"Тринити" - читать интересную книгу автора (Арсенов Яков)

Глава 5 СЭЙШН ПЯТОГО СОЗЫВА

Я тоже спешил на День грусти. Спешил, чтобы расширить границы сердечной тупости и детерминировать свою моральную сопричастность с этим праздником памяти, с этим знаковым сборищем ставших мне родными людей.

Трасса была почти пустой. Сказывались майские праздники — население вторую неделю сидело по участкам и без передышки сажало картошку квадратно-гнездовым способом.

Я спешил и давал хорошенько прочихаться своему «подснежнику» простоявшему всю зиму под сугробом старенькому дизельному «Опелю». Почему «Опелю»? Да потому что любая машина, говорят автолюбители, через два года все равно превращается в «Опель».

Запоздалые зимние скаты молотили шипами по температурным швам урытой донельзя бетонки, да так, что по скулам гуляли желваки. Как и многие творческие люди, я не успевал менять резину в межсезонье.

Когда неожиданно на дороге возникали «домики» — вспученные навстречу друг другу пласты бетона, которые, как системное поражение, было ни объехать, ни обойти — становилось понятно, что отношения между Россией и Украиной испорчены основательно, а посему ремонтом дороги в направлении Киева в ближайшее время никто заниматься не будет.

Мое нутряное сало, твердеющее в ожидании очередной встряски, по старой памяти относило «домики» к стадии предвестников Калуги, лежащей в низине как раз на середине пути. Мелькнул указатель на Оптину пустынь, потом на птицефабрику, вот уже позади и река Угра, на которой среди заливных лугов в 1480 году имело место великое противостояние русских и татар. Вот и поворот на Жиздру, сразу за которым — дорожный родник, обустроенный дальнобойщиками. А значит, скоро и заветный край моих почти виртуальных друзей — край партизанской славы.

От мысли, что через пару часов я прибуду на место, становилось легко и свободно. Но сердце просило загрузки. Особенно в области верхушечного толчка.

В предвкушении встречи со своими уже давно не новоявленными знакомцами, я гонял туда-сюда варианты моего появления на тусняке. Гонял и прикидывал, как покорректнее произвести свое между ними уложение — ведь в нашей второй с Артамоновым книге «Отчет о проделанной работе» о них не было сказано ни слова.

Нынешний сход был юбилейным и потому — крайне тотальным. Как-никак двадцать пять лет минуло с момента полной отвязки. На этот круглый тус должны были неминуемо явиться выпускники всех пяти групп потока. В том числе и Артамонов — соавтор моих книг, которыми еще не наполнился книжный рынок, но «Опель» был забит до отказа.

Я старался соблюдать все посты — притормаживал задолго до знака, но этого не всегда было достаточно. В салоне автомобиля лежали валом готовые к употреблению экземпляры для работников ГАИ — данное направление в пылу моей повседневной работы было почти не освоено, — а в багажнике, отпечатанные под заказ, плотно терлись нераспакованные пачки для друзей.

Расход книг на сто километров был не намного ниже расхода топлива: в пользу дорожных служб ушло пятнадцать экземпляров — я дважды пересек двойную, не остановился на пустом пешеходном переходе, проскочил на желтый у самого поста и потом, будучи оштрафованным за превышения скорости, слишком усердно сигналил фарами единственной на трассе встречной машине, оповещая ее о наличии засады — за это пришлось одарить всю бригаду непопулярным в их среде чтивом. Характер и стойкость нарушений правил движения говорили о моем уважении к людям дорожного толка.

По кассетам, лежащим на заднем сиденье каждой патрульной машины, я догадывался, что передо мной в ту сторону только что промчалась Надежда Бабкина, которая расплачивалась с часовыми дорог своими сольными продуктами.

Мне доводилось и раньше бывать на Днях грусти, на этих обширных бандерлогах по поводу очередной пятилетки со времени выпуска — веселые ностальгические минуты. Но главного для меня на них так и не произошло — я не встретился с Артамоновым. Сегодня мне предстояло впервые увидеться с человеком, который, собственно, и породил меня как человека пишущего. Артамонов на Дне грусти — уму непостижимо! Именно на самом дне! На Дне грусти и на высоте памяти! Как же получилось, что мы до сих пор так и не пересеклись? Может, потому, что никто к этому особенно не стремился? А теперь приперло? Ведь не повидались же ни разу за всю свою сознательную жизнь Толстой с Достоевским, и наоборот. Так что не мы первые, не мы последние.

Добирался я до места и, как о белой обезьяне без единого изъяна, все думал о том, что через некоторое пространство передо мной появится автор строк, принесших мне, как говорится, широкую известность в узких кругах. Хотя, если судить по творческим понятиям, не он передо мной появится, а я перед ним.

Артамонов интересовал меня уже потому, что его вообще никак не беспокоила судьба написанных им страниц. Он бросил их, а я подобрал. Он посеял, а я пожал. От этой мысли я даже стал несколько побаиваться встречи.

Но, как выяснилось, переживать мне на этот счет совсем не следовало все произошло буднично и просто.

Предварительный сбор выпускников проходил на Студенческом бульваре.

Они, оторвавшиеся от повседневности, стекались на бульвар кто откуда, пустозвонили в ожидании, пока соберутся остальные, и старались не рассказывать главного сейчас, потому что не время. Сначала надо обойти аудитории, встретиться с преподавателями, новым ректором и новым деканом, потом завалиться в общагу и выпить там на скорую руку с текущими ботанами. Потом заехать на кладбище неподалеку и возложить цветы на могилы ушедших по возрасту преподавателей и отчаливших не по годам однокурсников.

Многих не хватало на этом Дне грусти. Одни стали жертвами Чернобыля в прямом контакте с радиацией — будучи ликвидаторами аварии, другие — просидев лишнего в активной зоне совершенно гражданским образом. Череда смертей приключилась и вовсе дурацких: Бондаря убила ножом собственная жена, Носарев содрал на спине асбестовую бородавку и навлек на себя рак, Тимохин велел таксисту гнаться за какой-то тачкой и разбился вместе с таксистом. С ним в машине был Жиркин — еще один достойный кадр, который в свое время слыл отчаянным проводником по женским общежитиям камвольного комбината. Но ему повезло — он в этой аварии уцелел. Однако судьба оказалась настойчивой через некоторое время после окончания вуза умер и Жиркин. Просто так, без явных причин. Вдогонку судьбе. Немало народа полегло в Чечне. Словом, на потоке был продемонстрирован весь спектр жизненных перипетий.

На предварительную сходку — под сень Студенческого бульвара прибывали, как правило, не все, а только самые ответственные товарищи. Остальные с опозданием должны были подтянуться непосредственно ко второму отделению, которое по завершении вступительной части планировалось в пойме реки с пионерским костром и синей ночью. С этой целью на берегу был разбит целый палаточный городок.

Чувствовалось, что у праздника серьезные спонсоры — вокруг пестрели плакаты «Лукойла», «Газпрома», «РАО ЕЭС». Вуз и поныне стабильно снабжал эти структуры своими выпускниками.

Высоким гостям, входящим на территорию лагеря, выдавались белые носки и красочные именные выкопировки из плана городка с указанием личного номера-места и расшифровкой назначения временных построек. Чтобы не плутать.

Самый большой шатер, как гласила карта-путеводитель, отводился под шведский стол, второй по величине — под банкет, третий, поменьше, — под танцы, а четвертый, пятый и шестой — под гардероб и остальное. В городке имелись расположенные точечным образом надувные кабины для задушевных и деловых бесед. Под сенью высоченных тополей был размотан ковер теннисного корта из искусственного дерна — планировался турнир «чайников». К вершинам прибрежных деревьев специально в честь праздника прицепили несколько тарзанок для далекого улетания в воду. Как обещал Артамонов, имелся и батут с вылетом в акваторию. Подразумевалась и русская баня с вениками — данное чудо света было развернуто тут же, в полевых условиях, под толстостенным колпаком из пуленепробиваемого целлофана и с походной каменкой внутри. По берегу тут и там стояли палатки-раздевалки, на случай если кого-то, не ровен час, потянет искупаться. На косе у самого края пляжа блистал свежепиленным ламелем подиум для театрального представления — на нем к вечеру затевались выжимки из гастролей Тель-Авивского драматического театра, приуроченные ко Дню грусти. Для детей в центре лагеря имелся загон-кенгурятник с нянями и гувернантками, намеренно длинноногими, чтобы дети ни до чего не могли дотянуться.

Пространство праздника было замкнуто — по границе городка стояли шеренгой синие пластмассовые биотуалеты.

Раздавая книги, я какое-то время находился в центре внимания. Меня поздравляли, нахваливали, величали самописцем — чем-то средним между самозванцем и летописцем — и поощряли к дальнейшему труду над собой. Но скоро народ увлекся непосредственно смыслом схода и рассредоточился по территории лагеря.

По поляне беспрестанно разносилось шампанское.

Всматриваясь в толпу, я пытался вычислить Артамонова. Ведь я никогда не видел его и даже не имел фотографий. Меж тем мне казалось, что я узнаю его сразу, как только увижу. Первым в поле моего зрения ворвался губернатор Макаров с Дастином. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Я без труда сообразил, что Владимир Сергеевич мог здесь появиться исключительно в компании с Артамоновым. Больше не с кем. И не ошибся. Они вместе двигались в моем направлении. На каждом шагу их тормозили друзья и заводили разговоры. Как мне показалось, непомерно долгие разговоры, ведь длительность минутки зависит от того, на какой стороне турникета ты находишься. Я ревностно отслеживал их маршрут. От Артамонова просто не отставали — тормошили, обнимали, приветствовали. Он всем представлял своих попутчиков — губернатора Макарова с Дастиным, Дебору с детьми и еще какого-то парня лет двадцати.

Завидев меня, Владимир Сергеевич устремился навстречу и затянул на мой пятачок всю компанию. Его руки так и чесались набить мне морду. За что, я чувствовал, но не понимал.

— Ты что здесь стоишь?! — набросился он на меня. — Как доехал? Нормально? Книг хватило?

— Вполне, — сказал я и пожал плечами.

— А то гаишники просто лютуют! — не останавливался он ни на секунду. Новый кодекс не приемлют! У тебя права не забрали? А у меня отняли!

— Я отстрелялся товаром, — ответил я.

— Мне им нечего давать? Разве что Законы в трубочке? Или пугать Свидетельством о смерти? Ха-ха-ха! — как Фантомас, прокудахтал Владимир Сергеевич.

Я краем уха слышал об этой его странной истории с исчезновением и попытался кое-что для себя прояснить, но сразу мне этого сделать не удалось. Прогноз общения на эту тему был явно отягощен его нежеланием делиться сокровенным.

— А дорога как? — не умолкал Макарон. — Сразу видно, что положение колхозов в Калужской области неважное, — сделал он неправильный вывод, а потом добавил: — Знакомься, а вот и Артамонов, — представил он своего попутчика просто и незатейливо, ведь для него наша с Артамоновым встреча не имела такого значения, как для меня.

Артамонов посмотрел на меня, я тоже оценочным взглядом окинул его. Одет он был по карману. Живота не имелось — похоже, продолжал заниматься терапевтическим спортом. Между нами просунули поднос с фужерами. От шампанского никто не отказался. Слова не шли, будто отсох язык. Его пришлось увлажнить шипящей струей.

Я выдал свое волнение тем, что поспешил преподнести Артамонову обе книги с автографом. Он тоже расписался на них и с улыбкой вернул мне обратно. Было понятно, что я проделал ход навстречу раньше, чем требовала ситуация. Ему, по-видимому, было лень таскаться с книгами по празднику, и он таким образом отвертелся от ноши. Тем не менее он признался, что читал обе книги и что по прочтении был в восторге.

— Никогда бы не подумал, что из такого вала можно сварганить столь внятный текст, — признался он. — Я бы все равно не нашел в себе столько усидчивости. Поэтому благодарен, — сказал он и пожал мне руку.

Для меня его слова были наивысшей похвалой. Или пахлавой, как сказал бы Мурат, стоявший неподалеку под руку с Нинелью и ватагой детей разных национальностей. На День грусти было принято приезжать вместе с семьей, если семья одна, или с семьями, если у тебя их несколько, вместе с друзьями и любовниками, чтобы отчитаться перед остальными по всей широте жизненных воззрений.

С возвращенными книгами в руках я смотрелся несколько виновато. Но Артамонов легко выправил положение, спихнув разговор в семейную сторону.

— Дебора, моя жена, — познакомил он меня с супругой.

— Очень приятно, — поздоровался я. — А это тот самый ребенок? — спросил я, указав на малыша рядом с Деборой. — Который был в коляске во время вашего знаменитого сидения на карстовых озерах, откуда спустили воду?

— Нет, та уже с нас ростом — вон резвится, — опередил жену Артамонов и указал на загон для детей. — А это — новодел.

— Новодел? — удивился я. — Так у вас теперь двое? Я не успеваю записывать.

— Трое, — сказал Артамонов. — Один от Лики, — указал он взрослого парня, тоскующего от безделья, — и двое — наши, — прижал он к себе Дебору.

— Следующую книгу вы должны обязательно выпустить вместе, — сказала Дебора, присоединяясь к разговору. — Как братья Знаменские.

— Нет проблем, — согласился я на очное сотрудничество.

— Тем более, что очередная книга у меня почти сверстана, — сказал Артамонов.

— Не смешивайся с мамиными словами! — возразил ему новодел.

— Мне, как всегда, остается только загаммовать? — спросил я и провел я руками круги, как бы подгребая к себе чужой воздух.

— А что такое «загаммовать»? — спросила Дебора.

— Привести произведение к гармоническому знаменателю, — ответил я.

— Понятно, — сказала она, тщательно поддерживая беседу.

— Книга и впрямь почти готова, — настоятельно произнес Артамонов.

— Уж я-то знаю это сакраментальное — «почти готова», — сказал я. Два-три года шлифовки силами десяти рерайтеров во главе со мной — и можно в печать.

— Только и его в этот раз надо ставить в авторы, — предложила Дебора, указав на Артамонова.

— В следующем издании все учтем, — еще раз пообещал я. — Поставим рядом две фамилии.

— Вот и договорились.

— А о чем у нас будет следующая книга? — спросил я Артамонова ненароком.

— Да фиг поймешь, — отмахнулся он.

— Ну, хотя бы жанр…

— Социальная мистика, — определил свое новое творение Артамонов. Начать-то я ее начал, а закончить никак не могу — нет приличной концовки. А лоб просто чешется от прилива мемуаров, — сказал Артамонов. — Опасаюсь, как бы извилины не превратились в морщины.

— От мемуаров? — удивился я. — Так это будут воспоминания?

— Да, хочу сделать их опупеозом половозрастного тщеславия.

— Морщины? — переспросил я.

— Да нет, мемуары, — поправил Артамонов. — Что-то в последнее время очень хочется быть востребованным. Поэтому меня больше не тянет на тексты со среднеарифметической литературной непроговоренностью. Мне кажется, что современные опусы должны быть непременно отмечены этакой своеобычной неочемностью. Народ стал ленив и интернетен и читать всякую внутреннюю муру уже не желает.

— Согласен, — сказал я. — Мемуары должны строиться по образу и подобию клипов. Это непременно подчеркнет их пофигическую неизбывность.

— В том-то и дело, — признал Артамонов.

— То есть, ты хочешь отнести свое творчество к плану доходчивого дискурса? — попытался я выспросить о концепции будущего произведения все до конца, ведь понятное дело, дописывать его придется опять мне.

— Где-то так, — уклончиво ответил Артамонов.

— Тогда я с удовольствием присоединюсь, — согласился я.

Было заметно, что Владимир Сергеевич с трудом усваивал текущий мимо него разговор и вертелся, как заскочивший на взлетную полосу молодой варан. Неинтересная беседа тупо отдавалось в хрящах. О другом думал Владимир Сергеевич, топчась по мягкой майской зелени. «Старею, что ли? — мелькало у него в голове. — Или, наоборот, устремляюсь назад, в гарнизонную юность?»

— Писал бы статьи о протекании родильной горячки, тебе бы цены не было, — посоветовал Артамонову Владимир Сергеевич напоследок. — Тебя бы все бабы читали и почитали! В творчестве надо быть прямым, как разрез на заднице! А то все пишешь черт знаешь о чем. Кому это сейчас нужно!?

— Я стараюсь, — сказал Артамонов. — Но не получается.

— А я вижу, тут у вас намечается неплохая попойка с дозняком контактной лирики, — сказал Владимир Сергеевич. — В таком случае извиняйте чмок-чмок. — Он взял за руку Дастина, давно переросшего ручное обращение, и отправился навстречу завидневшейся невдалеке Свете.

Света прогуливалась вместе с Алешечкиной Наташей, или с Натаном, как теперь называл сам себя этот человек. Завидев Макарона, Света обрадовалась ему несказанно. Даже больше, чем Дастину. На своего черноплодного сына она взглянула холодно, как на соперника. Или как на любовника, уже достаточно выразительного. После операции по коррекции Света вообще не могла выносить черного юмора.

— Приветствую тебя, моя милая Света! — выпалил Макарон.

— Меня теперь зовут Пересвет, — сказала тихонько его давняя подруга, оглядываясь вокруг — не слышит ли кто. — Пришлось пойти на смену имени.

— Очень мило, — присел на корточки Владимир Сергеевич, как будто намеревался размять уставшие ноги. Он и в самом деле произвел пару «пистолетов» — присел сначала на одной правой ноге с вытянутой вперед левой, а потом на одной левой с вытянутой вперед правой.

— Пляшешь, как молодой, — похвалил Пересвет Макарона. — Я так не смогу. Хотя из фитнеса не вылезаю.

— У-у ти какая! — показал ей Владимир Сергеевич составленную из указательного и безымянного пальцев козу рогатую, которая шла за малыми ребятами.

— У-у ти какой! — ответил ему тем же Пересвет.

— Только что приехал, — не туда сказал Макарон.

— А я здесь со вчерашнего вечера, — признался Пересвет. — По приглашению Натана. Мы лежали в одной палате. Познакомься, — сказал он и свел руки губернатора Макарова и Натана вместе.

— Очень приятно, — сказал Владимир Сергеевич.

— Мы теперь неразлучны, — сообщил Пересвет.

— Вижу, — не стал мудрить Макарон. — Скажу по секрету, ты очень хорошо выглядишь. Стал краше, чем была, — сделал он тяжеловесный и неуклюжий комплимент, путаясь в родах. — Это что, результат операции?

— Частично да, — повел глазам Пересвет. Каждая ее грудь как бы проговарвиала своим особым языком один и тот же текст: а как еще прикажете висеть на силиконе? Ни погрустить, ни покалякать! — Но думаю, дело больше в том, что я наконец-то обрел спокойствие, — сказал Пересвет и посмотрел на Натана. — Живем без стрессов, исключительно в удовольствие. А проблемами пусть занимаются те, кому это нравится. Нам хватает себя. Правильно я говорю, Натан?

— Да, кажется, мы дожили до счастья, — согласился Натан.

— Но и ты стал выглядеть гораздо моложе, Макарон, — сказал Пересвет, осматривая старого друга. — Просто младенец. Кожи на лицо с задницы надрал? Или у тебя для этих целей загородный питомник? Или плацента-маск?

— Каких процентов? — не понял Владимир Сергеевич.

— Да не процентов, а плацента, — пояснил Пересвет.

— Стихи, что ли, пишете? — спросил Натан.

— А что, похоже? — удивился проницательности Макарон.

— Да нет, просто рифму ловите, — сказал Натан. — Была одна у нас на потоке — Ирина Рязанова — тоже писала. Сейчас нитки разматывает.

— Я слышал о ней, — сказал Макарон. — Это у нее от замысловатых жизненных тягот случилось.

— Но ты не мучайся и не морщи лоб, — придумал продолжение разговора Пересвет.

— То-то я не врубаюсь, — поправил на себе жилетку Владимир Сергеевич.

— И не врубайся, не надо, — правил беседу Пересвет. — Натан обещал познакомить меня с самыми изысканными персонами нынешней встречи.

— С губернатором Подлодкиным, что ли? — попытался опередить Макарон. Он, вроде, тоже выпускник этого их вуза.

— Не угадал, — сказал Пересвет. — С нашим самым крутым примером и надеждой…

— С кем это, если не секрет? — спросил Макарон.

— С Нинкиным и Пунктусом, — сказал Натан. — Они работают заместителями министров.

— Вот как! — воскликнул Макарон. — Хорош уровень! — И снова сделал Пересвету комплимент: — Ты просто прелесть! Раньше ты за собою так не следила!

— Да и ты постройнел заметно, — отметил Пересвет, нарезая круги вокруг своего сокурсника по МГУ. — Когда мы с тобой расставались, ты смахивал на замученного жизнью старика! А сейчас совсем другое дело. Чем занимаешься? По системе шесть с плюсом или у вас в области бескормица? Да ладно, я шучу. Действительно, смотришься на все сто. Я не ожидал. Вечно ходил заморенный, а тут прямо гарный хлопец, словно и не было никаких лет в отстое. Говорят, ты куда-то там исчезал? Голодание под присмотром врачей?

— Что-то в этом роде, — согласился Владимир Сергеевич, ленясь рассказывать правду. Он машинально провел по щеке, но, кроме щетины, ничего там не обнаружил. — Просто придерживаюсь, как говорится, — высказался он, но так чтобы очень уж специально… нет, просто свежий воздух на себя напускаю, физический труд не на дядю. Меня, как ты понимаешь, сюда Артамонов затащил, сказал сюрпризом угостит, дескать, ты здесь будешь. У меня проблемы начались, и я решил развлечься. И не жалею, вижу, компания подбирается неплохая.

— Давай построим вместе ферму милосердия, — предложил Пересвет. — Я чувствую, ты понимаешь в этом толк. Ты же звал меня к себе поработать. Вот и поработаем. Я план составлю, а ты инвесторов подтащишь.

— Какие разговоры, конечно, — согласился Владимир Сергеевич. — Ферму так ферму. Вот восстановлюсь на работе, и приезжай. Сразу займемся.

— И учти, теперь я тебя уже не отпущу, — сказал Пересвет.

— И я тоже никого никуда не отпущу, — сказала Татьяна Черемис, подошедшая со спины. Она возникла как ром-баба среди ясного неба. — Привет, девочки! — поприветствовала она Натана с Пересветом, впорхнув в середину круга, как стайка белуг. «Девочки» прозвучало несколько скабрезно, но никто не заострил на этом внимания. — Вы, я вижу, несмотря на годы, и держитесь, и смотритесь молодцами.

— Если бы тебя порезать в двадцати местах, ты бы тоже огурцом глянцевалась, — сказал Натан, обнимая Татьяну. — Ты же знаешь, какая у нас страшная конкуренция, нужно всегда выглядеть соответствующим образом.

Татьяна отстранила от себя Натана и Пересвета — как совершенно несвойственных ее интересу фигурантов — и принялась обхаживать Владимира Сергеевича, как человека свежего на Днях грусти. Ее прихваты оставались такими же, как и в юности, — незавуалированными и бесполезными. Макияж Татьяны совершал поступательное движение вперед из четко очерченных модой рамок. Было понятно, что в выборе косметики она придерживалась стиля, в котором было важно подчеркнуть безбровые глаза, губы и немножко баки. Все это делалось как бы впроброс, а насчет глаз — ей и в самом деле шли лысые очи набок от жизни. Перекинувшись с Макароном на расстоянии двумя незначительными фразами, Татьяна подалась в его сторону, чтобы в упор расспросить об историческом, но таинственном случае, о котором писалось в газетах. Как гигантская двуустка, сошедшая с цветной вклейки медицинского атласа, Татьяна ринулась в пучину нового знакомства, синхронно пошевеливая влажным ртом и репродуктивными устами. И надо сказать, верхний этаж у нее был не менее опасен, чем остальное. Своим поведением она давала понять, что в случае нужды готова принять форму контаминации «в тридцать девять — сорок пять баба ягодка опять.»

Владимир Сергеевич вытащил визитку и протянул Татьяне, надеясь свинтить. Но она сказала обиженно:

— Зря вы так, я вас уверяю, нам придется поработать вместе.

— Да я, собственно, и не против, — смирился с судьбой Владимир Сергеевич, — высылайте предложения.

— Я не в этом смысле, — сказала Татьяна, как прорицательница. — Я вообще.

— Ну, тогда тем более, — пытался спрыгнуть Владимир Сергеевич со стрелки, чувствуя, что дело опять идет наперекос и что к вечеру как бы не пришлось снова отбиваться в горизонталь и выражать обоюдность чувств посредством надувного матраца.

— Я о вас многое слышала, — продолжила гон Татьяна.

— Ну, хорошо, — сдулся Макарон, как однокамерный пузырь, и потек из себя наружу. — Давайте поговорим. Только тему придумайте сами.

— Я уже придумала. Я слышала, что у вас есть кафе «Старый чикен». Я тоже немножко ресторатор. У меня сеть кафе «Пицца богов». Предлагаю открыть две совместные точки на Ленинградском вокзале в Москве и на Московском в Питере — «Ван вэй чикен» — «Цыпленок в одну сторону». Будет очень выгодно, я вас уверяю!

— Договорились, — согласился Владимир Сергеевич.

Диалог с Артамоновым у меня все как-то не клеился. Едва он поворачивал голову ко мне, его тут же отвлекали подтягивающиеся друзья. Стало понятно, что серьезную беседу с ним нужно отложить на вечер, потому что сейчас Артамонову не до меня. Ему нужно перетолковать с остальными, а уж потом дойдет очередь и до нашей письменности.

Мы последовали за Владимиром Сергеевичем и присоединились к их кругу.

— А вот и я, — поздоровался Артамонов с Пересветом, Натаном и Татьяной.

— Салют, — сказали они одномоментно.

— А этот все пишет и пишет, — сказала Татьяна и ткнула мне в грудь длинным указательным пальцем, — а когда не пишет, думает или говорит. Прямо как Цезарь.

— Не всем же пилить опилки, — оправдался я.

— А ты где пропадал? — наехала Татьяна на Артамонова, на секунду оставив остальных. — Все учишься? Говорят, на продюсера.

— Да, — ответил Артамонов, — не врут.

— А я вот, кроме трех гармонических функций из всей учебы ничего не вынесла! — призналась Татьяна.

— Мы с ней очень много чего наделали вместе, — сказал Артамонов, обнимая ее, а потом и Натана.

— Заметно, — сообразил Владимир Сергеевич.

— Потому что у нас с Натаном были часто одинаковые варианты, — пояснил Артамонов.

— А сейчас у вас варианты разные? — спросил Пересвет.

— Пожалуй, да, — сказал Натан.

— Во всем генитальная генетика виновата! — сказала Татьяна, намереваясь разложить чужую песню на два голоса. — Это вам не любовь на фоне колбасной недостаточности, как бывало в старину!

— Да при чем здесь генетика?! — решил возмутиться Натан.

— При том, — сказала Татьяна и предложила всем срочно приступать к празднику. — Эй, все сюда! — свистнула она в пальцы. — Пора начинать! Скомандовала она, разведя пожиже эстетизированный и слабоорганизованный народец, чтоб хватило на всех.

Товарищество с ограниченной ответственностью росло на глазах, народу становилось все больше. Гульбарий закипал всеми цветами радуги и принимал естественные очертания.

— Гей-еси, добры молодцы! — приголубила Татьяна подошедших на ее свист Нинкина с Пунктусом, прибывших одним транспортом.

— Привет, привет! — отозвались они. — И утром два привета!

— А вот и они, — сказал Натан, подводя к ним Пересвета. — Познакомься, это наши волонтеры! Без них нам бы не состояться ни в жись!

Рядом шло братание других.

— Привет, Натан, — зацепили одногруппницу на проходе Мукин, Матвеев и Решетов.

— Салют, мужики, рад видеть вас, — сказал Натан. — А ты, Фельдман, что мнешься? Ты там, на своей незалежной, не залежался ли часом? А то давай сюда, к нам, у меня крупное агентство по сватовству.

— Я подумаю, — сказал Фельдман и стал быстро соображать, не прикатить ли ему на житье из Украины в Россию.

— В Америку или в Израиль тебе уже поздно, — угадал ход его мыслей Натан. — Не успеешь состояться как личность. А для меня ты всегда был личностью, потому что никогда не приставал с дурацкими просьбами прошвырнуться по Студенческому бульвару с последующим отвалом у койку.

Ведущий встречи — а им был назначен староста Рудик — объявил первый номер по сценарию схода. Населению было предложено разойтись по сторонам. Влево тем, кто продолжает работать по специальности, а вправо — кто изменил профессии. Сборище разделилось на две приблизительно равные части.

Владимир Сергеевич, я и Пересвет остались стоять не у дел в центре собрания.

По задумке устроителей праздника планировалось дать слово каждому прибывшему, чтобы тот напрямую, а не через третьи руки доложил о себе все, чтобы знать о судьбе каждого непосредственно из уст пострадавшего.

Начали по алфавиту, и получилось так, что обращались выступающие как бы ко мне, к Пересвету и Владимиру Сергеевичу, поскольку мы оказались у пупка.

— Пусть гости праздника доложат о себе первыми, — предложил Рудик, расценив ситуацию, как удобную для введения. — Пожалуйста, вы, — дал он знак мне.

Я приступил к рассказу с места, сделав легкую вводную о политическом положении дел в стране.

— Приятно отметить, что люди нынче в состоянии собираться стаями не по причине бурбулизации, а по своей собственной воле. — И сразу произвел пробное вбрасывание — запустил в оборот несколько слов о себе: — Работал в отраслевой прессе, выправил и выпустил книги Артамонова, планирую состряпать еще одну как только вами, дорогие друзья, будет нажит свежий материал. Желающих приобрести готовые прошу к багажнику машины. Первая — бесплатно, вторая — по стольнику. Деньги — Артамонову, а дальше мы с ним разберемся. Женат, имеются дети, — закончил я о себе.

— А нам, матерьялу, ничего от этой суммы не перепадет? — спросила Татьяна. — При чем здесь Артамонов?

— Как же не перепадет? — выкрутился я. — Мы с Артамоновым только решим, кто бежит в ларек, а перепадет именно вам, матерьялу.

Веселье набирало обороты. Дальше о себе сплел венок Владимир Сергеевич Макаров.

— Сенатор Макаров, одногруппник Артамонова по его второй вышке. Нахожусь по его приглашению.

— Да он сам здесь по приглашению! — возмутилось честное собрание. — Как исчез четверть века назад, так и ни разу не появился!

— И ладно бы просто не появился, пережили бы как-нибудь, — впендюрила свои соображения Татьяна. — Хоть бы весточку каку о себе дал!

— Кому надо было повидаться, тот сам приезжал! — выразился Артамонов. Вон Мат с Решей хотели меня видеть и видели!

— Але, помолчите, сейчас не о вас речь, — тормознул самодеятельность ведущий. — Дойдет очередь, тогда и заголосите! — И обратился к аксакалу: Прошу вас, товарищ Макаров, продолжайте.

Сенатора Макарова на сборище знали практически все, поскольку в той или иной степени отслеживали политическую жизнь страны. Его помнили и по средствам массовой информации, и по книге «Отчет о проделанной работе», которую, как выяснилось, многие прочитали. Поэтому приветствовали его достаточно звонко. Начались вопросы.

— В газетах пишут, что вы полгода были в бегах.

— Да, я брал отпуск за свой счет, — отвечал Владимир Сергеевич.

— Это правда, что через некоторое время после вашего исчезновения были приняты грандиозные меры по охране государственных чиновников? — спросил Бакутин. — Что, дескать, их надо охранять, а то больно часто и надолго исчезать стали.

— Неужели непонятно?! — сообщил Владимир Сергеевич. — Каждый моет деньги по-своему. Надо было увести пару-другую миллионов, вот и увели! Никто никого не крадет! Кто сам хочет, тот и исчезает.

— Ничего себе живем! — слышалось от народа.

— А как иначе отдохнешь от напряженной государственной службы? пошутил Владимир Сергеевич.

— И то верно. Так, значит, врут газеты?

— Это к Артамонову, — отбивался Макарон. — Про газеты знают все только они с Деборой.

— То есть, мы — как задница? — самоуничиженно произнес Усов. — Которая испытывает информационный голод. До нее пресса доходит в последнюю очередь.

Пересвет был короче.

— Бойфренд Натана, — сказал он. — Мы не расстаемся. Поэтому я здесь.

— Слышали, слышали, — загудела толпа. — Наконец-то увидели воочию.

— Очень даже ничего, — сказал негромко Нинкин, оценивая Пересвета чисто визуально.

— Меня уже тянет прошвырнуться в вашу сторону, — сказал громче нужного Пунктус, прикидывая, что нового для него может обнаружиться в этом свежем человеке.

— Соблюдайте живую очередь, — возразил я. — Чур, я беседую с товарищами первым! Для истории и архива.

— Прошу тишины, господа, и прошу дальше, — обрубил неправильную волну собравшихся Рудик. Он шел вдоль шеренг и выдавал каждому присутствующему листок с фразой из общей речевки, подготовленной режиссерской группой праздника, чтобы каждый мог начать свое выступление без заминки. Пожалуйста, Натан, — сказал он, закончив раздачу. — Ты же у нас первый по списку?

Натан Алешин вышел и доложил о себе.

— И тогда я у него спросил, — взахлеб рассказывал о себе и о Пересвете. — Ты через кого ложился? Он сначала ничего не понял. Куда, спрашивает. Сюда, в больницу, говорю. А меня через своих укладывали, чтобы не запороли ненароком! Потом мы выяснили, что после операции жить нам обоим особенно негде и сняли одну квартиру на двоих. С тех пор не разлучаемся. Расписываться пока не планируем, закон не позволяет, но отсутствие официальности нам нисколько не мешает.

— Артамонов! — вызвал следующую жертву Рудик.

Артамонов посерьезнел и вышел на центр поляны.

— Мы научились пользоваться услугами сберкасс, — прочитал он по бумажке, выданной старостой, и дальше понес о себе сам. — Три года флота, потом завершение учебы экстерном, отработка по направлению в Средней Азии. Так что первую мировую войну я прошел с одними, вторую — заочную учебу в МГУ на факультете журналистики — вот с этими господами, — кивнул Артамонов на Владимира Сергеевича и Пересвета. Не заметил, как втянулся в третью поступил на Высшие курсы продюсеров. Здесь уже, конечно, все будет без победителей и быстротечно — всего один семестр очно. Женат, дети есть. Трое. Вот они, бегают.

Выглядел Артамонов уверенным диктатором, у которого нет никого в подчинении и диктат которого распространялся не далее чем на себя. Я всматривался в него и понимал, что он человек креатива. В годы своей технической учебы, он говорил в отношении начертательной геометрии: если надо будет в жизни, я начерчу, но зачем чертить сейчас? Я все понял и узнал, какая линия что обозначает, переварил материал, но зачем чертить, тратить попусту столько времени?! И характер его с течением жизни, похоже, не изменился. Он разрабатывал стратегию, придумывал идею, вбивал колышки и передавал желающим под дальнейшую проработку. При этом никого не просил. Все почитали за честь довершить затеянные им дела. Значит, что-то в них было, в этих затеях. Заниматься вопросом методично и системно было явно не по нему. Он сделал наброски книг, выразился, но доводить тексты до ума в его понимании не было надобности. Ведь он явился на свет не для того, чтобы разобраться с языком, а чтобы познать жизнь.

Сопоставляя факты, я успокаивался. Получалось, что я, доделавший его книги, попал в разряд Прорехова, Лики и Деборы. Первый доводил до ума технические наброски его полиграфической идеи, вторая и третья — воспитывали детей. Артамонов придумал издательский холдинг, и, как только все было выставлено и налажено, детали тут же наскучили ему, и он оставил все на усмотрение Прорехова. То же самое в отношении семьи. Это было заметно по поведению детей — они так и висли на мамах.

Следующим в центр круга был вызван Бакутин.

— Мы научились пахать по безотвалке, — зачитал он обязательный текст и перешел к произвольному. — Заместитель начальника службы безопасности в Думе.

Этот неприметный с виду человек просуществовал на потоке тихо, как серая мышь. Теперь оказалось, что здесь он едва ли не самый главный.

Продолжил докладные о себе Бибилов Мурат, забыв про сунутую ему в руки бумажку.

— Отец-героин, — начал он. — Четверо мальцов, единожды женат, живу на границе, служу на таможне, связи продолжаю нарабатывать. Добро даю.

— Радики тебя там еще не задолбали? — спросил Артамонов. — А то подарим тебе свинцовую ракушку на хозблок!

— Отлично! Я приму подарок, — на чистом русском сказал Мурат. С Нинелью и множественными детками, плавно переходящих от чистого осетина — первенца до абсолютно белокурой дочки — последыша, Мурат чувствовал себя совершенно обрусевшим. Было заметно, что Нинель за годы совместной жизни сделала его совсем ручным и рецессивным, если не сказать больше — одномандатником. Нинель рожала без конца — Мурат не успевал растамаживать. Всякий раз после очередных родов, когда Нинель откисала в роддоме с разорванной промежностью — все дети получались далеко за пять кило, — он просил хирурга, чтобы тот при зашивании уширенной части делал пару лишних стежков.

Далее шел Миша Гриншпон.

— Слышь, чуваки, кочумайте! Достали с этим допросом! И своими дурацкими бумажками!

— Т-сс! Не болтай! — приземлил его Рудик. — Мы должны знать все твои вехи!

— Ну, хорошо, только ради того, чтобы не испортить праздник!

— Мотивы можешь не объяснять. Не ты же один испытал эдипов комплекс по отношению к матери-родине?

— После учебы работал в Питере, — начал Миша, — потом свалил в Канаду, иными словами — встал и принес немного вреда своей советской родине. Работаю в «Дженерал электрик», США, дом во Флориде, тружусь в Гамбурге, в командировке. Легко конкурирую с Россией, толкаю всякого рода Иракам разного рода энергетические проекты. Не женат. Перед улетом из Белоруссии поладил с одной дамой. Теперь у меня, оказывается, есть мальчик весом в сто кэгэ. Вот, резвится с остальными, опасаясь всех подавить.

— То есть, чуть что, НАТО с нами? — спросил Рудик.

— Конечно. В формате мы плюс они.

На курсы по изучению нас оттуда Гриншпон эмигрировал сразу после того, как надоело быть здесь. Но он не считал свой отъезд эмиграцией. У него был иной взгляд на это.

— Знаете, что такое настоящая эмиграция? — сказал он в завершение своей речи. — Вот когда ты уехал в детстве или чуть позже и узнаешь, что жизнь длится восемьдесят или около этого, — у тебя нормальная реакция на отъезд я молодой, до старости еще так долго, что не хочется об этом и думать. Все можно успеть — и родить, и посадить, и построить А вот когда ты в сорок лет оказываешься под Нью-Йорком, ты как бы рождаешься заново, но при этом узнаешь, что жизнь длится всего лет пятнадцать-двадцать и уже не успеть ни книгу написать, ни друга посадить — вот это эмиграция настоящая — ностальгия весны!

Переминаясь с ноги на ногу, своей очереди ждал Забелин. Как только Гриншпон доложился, Забелин развернулся вполоборота и продолжил тему:

— Забелин. После вуза, как положено, отработал по распределению, сейчас прозябаю в стряпке рекламы. Все ролики про пиво на первом канале… мои. Если у кого-то возникнет потребность в тиви — прошу ко мне.

Далее — со всеми остановками.

— Клинцов, — заговорил о себе и о поколении бывший комсомольский вожак. — Финансовый директор молодежного движения «Идущие рядом». Мы научились спать кроватями «не расстанусь с комсомолом», — продолжил он по бумажке ряд Фурье, задуманный режиссером праздника. Всем своим видом Клинцов наглядно демонстрировал, как застойная комса сумела временно подавить в себе императив призвания, чтобы потом, принюхавшись к сквознякам эпохи, продолжать неустанно все ночи напролет лепить образ в кремовой сорочке с комсомольской ретро-шнуровкой на волосатой груди. Он был образчиком популяция икс-генератов родом из Октября, которые смогли вовремя сориентироваться на полном ходу жизни. И вот результат — налицо повторная востребованность временем.

Затем, прихрамывая, к людям вышел Кочегаров.

— Наши дети уже выросли, — сказал он, вглядываясь в бумажку поверх очков. — Девочки убегают для освоения будущей профессии подзаработать на «Баунти», а мальчики, сняв штаны, по голове уже не гладят. — Он посмотрел на Дастина и подытожил свое выступление: — Все науки я бросил. Занимаюсь исключительно жизнью.

Кравец шел следующим по списку.

— Мы научились летать самолетами «Башкирские авиалинии», — процедил он текст из общественной нагрузки. — Посему живу в Израиле.

За ним вышла Марина.

— Кравец Марина, — сказала она просто. — Мы научились одеваться трусиками «прошла любовь», — читанула она свой листок и с неудовольствием бросила его в стоящую рядом урну. — Живу в Тель-Авиве, работаю в театре. Специально ко Дню грусти мы приурочили гастроли. Теперь играю «Жанну» по-настоящему. Вечером приглашаю всех на площадку, — махнула она рукой в сторону подиума, — мы покажем лучшие куски оттуда.

Только Марина смогла бы выдавить из своей случайной роли в студенческом театре целую жизненную платформу, забросив на фиг все эвольвенты и прочие железяки, относящиеся к профессии «турбиностроение».

Потом вышел Матвеев.

— Мы научились, мля, справлять нужду, — прочитал он свой вступительный текст. — Живой вес, ну, это, сто двадцать килограммов в положении лежа. Алиментарное ожирение. Тлею, мля, на кашах и на воде. Вся жизнь, еп-тать, ушла на волеизъявление желудка. Работаю сантехником шестого разряда, а звучит, ну, это, как волшебником изумрудного города.

Народ зааплодировал. В шеренгу к Мату пристроился Боря.

— Мукин, — представился он и зачитал свой кусок текста. — Мы научились сидеть стульями ереванской фабрики имени «апрельских тезисов». Торгую мебелью. Дважды женат — трое детей.

Симбиозники выступили плотнее других.

— Нинкин, — отчалил от себя первый, — работаю заместителем министра топлива и природных ресурсов. Раньше при медосмотре меня всегда просили раздеться, а теперь просят только показать язык. Как тут не станешь циником? — Только складочка на его круглых без всяких стрелок и в обтяжку рейтузах выдавала его половую принадлежность. Штаны его были настолько в облипочку, что поверх пола можно было вычислить еще и национальность, имейся она у него в наличии. Он стоял в характерной позе просителя, а руки висели по швам, как после ампутации аппендицита. В старину, когда он ел мороженое, одна щечка у него ныряла вглубь и получалась ямочка. Это его и погубило. Теперь ямочка виднелась и без мороженого плюс вертикально лицу появилась характерная впадинка на подбородке. — Не женат. Детей нет, — завершил он о себе.

Впритык и без всяких зазоров к нему рапортовал Пунктус:

— Тружусь заместителем министра энергетики. Не женат, детей нет.

Лицо Пунктуса было сформулировано таким образом, что угадать по нему, о чем идет речь, было невозможно. Конечно же, симбиозники Нинкин и Пунктус не рассказали, как они не могли друг без друга и как в течение многих лет доставали премьер-министра. Они, будучи замами, добились перевода зданий обоих министерств на одну улицу. У них не раз возникала мысль о выезде в страну, где можно было бы без проблем узаконить отношения, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у некоторых даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего положения через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Но потом грубая жизнь примиряла их и снова сводила вместе. Собственно, их отношения уже могли потянуть на золотой юбилей, но документально этого было не подтвердить. Хотя все было налицо. Фактически Нинкин и Пунктус являлись пионерами движения от скрытых форм к коммюнике и даже дальше — к выпуклым формам.

Симбиозников затмил человек с рондолевыми зубами.

— Петрунев, — представился он и присел на корточки. — После вступительных экзаменов — строгий режим, потом труд на воле по приобретенной в зоне специальности. Сейчас работаю генеральным авторитетом в одной из организованных компаний. Держу под контролем территорию, равную Швейцарии. На праздник Петрунев привез с собою два мешка свежих белых носков и велел всем раздавать на входе по три пары — он не выносил запаха рокфора. Петрунев жил по понятиям и работал тоже по понятиям. Случись нужда заплатить кому-то по безналу, в платежке он прямо так и писал: не по договору такому-то и согласно счета такому-то, а по понятию такому-то, от такого-то числа, включая НДС и налог с продаж. Или, ничего не включая, в зависимости от того, кто его куда, насколько и по какому поводу наклонял. В быту Петрунев ничем не отличался от своих собратьев. За годы труда он обзавелся лбом, переходящим в затылок, и шеей, едва прикрытой удавкой от Кардена. Петрунев имел в собственности коттедж на 1500 квадратов, но жил в бане на краю участка. По привычке. Из-за боязни высоких потолков. Везде и всюду на самых высоких собраниях сидел на корточках. Самое мягкое слово, которое он употреблял, было — «беспредел». Как и все новые, он поутру стукал жену по голове ложечкой, а затем целовал яйцо. Петрунев со своей командой подмял достаточно обширную сферу и теперь потихоньку легализовывался. Поэтому День грусти для него был самым что ни на есть праздником души. Можно было столько знакомств приобрести, сколько и возобновить. На пальцах, уставших от руля «мерса», висела голда. Владелец ее в малиновом пиджаке всем своим видом как бы говорил о себе с излишней скромностью: я погашенный лотерейный билет. Петрунев был женат. Его жена, будучи в прошлом одинокой и страстной женщиной, любила переписываться с каким-нибудь заключенным. Уже в третьем письме вместо дорогой номер 1213435, под которым сиживал Петрунев, она назвала ласково-уменьшительным — 121. А он как раз в это время гадал, срывая колючки с проволоки: любит — не любит. Прочитав письмо, он вышел на волю с чистой совестью и упал в объятия жены и новой жизни.

Петрунева сменил Решетов.

— Тринадцать лет Тюмень, Надым, пять лет в полной алкогольной блокаде, черный пояс карате, четвертый дан. Третьего пока не дано. Женат, дочка, ру. Работаю сам. Над собой.

Как когда-то в старину, Реша легко поднимал людей на портвейн, и теперь так же легко занимался оргвопросами по принятию гостей, как самый деловой из тех, кто в конце концов остался жить по месту учебы. Он привлек к устройству Дня грусти очень серьезную поддержку, потому как гости были один другого выпуклей.

— Сафенок, — представился очередной мужичок. Его не сразу узнали. А это всего-навсего был Софочка. Бумажку, выданную ему Рудиком, он сразу скомкал и рассказал, как однажды попросил сожителя не ходить ни на какую дискотеку, а просто посидеть с ним попить, и начал так отчаянно метать ножи в дверь, что сожитель на всякий случай остался. Потом была белая горячка, и вот теперь работа на складе горюче-смазочных материалов. — Работаю товароведом, признался он. — Потому что все наши сердечно-сосудистые дела стали больше сосудистыми, чем сердечными.

— Годится, — поблагодарила его публика за доклад.

Было заметно даже со стороны, что слой выпуска, представленный Софочкой, активно вымывается из социума современным поколением икс, поскольку в прошлом был склонен к употреблению лакокрасочных изделий, а в последнее время пристрастился к препаратам антигистаминного ряда — димедрол, тавигил.

— Голова долго болела, а потом прошла, — сказал он в заключение.

— Соколов, — встал белобрысый дядя, махнул рукой и больше ничего говорить не стал. Он отошел в сторону, чтобы промакнуть неожиданно выползшую слезу.

— Усов. Рост усох. Дочь — самое главное приобретение на этом свете. Мы научились справлять юбилеи, — прочитал он по бумажке, спохватившись, и сразу попер в свою обычную сторону — подводить итоги. — Когда-то мы легко представляли все пороки и добродетели молодежной части общества в координатах черноикорного периода нашего отечества. Теперь мы так же легко представляем все пороки среднего возраста текущего момента. Я посматриваю на нас со стороны и вижу, что фактически мы проникли во все сферы общественной жизни. Все более-менее командные высоты в газовой промышленности и нефтяной отрасли — наши, «Газпром» — наш, «Лукойл» — наш, «РАО ЕЭС» — наше, таможня наша. Огромные куски науки и культуры — наши! Даже часть военно-промышленного комплекса — наша! Братва — наша! Восточные и прочие единоборства — наши! Духовенство — наше! Все меньшинства — наши! Мы были сутью общества тех лет, а теперь стали сутью нынешнего времени! Нами пронизана жизнь! Из этого может получится крутой замес!

В старину Усов пророчествовал, что однокурсники завалят всю энергетику страны. На поверку выяснилось, что единая энергетическая система социализма настолько сильна, что завалить ее оказалось не по зубам даже серьезным товарищам. И культуру не смогли уничтожить! И вообще, все молодцы, потому что обошлись вполне корректно с остальными сферами жизни!

— Мы обзавелись тонкой духовной конституцией, — проговорил обязаловку по слогам следующий за Усовым Фельдман. — После Чернобыля уехал из Киева на родину в Шостку, сейчас добиваю последние вопросы по акционированию завода «Свема». — Фельдман так и остался человеком, который меняет цвет лица в зависимости от курса доллара. Говоря текст, он прикидывал, насколько выгодно будет втюхать кому-то по дружбе акции Шосткинского завода «Свема».

— То есть, по пленке договоримся, — пометил для себя Забелин, очень внимательно его заслушивающий.

— Нема делов, — обрадовался Фельдман единственному покупателю своего товара. — Продам любую партию с личными скидками.

— Мы обзавелись накладными ногтями, — заговорила Татьяна, дождавшись своей очереди, и заблагоухала, как апельсиновая кучка с непроставленным ценником. Она по-прежнему оставалась красавицей: глазищи — во! губищи — во! Остальное — сервелат, упакованный в комбез от Готье. К празднику она сотворила себе прическу — этакую лонговую челку, напоминающую макет канализационной системы Лондона с видом на океан и обратно. Ведь причесон это диалектика, которую мы носим на голове! Диалектика меняется с погодой и со взмахом наших ресниц.

Теперь от Татьяны не пахло карболкой, как в старину, — она разносила самые последние стили запахов. Желание быть неразрезанной страницей в книге любви совка сделало ее нержавейкой, представляющей собой образчик бизнес-леди. Прибыла она на встречу на серьезной тачке с водителем. Черемис, она же Кострова, она же Жемчужникова, она же Самохина. Мужья ей доставались все больше секонд-хенд, и она уже стала посматривать за кордон, подумывая о человека без пробега по российским дорогам. Таков был ее жизненный цикл с зависаловом на каждой остановке. Она успела поработать в бойлерной, а сейчас владела сетью кафе и ресторанов в Москве.

— Кто у меня уже побывал, знают, что это такое, — зазвала она всех к себе в гости и на работу. — Кто еще не удосужился, милости прошу. Детей нет.

Кстати сказать, Татьяна была и вправду не замужем, особенно в данный момент. Недавно она получила на телевизионном конкурсе «Мисс SIS» приз в номинации «SIS SOS!» или, иными словами, — «Грудь выживаемость!» У нее был загиб матки, и никто из ее поклонников по жизни так и не смог достать ее. Первые ее мужья-черновички, в которых она долгое время находила попеременно то понарошковость, то всеравношность, то вверх-тормашность, не оставили на ней отпечатков — ни моральных, ни физических. А вот последний — умудрился. При нем в ее задачу, как жены, входило только одно — успевать подставлять под окурки, которые муж гасил, не задумываясь, где придется — о подушки, о ковры, — какую-нибудь пепельницу. И однажды она не успела. Он загасил окурок на ее лице. Так их пути разошлись. Она навсегда запомнила, как в глазах шипят бычки.

— Уж лучше заворот кишок, как у Мата, чем загиб матки, — пожаловалась Татьяна людям, но было понятно, что упорно исследовать жизнь она еще будет долго.

Татьяна заговорила о бесправном положении женщины в постсовке, которое вынуждает ее всем менталитетом идти одновременно в трех направлениях: в первом — становиться матерью-одиночкой, но время, как назло, грозит не оставить пламенную большевичку на семена, во втором — идти на контакты с депутатами высших чинов или в третьем — самой баллотироваться.

— В наше бисексуальное время, время взаимной кастрации, когда мужики перевелись как класс… — вознамерилась она покритиковать текущий момент жизни, но ее перебил Нинкин.

— Все мы мужчины до первого мужчины, — сказал он.

— И тем не менее, — сказала перебитая Нинкиным, как крыло, Татьяна, мне нравится, что на нашем очередном Дне грусти опять много му-му…

— Чего-чего? — забликовал народ.

— Как это «чего»? — не поняла Татьяна недалекости ополчения. — Мужиков и му-зыки!

И действительно — музыки хватало. Одна лилась сверху, а вторая, словно из-под земли, как на Пескаревском кладбище. Пунктус и Нинкин, прислушиваясь к нотам, гадали, как в старину:

— Бритни Спирс? Нет? Значит, Спайс герлс! — корчил из себя знатока Пунктус.

— Стинг? Нет? Значит, Брайан Адамс! — присоединялся к нему через полчаса Нинкин. — Селин Дион? Нет? Значит, Якида!

— Яшенин, — сказал последний товарищ и замкнул цепь. — Работаю в «Газпроме».

После переклички начался теннисный турнир. Играть вызвались немногие. Первым запуском шли Владимир Сергеевич и Клинцов. Все сгрудились вокруг корта поболеть. Пока соперники разминались, в корзину из-под мячей падали деньги с пристегнутым прогнозом. Фельдман, как букмекер, фиксировал ставки.

— Да я его порву на фрагменты на одних подачах! — говорил своим Клинцов, разминаясь. — Я его просто размажу по задней линии! — делился он планами на исход поединка, затягивая шнурки на свежих кроссовках. — Он у меня весь коридор вспашет! — бил он себя ракеткой по пятке, проверяя натяжку струн.

Судил Рудик. Подача выпала Клинцову. Началась игра.

Давненько Владимир Сергеевич не выходил на корт. Неожиданно для себя он заметил, что ему одинаково удобно играть обеими руками. Справа — правой, а слева — левой. Не двумя, как раньше, а именно одной левой. Удары ею получались настолько хлесткими, что вихрился воздух. Владимир Сергеевич чувствовал себя амбидекстером — легко вращался вокруг своей оси как по часовой, так и против. А пятиться назад, чтобы убить свечу, ему было даже удобнее, чем рваться вперед, чтобы поднять почти с земли грамотно укороченный мяч. Все удары проходили на уровне ощущений, без напрягов. Раньше он за собой этого не замечал. Ему казалось, что он рассечен пополам огромным зеркалом. И все обводки соперника, все его выходы к сетке ничего не меняли — Владимир Сергеевич отражал любые мячи.

Клинцов пытался построить игру на резаных ударах и двойных ошибках. Рудик явно подсуживал ему, но счет складывался в пользу Владимира Сергеевича, который в результате и выиграл мини-турнир.

Победителю подарили старинную деревянную ракетку и стилизованный под набоковский костюм для лаун-тенниса. Остальным участникам вручили то же самое.

Погода удалась на славу и позволяла расслабиться. Народ поснимал шляпы, разделся и полез в речку — кто через баню, кто прямиком с откоса. Стало заметно, что вместо шевелюр у многих появились полянки и скверы, а кое-где даже и третьи интернационалы. Дети постарше кидались в воду с батута, помоложе — с тарзанок — с привязанных к деревьям канатов с поперечной палкой на конце. Скоро к ним в отсутствие водных горок присоединились и взрослые.

Банное зрелище выходило еще забавнее. Сквозь целлофан, как в рисованном по стеклу мультике, просматривались благообразные розовые тушки людей, красиво растворялись в тумане и плавали там, внутри, гребя березовыми вениками. Потом тушки выползали наружу и становились противными и оплывшими. Никуда не деться — у половины присутствующих от возраста появились жопьи ушки — отвислые складки на пояснице. Приметы времени. Знал бы Миша Гриншпон о понятии «жопьи ушки» во время учебы, вот бы потешился! Такой навороченной грудины не было, пожалуй, ни у кого на курсе!

День грусти со стороны походил на волчью свадьбу, на которой присутствовали хищники бизнеса, политики, культуры и ширпотреба, словно в этом куске общества обозначилась течка и все присутствующие подались на нее и запали.

Напитки разносились бесперебойно. Алкоголь в крови набирал критическую массу. К вечерочку течение схода стало принимать подострый характер. Танцы начались спонтанно, без вмешательства старосты Рудика. Он только успел дать команду надеть вечерние костюмы и платья.

Владимир Сергеевич взял свой саквояж и отправился в раздевалку. Он вытащил из любимого чемодана белую рубашку и фрак, купленный тетей Паней, и надел гардероб на себя. Фрак оказался впору. Владимир Сергеевич с удовольствием взглянул на себя в зеркало. Все было нормально. И вышел к людям. К нему продолжали подходить, заговаривать, задавать вопросы. Через некоторое время на территории праздника образовалась гробовая тишина. Макарон заметил, что на него все стали как-то косо посматривать. Он ничего не понимал. Еще раз осмотрел себя с головы до ног — ничего такого, все в порядке. Разве что несколько пушинок висят на одежде, но их можно снять, сдуть, стряхнуть — пожалуйста.

Озабоченный Владимир Сергеевич вернулся в палатку, взял щетку и, смочив ее, почистил одеяние. И вновь вышел в гущу толпы. На площадке раздался дикий гогот, и Макарон понял, что это реакция на его выход.

По-прежнему ничего не понимая, Владимир Сергеевич стал оглядываться.

Тут к нему подошел Артамонов и спросил:

— Слышь, Макарон, а где тетя Паня покупала фрак?

— В магазине. Где ж еще? — невозмутимо ответил Макарон.

— В каком? В ритуальном?

— А что? — спросил аксакал и попытался вывернуть голову набок, словно стараясь поймать зубами свой хвост.

— Похоже, она тебе действительно выбрала фрак подешевле, — сказал Артамонов.

— Так разовый же, — объяснил Макарон.

— Знаешь, в таких фраках покойников в гроб кладут.

— Ну, это ты уж слишком! — выказал обиду Владимир Сергеевич.

— У твоего фрака спины нет — одна подкладка, — сообщил Артамонов и подтянул поближе к лицу Макарона белую нижнюю материю фрака. — В таких экономных по материалу и раскрою одеяниях кладут зажиточных покойников из числа творческих работников.

— Какой отвязанный пиджак! — восторгался народ.

Конфуз разросся до неимоверных размеров. Все нашли Макарова приколистом и отнесли его фокус к продолжению истории с его ложной пропажей и слишком поспешными похоронами.

Макарон еще больше влился в компанию, стал как бы своим среди своих. Все бросились благодарить его за удачно исполненный прикол.

Без тени улыбки, на полном серьезе Владимир Сергеевич отнекивался.

— Да я не в курсе, о чем вы, — говорил он. — Просто тетя Паня мою просьбу взять подешевле восприняла буквально.

— Да ладно тебе — тетя Паня! Сам придумал, а на тетю Паню валишь! восторгался народ.

Владимир Сергеевич перестал оправдываться и согласился, что придумал все от тишины жизни.

Заминка была исчерпана, и вечер продолжился.

Воспользовавшись казусным случаем, я, как нанятый самописец, объявил, что до меня дошли слухи, будто по моей первой книге у героев есть замечания и претензии, поскольку не все смешные случаи, имевшие место в действительности, вошли в книгу «76-Т3». Поэтому я готов выслушать приколы студенческой жизни, которые не нашли отражения в первом издании. Они обязательно войдут в новую ткань повести.

Народ откликнулся и бросился наперебой рассказывать случаи из учебной практики. Я начал записывать. Разбухнув от материала, я объявил, что если так пойдет дальше, то поступлю как Солженицын. Он тоже написал сначала один том «ГУЛАГа», почле к нему стали являться и писать свидетели из других лагерей. И он собрал много томов. Мне будет сложнее, потому что в нашей стране собрать семь томов преступлений властей нет проблем, а вот наскрести три тома юмора — надо постараться.

Записавая рассказы острожелающих, я брел от компании к компании.

Решетова обступили товарищи спортивной направленности. Шел разговор о серьезном подходе к жизни. Приложив ухо, я стал слушать.

— В бесконтактном карате, — ведал Реша, — слабое место показывают направлением удара. Но не бьют. Это принцип карате в дружбе. Друзьям надо показать слабое место, но не бить. Но, чтобы пробить доску, удар надо мысленно направлять в точку за доской. Тогда доска будет прошиблена как промежуточная стадия. В бизнес-переговорах, чтобы достичь маленькой цели, следует говорить о великом и о далеком, упрятывая искреннее намерение. И обязательно срастется. Люди клюют на большое и перспективное и, почти не торгуясь, выполнят малое и задуманное. Это принцип карате в бизнесе. Поэтому в жизни надо не бить, а только обозначать удар. И не провоцировать на начало боевых действий.

Выслушав кусочек карате, я подошел к кружку, в котором весело общались Макарон, Пересвет, Натан, Пунктус, Нинкин и Татьяна. Татьяна была арбитром и строго судила рассказчиков.

— Ну, а вы, так и будете жить бобылями? — спросил она Пунктуса и Нинкина.

— Почему? — ответил Нинкин. — Мы ходили в центр планирования семьи, у нас тоже может быть кто-нибудь появится, — сообщили он за себя и за Пунктуса, рассматривая и поглаживая по голове Дастина, юлящего на нижней отметке.

— А кто же из вас будет рожать? — с большим интересом спросил Натан.

— Мы еще не решили, — признался Нинкин. — Скорее всего никто, для нас родят в центре.

— Сейчас это уже недорого стоит, вы же знаете.

— Откуда нам знать, — сказала Татьяна, — на нас с такими задачами не выходят. А хотите, я рожу для вас?

— А вот этого не надо! — запричитали симбиозники. — Нам такого кукушонка будет не прокормить!

— Мне говорил мой друг Бурят, что нет четкой границы между мужчиной и женщиной, — сказал Владимир Сергеевич. — Есть тьма переходных форм.

Стараясь не спугнуть задушевного разговора, я пристроился к беседе в качестве наблюдателя с диктофоном.

— Я могу показаться бестактной, — продолжала пытку населения Татьяна, когда уже все изрядно подвыпили, — но мне кажется, что время зашивания суровыми нитками своих ртов давно прошло. И вот что я хочу в этой связи сказать. По моей простой бабской схеме любовное заигрывание и вычисление происходит так: я вижу объект, смотрю, как он выглядит, — в этот момент она повернулась к Макарону, — смотрю его на бронзовую грудь, на ноги, слушаю текст и делаю вывод — мой он или нет, и тогда приступаю к ухаживаниям. Макарону пришлось несколько отстраниться. — И ничего больше того, что я уже увидела, мне увидеть и узнать о жертве не предстоит. Надеяться на нечто большее, чем я вижу, не приходится. А вот как зажигаетесь вы, что влечет вас друг к другу? — обратилась она к окружающим.

— Видишь ли, — откликнулся на серьезный разговор Пунктус, — у нас, как у категории лиц, очень большой разброс возможностей. У кого-то в полном порядке одно и совсем нет другого, кроме как в голове. То есть он — он исключительно мозгом, а все остальное у него, как у нее. Есть такие экземпляры, у которых немножко, как у нее, а все остальное — как у него, включая мозги. И теперь, прикинь, какой смысл Натану, например, иметь дело с простыми людьми? Если у него уже был контакт с человеком, у которого кроме всего прочего есть еще море разных тайн и довесков? Это улет в квадрате. Или еще — она, например, почти не имеет того, что положено, но у нее есть то, чего тебе и в голову не придет, хотя и без яичек. Опять же свои прелести, и так далее. Набор переходных явлений бесконечен. Все это до сих пор не систематизировано. Ты всегда соприкасаешься с тайной, когда идешь на новый контакт.

— Покупаешь кота в мешке? — спросила Татьяна.

— Где-то так, — согласился Пунктус. — Поскольку внешне это почти ничем не определяется. Есть некоторые поверхностные признаки внутренних свойств, такие, как короткая шея с крыловидными складками, словно у шарпея…

— И что это обозначает? — спросила Татьяна и развернулась так резко, что я еле изловчился удержать на весу диктофон.

— Секрет для потребителя, — сказал Пунктус. — Это может обозначать или аномалию скелета, или девиацию локтевых и коленных суставов плюс высокое нёбо.

— Но как это все следует воспринимать практически? — не отставала Татьяна, полагая, что тормошит народец больше для меня, ведущего запись, чем для себя.

— Ничего, кроме того, что у субъекта то ли отрицательный, то ли положительный половой хроматин, — запросто объяснял Пунктус. — Признаки маскулинизации, гипертрофия некоторых частей тела, вирильное оволосение.

— И что это значит? — не отставала Татьяна. — Ты поясняй конкретней!

— Это значит, что у объекта рудиментарная матка, а трубы вообще отсутствуют, — пояснял Пунктус под напором, — а все остальное в полном порядке, и даже слишком.

Владимир Сергеевич слушал Пунктуса открыв рот. Он всю свою военную жизнь был врачом, но таких нюансов и специфики хлебнуть не пришлось.

— И как это может устраивать или не устраивать? — продолжала давить Татьяна.

— Прежде всего, тебя самого, — пояснил Пунктус. — Многие вынуждены идти на операцию по коррекции с учетом психосексуальной ориентации.

— Ну, а после операции что? — не отставала Татьяна.

— Если пить гормоны, то становится нежнее кожа, округляются бедра, легко перехватил разговор Пересвет.

— И человек превращается в оленя? Да? — пытливо спросила Татьяна.

— Картина складывается из ряда развивающихся синдромов, — влез с подсказкой Владимир Сергеевич. — Так ведь?

— Где-то так, — согласился Нинкин.

— Как это, из синдромов? — переспросила Татьяна.

— Поочередно становятся более чувствительными, например, подмышечные впадины и локтевые сгибы, — пояснил Пунктус. — А можно принимать гормоны таким образом, что паховые складки вообще не будут реагировать. Или, например, вырезать и заменить на что-то другое целиком весь оральный синдром. Или всасывательную функцию. На контакт нас тянет поначалу любопытство — что же там имеется в наличии? сколько того? сколько сего? В этом есть тайна. И потом неизбежное разочарование. Потому что выясняется, что опять нет того, что ожидалось. Мы никогда не можем быть до конца вместе, потому что есть надежда, что в жизни попадется человек с еще более обширным набором чудес плюс интеллект. Нас так мало, что многие или даже, точнее сказать, все не успевают до конца жизни найти хотя бы одного человека для себя. В нашей среде много трагедий. Чувства остры, а частота счастливых сочетаний настолько мала, что радуешься, как дурак, первому встречному. Природа оставила нам радость секса и лишила его практического смысла!

— Понятно, вас жалеть надо, — сказала Татьяна.

— Зачем жалеть? Мы свое получаем, — выставил блок Пересвет. — Это природа ничего от нас не получает, а могла бы. При таких всплесках эмоций, которые мы выдаем, такие бы детищи рождались! С таким интеллектом! А все впустую! Вот вы, что можете изобразить меж собой вдвоем в половом смысле? Ну, дуэт, а чаще соло, а мы — целый оркестр! Тут немножечко пройдешься, скрипочка нежно, но с продером, там достанешь, дотянешься — тромбончик, а потом уж в конце хабанера! барабаны! Тут столько печали! Все тонко и безнадежно, потому что природа в этом смысле за нас, а вообще — против.

— Я слышала, что смешение мужского и женского начал есть сатанизм, сказала Татьяна.

— Вполне может быть, — согласился Пересвет. — Потому что эмоции и муки после всего просто нечеловеческие.

— На вопросы о сексуальной паспортизации я привык отвечать: ночью все кошки серые! — сказал Натан.

— В последние годы Россия догоняет Европу по этому параметру. Тусовка без транссексуала — не тусовка, а безобразие, — произнесла Татьяна. — Я в свои кабаки постоянно их зазываю.

— Трансы относятся к полу, как к перхоти, — сказал Пересвет. Некоторые украшают тело такой татуировкой, что их можно читать, как книгу в четырех томах.

— Их зовут хиджры, — сообщила Татьяна. — В Европе они явились в моду в начале семидесятых. Название пошло из Индии, где испокон веков смазливые люди трансформировали пол, не меняя очертаний тела.

— И всего-то мы в курсе, — пожурил Татьяну Макарон. — Все-то мы знаем. Мне уже и самому немножко интересно!

— На презентации журнала я познакомилась с трансвеститами, которые участвовали в концертной части, — призналась накоротке Татьяна. — Они были просто офигенными. Мы тусовались в женском туалете, отпускали друг другу комплименты по поводу выбора духов, губной помады, туфель, колготок. Они признали моего тогдашнего спутника вполне сексуальным. Трансвеститы обижаются, когда их приравнивают к категории геев. Это правда?

— Да, поскольку переодевание — это искусство, — согласился Пересвет.

— Эти трансы, были так восхитительны! Жеманны! Все из себя томные, продолжила делиться опытом Татьяна. — Я, женщина, и то на такое не способна! Они изображали такой гротескный сексапил! И впрямь — чем дальше от правды, тем забавнее.

— Может, и тебе перековать свои мечи? — сказал Пересвет Татьяне и добавил: — На орала.

— Нет смысла, — отмела предложение Татьяна. — Мне интересен любой круг общения, и с гомосексуалистами в том числе. Они безоговорочно воспринимают всех без исключения женщин как богинь. Сексуальное давление и половые страсти у них отсутствуют, давая неограниченные возможности для интеллектуального общения.

— А по мне — все это вредно, — сказал Владимир Сергеевич. — Будь то лесбийские игры, зоофилические выкрутасики или этнические догонялки с неграми, мулатами и другими шоколадками!

— Вы правы, уж лучше сводить концы с концами, — признались Пунктус и Нинкин.

— Да ладно вам, — воспротивились обоюдки Пересвет и Натан, как поклонницы мануального и орального одновременно.

— Давайте мы больше не будем мудрить, заниматься членораздельным мазохизмом, панельным и оральным поллюционизмом, а вернемся к простым шаблонным формам и позам, — сказал Макарон со ссылкой на целебные источники. — Давайте лучше выпьем!

За разговорчиками Пересвет увлекся Пунктусом, который столько знал про сложную, полную приключений и злоключений жизнь. У Пересвета плавно возникало уважения к этому все знающему человеку. Они вместе уходили на берег, долго гуляли, обмениваясь жизненными позициями друг друга. Пунктус проникся к Пересвету за то, что тот нашел в себе отвагу отправиться в Центр хирургии. Пересвет выказывал почтение ветерану за его многолетнюю верность другу. Первый был готов расцеловать второго, и наоборот.

Натан ревновал, провожая их тревожным взглядом.

— Вы у меня там не очень, — говаривал он им вслед, и беспокойство на секунду устраивалось у него меж бровей.

— Мы только на секундочку, — уверял Пересвет, поглядывая на Натана, который грозил пальчиком.

На завалинке у Софочки тема была своей. Я незаметно пристроился за кругом, который усердно внимал ему.

— Я проанализировал состояние судеб моих близких, родных, знакомых, соседей, коллег, — слышалось, как говорил Софочка, — и сделал вывод, что без всякого выдумывания у них настолько страшные и трагичные судьбы, что кажешься себе избраннейшим. Куда мне плакаться!? Притом, что работаю на складе. Ну, посудите сами, мать его больна — рецидив туберкулеза, сердце. Брат пьет, звонит жене и жалуется — проблемы после Чернобыля. Другой брат тоже в проблемах. У сестры муж перенес операцию по пересадке почки, у него постоянные кризы. У второй сестры муж влетел с наркотиками — проблемы, я как-то их вынужден решать. У знакомого, смертельно больна теща, рано умер отец. У сестры жены — проблемы, у моей тещи — проблемы, у отца моей жены проблемы, у соседа проблемы, и так далее. То есть, в принципе, жизни нет. У этого — проблемы, у того проблемы без конца. Такое состояние, что, если на эту тему говорить долго, может покарать Бог.

— Нельзя так остронаправленно ныть и жаловаться на жизнь, — сказал кто-то из внемлющих.

— Да я и не ною, — сказал Софочка. — Я как раз свыкся и терплю. А вот другие говорят, что Земля — это и есть ад.

Я переместился в сторону детской.

В детском загоне, как негатив, воеводил Дастин. Он построил остальных детей и проводил свою политику. Слышалось, как он записывал добровольцев в свою партию фестивальных негров и обещал воплотить в жизнь принцип второй модели хозрасчета в натуральную величину. Величину он тут же показывал, оттпыривая карман.

Петрунев с горсткой приверженцев вел иную беседу.

— По закону водопоя два года никто никого не трогал, — рассказывал окружению авторитетный человек. — Враждующие братки прекратили разборки, упаковывались в канареечные блейзеры и галстуки цвета наваринского дыма с пламенем и отдались полной отвязке.

«Немного же мне сегодня удастся собрать студенческого юмора, — подумал я. — Солженицину и впрямь было проще. Наскрести горестного у нас не составляет труда, а юмор просто тает с уходом социала. Видно, жизнь заедает».

Отдохнув, я примкнул к могучей кучке во главе с Матвеевым.

Со времен учебы его речь стала менее посполитой и более связной. Пунктаты текста стали более протяженными во времени.

— Меня, мля, всегда тянуло заглянуть за собой в унитаз, — слышался его голос. — Каловые массы, как и народные, могут представлять интерес, ну, это, мля, не в состоянии экстремальной подавленности, а когда они свободны, еп-тать, когда их выперло. Тогда по ним, ну, это, можно судить обо всем, мля, — трактовал Мат.

— А соскобы слизистой тебя не интересуют? — спросил Матвеева подошедший вместе со мной Макарон. — Или обрывки стробилы?

— Нет. Только говно, мля. У меня узкая специализация, — просто сказал Мат. — Я, еп-тать, особенно утвердился, ну, в своем мнении после, это, прочтения книги Сальвадора Дали, мля, который изучал себя и черпал вдохновение исключительно оттуда. Ничто, еп-тать, не несет в себе столь исчерпывающей информации о человеке, как его кал, мля буду. Человек, состоит из того, что он ест и о чем думает. Полная расшифровка записи черного ящика, мля, а человек относится именно к такой категории устройств.

Мата на его козырную тему донимали человек пять.

— Давай, давай, признавайся! — вялили они его.

— У меня, мля, есть друг — он разбогател на говне.

— Как ему удалось? — спрашивало окружение.

— Очень, мля, просто, — согласился поведать Мат. — Если понимать, что подняться и разбогатеть в нашей стране можно исключительно на говне, еп-тать.

— А поконкретней, — выводил его на чистую воду народ.

— Ему на день рождения преподнесли, значится, юбилейный торт с набором, в общем, геморроидальных свечей, мля буду. И он на одном дыхании засунул все их себе в задницу. Оказалось, что это рекорд. Чуть не умер. Его, мля, на носилках занесли в книгу рекордов Гиннесса. А потом выплатили сумасшедший гонорар! Во!

— Ни фига себе живем! — воскликнула публика.

— Я, — продолжил Мат, — не только не стесняюсь признаться, какая у меня теперь профессия, но и горжусь ею, еп-тать. И воспел бы ее в стихах, если бы мог писать так же складно, как наш Нестор, — поглядел Мат на меня, мля.

— И какую же такую поэзию можно обнаружить в ассенизации? — спросил я на продходе.

— Поэзия, — в результате труда, — сплел Мат. — Знаете, как бывает? Ну, это, целые многоэтажки, а то и кварталы прям, натурально на дерьме плавают, потому что центральную сточную трубу в коллекторе прорвало. Вся квартира вокруг сортира, как говорится. Бывают трагикомические случаи. Пес, например, бездомный в трубу каким-то непостижимым образом заберется и задыхается там, еп-тать, став ну, это, непробиваемой пробкой. В итоге что? Коктейль норовит выплеснуться из унитаза на пол вашего дома. И мысль, как избавиться от этого, становится для вас возвышеннее любой поэзии и даже мыслей о любви, мля буду. А реализованные, ну, хоть и чужими руками возвышенные мысли, мля, — это и есть стихи.

— Всякий жулик свое болото хвалит, — сказал кто-то.

— Да не хвалюсь я, но так уж получилось, что и работа моя с канализацией связана, и хобби.

— Хобби?

— Да, коллекционирование. Что вы на меня так бешено смотрите? Пытаетесь догадаться, какая коллекция может быть у говночиста? Объясняю. Вы, еп-тать, в унитаз ничего не роняли? Не честь и достоинство, конечно. Ценное, я имею в виду. Еп-тать. Современные, например, финские или итальянские унитазы так устроены, что там не пропадает. А в старых образцах уроненное вместе с дерьмом смывается. Прямо, если хотите, мне в руки.

— И чем же ты разжился?

— В основном, мля, ювелирка попадается. Да сувенирка. Кольца, серьги, запонки. Есть пара заколок для галстуков. Слетают, когда владельцы перепивают, и их травит, выворачивая наизнанку. Перстенек-печатка попался один с микроскопической гравировкой: «Ты умрешь там, где потеряешь кольцо». Может, и впрямь владелец на унитазе скончался. Любопытно, но как узнаешь?

— Значит, в комиссионку ради приработка находк не сдаешь?

— Сами посудите, фантастически ценных вещей у меня нет. А несколько сотен, за которые можно продать иное колечко — не те деньги, чтобы лишать себя удовольствия иметь коллекцию. Так ведь, еп-тать? Сережки вообще парами в канализацию, мля, не падают — их по одной не продашь.

— А кроме ювелирки, что нашел интересненького?

— Старинное пенсне. И как только проскочило, не понять? Еще мост зубной серебряный с двумя несущими зубами, как у крокодила, мля. Несколько мундштуков, один потрясный, из слоновой кости. Короче, все — мелочевка, которую люди по рассеянности в унитазе топят.

Рудик принялся сгонять народ к подиуму на просмотр спектакля.

Не отвертелся никто. Закончилось театральное представление под утро. На природе и в сердцах — светало.

Заскочив в кабину биотуалета после Макарона, Мат, как всегда, ревностно относившийся к такого рода человеческим документам, заметил, что Владимир Сергеевич, как молодой, отделался таким рулетом, словно у него никогда не было зашлаковок. Мат попытался повторить содеянное, но куда там. Он вспомнил молодость и то, как когда-то в общаге не мог вычислить лидера, откладывавшего несмываемые личинки неимоверных размеров. К нему вернулись чувства, с которыми он тогда переживал увиденное. Но сегодня все было по-другому, что-то изменилось в нем с тех пор. Теперь, при виде ужаса он ощутил не зависть и не боязнь. Скорее, это было трепетьм, удивлением и гордостью за страну, что в ней представлены особи, могущие такое! Мат не в меру расчувствовался, им овладело красивое и благородное беспокойство теперь он знал, что делать. Наконец-то его призвание будет востребовано обществом! Жизнь прожита не зря! Он верил, что когда-нгибудь это произойдет! Он верил в себя, и вера давала ему силы не бросать начатое.

Весь в клубах мыслей, Мат отозвал в сторону абсолютно трезвого Решетова и поделился своими соображениями.

— Слушай, у него это… просто страшно делается, мля, — начал он. Интересно, у него всегда такое? Или только после суточного обжорства на природе?

— Да что — «такое»? — не понял Реша.

— Говно! Что же еще?! Такое толстое! — объяснил свою тревогу Мат. — Не понимаешь, что ли?! Это первый признак!

— Признак чего?

— Властности!

— Почему ты так решил? — не принял идею Реша. — Может, у человека просто воспаление жопоглотки, — допустил он просто и без затей.

— Значит, когда он здоров, оно у него еще круче? — мыслил Мат. — Так, что ли, получается?!

— Может оно и так, но при чем здесь мы? — сказал Реша, потянувшись. Идем к людям, сейчас все разбегаться начнут.

— Нет, я, ну, это, серьезно, — обиженно сказал Мат.

— Круче-не круче, я не знаю. — сказал Реша, попытаясь отвлечь Мата от зацикленности. — Я обычно газетку читаю.

— А ты в следующий раз посмотри! — набросился на него Мат. — Столько информации!

— Пойми и забудь, у тебя это было давно и по Фрейду, — сказал Реша, пора переключаться на Брэга… Успокойся.

— Изучал, мля, — не мог прийти в себя окончательно Мат. — Четверть века изучаю! Можно сказать, всю жизнь!

— Ну и что? — попробовал расшить ситуацию Реша.

— Это связано с космосом, — сказал Мат. — Но, в первую очередь, это говорит о его неимоверном здоровье и страшной внутренней силе! И особенно о возрасте! Понимаешь, такое бывает только у молодых! И у помазанников!

— У кого-у кого? — переспросил Реша.

— У тех, кому суждено возглавить, — смутно ответил Мат.

Решетов махнул рукой, но Мат поймал ее на лету. Подержал ее, посмотрел прямо в глаза, помолчал и очень серьезно произнес:

— Поверь, это правда.

Дальше все понеслось как под гору. Улучив момент, заговорщик Матвеев с горсткой друзей, куда попали Петрунев, Артамонов, Решетов, Владимир Сергеевич и я, прихватили колбасы, хлеба, луку, водки с пивом и, свалив на минутку с общего туса, устроили на бережку свой отдельный пенек. Мат настругал крупно колбасы, накромсал кусками хлеба и заговорил:

— Господа, я вам сообщаю, что пред нами человек, который не нажил себе геморроя! А, значит, никогда не создаст его и людям! — заволновался он, как перед урной для голосования. — Почему, мля? Я скажу. Я его вычислил. Поймал. Я жизнь положил на это! И вот он здесь!

— Кто? — спросили близкие люди, подливая напитки, стараясь заполнить чрево Мата до кадыка, чтобы нейтрализовать. Все начиная подумывать о покое после напряженки.

— Вот этого человека! — указал Мат на Макарона и выставил его на обозрение. — Он главный среди всех нас! И не только нас! Он вождь среди всех остальных!

— В каком смысле? — не на шутку заинтересовался я.

— Во всех! — резко ответил Мат. — Я, мля, хочу предложить людям выдвинуть его кандидатом на пост президента страны! Поверьте моей интуиции, я никогда не видел такого! — попытался он руками объяснить свою недавнее потрясение. — Он самый подходящий! И я, это, мля буду, докажу!

— Конкретная идея, — заключил Петрунев, не особенно понимая, о чем речь.

Мы вернулись в лоно уставшего от веселья народа. Уже совсем рассвело. Мат вышел к притихшему собранию и потребовал абсолютной тишины, которую и нарушить-то было некому. Встав в центр, откуда все докладывали о жизнях, он выждал, пока все соберутся, кто ползком, кто опираясь на столы, затаят дыхание и внемлют, и заворочал языком:

— Я, ну… это…

— Что ты все вертишься вокруг пупка, — говори! — поторопили его.

— Мы тут посоветовались и от нечего думать решили выдвинуть Владимира Сергеевича Макарова в президенты страны! На ближайших выборах! Ура, товарищи!

— А почему именно его? — попытал какой-то неверный.

— Да потому, что он не нажил себе, а, значит, не создаст и общественности никакого геморроя! — Артамонов объяснил простым слогом сложную идею Мата.

— Хороший ход! — крикнула Татьяна.

— За это надо выпить! — предложил Софочка.

— Тащите его сюда, на трибуну! — попросил друзей Матвеев.

Только что отошедший в историю казус Макарона с фраком как нельзя лучше увязывался с возникшей ситуацией. Обагренное первыми утренними лучами гульбище обрело дополнительное направление и стало вкатываться, как под горку, во вторые сутки.

— Пусть выступит! — потребовал Бибилов Мурат. — Таможня дает добро!

— Народ желает слышать своих героев! — присоединился к нему Кравец.

— Но как его можно выдвигать?! Он сбежит с президентского кресла? опомнилась и непомерно участливо сказала Татьяна.

— Точно, нам такие бегуны ни к чему! — подтвердил ее сомнения Натан.

— Да никуда он не бегал! — сказал Пересвет. — Вам же говорят, был в отпуске за свой счет!

— Средствам массовой информации лишь бы постебаться, — сказала Дебора. — Тиражи падают, газет никто в руки не берет — желтизна сплошная, пора к реализму двигаться!

— Наше дело, мля, выдвинуть, а решает пусть народ, еп-тать! — сказал Мат.

— Верно!

— Давайте за это выпьем!

— За народ!

— Но я перестал заниматься космополитикой, — как всегда, пытался отвертеться Макарон. — Это внесуставные проявления!

— Не надо морочить тусовке ее семантические яйки! — погрозил пальцем Артамонов. — Сказали вперед, значит, вперед!

— Качать его!

Запала, возникщего в связи со смелым предложением Мата, хватило на несколько часов. Праздник продолжился, словно не было никакой бессонной ночи. Со стороны не верилось, что за совсем короткое время силами буквально одного выпуска страна решила столько вопросов, сколько было не поднять за десятки лет работы многих государственных мужей и органов.