"Сатарса" - читать интересную книгу автора (Кортасар Хулио)

Хулио Кортасар САТАРСА

Воля не манна: ан на меня лов.

ЧТОБ ОПРЕДЕЛИТЬСЯ И РЕШИТЬ, что делать, Лосано прибегает к уловкам вроде теперешней: ataralarata — «связать крысу», очередной банальный и навязчивый палиндром, он всегда был одержим этими играми и относится к ним по-особенному, ибо воспринимает все на манер зеркала, которое лжет и в то же время говорит ему правду, потому что показывает его правое ухо, но и лжет, так как Лаура или кто другой увидят правое ухо Лосано как левое, хотя тут же признают в нем правое; они просто видят его слева — мысленная поправка, на которую не способно ни одно зеркало, и поэтому оно говорит Лосано правду и ложь, и это издавна приучило его думать как перед зеркалом; и если ataralarata не дает ему ничего нового, то стоит задуматься над вариантами, и тогда Лосано замирает, уставившись в пол, и предоставляет словам играть, а сам подстерегает их, как охотники из Калагасты подстерегают гигантских крыс, чтоб схватить их живьем.


Он может продолжать в таком духе часами, но сейчас о крысах приходится думать всерьез и не остается времени на то, чтоб погрузиться в варианты. Эта почти нарочитая ненормальность его не пугает, порой он пожимает плечами, словно желая стряхнуть с себя нечто, чего объяснить не умеет; с Лаурой он привык говорить о крысах как о чем-то вполне естественном, и ведь действительно, охота на крыс в Калагасте — обычная штука, охота на крыс с Йарара и мулатом Иллой. Этим же вечером им придется вновь поехать к северным холмам, потому что скоро опять будут отправлять крыс, и эту возможность нужно использовать полностью, в Калагасте все это знают, и жители устраивают облавы в горах, не приближаясь, впрочем, к холмам; и крысы, конечно, тоже знают об этом, и с каждым разом все труднее становится поджидать и ловить их живьем.

По всем этим причинам Лосано отнюдь не кажется странным, что люди в Калагасте живут теперь почти одной охотой на гигантских крыс; он готовит арканы из тонкой кожи, когда ему приходит на ум этот палиндром — atar a la rata; замерев с арканом в руке, глядя на Лауру, которая стряпает, напевая вполголоса, он думает о том, что палиндром лжет и говорит правду, как и все зеркала; конечно же нужно связать крысу — это единственный способ держать их живыми, пока не рассуешь по клеткам и не передашь Порсене, который грузит их в машину, идущую по четвергам на побережье, где ждет пароход. Но ведь это и ложь, потому что никому еще не удавалось связать гигантскую крысу, разве что в переносном смысле, — схватив за шею рогатиной и затягивая петлю арканом, пока не забросишь ее в клетку, держа руки подальше от кровавой пасти и когтей, полосующих воздух, как осколки стекла. Никто и никогда не свяжет крысу, тем более после той лунной ночи, когда Илла, Йарара и остальные почувствовали, что крысы меняют тактику, становятся все опаснее, невидимые, скрытые в убежищах, которыми раньше не пользовались, и что ловить их будет с каждым разом все труднее, поскольку крысы теперь их знают и даже им угрожают.

— Еще три или четыре месяца, — говорит Лосано Лауре, которая ставит тарелки на стол под навесом у ранчо. — А потом сможем перебраться на ту сторону, похоже, там стало потише.

— Возможно, — отвечает Лаура, — но лучше вперед не загадывать, сколько раз мы уже ошибались.

— Да. Но не останемся же мы здесь навсегда охотиться на крыс.

— Уж лучше так, чем перебраться на ту сторону и самим стать крысами для тех.

Лосано смеется, затягивает другой узел. Им, конечно, не так уж плохо. Порсена платит за крыс поштучно, и этим живут здесь все, пока будет на них охота, будет и еда в Калагасте, датская компания, присылающая из Копенгагена суда, с каждым годом требует все больше крыс, Порсена считает, что они используют их для лабораторных опытов по генетике. Хоть на это сгодятся, говорит Лаура.

Из колыбели, которую Лосано смастерил из пустого ящика от пива, доносится первый протест Лауриты. Лосано зовет ее хронометром, хныканье всегда раздается именно в ту минуту, когда Лаура кончает готовить еду и натягивает на бутылочку соску. С Лауритой им и часы ни к чему, она указывает время точнее, чем сигналы по радио, со смехом говорит Лаура, берет ее на руки и подносит бутылочку с соской; Лаурита улыбается, у нее зеленые глаза, и обрубок правой руки похлопывает по ладони левой, как по барабану, крошечное розовое предплечье заканчивается гладкой полусферой кожи; доктор Фуэнтес (который вовсе не доктор, но в Калагасте это не важно) сработал отлично, и шрама почти не видно, словно у Лауриты и не было никогда руки, руки, которую сожрали крысы, когда жители Калагасты стали охотиться на них за деньги, что платили датчане, и крысы отступали до тех пор, пока однажды не бросились в контратаку, яростное ночное вторжение вызвало паническое бегство, это была открытая война, после которой многие отказались от охоты на крыс, перебивались кое-как при помощи капканов и ружей, стали опять сажать маниоку или уходили на работу в другие селенья в горах. Но остальные продолжали охотиться, Порсена платил поштучно, и грузовик отправлялся на побережье каждый четверг; Лосано первый сказал, что не бросит охоту, сказал прямо здесь, на ранчо, пока Порсена разглядывал крысу, которую Лосано забил сапогами, в то время как Лаура мчалась с Лауритой к доктору Фуэнтосу, но уже ничего нельзя было сделать, только отрезать искалеченную часть руки, оставив этот безупречный шрам, чтобы Лаурита могла придумать свой барабанчик, свою нешумную игру.


Мулата Иллу не тревожит, что Лосано играет словами, с ума каждый сходит по-своему, думает он, но его настораживает то, что Лосано увлекается и начинает требовать, чтобы все вокруг подстраивались под его игры, чтобы Илла, Йарара и Лаура следовали за ним и в этом, как следовали во многом другом со времени бегства по северным ущельям после резни. Все эти годы, думает Илла, — и не сказать уже «недели» или «года» — все было зеленым, бесконечным: сельва, с ее собственным временем без солнца и звезд, а потом ущелья, время красноватого оттенка, время камня, стремнин и голода, прежде всего голода; начиная считать те дни и недели, он словно чувствовал еще больший голод, голод — долог — как-то сказал Лосано; тогда они пробирались вчетвером, сначала — впятером, но Риос сорвался в пропасть, а Лаура едва не померла от холода на склоне, она была уже на шестом месяце и уставала мгновенно, поди узнай, сколько они проторчали там, отогревая ее костерками из сухой травы, пока она не смогла идти; порой Илла снова видит Лосано, несущего на руках Лауру, которая сопротивляется, говорит, что хватит уже, что она уже может идти, все дальше на север, до той самой ночи, когда они увидели огоньки Калагасты и поняли, что теперь все будет хорошо и они поедят на каком-нибудь ранчо, даже если потом на них донесут и с первого же вертолета их прикончат. Но никто не донес, тут не знали даже возможных причин для доноса, тут все помирали с голоду, как они, пока кто-то не обнаружил у холмов гигантских крыс, а Порсена не удумал послать на побережье образчик.


— Atar a la rata — это всего лишь atar a la rata, — говорит Лосано. — Здесь только удаль ладу, но нет никакой силы, потому что это не дает ничего нового и, кроме того, крысу никто не может связать. Приходишь к тому, с чего начал, вот она — вечная заковырка с палиндромами.

— Ага, — поддакивает мулат Илла.

— Но стоит прикинуть во множественном числе, как все меняется. Atar a las ratas — это не то же, что atar a la rata.

— Особой разницы не видать.

— Потому что уже не годится как палиндром, — продолжает Лосано. — Стоит поставить во множественном, как все меняется, получается нечто новое, это уже не зеркало или совсем иное зеркало, которое показывает тебе что-то, чего ты не знал.

— Ну и что в этом нового?

— А то, что atar a las ratas дает Satarsa la rata — крыса Сатарса.

— Сатарса?

— Это имя, но все имена обособляют и определяют. Теперь известно, что есть крыса по имени Сатарса. У них, конечно, у всех есть имена, но теперь есть одна, которую зовут Сатарса.

— Ну и что тебе это дает?

— Пока не знаю, но я продолжаю. Ночью я решил попробовать наоборот: переиграть «связать» на «развязать». И когда я подумал о том, чтоб развязать их — desatarlas, — я прочел слово с конца, и это давало sal, rata, sed — «соль», «крыса», «жажда». Совсем новые вещи, гляди-ка, — жажда и соль.

— Не такие уж новые, — откликается издали Йарара. — Разве что встречаются на пару.

— Положим, — говорит Лосано, — но они подсказывают путь, возможно, это единственный способ разом покончить с крысами. Так, через игру: палиндром — и ни морд, ни лап!

— Не стоит так быстро кончать с ними, — смеется Илла. — На что мы тогда будем жить?

Лаура приносит первый мате, замирает, легонько прислонившись к плечу Лосано. Мулат Илла опять думает о том, что Лосано чересчур увлекается этими играми, что как-нибудь он зарвется, перегнет палку, и все тогда полетит к чертям.

Лосано также размышляет, готовя арканы из кожи, и, когда они остаются одни с Лаурой и Лауритой, заговаривает с ними, говорит, обращаясь к обеим, словно Лаурита тоже его понимает, и Лауре приятно, что он включает и дочь в разговор, что они втроем чувствуют себя ближе друг к другу, пока Лосано рассказывает им о Сатарсе и о том, как посолить воду, чтобы покончить с крысами.

— Чтобы связать их по-настоящему, — смеется Лосано. — Любопытно, в первом палиндроме, который я узнал в своей жизни, уже говорилось о веревке, не знаю, кто там имелся в виду, но, может, уже тогда это была Сатарса.

— Кажется, ты говорил мне об этом в Мендосе, я уже подзабыла.

— Маниа — как веревка каинам, — произносит Лосано размеренно, почти нараспев, для Лауриты, которая заливается смехом в колыбельке и играет со своим белым пончо.

Лаура соглашается, в этом палиндроме и впрямь говорится о веревке, но в качестве ее здесь фигурирует мания, которая вдобавок приписывается Каину и ему подобным.

— А-а, — бросает Лосано, — вечные условности, чистенькая совесть во всей истории от начала времен, хороший Авель и плохой Каин, как в старых ковбойских фильмах.

— Про парня и бандита, — почти ностальгически вспоминает Лаура.

— Впрочем, если б создателя этого палиндрома звали Бодлер, маниакальность — читай: демоничность — не имела бы отрицательного значения, совсем наоборот. Помнишь?

— Немного, — говорит Лаура. — Род Авеля, ешь, пей и спи, господь внимает тебе благосклонный.

— Род Каина, пресмыкаясь живите, и в подлости мрите в трясинах.

— Да, а в одном месте говорится что-то вроде: Род Авеля, прах твой удобрит дымящуюся землю, а потом: Род Каина, дорогами влачи в отчаянии семьи, кажется, так…

— Пока крысы не пожрут твоих детей, — почти неслышно заканчивает Лосано.

Лаура прячет лицо в ладонях, она так давно научилась плакать беззвучно и знает, что Лосано не станет ее утешать, а вот Лаурита — да, Лаурите кажется забавным этот жест, и она смеется, пока Лаура не опускает рук и не корчит заговорщицкую мину. Наступает время мате.


Йарара считает, что мулат Илла прав, что как-нибудь блажь Лосано положит конец этой отсрочке, во время которой они хотя бы вне опасности, по крайней мере живут с людьми в Калагасте, хоть и не двигаются с места, ибо это единственное, что им остается в ожидании, пока время немного вытравит воспоминания о той стороне и пока те, с другой стороны, тоже подзабудут, что не смогли схватить их и что в каком-нибудь затерянном месте они еще живы и потому виновны и потому назначена цена за их головы, в том числе и за голову бедного Риоса, сорвавшегося с откоса уже столько времени тому назад.

— Все дело в том, чтоб не идти у него на поводу, — размышляет Илла вслух. — Не знаю, для меня он всегда — главный, есть в нем это, понимаешь, уж не знаю, что именно, только есть, и этого мне достаточно.

— У него заскок от учебы, — говорит Йарара. — вечно думает о чем-то или читает, оттого вся беда.

— Может быть. Не пойму, в чем тут дело, Лаура тоже ходила на факультет, а ведь с ней все в порядке. Я думаю, это не от учебы, он бесится оттого, что мы торчим в этой дыре, да еще из-за того, что случилось с Лауритой, бедная девчушка.

— Отомстить, — говорит Йарара. — Отомстить — вот чего он хочет.

— Все мы хотим отомстить, одни — солдатне, другие — крысам, где уж тут иметь трезвую голову.

Илла вдруг понимает, что блажь Лосано ничего не меняет, что крысы продолжают существовать и ловить их совсем не просто, что жители Калагасты не рискуют заходить далеко, потому что помнят истории со скелетом старика Мильяна и с рукой Лауриты. Но даже и они помешаны на этих крысах, особенно Порсена со своим грузовиком и клетками, а те, с побережья, и датчане, — те уж и вовсе психи, швыряют деньги на крыс, поди узнай зачем. Так не может долго продолжаться, любой дури порою приходит конец, Лосано сам однажды сказал: событие — и ты бос, и тогда снова голод, в лучшем случае — маниока, мрущие дети со вздутыми животами. А потом уж и вправду быть психами.

— Уж лучше быть психами, — говорит Илла, и Йарара глядит на него с удивлением, а потом смеется, почти соглашаясь:

— Главное — не идти у него на поводу, когда он заводится с этой Сатарсой и солью и прочими штуками, все одно ничего не изменишь, а он всегда будет лучшим охотником.

— Восемьдесят две крысы, — говорит Илла. — Он побил рекорд Хуана Лопеса, у того было семьдесят восемь.

— Не трави душу, — отзывается Йарара, — я вон едва тридцать пять набираю.

— Вот видишь, — говорит Илла, — видишь, во всем, с какой стороны ни глянь, первым всегда будет он.

Никогда не узнаешь толком, откуда берутся новости: вдруг оказывается, что в лавке турка Абада кто-то о чем-то сообщил, источник называют редко, но люди здесь живут так обособленно, что вести для них как порыв западного ветра, только и приносящего немного свежести и временами дождя, — ветра редкого, как новости, и слабого как дождь, что едва ли спасет посевы, всегда желтые, всегда чахлые. Новость, даже плохая, помогает не падать духом.

Лаура узнает ее от жены Абада, возвращается на ранчо, рассказывает тихо, словно Лаурита может понять, протягивает еще один мате Лосано; тот не спеша посасывает его, глядя на пол, по которому медленно ползет в сторону очага черный таракан. Двинув ногой, он давит таракана, допивает мате и не глядя возвращает сосуд Лауре, из рук в руки, как уже столько раз возвращал столько всего.

— Надо уходить, — говорит Лосано. — Если это правда, они будут здесь очень скоро.

— И куда же?

— Не знаю, и никто здесь не знает, они тут живут так, словно, кроме них, нет на земле людей. На грузовике, на побережье, думаю, Порсена не будет против.

— Как в анекдоте, — говорит Йарара, скручивая сигарету неторопливыми движениями гончара. — Ехать вместе с крысиными клетками, ну и дела. А потом?

— Потом еще проще, — отвечает Лосано. — Но для этого «потом» нужны деньги. Побережье вам не Калагаста, придется платить, чтоб нам дали пробраться на север.

— Платить, — подхватывает Йарара. — До чего же мы дошли — менять крыс на свободу.

— Зато они меняют свободу на крыс, — отрезал Лосано.

Илла, который в своем углу упрямо и тщетно латает сапог, откликается смехом, похожим на кашель. Еще одна игра слов, но порой Лосано бьет прямо в яблочко, и тогда кажется, что он прав, когда как одержимый крутит и выворачивает все наизнанку, смотрит на мир с какой-то своей точки зрения. Колдовство бедняка — назвал это как-то Лосано.

— Еще вопрос — как быть с девчушкой, — говорит Йарара. — Мы не можем лезть с нею в горы.

— Точно, — отвечает Лосано, но на берегу можно сыскать рыбака, который доставит нас подальше, это уже вопрос удачи и денег.

Лаура протягивает ему мате, ждет, но все замолкают.

— Я думаю, вам двоим надо уйти немедленно, — говорит она, ни на кого не глядя. — Мы с Лосано выкрутимся, а вам не стоит откладывать, отправляйтесь прямо сейчас через горы.

Йарара зажигает сигарету, дым закрывает его лицо. Плохой табак в Калагасте, от него слезятся глаза и всех пробирает кашель.

— Ты где-нибудь еще встречал таких ненормаль-ных? — спрашивает он у Иллы.

— Нет, че. Впрочем, может, она хочет избавиться от нас.

— Пошли вы к черту, — говорит Лаура, поворачиваясь к ним спиной, не поддаваясь слезам.

— Деньги можно добыть, — замечает Лосано. — Если мы поймаем достаточно крыс.

— Если поймаем…

— Можно, — настаивает Лосано. — Надо только не тянуть, отправиться за ними сегодня же. А Порсена выложит деньги и даст нам уехать на грузовике.

— Согласен, — говорит Йарара, — только ведь сам знаешь — скоро лишь сказка сказывается…

Лаура ждет и смотрит на губы Лосано, словно так она может не видеть его глаз, вперившихся куда-то в пустоту.

— Надо идти к пещерам, — произносит Лосано. — не говорить никому ни слова, взять повозку Гусмана и захватить все клетки. Стоит проговориться, как они пойдут плести про старика Мильяна и не дадут нам поехать, вы же знаете, как они к нам относятся. Старик в тот раз тоже ничего не сказал, отправился на свой страх и риск.

— То же мне пример, — говорит Йарара.

— Потому что он был один, потому что ему не повезло, да почему угодно. А нас трое, и мы не старики. Обложим их у пещеры — а я думаю, что там одна, а не несколько пещер, — и выкурим всех оттуда. Лаура разрежет нам эту коровью шкуру, обернем ноги выше сапог. А с деньгами двинем на север.

— На всякий случай прихватим все патроны, — говорит Илла Лауре. — Если твой муж прав, там хватит крыс, чтоб набить десяток клеток, а остальных постреляем, и пусть гниют себе к чертовой матери.

— Мильян тоже был при ружье, — замечает Йарара. — Впрочем, конечно, старик, да еще в одиночку…

Он достает нож и пробует лезвие пальцем, встает, снимает со стены шкуру и принимается резать ее ровными полосами. Он справится с этим лучше Лауры, женщины не умеют орудовать ножом.


Гнедой упрямо тянет влево, но пегий его сдерживает, и повозка, оставляя нечеткий след, движется по пастбищу прямо на север; Йарара сильней натягивает вожжи и покрикивает на гнедого, который встряхивает головой, будто не соглашаясь. К подножию скалы они добираются уже в сумерках, успев издали разглядеть вход в пещеру, темнеющий на фоне белого камня; две или три крысы, учуяв их, скрываются в пещере, пока они сгружают проволочные клетки и расставляют их полукругом около входа. Мулат Илла берет мачете и принимается валить сухую траву; с повозки снимают паклю и керосин; Лосано подходит к пещере, видит, что может войти, едва наклонив голову. Остальные кричат ему, чтобы он не дурил, оставался снаружи; луч фонаря обегает стены в поисках самого узкого, непроходимого отверстия — черная дыра кишит красными точками, которые от света начинают беспорядочно метаться.

— Что ты там делаешь? — доносится голос Йарары. — Вылезай, черт тебя дери!

— Сатарса, — говорит Лосано негромко, обращаясь к отверстию, откуда следит за ним круговорот крысиных глаз. — Вылезай, Сатарса, вылезай, королева крыс, вот мы и встретились, я, Лаурита и ты, сучье твое отродье.

— Лосано!

— Иду, парень, иду, — медленно произносит Лосано, выбирает пару глаз поближе, удерживает их в луче света, вытаскивает револьвер и стреляет. Сноп красных искр, и больше ничего; наверно, промазал. Теперь дело за дымом, теперь — удачи и чаду, выбраться из пещеры и помочь Илле, который наваливает траву и паклю, ветер им на руку, Йарара подносит спичку, и все трое замирают около клеток; Илла оставил хорошо видимый проход, чтобы крысы выскакивали из ловушки не обжигаясь, чтобы встретить их прямо перед раскрытыми клетками.

— И этого боялись в Калагасте? — говорит Йарара. — Поди старый Мильян помер от чего другого и достался им на закуску уже холодным.

— Ты не очень-то хорохорься, — откликается Илла.

Выскакивает первая крыса, рогатина Лосано стискивает ей горло, аркан поднимает в воздух и забрасывает в клетку; Йарара упускает следующую, но теперь вылетают четверо или пятеро, из пещеры доносится визг, и они едва успевают схватить одну, как уже пять или шесть тварей мечутся, скользя по-змеиному, пытаясь миновать клетки и затеряться на выгоне. Поток крыс вырывается из пещеры красноватой блевотиной, там, куда вонзаются рогатины, возникают запруды, клетки заполняет какая-то судорожно дрожащая масса, они чувствуют крыс ногами, а те все лезут, уже верхом одни на других, полосуют друг друга зубами, лишь бы спастись от жара в пещере, бросаются врассыпную в темноте. Лосано, как всегда, самый быстрый, он уже наполнил одну клетку и наполовину — вторую, Илла приглушенно вскрикивает и вскидывает ногу, вонзает ее в бурлящий поток, крыса не отпускает, и Йарара прижимает ее своей рогатиной, накидывает аркан, Илла матерится и смотрит на полосу коровьей шкуры с таким видом, словно крыса все еще кусает его. Под конец выскакивают самые огромные, эти и на крыс-то не похожи, лишь с трудом удается, поймав их рогатиной, поднять над землей, аркан Йарары рвется, и крыса улепетывает, волоча обрывок петли, но Лосано кричит, что это не важно, что осталась одна клетка, вместе с Иллой они наполняют ее и захлопывают ударами рогатин, задвигают засовы, проволочными крюками поднимают клетки и грузят на повозку; лошади пугаются, и Йарара берет их под уздцы и говорит им что-то, пока остальные забираются на козлы. Между тем уже глухая ночь, и костер начинает гаснуть.


Лошади чуют крыс, и поначалу их приходится подстегивать; тогда они бросаются в галоп, словно желая разнести повозку вдребезги, Йарара вынужден попридержать их, Илла помогает ему, четыре руки натягивают повод, пока галоп не сменяется неровной рысью, повозку заносит, колеса врезаются в бурьян и камни, крысы позади вопят и крошат друг друга, от клеток уже воняет салом и жидким дерьмом, кони чуют смрад и ржут, стараясь избавиться от мундштука, вырваться и убежать; Лосано хватает повод вместе с остальными, и втроем они понемногу выравнивают ход, взлетают на лысую гору, видят вдалеке долину, Калагасту — три или четыре огонька в беззвездной ночи, а слева, от силы в пятистах метрах, как прореха на по-ле, — свет ранчо, скачущий вверх и вниз вместе с повозкой и внезапно пропадающий, только они влетают в заросли сорных трав, которые бьют их колючками по лицу, где тропа — едва видный след, который лошади находят вернее, чем люди, отпускающие понемногу повод; крысы вопят и перекатываются при каждом толчке, кони смирились, но тащат так, словно хотят поскорее добраться до дома, оказаться там, где их избавят наконец от этой вони и от этих воплей, отпустят на гору встречать свою ночь, когда останется позади то, что их преследовало, гнало и лишало рассудка.

— Ты сразу лети за Порсеной, — поворачивается Лосано к Йараре, — пусть немедленно идет считать крыс и несет деньги, надо договориться, чтобы выехать на грузовике рано утром.

Первый выстрел, одиночный и слабый, кажется шуточным, Йарара не успевает ответить Лосано, как треском сухого тростника, расколотого о землю, доносится очередь, едва заглушая вопли в клетках, удар в бок, и повозка влетает в бурьян, гнедой слева рывками пытается высвободиться, Лосано и Йарара спрыгивают одновременно, Илла — на другую сторону, распластавшись в зарослях, а повозка с вопящими крысами останавливается в трех метрах от них, упавший гнедой бьет копытами оземь, пегий ржет и рвется в узде, не в силах двинуться с места.

— Сматывайся, — говорит приглушенно Лосано.

— Какого черта, — откликается Йарара, — они добрались раньше, теперь все одно уже поздно.

Илла присоединяется к ним, поднимает револьвер и вглядывается в заросли, словно выискивая просвет. Огня ранчо не видно, но они знают, что оно там, сразу за кустарником, в ста метрах. Слышны голоса, один выкрикивает какой-то приказ, затем тишина и новая очередь, щелканье пуль по кустам, другая — пониже, вслепую, не жалеют пуль, сукины дети, будут палить до упаду. Под защитой повозки и клеток, упавшего коня и второго, который высится как живая стена и ржет, пока Йарара не прицеливается ему в голову и не добивает, — бедный пегий, такой был красивый, такой приветливый, тело его, скользнув вдоль дышла, заваливается на круп гнедого, который временами еще вздрагивает, крысы выдают их воплями, захлестывающими ночь, уже никто не заткнет им пасти, надо пробираться влево, плыть, гребок за гребком, в колючем бурьяне, выбрасывая вперед ружья и упираясь, чтоб выгадать еще полметра, удаляться от повозки, на которой теперь сосредоточили огонь, где крысы визжат и вопят, словно что-то понимают, словно в отместку, крыс нельзя связать, думает Илла, прав ты был, старшой, чтоб тебя с твоими играми, но ты был прав, мать твою и твоей Сатарсы, как же ты был прав, так тебя и растак.


Воспользоваться тем, что кусты редеют, что перед ним десять метров почти одной травы, проплешина, которую можно пересечь, перекатываясь с боку на бок — знакомый прием, — так, перекатом, добраться до густо заросшей лужайки, вскинуть резко голову, чтобы охватить все разом, и снова спрятаться, увидев свет на ранчо и движение силуэтов, мгновенный блеск винтовки, услышав голос, выкрикивающий команды, залп по вопящей и визжащей повозке. Вбок и назад Лосано не смотрит, там только тишина, там Йарара и Илла, мертвые иль все еще скользящие, как и он, по кустарнику в поисках укрытия, прокладывая тропу бросками тела, обжигая лицо колючками, слепые и окровавленные кроты, убегающие от крыс, потому что теперь это действительно крысы, Лосано видит их перед тем, как снова нырнуть в бурьян; вопли со стороны повозки становятся все неистовее, но те, другие, крысы — не там, другие крысы перекрыли ему дорогу на ранчо, и, хотя свет там еще горит, Лосано знает, что Лауры и Лауриты на ранчо нет или они там, но это уже не Лаура и Лаурита, потому что туда пришли крысы и у них хватало времени на то, что они наверняка уже сделали, и чтоб засесть, поджидая его между повозкой и ранчо, выпуская очередь за очередью, приказывая и подчиняясь и паля почем зря, и, хотя не имеет уже смысла пробираться на ранчо, тем не менее еще один метр, снова перекат, руки обжигают шипы, голова высовывается, чтобы оглядеться, чтобы увидеть Сатарсу, понять, что этот, раздающий команды, и есть Сатарса, и все остальные — Сатарса, выпрямиться и выпустить бесполезный теперь заряд дроби в Сатарсу, который резко дергается в его сторону, вскидывает руки к лицу и валится назад, настигнутый дробью, хлестнувшей по глазам, разворотившей рот; Лосано выпускает второй заряд в того, кто поворачивает на него пулемет, слабый ружейный выстрел тонет в треске очереди; хруст кустов под тяжестью тела Лосано, падающего грудью в шипы, которые впиваются ему в лицо, в открытые глаза.