"Ночь нежна" - читать интересную книгу автора (Фицжеральд Фрэнсис Скотт)17Томми Барбан был героем, Томми был властителем дум – Дик набрел на него на Мариенплац в Мюнхене, в одном из тех кафе, где играют в кости «по маленькой» на плетеных узорчатых скатертях и в воздухе звон звенит от политических споров и шлепанья по столу игральных карт. Томми, сидя за столиком, оглушал собутыльников раскатами боевого хохота: «Умбу – ха-ха! Умбу – ха-ха»! Как правило, он пил немного; его главная сила была в бесстрашии, и приятели всегда немного побаивались его. Недавно польский хирург удалил ему восьмую часть черепной коробки; кость еще не срослась под волосистым покровом, и самый хилый из посетителей кафе легко мог убить его одним щелчком свернутой в жгут салфетки. – …знакомьтесь: князь Челищев… – Это был седой, потрепанный русский лет пятидесяти. -…мистер Маккиббен… мистер Хэннан… Хэннан, вертлявый, кругленький, с черными глазками, поблескивавшими из-под черной курчавой шевелюры – добровольный шут компании, – сразу же сказал Дику, который протянул было руку, чтобы поздороваться: – Э, нет, нет – вы мне раньше скажите, что у вас за шашни с моей тетушкой? – Простите, я… – То-то, что вы. И вообще, какая нелегкая принесла вас в Мюнхен? – Умбу – ха-ха! – засмеялся Томми. – Ведь, наверно, у вас есть свои тетки? Вот и не зарьтесь на чужих. Дик улыбнулся, а Хэннан уже переменил фронт: – Не желаю я больше слушать про теток. Может, вы это просто для отвода глаз. В самом деле, приходит человек, никто его знать не знает, а он с ходу начинает плести небылицы о тетках. А вдруг вы какой-нибудь злоумышленник! Томми еще посмеялся, потом сказал добродушно, однако решительно: – Ладно, хватит, Карли. Садитесь, Дик, и рассказывайте. Как вы, как Николь? Никто из этих людей не был ему нужен, никто не внушал особой симпатии – он просто отдыхал здесь, готовясь к новым сражениям; так опытный спортсмен экономит силы перед решающей схваткой, лишь по необходимости отражая удары, тогда как другие, помельче, даже в момент передышки не умеют освободиться от изматывающего нервного напряжения. Хэннан, все еще не угомонившийся, пересел за стоявшее рядом пианино и стал брать рассеянные аккорды, время от времени свирепо оглядываясь на Дика и гудя: «Ваши тетки!», потом спел по нисходящей гамме: «А я и не говорил „тетки“ – я сказал – „щетки“. – Ну рассказывайте же, – повторил Томми. – Что-то вы… – он не сразу подыскал слово, -…посолиднели, что ли; не такой денди, как были. Дику в этом замечании почудился злопыхательный намек, будто его жизненная энергия идет на убыль; и в ответ он уже собрался съязвить по поводу костюмов Томми и князя Челищева; костюмы были столь причудливого покроя и расцветки, что делали их похожими на парочку хлыщей из тех, что прогуливаются на Бийл-стрит воскресным утром. Но князь опередил его. – Я вижу, вы разглядываете наши костюмы, – сказал он. – Мы, знаете ли, только что из России. – А костюмы нам шил в Польше придворный портной, – подхватил Томми. – Да, да, я не шучу – личный портной Пилсудского. – Вы что, были в туристской поездке? – спросил Дик. Оба расхохотались, и князь довольно бесцеремонно хлопнул Томми но плечу. – Вот именно – в туристской поездке. В продолжительной туристской поездке. Проехали по всем Россиям. И не как-нибудь, а с помпой. Дик ждал объяснения. Оно было дано мистером Маккиббеном – в двух словах: – Они бежали. – Так вы сидели там в тюрьме? – Я сидел, – сказал князь Челищев, уставясь на Дика пустыми желтыми глазами. – Верней, не сидел, а скрывался. – Наверно, нелегко вам было выбраться за границу? – Да, трудности были. Пришлось застрелить трех красноармейцев-пограничников. Двух застрелил Томми… – Он показал два пальца – манера французов. – Одного я. – Вот это для меня как-то непонятно, – сказал мистер Маккиббен. – Почему, собственно, они не хотели вас выпустить? Хэннан повернулся на табуретке спиной к пианино и сказал, подмигивая остальным: – Мак думает, марксисты – это те, кто учился в школе святого Марка. Последовал рассказ, выдержанный в лучших традициях жанра: старый аристократ девять лет живет под чужим именем у своего бывшего лакея и работает в государственной пекарне; восемнадцатилетняя дочка в Париже знакомится с Томми Барбаном… Дик слушал и думал про себя, что три молодые жизни – непомерно большая цена за этот мумифицированный пережиток прошлого. Зашел разговор о том, страшно ли было Челищеву и Томми. – В холодные дни – да, – сказал Томми. – Холод всегда нагоняет на меня страх. Мне и на войне было страшно в холодные дни. Маккиббен встал. – Мне пора. Я завтра с утра на машине уезжаю в Инсбрук с женой, детьми и – и гувернанткой. – Я тоже еду в Инсбрук завтра, – сказал Дик. – Да ну? – воскликнул Маккиббен. – Знаете что, едемте с нами. У меня большой «паккард», а нас совсем немного – жена, дети, я сам и – и гувернантка. – К сожалению, я никак… – Собственно, она не совсем гувернантка, – продолжал Маккиббен и почти умоляюще посмотрел на Дика. – Между прочим, жена знакома с вашей свояченицей, Бэби Уоррен. Но Дик проявил твердокаменную стойкость. – Я сговорился ехать вместе с двумя знакомыми. – А-а. – Маккиббен явно был опечален. – Что ж, в таком случае до свидания. – Он отвязал двух чистокровных жесткошерстых терьеров от ножки соседнего стола и собрался уходить. Дик мысленно нарисовал себе картину: битком набитый «паккард», громыхая, катит по дороге в Инсбрук с супругами Маккиббен, их детьми, их чемоданами, тявкающими псами и – и гувернанткой. – В газете сказано, что им известно имя фактического убийцы, – услышал он голос Томми. – Но поскольку это случилось в подпольном кабачке, родственники просили не называть никаких имен. – Заботятся о семейной чести. Хэннан взял на пианино громкий аккорд, чтобы привлечь к себе внимание. – На мой взгляд, и ранние его опусы – не бог весть что, – сказал он. – Даже если не говорить об европейцах, в Америке тоже найдется десятка два музыкантов, которые пишут так же, как писал Норт. Только сейчас Дик понял, что разговор идет об Эйбе Норте. – Да, но разница в том, что Эйб был первым, – сказал Томми. – Чепуха, – упорствовал Хэннан. – Это друзья раструбили, что он великий музыкант, чтобы как-нибудь оправдать его беспробудное пьянство. – О чем вы говорите? – спросил Дик. – Что с Эйбом? Какая-нибудь неприятность? – Вы разве не читали сегодня «Геральд»? – Нет. – Эйб умер. Его избили в пьяной драке, в каком-то нью-йоркском притоне. Он кое-как дополз к себе в Рэкет-клуб и там умер. – Эйб Норт? – Да. В газете сказано… – Эйб Норт? – Дик привстал. – Он умер? Это правда? Хэннан повернулся к Маккиббену. – Вовсе он не в Рэкет-клуб приполз умирать, а в Гарвардский клуб. Он никогда не состоял в Рэкет-клубе. – Но так сказано в газете, – настаивал Маккиббен. – Значит, газета ошиблась. Я вам точно говорю. …Избили в пьяной драке, и он умер… – Да я всех членов Рэкет-клуба знаю наперечет, – говорил Хэннан. – Наверняка это был Гарвардский клуб. Дик вышел из-за стола. Томми тоже. Князь Челищев очнулся от каких-то смутных раздумий ни о чем, – быть может, о том, удастся ли ему выбраться из России, – вопрос, занимавший его так долго, что он все еще не мог его позабыть. Увидев, что Дик и Томми уходят, он побрел вслед за ними. …Эйб Норт умер, избитый в пьяной драке… В отель Дик шел как во сне. Томми шагал рядом и говорил без умолку. – Мы уедем в Париж, как только будут готовы костюмы, которые мы тут заказали. Я собираюсь заняться маклерским делом, не могу же я в таком виде явиться на биржу. У вас в Америке теперь все наживают миллионы. Вы в самом деле уезжаете завтра? Нам даже не удастся провести с вами вечер. У князя тут в Мюнхене когда-то была дама сердца. Он к ней позвонил, но оказалось, что она пять лет назад умерла, и сегодня мы обедаем у ее дочерей. Князь кивнул головой. – Может быть, я устрою, чтобы доктор Дайвер тоже получил приглашение. – Нет, нет, – поспешил отказаться Дик. Он спал крепким сном без сновидений; разбудили его звуки траурного марша под окном. По улице тянулась длинная процессия: военные в полной форме, в знакомых касках образца 1914 года, тучные старики, во фраках и цилиндрах, бюргеры, аристократы, простой народ. Это местное общество ветеранов войны шло возлагать венки на могилы павших. Шествовали неторопливо и чинно – дань почета былому величию, утраченной силе, забывшемуся горю. Лица были официально скорбны, но у Дика, глядевшего из окна, вдруг сдавило горло тоской об умершем Эйбе и о собственной молодости, которая уже десять лет как прошла. |
|
|