- Да, как будто.

- Неплохо бы закусить?

Дин согласился с некоторым дополнением:

- Закусить и выпить.

- Закусить и выпить, - повторил Питер, и они поглядели друг на друга и понимающе покивали головой. - Здравая мысль.

Тут оба громко расхохотались.

- Закусить и выпить! Ох, черт побери!

- Не выйдет, - объявил Питер.

- Что, не подадут? Не беспокойся. Мы заставим их подать. Пустим в ход силу.

- Пустим в ход, убеждение.

Такси неожиданно свернуло с Бродвея, промчалось по поперечной улице и остановилось перед внушительным, похожим на саркофаг зданием на Пятой авеню.

- Это что же такое?

Шофер объяснил, что это "Дельмонико".

Сообщение озадачило их. Пришлось посвятить несколько минут сосредоточенному размышлению: ведь если такое распоряжение было дано, к тому, вероятно, имелись причины?

- Насчет пальто какого-то говорили, - напомнил им шофер.

Вот оно в чем дело! Пальто и шляпа Питера! Он оставил их у "Дельмонико". Сделав это открытие, они вылезли из такси и под руку направились к подъезду.

- Эй! - окликнул их шофер.

- Ну?

- А платить кто будет?

Они возмущенно замотали головой.

- Потом. Сказано - жди.

Но шофер запротестовал; он желал получить деньги немедленно. С надменно-снисходительным видом, изумляясь собственной железной выдержке, они уплатили ему.

В полутемной пустой гардеробной Питер тщетно пытался разыскать свое пальто и шляпу.

- Пропало, как видно. Стянул кто-то.

- Кто-нибудь из шеффилдских студентов.

- Скорей всего.

- Наплевать. Я оставлю здесь свое, - великодушно предложил Дин, - тогда у нас с тобой опять всего будет поровну.

Он снял пальто и шляпу и подошел к вешалке, но тут его блуждающий взгляд наткнулся на дверь гардеробной, и два квадратных куска картона, приколотые к дверным створкам, привлекли к себе его внимание. На картонке слева крупными черными буквами было обозначено: "Вход". На правой он прочел не менее лаконичную надпись: "Выход".

- Погляди!.. - радостно воскликнул он.

Питер поглядел, куда он тычет пальцем.

- Ну?

- Посмотри-ка на эти штуки. Давай возьмем их.

- Отличная мысль.

- Очень ценная находка - пара таких редкостных объявлений. Может пригодиться.

Питер снял картонку с левой двери и начал примерять, куда бы ее сунуть, чтобы унести с собой. Задача эта представляла известные трудности вследствие довольно значительных размеров картонки. Тут Питера осенила какая-то мысль, и он с важным и таинственным видом повернулся к Дину спиной. Затем театрально раскинул руки в стороны и повернулся обратно, приглашая Дина полюбоваться на него. Картонка была засунута за жилет. Она совершенно закрывала манишку, и от этого казалось, что крупные черные буквы выведены на самой манишке: "Вход".

- Ото! - возликовал Дин. - Мистер Вход.

Он засунул таким же способом вторую картонку себе за жилет.

- Мистер Выход! - торжествующе провозгласил он. - Мистер Вход, разрешите вам представить мистера Выхода.

Они шагнули друг к другу и обменялись рукопожатием. Тут их снова одолел смех, и они расхохотались так, что едва устояли на ногах.

- Уф!

- Что ж. Надо бы, пожалуй, перекусить слегка.

- Мы сейчас отправимся... Ну да, отправимся в "Коммодор".

Поддерживая друг друга, они выбрались из подъезда и, взяв курс на восток, зашагали по Сорок четвертой улице к ресторану "Коммодор".

В момент их появления на улице проходивший мимо коренастый, темноволосый, очень бледный и усталый с виду солдат обернулся и поглядел на них. Приветствие уже готово было сорваться с его губ, но, встретив холодный изумленный взгляд, он понял, что его не узнали. Подождав, пока приятели нетвердым шагом прошествовали мимо, он хмыкнул и последовал за ними на некотором расстоянии, время от времени восклицая негромко, как бы в радостном предвкушении чего-то забавного:

- Ну и ну!

А мистер Вход и мистер Выход между тем воодушевленно излагали друг другу свои планы на ближайшее будущее.

- Мы хотим выпить. И закусить. Одно без другого не пойдет. Только все вместе.

- Подавайте нам все вместе.

- Все вместе.

Уже совсем рассвело, и прохожие начали с любопытством поглядывать на них. По-видимому, эти два молодчика обсуждали нечто в высшей степени забавное, так как на них то и дело нападал такой неукротимый приступ смеха, что они, держась под руку, едва не складывались пополам.

Достигнув ресторана "Коммодор", они перебросились несколькими крепкими словечками с заспанным швейцаром, соединенными усилиями одолели вращающуюся дверь и через сравнительно пустынный, но потрясенный их появлением вестибюль проследовали в ресторан, где ошеломленный официант проводил их к столику в самом дальнем углу. Некоторое-время они безрезультатно изучали меню, читая друг другу вслух названия всех блюд подряд.

- Не вижу здесь ничего спиртного, - с укором сказал наконец Питер.

Официант произнес нечто не вполне членораздельное.

- Повторяю, - тоном неслыханного долготерпения изрек Питер, - в этом меню бросается в глаза совершенно необъяснимое и возмутительное отсутствие спиртных напитков.

- Обожди! - самодовольно сказал Дин. - Я сейчас все ему объясню. - Он обратился к официанту: - Подай-ка нам... Подай-ка нам... - Он снова уткнулся в меню. - Подай нам бутылку шампанского и... ну... ну, скажем, бутерброд с ветчиной, что ли.

На лице официанта отразилось колебание.

- Подавай! - рявкнули разом мистер Вход и мистер Выход.

Официант кашлянул и исчез. Наступила небольшая пауза, во время которой вновь прибывшие были незаметно для себя подвергнуты пристальному изучению со стороны старшего официанта. Затем прибыло шампанское, и при виде его мистер Вход и мистер Выход сразу воспряли духом.

- Подумать только, что они не хотели подать нам шампанского к завтраку! Подумать только!

Некоторое время они пытались разобраться в этом чудовищном безобразии, но оказалось, что это им не под силу. Невозможно было представить, что кто-то может возражать против того, чтобы кому-то подали шампанское к завтраку!

Официант откупорил бутылку, пробка громко хлопнула, и в бокалах запенился бледно-золотистый напиток.

- Ваше здоровье, мистер Вход!

- Ваше здоровье, мистер Выход!

Официант удалился. Время текло. Шампанское в бутылке убывало.

- И все-таки это... это сногсшибательно, - неожиданно изрек Дин.

- Что сногсшибательно?

- А то, что они не хотели подать нам шампанское к завтраку.

- Сногсшибательно? - Питер задумался. - Да, именно так сногсшибательно.

Снова ими овладел неудержимый приступ смеха, и они раскачивались на стульях взад и вперед, охая и повторяя: "Сногсшибательно! Сногсшибательно!" - и при каждом новом повторении слово это вызывало у них все больший восторг.

Нахохотавшись всласть, решили потребовать еще бутылку шампанского. Недоверчивый официант отправился держать совет со своим непосредственным начальством, и этот чрезмерно осторожный субъект заявил коротко и ясно, что шампанского им больше не подадут. Зато им был подан счет.

Через пять минут они под руку покинули ресторан "Коммодор" и, провожаемые удивленными и любопытными взглядами прохожих, зашагали по Сорок второй улице и дальше - по Вандербильд-авеню, к отелю "Билтмор". Там они проявили неожиданную хитрость и не ударили в грязь лицом: держась неестественно прямо, они скорым шагом прошли через вестибюль.

В ресторане все повторилось снова. Между спазматическими взрывами хохота приятели толковали о политике, о студенческих делах и о том, какие они оба славные парни. Случайный взгляд, брошенный на часы, открыл им, что время близится к девяти, и тут в их мозгу смутно оформилась новая идея: а ведь это была незабываемая ночь, важнейшая веха в жизни каждого! Они не спеша распили вторую бутылку. Стоило одному произнести слово "сногсшибательно", как обоих начинало корчить от хохота. Зал вертелся и плыл у них перед глазами, и, вдыхая тяжелый, спертый воздух, они ощущали в нем какую-то странную легкость.

Они уплатили по счету и покинули ресторан.

В эту минуту дверь в подъезде повернулась (быть может, в сотый раз за это утро), и в вестибюль вступила красивая молодая девушка, очень бледная, с темными кругами под глазами. На ней было сильно помятое бальное платье, и ее сопровождал тучный полицейский, что выглядело несколько неожиданно.

У подножия лестницы эта пара столкнулась лицом к лицу с мистером Входом и мистером Выходом.

- Эдит!.. - начал мистер Вход восторженно, бросаясь к девушке и пытаясь отвесить ей низкий поклон. - Дорогая моя, доброе утро...

Тучный полицейский вопросительно поглядел на девушку, как бы спрашивая ее разрешения убрать этого молодого человека с дороги.

- Прошу прощенья, - немного подумав, прибавил Питер. - Доброе утро, Эдит.

Схватив Дина за локоть, он подтолкнул его вперед.

- Познакомьтесь с мистером Выходом, Эдит. Это мой лучший друг. Мистер Вход и мистер Выход. Неразлучны.

Мистер Выход шагнул вперед и поклонился. Правду сказать, он шагнул так стремительно и поклонился так низко, что покачнулся и едва не упал, но кое-как удержался на ногах, слегка опершись о плечо Эдит.

- Я - мистер Выход, Эдит, - сообщил он радостно, но невнятно. - Мы Мистервход и Мистервыход.

- Миссвходмиссвыход... - горделиво подтвердил Питер.

Но Эдит смотрела мимо них, куда-то вверх, на галерею, опоясывающую вестибюль. Она чуть кивнула тучному полицейскому, и тот быстрым, решительным движением раздвинул в стороны мистера Входа и мистера Выхода. В образовавшийся проход шагнула Эдит - за ней ее провожатый.

Однако, сделав еще несколько шагов, Эдит снова остановилась. Остановилась и показала на коренастого, темноволосого солдата, который с недоумением и ужасом глазел на всех находившихся в вестибюле и особенно на мистера Входа и мистера Выхода.

- Вот он! - вскричала Эдит. - Смотрите.

Голос ее прозвучал очень громко, даже пронзительно. Вытянутый вперед указательный палец слегка дрожал.

- Этот солдат сломал ногу моему брату!

Раздалось сразу несколько возгласов. Какой-то человек в визитке вскочил и стремительно вышел из-за конторки. Тучный полицейский как тигр прыгнул к маленькому темноволосому солдату. И тут все, кто был в вестибюле, окружили эту небольшую группу и заслонили ее от мистера Входа и мистера Выхода.

Но для мистера Входа и мистера Выхода все происшедшее было лишь одной из пестрых, мгновенно сменяющих друг друга картин крутящегося перед глазами радужного калейдоскопа.

Они слышали громкие возгласы, видели, как ринулся вперед полицейский, а затем все смешалось.

Они оказались в лифте, который возносил их на небо.

- Простите, какой вам нужен этаж? - спросил их лифтер.

- Любой, - сказал мистер Вход.

- Самый верхний, - сказал мистер Выход.

- Это верхний этаж, - сказал лифтер.

- Пусть прибавят еще один, - сказал мистер Выход.

- Нам надо выше, - сказал мистер Вход.

- На небо, - сказал мистер Выход.

11

В номере небольшой гостиницы где-то возле Шестой авеню Гордон Стеррет проснулся, чувствуя резкую боль в затылке и болезненную дрожь во всем теле. Он поглядел на серые, сумрачные тени, лежавшие в углах комнаты, и на треснувшее от времени кожаное сиденье стула, стоявшего у стены. Он увидел одежду - смятую, разбросанную по полу одежду - и почувствовал тяжелый запах винного перегара и табака. Окна были плотно закрыты. За окнами сиял день, и солнечный луч с плавающими в нем пылинками бил в стекло. Луч падал прямо на спинку широкой деревянной кровати, на которой лежал Стеррет. Он лежал совершенно неподвижно, как в столбняке, в дурмане, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами, и в голове у него что-то скрежетало и постукивало, как части несмазанной машины.

Прошло секунд тридцать после того, как он заметил этот пыльный луч и рваную обивку стула, и лишь тут до его сознания дошло, что рядом с ним кто-то дышит. Прошло еще полминуты, прежде чем он вспомнил, что сочетался браком с Джул Хадсон и с этим уже ничего нельзя поделать.

Через полчаса он вышел из гостиницы и в магазине спортивных товаров купил револьвер. Потом взял такси и поехал на Восточную Двадцать седьмую улицу, где снимал комнату. Там он присел к столу, на котором были разложены его рисовальные принадлежности, и пустил себе пулю в висок.

1920