"Тринити" - читать интересную книгу автора (Арсенов Яков)

Глава 7 ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА

Лотерейные выгоды быстро подтаяли, и для пополнения бюджета «Ренталл» был вынужден приступить к реализации очередного пункта своего Устава продажи с молотка картин местных живописцев.

Региональное отделение Союза художников с упорством отбойного молотка тащила на своих хрупких плечах секретарь Бойкова. Она была живописцам и администратором, и матерью, и источником вдохновения, и натурщицей. Все женщины на холстах окрестных мастеров походили на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это продажей картин. Не было в ней этой синей торговой жилки.

В показательном выставочном зале на Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а в просмотровых коридорах художественного фонда вывешивала творческий винегрет.

Коммерция с картинами осуществлялась прямо в мастерских. Авторы затаскивали туда заезжих иностранцев и предлагали им свои сочинения. Порой было унизительно наблюдать, как какой-нибудь залетный финн покупал шедеврального пошиба картину задаром всего лишь из-за того, что она, как он изъяснялся на ломаном карельском, в гадкой рамке и про нее ни слова не замолвлено в каталогах. То есть процесс продажи не обставлен, как положено, а он-то и составляет в цене картины больше половины.

Обыкновенно художник мялся, но ничего поделать не мог, поскольку это святое место — мастерская — не есть торговая точка. Положение обретало подпольный оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках.

Существовал и другой вариант изъятия у художников их творений. Для насиживания музы маэстро арендовал у города угол за небольшую плату. Это обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке, художник имел право тупо просить у чиновника от культуры отрез казенного холста. Или горсть кистей из беличьего хвоста. Вместо холста давали мешковину, вместо беличьих хвостов — свиные, но результата это не меняло.

Сначала Бойкова свела «Ренталл» с графиком Фетровым. Он закончил Государственный институт зарисовок и работал исключительно в технике «сухая игла». В своем жанре он был достаточно продвинутым. Обыкновенно, сотворив металлическую форму, Фетров разрезал ее на квадраты, смешивал на столе водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять тискал. И так до синевы. Получалась некая диверсификация бизнеса, чтобы не класть яйца в одну корзину. Фетров был настолько плодовит, что в городе не оставалось стены, на которой бы не висели его офорты.

А потом Бойкова привела к «ренталловцам» художника с птичьей фамилией Давликан.

— Я думаю, он впишется в затею, — сказала она. — Это как раз то, что вам надо.

— Становится даже интересно, — вымолвил Артамонов, оглядывая маэстро.

Давликан занимался исключительно плотью. Его безнадзорные животные были не кормлены и безводны, усохшие собаки походили на коз, увядшие рыбы летали в чуждой им воздушной среде. А люди… людей он вообще не рисовал. То ли не умел, то ли считал ниже своего достоинства. Разве что фрагменты. Свою суженую, чтобы слишком не докучала, Давликан изобразил в виде зонтика. Это был единственный случай, когда женщина на холсте не имела сходства с Бойковой.

— Не соцреализм, и то приятно, — заключил Артамонов.

— Что, не подходит? — испугался Давликан, когда осмотр картин закончился.

— Маловысокохудожественно, — пояснил Артамонов, покрутив творения еще раз, — но на условиях консигнации мы готовы взяться.

— На условиях чего? — извинился Фетров.

— На условиях консигнации, — не поленился растолковать Артамонов. Сначала продаем третьим лицам, а потом покупаем у вас.

— Почему третьим? — спросил Давликан, поскабливая виски лопаточкой для растирания красок.

— Потому что вторым это без надобности, — пояснил Артамонов. — Не тот коленкор.

— А-а… — смекнул живописец.

— Мы выпустим плакаты, закажем стаканы с изображением всех этих ваших собак и литорд, — раскрыл смысл затеи Артамонов. — И для раскрутки вывезем ваши работы за рубеж. Если вас умело подать, вы пойдете на ура.

— Я сейчас заплачу! — скривился Варшавский. — Прямо ренессанс!

Художникам идея понравилась. Правда, с поправкой — Фетров засомневался, что ему с Давликаном затраты на поездку следует делить пополам с организаторами. Пусть бы организаторы все взяли на себя, подумалось ему.

— Да вы просто не уверены в своем творчестве! — подзадорил его Артамонов. — Дело в том, что еще со времен лотереи у нас выработался принцип: все расходы — пополам с партнерами! Макарон не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Макарон.

— Ну что ж, если традиция, тогда мы согласны! — сдался график.

Сколотили первую выставку. На складах существует такое понятие пересортица, вот оно и легло в основу экспозиции, которую характеризовало еще и то, что вся она была свежая, текущего года выпуска. Погрузили ее, болезную, на двухосный с иголочки прицеп «Тонар», примкнули его к «Волге» и стали искать на карте Амстердам. Имелось в виду подавить европейскую школу живописи непосредственно в логове. Экспедиции вменялось поверить гармонию художественных воспарений Давликана и Фетрова алгеброй продаж.

На отхожий промысел отрядили Прорехова, Артамонова и не выездного доселе Макарона для обкатки. Варшавского назначили звеньевым и оставили на хозяйстве. Должность и. о. директора «Ренталла» ему понравилась — он исписал два листа бумаги своими пробами первой подписи.

Для правдоподобности решили прихватить в путешествие какого-нибудь художника, которого, ежели что, можно было бы предъявить в качестве вещдока. Фетров с Давликаном бросили жребий. Дорога выпала Давликану.

Макарон извлек из своего вещмешка плащ-палатку и изящный чемодан с инструментом, походивший на футляр от виолончели. Как в готовальне, в нем имелось все необходимое для дороги — ключи, струбцины, дрель. Откуда только у него все это имелось!?

Галерейный вояж, как и все длительные затеи, чтобы не спеша отчалить в дорогу, принял высокий старт у парадного подъезда гостиницы «Верхняя». Проводы были нешумными, но рассказать о них на газетной полосе «Смены» планировалось.

— Ну, ни пуха вам, ни хера! — пожелали вояжерам Артур с Галкой, Нидворай, Бек и унылый от непрухи Фетров.

— Пекитесь о нас! — велел Макарон. — Но больше пекитесь о Беке. Голодный, он вас почикает.

Когда выруливали на окружную дорогу, Артамонов пожурил зевак:

— Сидят и не подозревают, что в метре от их завалинки проходит дорога на сам Амстердам.

— Люди привыкают к великому, — обобщил переживания Макарон.

Колеса с удовольствием подминали под себя трассу Е-30. Из бортового приемника истекала чужеземная песня, бесконечная, как академический час. Народ успел и выпить, и покурить, а она все длилась. Вслушавшись в припев, Прорехов проникся:

— Вот не понимаю, о чем поет, но чувствую — переживает певец, отдается.

В природе ощущалось напряжение, словно вокруг менялись авторитеты и смещались ценности. На середине дороги ветром задувало как в аэродинамической трубе. Парусность прицепа была убийственной, его мотало словно тростинку. Наконец за спиной что-то хрустнуло, и в зеркале заднего вида мелькнул прицеп, пикирующий в кювет. От взметнувшегося снопа искр чудом не вспыхнула привязанная к форкопфу канистра с бензином. Случайно уцелел и летевший навстречу «Рафик», которому искрящееся искусство неожиданно пересекло дорогу. Прежде чем затормозить, Макарон успел выкрикнуть несколько междометий. Все выскочили из «Волги» и с ужасом взглянули вниз. Прицеп, как обнюхавшееся насекомое, лежал в канаве на брюхе и дрыгал единственным уцелевшим колесом. Фанерные ящики с картинами раскололись, кругом по откосу валялись стаканы, каталоги, плакаты.

— Приехали, — пощурился Давликан.

Прорехов заковылял вниз ревизовать обломки, а Макарон принялся вычислять причины катастрофы. Оказалось, что ветром на форкопфе сорвало резьбу, словно она была из сливочного масла, а не из стали.

— В домны и мартены не докладывают руды, — обвинил Макарон металлургов тоном хазановского попугая.

— От советского Информбюро… — сообщил Прорехов, вылезая из кювета. Выжило несколько стаканов. Для презентации не годятся, зато перестанем пить из горла.

— А картины? — с ужасом вопросил Давликан.

— Почти все, — доложил Прорехов сухо, как музейная сиделка.

— Что «все»?! — углубил гримасу художник.

— Целы почти все, — сообщил он. — Продырявилось две-три, не больше.

— Ничего страшного, — успокоил Макарон. — Такие картины я бы делал левой ногой…

— Так уж и левой! — обиделся Давликан. — Попробуй, а потом говори!

— Надо будет — попробую! — пообещал аксакал.

— А заштопать их можно? — поинтересовался Артамонов.

Давликан хихикнул.

— Кто ж картины штопает? — сказал он, давая понять, что продавцы картин взялись явно не за свое дело.

— Когда у Венеры отбились руки, ее ведь не выбросили на помойку, объяснил свою идею Артамонов. — И картины можно починить. Только это уже другой стиль.

— Кто ж дырявые купит? — усомнился Давликан и опять хихикнул.

— Да кто угодно! — сказал Артамонов. — Главное — развить поветрие, что заплатки на холсте — это новое в искусстве!

— В жизни есть две позиции, которые ни при каких обстоятельствах нельзя штопать, — углубленно произнес Давликан и расшифровал: — Это презервативы и картины.

— Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, — сообразил Макарон, — тогда все поместится на багажник, и мы обойдемся без прицепа. Он достал чемоданчик, после чего приступил к перекомпоновке груза. Главное — ни в коем случае не возвращаться назад!

— Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп и утащил его на базу? — предложил Прорехов. — Пригодится еще.

— Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, — твердо заявил Артамонов. Он помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы, одолженные у Давликана.

Машина с картинами отправилась дальше.

— Минск — прямо! — озвучил указатель освоившийся в салоне Давликан и вытянулся в кресле.

В способе загрузки багажника первый попавшийся белорусский гаишник никаких деликтов не обнаружил.

— А вот за превышение скорости придется заплатить, — сказал он вояжерам по дружбе.

— У вас радар в чем, в рублях или в зайчиках? — спросил Макарон и сделал вид, что начал копаться в портмоне.

— А что? — спросил дорожный смотритель.

— А то у нас спидометр в милях, товарищ капитан, — Макарон прибавил служивому сержанту на погоны полнеба звезд. — Экспортный вариант «Волги», сами понимаете.

— В милях? — переспросил гаишник, пытаясь сообразить, в какую сторону пересчитывать скорость, в сторону увеличения или наоборот. — Ах, в милях… Ну да, конечно…

Заминки хватило, чтобы разговор увести в сторону.

— За нами «Ауди-сто» идет под сто! — сказал Артамонов. — Но мы ее обошли!

— Роверовский движок все же, — подтянулся к повести Прорехов, — не хухры-мухры…

— «Ауди» идет? Спасибо за справку! — гаишник навел радар на пригорок. Сейчас мы возьмем ее тепленькую!

— До покедова, товарищ сержант! — разжаловал служивого на место Макарон.

— Брест — прямо! — доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса.

Очередь на брестскую таможню растянулась на добрые полкилометра. К разделительной полосе пришлось пробираться огородами. Легковая бежевая «Волга», плутающая среди грузовых фур, была сразу вычислена дежурным таможенником. Не успели заскочить в отстойник, как таможенник спросил:

— Что везем? — ткнул он стеком в красные трусы на негабаритном грузе.

— Выставку! — отважился на пафос Давликан.

— А упаковали, как покойника, — подозрительно осматривал машину таможенник. — Саван какой-то. Что за выставка?

— Последняя романтика лайка, — сказал Давликан.

— Собаки, что ли? — не понял служитель таможни. — На конкурс?

— Да нет, лайк — от слова «нравиться», — объяснился Давликан. — А не от слова «собака».

— Едем проконсультироваться, — помог ему быть до конца откровенным Артамонов, — а то рисуют, что попало, — принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. — Посмотрите, разве это полотна?! — И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками их пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость.

— Да, действительно, — согласился служитель таможни. — Аж в дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно — эффект многомерности, а вот прорыв да в таком месте — это уже слишком…

— Попали в аварию, — попытался объясниться Давликан. — Часть картин пришла в негодность.

— Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все… Лишь бы пошлину за свои пошлости не платить, — сказал таможенник и строго спросил: — Кто автор конкретно вот этих работ?

Давликан кивнул на Макарона — все должно было соответствовать легенде. Практикующий таможенник осмотрел Макарона и брезгливо поморщился.

— Подполковник в отставке Макарон! — представился аксакал. — Балуюсь немного. По выходным.

— Н-да, — сказал таможенник, приняв доклад отставника к сведению. — А что, российские картины на западе опять пошли в рост?

— Не знаем, — признался Макарон. — В первый раз едем.

— Странно, — заключил дежурный.

— Что «странно»? — не поняли вояжеры.

— Тут проходят только постоянные клиенты, — закрыл калитку, к счастью, таможенник и вяло спросил: — Декларация на груз есть?

— Конечно, — с готовностью показать все бумаги произнес Макарон.

— Выкладывайте товар на траву, — дал команду таможенник.

— Ну, все, кина не будет, — заволновался Давликан и попытался убедить таможенника не провоцировать порчу картин: — Трава мокрая! — сказал он.

— Товарищ… — Макарон решил по привычке сыграть на повышение и чуть не обратился к лейтенанту: «Товарищ капитан!», но вовремя осекся, потому как тот был настроен не на шуточки. — Картины и впрямь могут отсыреть.

— Сказано выкладывайте, значит, выкладывайте! — повторил таможенник и отошел в сторону по другим делам.

Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора, включая пограничную полосу. Нескольким картинам не досталось свободного места, и Макарон, подсунув под колючую проволоку, уложил их под углом на свежевзрыхленной земле.

— Интересно пишут, эти художники-переростки, — дежурный лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, — но очень уж подозрительные.

— Отправляй назад, раз подозрительные! — послышалось в динамике.

— Как «назад»? — подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков. — У нас выставка горит!

— У вас нет трипликатов, — спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов.

— Каких трипликатов? — спросил Давликан.

— У вас при себе должно быть по три фотографии каждой работы, — начал проводить разъяснительную работу таможенник. — Чтобы сличать картины при обратном ввозе. Одна фотография остается у нас, вторая — у поляков, а по третьей — производится сверка.

— А мы и не собираемся ввозить обратно, — проговорился Давликан.

— Тем более, друзья, — вообще перестал разговаривать таможенник. — Тем более. Тогда у вас получается торговая сделка, а в декларации не указаны цены.

— А если фото скопировать прямо здесь на возмездной основе? — догадался Артамонов.

— У нас нет ксерокса, — развел руками служитель. — Денег на оргтехнику почти не выделяют.

— Нам, кстати, тоже, — сказал Артамонов. — Приходится крутиться самим.

— Мы смотаемся в город, — предложил выход Прорехов.

— Дело, собственно, не в ксероксе, — признался таможенник. — Просто товар у вас без оценочной ведомости, — объяснил он, продолжая разглядывать картины. — Невозможно вычислить размер пошлины.

— Это личный груз! — выпалил Макарон.

— Вот и ехали бы с ним на велосипедах на частный пограничный переход, сказал служитель. — А здесь — товарный.

— Но у нас имеется грузовая декларация! — продолжал ломиться в открытую дверь Макарон.

— Все! — гаркнул таможенник. — Прошу покинуть таможню!

— Да у меня эти фотографии, — вспомнил Прорехов. — Совсем из головы выскочило. Вот они!

— А что ж тогда молчите? — удивился таможенник, понимая, что его приловили. — Показывате.

Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены таможне сразу намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Прорехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что прокололся и что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за один день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь.

По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, а остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде экспедиции принадлежали кистям Прорехова и Артамонова. Несколько картин согласился на себя повесить и Макарон. Все контрабандные работы были подписаны вензелями новоявленных художников и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Прорехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии старых мастеров, а вот внешность Макарона сразу вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.

— Минуточку, — обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. — Скажите, это ваши работы?

— Мои, — не задумываясь, ответил Макарон.

— Ей-богу? — пытливо вопрошал таможенник.

— Конечно, — ни на секунду не расслаблялся Макарон. — Ей-пра.

— Неординарные решения, согласитесь? — загонял его в клетку таможенник.

— Как вам сказать, масло, оно… дает свой эффект, — как мог, выкручивался Макарон.

— Вот и я говорю, — сказал таможенник и озвучил просьбу: — А вы не могли бы что-нибудь нарисовать?

— Мог бы. Конечно. Раз надо, — почувствовал начало провала Макарон. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.

— Нарисуйте карандашом, — предложил таможенник. — Простым.

— Если дадите, — согласился Макарон. — У меня с собой ничего нет…

— И это тоже странно, — сказал таможенник — художник, а с собой ни красок, ни карандаша.

Таможенник принес горсть тупых карандашей фабрики имени «Сакко и Ванцетти».

Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать он не умел, хоть убей. Руки росли не оттуда. И не туда.

— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.

— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.

Макарон впал в легкое художественное уныние. В его памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портреты Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались тогда в память усы и лоб вождя. Но особенно Макарону запомнилось, что в Средней Азии изваянный кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Ильичи на сносях — говорилось о таких памятниках времен разбрасывания камней.

Макарон набросал на листе бумаги абрис вождя и скис. Собственно, это были просто усы и лоб сами по себе. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэдуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.

— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.

Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за проявляющимся на бумаге зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.

— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?

— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать экспертам, задел на будущее. — И, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал их в клочья. — Кому они нужны, эти копии!

— Вывозите всякую дрянь, — сказал таможенник. — Страну позорите!

— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам, — пояснил Макарон.

— Модернисты, что ли? — спросил служитель.

— Объектная живопись, — наивно пытался квалифицировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.

— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.

— Причуды художника, — развел руками Прорехов, косясь на Макарона.

— Да заливают они, — перешел на сторону таможенника Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.

— Придется вызывать начальника смены, — развел руками подчиненный. Если речь идет о наркотиках, положено разбирать весь автомобиль.

— Да он же шутит! — воскликнул Даликан.

— А меня за такие шуточки с бдительностью и уволить могут! — оправдался таможенник. — Вот пусть начальник смены с вами и разбирается. Я на себя ответственность за вас взять не могу. Искусство и наркотики — не мой профиль.

Явился начальник смены. Каково же было удивление Артамонова, когда в подтянутом офицере он узнал Бибилова Мурата. Одногруппники кинулись навстречу друг другу.

— Ба, какими судьбами? — успел спросить майор Бибилов, обутый в щегольские, не военного покроя сапоги. — А мне говорыли, что ты где-та на юги обретаешься!

— Как видишь, — сказал Артамонов. — Был юг, да весь вышел.

Непосредственно из объятий майор Бибилов правой рукой дал понять своему подчиненному, чтобы тот занялся кем-нибудь другим, а левой повелел Макарону и компании паковать назад свой груз.

— Значит, в чэлноки ушол? — спросил Мурат, отстраняя Артамонова на расстояние вытянутых рук.

— Что поделаешь, — согласился Артамонов. — Приходится крутиться.

— Понятно, — сказал майор Бибилов. Были заметно, что Мурат чувствует себя на таможне человеком. — Проезжайте. А вот бензын в канистре не паложено. Это бэсхозяйная контрабанда. Поставьте емкости за сарайчик, показал он на специальную будку, из которой затем вынес канистру вина и вручил ее Артамонову.

— А хотите, расскажу анекдот? — сказал возбужденный неожиданным поворотом дел Прорехов. — Не пожалеете.

— Слушаю, — согласился майор Бибилов.

— Милиционер спрашивает гостя, — быстренько заговорил Прорехов, чтобы поставить восклицательный знак в этом таможенном кошмаре: — «Вам нравится эта картина?» — «Да, ведь это подлинник Рафаэля! — воскликнул гость. Только почему подписано «Анна»?" — «Это адвокат посоветовал мне переписать имущество на себя», — сказал милиционер.

Майор Бибилов ничего не понял, но рассмеялся. Ничего не поняли и другие слушатели. И, кажется, сам рассказчик.

Компания тронулась в сторону Польши. Майор Бибилов, помахивая рукой, сначала перекрестил всех в спину, а потом погрозил вослед кулаком. В этот жест он вложил предупреждение, что на обратной дороге он будет строже и задержит друзей на трое суток попить вина.

На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый. Машину с картинами сразу выставили на спецконтроль.

— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».

— Что за «образы»? — спросил Макарон.

— Образы по-польски — картины, — подсказал Давликан. — Или иконы, я точно не помню.

— Они прикидывают, сколько и чем с нас взять, — высказал догадку Артамонов.

— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.

— С какого переляка! — возразил ему Прорехов. — У нас частные вещи! Какой еще, к черту, транзит?!

— Таможня грузовая, — зевнул поляк, поскольку дело было к ночи.

— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! — впрягся в канат спора Макарон.

— Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.

— Это ваши вас пропустили, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем. — А здесь польская таможня.

— Но ведь АКаэМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь свое оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать, но в разумных пределах. Скажите сколько и обоснуйте — за что!

— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете. Откуда нам знать.

— А вы проверьте, — предложил Макарон. — Нет у нас ни икон, ни вализ!

— Если мы проверим, то вы уже не сможете снова собрать машину назад, решил взять на арапа поляк.

— И проверьте! — потребовал Макарон.

— Сейчас проверим. Только не надо так кричать, — поляк понял, что не на тех нарвался.

— Да мы и не кричим, — взял на октаву ниже Макарон. — Просто у вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим!

От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь. Пану стало скучно.

— Что в сумке? — без всякого интереса спросил он.

— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!

— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан. — Только канистру эту поставьте вон туда, за сарайчик, — добавил представитель Польши, бедной на виноградарство.

— Нет проблем, — согласился Артамонов.

— Убедительно, — поощрил его Макарон, когда отъехали. — Что было бы, полезь они глубже?

— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.

Высунув в окно замлевшие руки, Артамонов приступил к написанию изустных писем главе Польского государства, по территории которого продолжился вояж. Проезжать по стране и не обратиться к ее руководителю было неприлично, считал Артамонов. И стал зачитывать письмо:

«Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…»

В этот момент «Волга» сшибла зайца.

— Будет прекрасное жаркое, — сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов.

— «…однако, — невзыскательно продолжал Артамонов, — находясь перед Вами в полном пардоне за только что снесенного бампером косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели «Волга»: потому, что подбирали мы их специально, чтобы на вашей таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный — в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы Ренгача выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв — за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мире, — мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись — затея на первый взгляд нереальная, но у нас нет выхода — нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете «Смена» понятие «рукописи» и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Макарону все по херу, а мы с Прореховым считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных компьютерных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник «Смены», прикидываете, играл в «тетрис» на персональном рабочем месте!»

Покончив с текстом, Артамонов типа достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон строго следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P.S. артамоновского письма.

Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам — всюду висели «кирпичи». Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана.

— Ну и где ваш пресловутый регулируемый рынок? — пытал его Макарон.

Пан указывал вперед и бубнил:

— Просто! Просто!

— О чем он там бормочет?! — вдумчиво вопрошал Макарон. — Что такое «просто»?

— Не понял, что ли? Просто — это прямо, — перевел Давликан.

И действительно, на познаньском рынке торговала вся Россия. Челноки не прямого, но обратного действия завалили товарами все прилавки. Это было что-то! Целый слой российского населения, порожденный плывучим, как пески, рынком, скупал все приличное в России и сбрасывал в странах СЭВ. Конкуренция в рядах была немыслимой. Тем не менее распродажу привезенного имущества провели удачно. Невостребованными оставались лишь часы, которые Макарон прихватил из номера в гостинице «Верхняя», примус да медвежья шкура.

— Не идут, — крутил часы в руках пан.

— Как «не идут»? Тикают самым форменным образом, — вел торги Макарон. Это наши бортовые часы.

— Там нет батарейки, — и хотелось, и кололось пану купить, но сбить цену.

— Правильно, откуда ей там взяться, — накручивал аксакал. — Батарейку вставите, и вперед — часики закрутятся.

— Но сейчас не идут, — говорил пан.

— Демонстрирую! — сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. — А теперь берете? — насел он на пана.

— Теперь беру, — согласился пан. — Теперь видно, что работают.

— Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте, — потер руками Макарон. — Это все равно что задаром.

— Как сто? — возмутился поляк. — Мы договаривались за восемьдесят.

— Правильно! — объяснил Макарон. — Без батарейки. А теперь часы укомплектованы.

— Ну, хорошо, паны, я согласен.

Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу.

— Как же так, паны? — не понял юмора поляк.

— Вот вам пять тысяч назад, — рассчитал все верно Макарон. — Я спросил — батарейка здесь у вас стоит пять тысяч злотых.

Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили — щупали, прикладывали к уху.

— Пан, это не раковина, — говорил Давликан. — Это шкура. Она повышает потенцию.

— Ее надо есть?

— Нет, ее надо спать, — рекламировал товар Давликан. — От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу…

Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны все же не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава богу, была больше десяти квадратных метров.

Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в свой дорожный блокнот эскизным наброском.

После жаркого у Давликана случилось несварение желудка — сработал секреторный рефлекс. Частота стула у него приближалась к частоте электрического тока. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески.

— Опять отправился в турнепс… по Европе, — высказывался Прорехов. Писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Потом потрясет и снова вдаль смотрит. У него сливные затмения, понимаешь ли! Но почему он не может отлить у машины? У нас и так времени нет!

— Причуды художника, — сказал Макарон.

— Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, — оскорбился Прорехов и сказал. Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного!

Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение.

— Гризли? — строго спросили они.

— Нет, так задушили, — ответил Макарон.

— Ввоз шкур гризли запрещен, — напомнил немец.

— Это наша семейная реликвия, талисман, — объяснил Макарон. — Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма.

Вызвали специалиста по замерам шерсти. Результаты показали, что по цвету шерсти — это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев гризли. Возник нешуточный спор. Но в конце концов немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы — делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили.

На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни.

— Ну что ж, спасибо, что доставили нам сюда хорошие картины, — сказали они. — Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. — И уехали, попыхивая сигаретами.

Художники призадумались. И тут мафия. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою «Тойоту» наш прошедший таможенную очистку товар!

Варианты, как действовать, предлагались один за другим.

— Надо сообщить в полицию, — посоветовал Давликан.

Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно.

— Может, предложить налетчикам часть работ похуже — продырявленные — и попытаться договориться? — соображал Прорехов.

— Надо попросить у полиции сопровождение, — придумал Артамонов.

— Денег не хватит расплатиться, — подсчитал расходы на безопасность Макарон.

— Или позвонить в посольство, — предложил Давликан.

Макарон коллекционировал предложения.

— Поехали! — сказал он в заключение. — Чуть что — пойдем на таран. — И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. «Волгу» заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах дороги вояжеры ожидали разбоя.

Справа по курсу замаячили какие-то фигуры.

— Кажется, они! — испугался Давликан.

— А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. — Сейчас будем проводить санитарную рубку! Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение.

— Только не соверши безвизовый въезд в дерево! — предупредил его Артамонов.

Стремительно приближалась точка встречи с хулиганами. По коже пробегало легкое покалывание. Все напряженно ожидали какой-нибудь преграды и знака остановиться.

— Тормоза придумали трусы! — кричал Макарон.

Но стоявшие на обочине люди не обратили на «Волгу» никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан.

— Это не те, — сказал Прорехов. — А те, наверное, просто пошутили.

«Волга» миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам.

К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было полностью занято приличными тачками. Поэтому припарковались во второй ряд на проезжей части, надеясь, что ненадолго.

Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни «на работе» хозяина галереи не оказалось.

— Может, по кабакам таскается? — предположил Давликан.

— Не возводите на человека напраслину! — вступился за галерейщика организатор выставки Артамонов. — Вы не дома! Раз договаривались — значит, прибудет!

Ничего не оставалось, как ждать. От безделья выпили «Русской», закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то, как дождь, настойчиво барабанил в окно. Продрав глаза, вояжеры увидели двух полицейских.

— Вас ист дас? Аусвайс! — тыкали форменные люди дубинками в стекло.

— Галерея! — Макарон, не опуская стекла, бросился показывать пальцами на светящийся зал. — Галерея! Русский картина… выставка приглашать… ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется.

— Дринк водка, пенальти, — заворковал старший наряда. — Ху из драйвер бисайдс ю? — полисмен перешел на английский. — Опен зе до!

— Как это — кто поведет машину, поскольку я пьян?! — возмутился Макарон. — Прорехов поведет! Он в рот не брал! — и, вылезая из-под руля, добавил: — С детства!

— В кандалы затягиваешь, пятачок, — буркнул Прорехов.

— Прорэхоу? О'кей! — возрадовались полисмены.

Прорехов и вправду никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Не был любителем. Однако он сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить Макарона:

— Как скорости переключать?

— На набалдашнике нарисовано, — шепнул Макарон, покидая насиженное место.

— Фоллоу ми, — сказал полисмен Макарону и сел в свою машину.

Прорехов тронулся с места. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Прорехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо.

— Стой! — заорал Макарон и бросился наперерез «Волге». Он едва успел перевести дух, как «Волга» заглохла, встала и больше не завелась. Лист бумаги еще мог бы пролезть между задним бампером «Волги» и передним бампером BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет, не пролезала. Жизнь повисла на волоске.

— О'кей! — сказали полисмены. — Но ты, — указали они на Макарона, — не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы.

Получив плату за нарушение, полицаи скрылись.

— Ну вас на фиг! — бросил им вслед Макарон. — Надо поставить машину, как положено! А то зацепят еще ваши драйверы! Чини потом! — И сел за руль.

Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила та же полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки — за спину и в наручники.

— Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! — кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез сначала под «Волгу», но быстро понял, что она может неожиданно поехать снова, и перезахоронился под BMW цвета маренго, у которой был повыше клиренс.

Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе — в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови Макарона не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться!

— Ми, яволь, изсвиниться! — полицейские стали подныривать под ситуацию.

— Да вы уж и так изсвинюжились, — сказал Артамонов. — Больше некуда!

После непереводимой формулировки ответа полицаи завертелись, будто горбатый заяц на примусе! И стали предлагать ночлег в участке на удобных койках.

— Ни в какой участок мы не пойдем! — осадил их Макарон, получив законное право. — Мы сейчас сообщим консулу!

— Давайте так, — предложил полицаям мировую Прорехов, — вы оставляете нас в покое, а мы… мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти!

Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином.

— Ну и мастак! Как ты умудрился? — бросились расспрашивать Макарона члены экипажа.

— Научи и меня дуть в себя! — попросил Давликан.

— Амстердам — просто! — сказал Макарон.

Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой имелась напряженка, продуктов тоже оставалось на пару дней, злотые в банках не меняли.

— Где же галерейщик? Как же так?! — негодовал Давликан. — Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?! А приглашение-то у нас есть или нет?

— Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? — успокаивал его Прорехов. — Может, у него свадьба какая случилась, — предполагал он, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. — Зажрались голландцы, — говорил он, поднимая очередной удачный «бычок». — Выбрасывают больше целой. — За неделю Прорехов стал завсегдатаем театра повторного фильтра. — Согласитесь, вовремя поднятая сигарета не считается упавшей!

Чертовски хотелось «Хванчкары». Артамонов с Прореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за российские медные пятаки добывал из автоматов жвачки и презервативы и дарил Давликану. Художник складывал добытое в мольберт.

На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения и раздвоение личности. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. По каждому вопросу у него появлялось свое мнение, с которым он был не согласен. В этой связи к нему стали являться галлюцинации угрожающего характера и несусветных размеров. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье «Айнтвах магнум!», метался по тротуарам и без конца повторял:

— Смотрите, это он. Я узнал его по профилю! — вошкался Давликан.

— Слушай, ты, силуэтист, успокойся! — гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. — Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?!

Завтракали, как топ-модели, — дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухариной пылью, а на обед и ужин — кильки-классик. Голодная кома бродила метрах в десяти. Дух в салоне «Волги» сделался таким, что машину стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился каким-то до того едким парфюмом, что рой шершней непрерывно и без роздыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту.

— Найдите мне теплой воды! — плакал Давликан, купаясь в спастических болях переживаний. — Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни!

Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы.

После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре «Lulu».

— Что это ты в рабочее время разлагаешься? — возмутился Макарон.

— Да я вот тут… — покраснел Давликан.

После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение «Айнтвах магнум». Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое.

На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик Popov в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым мужиком, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом.

— Вот это еда так еда! — блаженствовал Давликан. — Съел его, этот йогурт, с булкой, запил кофе с колбасой и сыром — и все. Положил поверх супу тарелку — и сыт. Вот йогурт! Продукт так продукт!

Упрекать галерейщика в непунктуальности не было никакого смысла. Слава богу, что он вообще появился. Причин его опоздания так и не узнали.

Вывешивая работы на стенах галереи, Давликан путался в названиях своих творений.

— Слышь, Прорехов, у тебя вроде список был? — просил помощи Давликан. Не могу вспомнить, где тут у меня «Камера-обскура», а где «Любовь к трем апельсинам».

— Мне кажется, я уже где-то слышал эти названия, — заметил Прорехов.

— Это мое ноу-хау, — перешел на полушепот Давликан. — Я называю картины именами известных романов, фильмов, песен…

— Неплохо придумано, сынок! — поощрил его Прорехов и возмутился: Неужели ты и в самом деле не помнишь?!

— Видишь ли, все мои картины — одинакового формата.

— Понятно. Тогда посчитай считалочкой, — нашел ему выход Прорехов. — Ни на эту, ни на ту — на какую попаду! Вот тебе камера твоя, вот апельсины… Или брось монету… У тебя такие работы, что любое название подойдет.

— Это вы, журналисты, относитесь к заголовкам наплевательски, — сказал Давликан. — А я сначала ловлю чувство и уж потом как-нибудь называю.

— Причуда художника! — подвел черту Прорехов.

— Как же мне обозначить вот эту, последнюю? — продолжал переживать Давликан. — Через полчаса презентация!

— Назови просто — «Целенаправленное движение свиней», — предложил Прорехов. — Будет очень ловко!

— А что, есть такая песня? — всерьез спросил Давликан.

— Нет, есть такое движение, — сказал Прорехов.

Выставка проходила шумно. С помощью специальных уловок горстку представителей культурного Амстердама собрать удалось. Прибыли некоторые официальные лица, но больше было прохожих.

— Самородки еще будут попадаться, — умело на русском языке комментировал работы Давликана галерейщик Popov, отрабатывая свой прокол, но драгу никто никогда не отменит. — «Самородки» и «драгу» перевести не получилось и пришлось воспользоваться ритмической походкой Владимира Ильича — арбайтен, арбайтен и еще раз — арбайтен. — Фирштейн?

Продали почти все картины. И даже получили заказ. Один посетитель, осмотрев пластмассовые волосы, возжелал такое же произведение, но мужского рода. Чтобы настроением оно подходило к его ковру.

— С заплаткой делать? — спросил Давликан.

— О, конечно! Конечно! — волновался заказчик.

— Выйдет подороже. Раза в три, — заломил цену Артамонов.

— Нет проблем, — согласился покупатель.

— Ну и отлично, — сказал Артамонов, — считаете, что договорились.

— А вы не могли бы поехать ко мне домой подобрать цветовую гамму? пригласил иноземец Давликана. — Можно прекрасно провести вечер.

— Не мог бы! — Артамонов еле успевал вырабатывать антитела за подопечного. — Никаких интимних мужских вечеров! Никаких блатхат! Рисуем прямо здесь и спешно отбываем! Нах фатерлянд.

Давликана еле отбили от полюбившей его публики. Он был просто нарасхват.

— На будущее следует опасаться шоп-туров в страны с очень развитой сексуальной культурой, — сказал Макарон. — Если поедем еще раз, то на восток.

Но клиент-заказчик оказался еще тем жуликом. Он не отставал и нордически ломился напропалую. В довесок к залатанной картине он желал большего.

— Я хочу купить вашу машину, — продолжал он прямо-таки дранг нах остен. — За двадцать тысяч гульденов. Я коллекционирую антик. Какого она года выпуска?

— Сошла с конвейера… — чуть не испортил дело Прорехов.

— Восстановлена на спецзаводе в прошлом году, — обрезал его Артамонов. — Мы ее выиграли в лотерею. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — кивнул головой Макарон.

— Я давно подыскиваю что-нибудь из России, — продолжал иностранец.

— Ради такого случая мы готовы уступить, — согласился Артамонов, несколько гульденов.

— Это есть карашо, — почти не торговался клиент.

— Но есть одно «но». Машина продается в паре с медвежьей накидкой антик требует стилевого единства. Кстати, шкура повышает потенцию. Артамонов раскинул руки как можно шире. — Тысяча гульденов.

— О! Карашо есть.

— И, разумеется, в комплекте с дорожным примусом, — кинул Артамонов на чашу весов последнюю непроданную вещь. — Пятьсот гульденов.

— Я согласен, — совсем не противился злу насилием покупатель. — О'кей!

— Ты смотри, — говорил Макарон, — все понимает.

За несколько дней Давликан, подгоняемый вдохновенным Макароном, состряпал заказанную работу. Он писал ее по сырому, не дожидаясь подсыхания красок, и закончил за один долгий сеанс — методом «алла прима». Макарон помог приделать к работе опаленные провода и сотворил заплатку. Заказчик онемел от восторга и захотел получить картину тут же. Но ему вручили ее после оформления сделки с машиной.

На вырученные гульдены вояжеры купили «Форд-скорпио» с прицепом, уложили в него купленную на распродаже компьютерную технику и отбыли на родину с ощущением, будто им выпал какой-то грант.

Пока бригада рабочей гарантии проходила Польшу в обратном направлении, Артамонов дослал в адрес Валенсы короткую эпистолу:

«Уважаемый Лех! До сих пор мы так и не получили от Вас никакого ответа. Это навело нас на мысль, что Вас, по большому счету, нет и что страна Ваша несет свою предменструальную вахту сама. Стремясь к Вашей восточной границе, мы играем в «барана» — обгоняем четырехцилиндровый «полонез» с таким расчетом, чтобы обиженному захотелось восстановить статус-кво. После этого мы наседаем сзади и загоняем товарища под знак. Его штрафуют Ваши же полицаи, а мы делаем всем ручкой.

Уважаемый Лех! Мы вынуждены признаться, что в районе Варшавы мы в честь Артура были вынуждены наказать Ваших полицейских за рвачество. Но посудите сами, не пристегнутый ремень они оценили в двадцать марок. Представляете?! И ладно бы гульденов, а то — марок! Откуда, спрашивается, у нас марки, если мы были в Амстердаме? А на границе мы сами пообещали Вашим панам по сто условных единиц, если пройдем таможню вне очереди. Нами занимались исключительно офицеры. А когда бумаги были оформлены, мы просто взяли и поехали к русским полосатым столбикам. «А марки?» — спросили паны. Представьте, уважаемый Лех, высоту и степень нашей сдержанности! Мы ничего не сказали в ответ. Под условными единицами мы подразумевали слова вежливости — спасибо или на добро здавьице. И, как и обещали, произнесли свою часть именно сто раз! Россия — просто! — говорит ваш тезка Давликан и жмет Вашу руку…»