"Ночь нежна" - читать интересную книгу автора (Фицжеральд Фрэнсис Скотт)22Николь проснулась поздно и что-то еще пробормотала вдогонку своему сну, прежде чем разлепить длинные ресницы. Постель Дика была пуста, а в гостиной кто-то стучался в дверь – минутой позже она поняла, что этот стук и разбудил ее. – Entrez! – крикнула она, но в ответ ничего не услышала; тогда она накинула халат и пошла отворить. За дверью стоял полицейский; учтиво поклонясь, он шагнул в комнату. – Monsieur Афган Норт – он здесь? – Кто? А-а, – нет, он уехал в Америку. – Когда именно он уехал, madame? – Вчера утром. Полицейский покачал головой, потом в более быстром ритме потряс указательным пальцем. – Вчера вечером он был в Париже. За ним записан номер в этом отеле, но там никого нет. Мне посоветовали спросить у вас. – Ничего не понимаю – вчера утром мы проводили его на гаврский поезд. – И тем не менее его сегодня видели здесь. Даже документы его проверяли. Так что можете не сомневаться. – Чудеса какие-то! – воскликнула она в недоумении. Полицейский что-то соображал. Он был недурен собой, но от него плохо пахло. – Вчера вечером он не был вместе с вами? – Да нет же! – Мы арестовали негра. На этот раз наверняка того, которого нужно. – Послушайте, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. Если вас интересует мистер Эбрэхэм Норт, наш знакомый, так если он и был вчера в Париже, мы об этом понятия не имеем. Полицейский закивал головой, втянув верхнюю губу, убежденный, но не удовлетворенный ответом Николь. – А что случилось? – спросила она, в свою очередь. Он развел руками, распустил поджатые губы. Понемногу он оценил красоту Николь, и в его глазах появился масленый блеск. – Обычная история, madame. Лето, много приезжих. Мистера Афгана Норта обворовали, и он заявил в полицию. Мы арестовали преступника. Теперь нужно, чтобы мистер Афган Норт опознал его и можно было оформить обвинение. Николь плотней запахнула халат и отправила полицейского, повторив, что ничего больше не знает. После его ухода она приняла душ и оделась, так и не разгадав загадку. Потом позвонила Розмэри – был уже одиннадцатый час, – но телефон не ответил; тогда она попросила соединить ее с портье и выяснила, что Эйб действительно утром в половине седьмого появился в «Короле Георге» и взял номер, но фактически его не занял. Она села в гостиной и стала ждать Дика; однако Дик не шел и не звонил, и в конце концов она решила уйти, но тут ей позвонили снизу. – Вас спрашивает мистер Кроушоу, un negre. – По какому делу? – Он говорит, что знает вас и доктора. Он говорит, что его друг мистер Фримен, которого знают все, он в тюрьме. Он говорит, что это ошибка и что ему нужно повидать мистера Норта, а то и его тоже могут арестовать. – Ничего мы не знаем. – Николь сердито брякнула трубкой о рычаг, как бы ставя точку на всей этой истории. Фантасмагорическое возникновение уехавшего Эйба в Париже открыло ей, насколько она устала от его беспутства. Решив больше о нем не думать, она поехала к портнихе, застала там Розмэри и вместе с нею отправилась на Rue de Rivoli в магазины, где продавались искусственные цветы и ожерелья из разноцветного бисера. С ее помощью Розмэри также выбрала в подарок матери бриллиантовую брошку и накупила косынок и модных портсигаров для голливудских коллег. Сама Николь купила только игрушечных солдатиков сыну – целую армию римских и греческих воинов, стоившую больше тысячи франков. Опять они по-разному тратили деньги, и опять Розмэри восхищалась тем, как это получается у Николь. Николь твердо знала, что тратит свои деньги, а у Розмэри все еще было такое чувство, будто она каким-то чудом получила эти деньги взаймы и потому должна расходовать их с величайшей осторожностью. Приятно было тратить деньги солнечным днем в большом чужом городе, чувствовать свое здоровое тело и здоровый румянец на лице, ходить, наклоняться, протягивать за чем-нибудь руки уверенными движениями женщин, сознающих свою женскую привлекательность. В отеле их уже дожидался Дик, по-утреннему веселый и свежий; и Николь и Розмэри при виде его на мгновенье по-детски, от всего сердца обрадовались. Оказалось, только что звонил Эйб; он действительно в Париже и с утра где-то прячется. – В жизни не припомню более странного телефонного разговора. Разговаривал не только Эйб, но еще человек десять. Каждый из этих непредусмотренных собеседников начинал с одного и того же: – …тут один хочет поговорить с вами насчет этого дела – а он говорит, он тут вовсе ни при чем – что, что? – Эй, вы там, потише, ничего не слышно – в общем, он впутался в историю, и ему теперь нельзя показываться домой. А я, например, считаю – я, например, считаю… – Тут в трубке забулькало, и, что именно считал говоривший, осталось покрытым тайной. Потом сквозь общий шум прорвалось нечто новое: – Я хочу обратиться к вам, как к психологу… – Но личность, вдохновленную этим соображением, как видно оттерли от телефона и ей так и не удалось обратиться к Дику ни как к психологу, ни вообще. Дальше разговор протекал примерно так: – Алло! – Ну? – Что ну? – Это кто говорит? – Я. – Следовали сдавленные смешки. – Сейчас передаю трубку. Время от времени слышался голос Эйба вперемежку с какой-то возней, падениями трубки, отрывочными фразами вроде «Мистер Норт, так нельзя…». Потом чей-то резкий, решительный голос сказал Дику в ухо: – Если вы действительно друг мистера Норта, приезжайте и заберите его отсюда. Но тут, перекрывая шум, вмешался сам Эйб, авторитетно и важно, с оттенком деловитой решимости: – Дик, из-за меня тут на Монмартре произошли расовые беспорядки. Я сейчас иду выручать Фримена из тюрьмы. Если там придет один негр, у него фабрика ваксы в Копенгагене, – алло, вы меня слышите? – если там кто-нибудь… – Снова в трубке начался разноголосый шабаш. – Да как вы опять попали в Париж? – спросил Дик. – Я доехал до Эвре, а потом решил самолетом вернуться, чтоб сравнить Эвре и Сен-Сюльпис. То есть не в смысле барокко. Скорей даже не Сен-Сюльпис, а Сен-Жермен! Ох, погодите минутку, я вас соединю с chasseur28. – Нет, пожалуйста, не надо. – Слушайте – как Мэри, уехала? – Да. – Дик, я хочу, чтобы вы поговорили с одним человеком, я с ним тут сегодня познакомился. У него отец морской офицер, и каким только врачам его ни показывали… Сейчас я вам все расскажу… Тогда– то Дик и повесил трубку, проявив, пожалуй, неблагодарность, -ведь чтоб жернов его мысли заработал, ему требовалось зерно для помола. – Эйб такой был приятный человек, – рассказывала Николь Розмэри. – Удивительно приятный. Давно, когда мы с Диком только что поженились. Жаль, вы его не знали тогда. Он гостил у нас по целым неделям, и мы почти не замечали его присутствия. Иногда он играл, иногда часами просиживал в кабинете наедине со своей возлюбленной – немой клавиатурой. У нас была одна горничная, – помнишь, Дик? – она всерьез считала его чем-то вроде домового, тем более что он очень любил ее пугать – она идет по коридору, а он из-за угла: «Бу-у!» Одно его «бу-у» стоило нам целого чайного сервиза, но мы не рассердились. Как весело им жилось уже тогда, давным-давно! Розмэри не без зависти представляла себе эту жизнь, легкую, полную досуга, не то что у нее. Розмэри почти не знала досуга, но высоко его ценила, как все, у кого он редко бывает. Для нее досуг значил отдых, и она не догадывалась, что Дайверам спокойствие отдыха также мало знакомо, как ей самой. – Что же с ним случилось? – спросила Розмэри. – Отчего он стал пить? Николь покачала головой в знак того, что она тут ни при чем. – Так много незаурядных людей в наше время теряют себя. – Почему только в наше время? – вмешался Дик. – Человеку незаурядному всегда приходится балансировать на грани – и далеко не все способны выдержать напряжение. – А по-моему, причины тут глубже. – Николь стояла на своем, слегка раздраженная тем, что Дик вздумал противоречить ей в присутствии Розмэри. – Есть большие художники – возьмем хоть Фернана Леже, – которым вовсе не обязательно превращать себя в спиртную бочку. Почему это спиваются главным образом американцы? Столько можно было ответить на этот вопрос, что Дик предпочел оставить его вовсе без ответа: пусть повиснет в воздухе, пусть победно бьется в уши Николь. За последнее время Дик все чаще мысленно придирался к ней. Он по-прежнему считал ее красивее всех, кого знал, по-прежнему находил в ней все, в чем нуждался, но в то же время он чуял, что назревает война, и где-то в подсознании закалял себя и точил оружие, готовясь к бою. Он не привык потворствовать себе, и сейчас его мучило, что он допустил такое потворство, тешась надеждой, будто Николь не видит в его отношении к Розмэри ничего, кроме самого невинного любования ее прелестью. А между тем вчера в театре, когда разговор коснулся Розмэри, Николь довольно резко старалась подчеркнуть, что она, в сущности, еще ребенок, – и это настораживало. Втроем они позавтракали внизу, в зале, где все звуки были приглушены коврами, и неслышно ступавшие официанты ничуть не походили на тех, что вчера чечеточниками носились вокруг стола, за которым они так вкусно обедали. Кругом сидели американские семейства, с интересом разглядывали другие американские семейства и пытались завязать разговор. Непонятной казалась компания за соседним столом. Там сидел молодой человек секретарского типа, с приятной улыбкой и написанной на лице готовностью слушать и выполнять, а с ним десятка два дам. Дамы были неопределенного возраста и еще более неопределенной социальной принадлежности, но в них чувствовалась какая-то общность, сплоченность, более тесная, чем, например, в кружке жен, коротающих время, пока мужья заняты на деловом заседании. И уж конечно – чем в любой туристской группе. Дик инстинктивно прикусил язык, с которого едва не сорвалось насмешливое замечание; дождавшись официанта, он попросил узнать, что это за общество за соседним столом. – А это Матери Героев, – объяснил официант. Все трое вполголоса охнули; у Розмэри выступили на глазах слезы. – Те, что помоложе, должно быть, вдовы, – сказала Николь. Из– за бокала с вином Дик снова глянул на тех, о ком шла речь; в их ясных лицах, величавом спокойствии и в них самих и вокруг них проступало зрелое достоинство старшего поколения Америки. Присутствие этих женщин, приехавших издалека оплакивать своих павших, скорбеть о том, чего они уже не могли изменить, облагородило ресторанный зал. На мгновение Дик возвратился в детство: вот он скачет верхом на отцовском колене, а вокруг кипят страсти и стремления старого мира. Он почти заставил себя повернуться к двум своим спутницам и заглянуть в лицо тому новому миру, в котором он жил и в который верил. «…Не возражаете, если я опущу штору?…» |
|
|