"Тринити" - читать интересную книгу автора (Арсенов Яков)

Книга II Повесть о деловой игре «Избранные ходы»

Глава 1 ПРОЛОГ

Выход в свет повести «76-Т3» вызвал шквал писем и породил череду телефонных звонков от героев. Сначала они мелкоочагово и ни за что мордовали издателя. Когда тому надоело сдерживать натиск, он перевел стрелки на меня. Изведав мой e-mail, герои завалили меня злостными сообщениями. Весь сумбур возникал оттого, что все персонажи выступали в повести под реальными именами. А поскольку записки создавались автором «для себя, а не для печати», в них было много домыслов. Вот это надуманное, чего с героями не случалось отродясь, и подняло переполох, хотя местами оно было правдивей жизни.

До судов, конечно, дело не дошло, но нервы себе обе стороны потрепали изрядно — базальные мембраны едва не полопались.

Основными вехами расспроса героев были следующие: что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы? Меня обзывали лютым рогаликом и предлагали не разводить на мели честной народ. Грозили, что со мной разберутся, и что мне не удастся отвертеться. Одним словом, меня пытались назначить виноватым.

В ответ я рассказывал оправдательную историю про найденные записки. Герои выслушивали меня с недоумением — по их памяти, на протяжении учебы никто не обнаруживал в себе склонности вести дневниковые записи и вообще заниматься подобной ерундой. Все в какой-то степени были романтиками, но вот так запасть на мелкую канцелярию — подшивать прошлое — никому бы и в голову не пришло. По крайней мере, на людях.

Меж тем в результате пристрастных бесед я узнал, как на самом деле сложилась дальнейшая судьба Татьяны Черемис, Мурата Бибилова, Решетова, Матвеева, Пунктуса с Нинкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мукина, Гриншпона. Никто и впрямь не понимал, откуда возникла повесть о них — ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Татьяне вообще пришло в голову, что я собрал материал путем профессиональной слежки, копания в личных делах и подглядывания в замочную скважину. Единственный, кто не давил никакими вопросами, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады, хотя и через Израиль, куда из белорусских Калинковичей перебрались его родители. Он, собственно, и открыл серию очных ставок. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое, максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!

— Какие тогда случались заповедные лета! — воздыхал Усов, раскрепощенный перестройкой, весной и мультяшками от советника президента Лившица.

— Сейчас не хуже! — уверяла его Татьяна.

Мы устраивали посиделки то у меня дома, то в ресторане у Татьяны, которая от избытка чувств пыталась превратить встречи в подростковые сборища. И как ни странно, ей это удавалось — все кривлялись и танцевали на манер прошлого, как мажоры.

— «Джой»? Нет? Значит, «Статус-кво»! — говорил Пунктус, угадывая мелодию с первого раза.

— Сабрина? Нет? Тогда «Си Си Кетч», — пристраивался к беседе Нинкин через полчаса.

Не объявился только Виталий Артамонов. Сопоставив этот факт с остальными событийными наворотами, несущим опорам группового следствия удалось вычислить, что хозяином архива мог быть как раз он, поскольку, отслужив и доучившись экстерном с другой группой, он отбывал свое распределение именно в тех краях, где был найден архив.

В конце концов все сошлись на мысли, что выход книги поспособствовал возрождению группы и, может быть, в дальнейшем придаст ей новых оборотов. Если бы не книга, век бы не сошлись и не связались вот так внепланово! — причитали бывшие одногруппники.

На сборище я рассказал, как в магазине «Техническая книга» вся завезенная партия «76-Т3» из ста пачек была скуплена оптом. Управляющий делами одного совхоза-техникума отправился в город за спецлитературой и обмишенился, приняв повесть за методическое пособие по изучению колесного трактора модификации «76-ТэЗэ» Владимирского завода. На нем, собственно, покупатель и приехал забирать учебную литературу.

Потом на книгу навалились курсанты из бронетанкового училища — им визуально показалось, что речь под обложкой идет о танке «Т-34».

Но лучше всего книги уходят на дорогах, признался я, и на посошок поведал о своих нелегальных отношениях с инспекторами ГАИ, которые до некоторых пор с удовольствием принимали книгу стоимостью в пять рублей вместо штрафа в десять, двадцать и даже сто рублей. Рекордным был момент, когда я пересек двойную сплошную на грунтовке в Меловом. Штраф возносился к трем сотням рублей, но был перекрыт книгой. Постепенно рынок насытился, и читательский спрос на дорогах упал. Стали попадаться посты, на которых уже имелось по одному, а то и по два экземпляра. В этих черных дырах приходилось расплачиваться и за текущее, и за прошлое нарушение.

И еще я показал висящую в Интернете переписку программистов. Один советовал другому для насыщения орфографической программы прогнать через нее текст «76-Т3», чтобы все страницы испещрились красными волнистыми линиями. Это подтверждало существование особого студенческого сленга семидесятых, нашедшего отражение в повести.

После этих рассказов меня навечно зачислили в состав группы, и я был приглашен на грядущий День грусти.

Вскоре догадка одногруппников о том, что автором записок мог быть Артамонов, подтвердилась.

Через некоторое время, когда страсти вокруг книги улеглись, на меня совсем из другой оперы и совершенно иной территории вышел известный в стране сенатор, фамилии которого пока называть не буду. Прочитав «76-Т3», он отыскал меня через полиграфический комбинат, на котором печаталась книга, и вскоре приехал сам на мини-вэне «Chrysler Grand Voyager 3.8 AWD», оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня и тут же увез к себе в гости, объяснив свою поспешность тем, что у него на такие попутные мелочи жизни может больше вообще никогда не найтись времени.

— Дело в том, — сказал он, выставляя машину в режим «cruise control», что с Артамоновым мне довелось едать из одного «Чикена». Кстати, «Чикен» я был вынужден выкупить у предыдущих владельцев на подставное лицо, пока его окончательно не засрали.

— Что не засрали, лицо? — спросил я.

— Да нет, «Чикен», — уточнил сенатор, — а лицо там такое, что за неделю не покроешь.

Машина новой мягкой резиной легко обволакивала шереши на обработанном фрезами под ремонт участке дороги.

— Есть у меня в числе знакомых один статист, — продолжил сенатор, — на нем я обкатываю свои конфессиальные взгляды и попутно пользую его в качестве подставного лица. Он не обижается, знает, что у меня нет вариантов. Денег он за это не берет, хотя я постоянно предлагаю. Нынче в «Чикене» все еще продолжают торговать курами, но с годами я устрою там музей информационной диверсии. А если не чикаться и перейти ближе к делу, то я бы не объявлялся и не призывал вас на помощь, не будь у рукописи столь витиеватого предисловия. Ведь эта бестия Артамонов кинул нас так же, как и свой первый эшелон одногруппников. Он провел с нами определенный отрезок времени и уехал, оставив записки. А книгу не издал. Врубаетесь?

— Серийный преступник! — сказал я.

— Во-во, — поддакнул сенатор. — А я все точного слова подобрать не мог. Именно серийный преступник и есть!

— Но что все это вообще может значить? — спросил я.

— Абсолютно ничего, — сказал сенатор. — Ну, или, в крайнем случае, то, что рукопись ему совершенно не нужна. Как и та, которую вы когда-то нашли на побережье.

— Странно, — высказался я по этому поводу.

— Ничего странного. Такой он человек, — пояснил сенатор. — А будь он другим, я не стал бы вас беспокоить. И вот мое предложение — возьмите у меня эти бумаги и состряпайте на их базе еще одну книгу. Получится неплохая дилогия.

— У меня нет на это никаких прав, — попытался я отклонить идею.

— Но в случае с «76-Т3» вам ведь удалось обойтись без них, — искал бреши в моей защите сенатор.

— Те бумаги я нашел брошенными, — оправдался я, — а эти, насколько я понимаю, отданы вам на сохранение.

— Вот именно, отданы на сохранение, — сказал сенатор, — как плохо забеременевшая баба.

— Так что здесь совершенно иной случай, — стал я клонить диалог к завершению.

— Никого не бойтесь, — убедительно сказал сенатор, — валите все на меня.

— Это никак невозможно, — отказался я.

— Возможно, — стоял на своем сенатор. — И очень даже как! Ведь за «76-Т3» к вам никто никаких претензий не предъявил.

— Пока нет, — согласился я, — но все еще впереди.

— И сейчас не предъявит.

— В первом случае я выдержал, как мне кажется, достаточный период времени, прежде чем обнародовать их в таком виде и под своим именем, сказал я, — а тут, я вижу, записки совсем свежие.

— Безопасность я вам гарантирую, — трамбовал меня сенатор, — все проблемы с автором я беру на себя. Артамонов нам еще спасибо скажет.

— А может, его об этом спросить? — предложил я.

— Да как его найдешь?! — вскинул руки сенатор. — Он мотается где ни попадя по всему свету и звонит раз в год. Это он называет стратегическим планированием. Мы пашем, а он организовывает наше будущее. Я, конечно, прислушиваюсь к его увещеваниям, если случаются не очень навороченные.

— Странно все это, — собрался я сформулировать свой окончательный отказ.

— Я все устрою, — продолжал настаивать сенатор. — Считайте, что бумаги эти — мои, и нарушителем авторского права буду я. А с вас взятки гладки. Давайте даже составим документ. Тем более что права в какой-то степени принадлежат мне — я подсчитал, что как раз моих высказываний и выражений там больше половины. Он только записал их, а если смотреть реально принадлежат-то они мне, я автор. Я на этот счет и свидетелей могу подогнать.

В конце концов я был уболтан и даже получил аванс под обещание приступить к работе немедленно.

Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной растительностью, среди которой краснел кирпичной крошкой ухоженный теннисный корт с подогревом, батут, похожий на огромный гамак, и пасека из трех ульев. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, ее неугомонной светловолосой дочки по имени Жабель, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который только что вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мини-мотоцикл и уехал в третий класс гимназии с ракетками наперевес.

Сенатор не безраздельно, по его собственному выражению, а опосредованно владел некоторым производством. Поскольку закон не позволял ему напрямую пользоваться имуществом, он передал его в траст и со стороны увязывал частные дела фирмы с текущим государственным моментом.

Телефоны сенатора не смолкали ни на минуту, тарифные планы трещали по швам. К дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке на ходу принимал людей, решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.

Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство, после чего в гости к нему заскочил человек с плоским азиатским лицом. Шарлотта Марковна встретила гостя холодно и даже с некоторым оттенком раздражения. Создавалось такое впечатление, что этот друг сбивал сенатора с панталыку, а Шарлотта Марковна пыталась противостоять этому. Сам же сенатор при виде входящего друга едва не бросился ему на шею.

— Познакомься, — представил он его, — мой личный душеприказчик, товарищ по оккультике. Мы с ним частенько обсуждаем негосударственные вопросы.

— Очень приятно, — поздоровался я

и назвал себя и свое занятие.

Потом в гости к сенатору пришел партнер с двумя бутылками виски «Black lable» и «Red lable». Этому товарищу Шарлотта Марковна была рада гораздо несказаннее, а сенатор, наоборот, встретил его достаточно холодно.

— Ну как там у нас на работе? — по-деловому спросил он партнера.

— А че с ней сделается, с работой? — отвертелся тот от ответа. — Все крутится на автомате. — И сразу перешел к насущному. — А хотите анекдот?

— Валяй, — сказал сенатор. — Только, чур, не тот, который ты мне рассказывал вчера вечером.

— А какой я рассказывал вчера вечером? — напрягся партнер.

— Не помню, но если начнешь рассказывать, вспомню сразу. Поэтому давайте-ка лучше завалимся в баню, — перевел разговор на другую тему сенатор. — Она топлена с утра и уже настоялась как надо, пока мы тут рассиживаемся.

Партнер от бани отказался.

— Все там у тебя в твоей бане путем, — пропел он, — и венички заряжены, и пивка подадут вовремя, но жарко, очень жарко!

— Ну, как знаешь, — сказал сенатор. — А мы, пожалуй, попаримся.

Партнер остался беседовать с Шарлоттой Марковной, а я с сенатором и его другом отправились в баню, которая была устроена каким-то особым способом. Напотчевав нас этой преисподней до черных мальчиков в глазах, сенатор завел разговоры про генную инженерию и прочую клеточную хиромантию. Душеприказчик поддержал его в этом разговоре, и они протолкли воду в ступе не менее часа.

По выходе из бани сенатор пригласил нас в беседку, куда Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.

Чувствовалось, что все в семействе сенатора живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они с Шарлоттой Марковной улыбались, то сдержанно, если смеялись с ней и с детьми заодно, то негромко.

Пошел дождь. Мы переместились в дом и уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.

— Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, — пояснил он свою скуку. Было заметно, что мальчик любит перед сном почитать отцовский пейджер.

Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» — второй том записок Артамонова.

— Вот, — сопроводил он свой жест. — Берите и работайте.

— Хорошо еще, что он не сжег все это, — сказал я, принимая бумаги.

— И, тем не менее, я знаю точно, что Артамонов уже никогда не вернется к ним, — уверенно сказал сенатор на прощание. — На то есть причины. И я в курсе их. А мне хочется, чтобы книга вышла. Хотя бы в память об Ульке.

Эти слова насторожили меня.

— Хорошо, — сказал я, — но прежде дайте мне возможность ознакомиться, а уж потом отвечать конкретно.

— Идет! — обрадовался сенатор. — А по-другому как же? Правильно я говорю? — обратился сенатор к своему красному распаренному другу.

— Да, это надо сделать, — согласился тот. — Так положено в жизни.

— Хорошо, я попробую, — ответилось мне.

— Просто мы планируем провести один эксперимент, — сказал сенатор, кивнув на душеприказчика, — после которого разговор на эту тему может и не состояться.

— Передумаете, что ли? — не понял я.

— Хуже, — сказал сенатор, — вообще об этом не сможем думать.

Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.

В поезде на Москву я уселся за рукопись.

Она открывалась закрученным эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».

Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:

«Который год в раздумьях — писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается — для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, — наивно. Книга пишется — для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».

Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что я поступил правильно, самовольно опубликовав архив, найденный на побережье. Сегодня я был готов повторить содеянное. Жизнь опять давала мне карт-бланш.

Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Я без конца сокращал и значительно упрощал сочинение, чтобы суть произошедшего не упрятывалась за переливами и накатами текста. Ведь пишущего всегда тянет создать нечто мудреное и неизбывное, слить которое в репертуар народа не представляется возможным даже с годами.

Записей и в этом томе оказалось несусветное множество. Папка имела название — «Повесть о деловой игре» и в скобочках (Избранные ходы). Пока я не знал, какой из заголовков больше соответствовал содержанию. Мне нравились оба.